Поющий меч Покрова

Уловчик из сообщений был так себе. Как всегда, все приличные парни уже заняты или просто не ведутся на обычный лайк, но, наверное, затестить мою способность к нормальному человеческому общению лучше как раз на том, кого не жалко. Я выбрала чувака, который верил в жутчайшие конспирологические теории и потому прекрасно подходил, чтобы развеяться. Мне было лень печатать ему ответ текстом; где-то ведь даже был его номер… — Привет, мурло! — заорала я в трубку. — Что, не забрили тебя ещё? — Это кто? — спросили после паузы. — Военкомат! Получили информацию, где вы скрываетесь от весеннего призыва, уже выехали за вами! — Дин, ты, что ли? — уточнили в трубке после паузы. В ответ я разразилась зловещим хохотом, а из динамика донёсся досадливый мат. — Ну ладно тебе, Олежка, не сердись. Как там франкмасоны, не всех ещё чипировали? Скоро ли захватят мир и поработят наши умы? — Уже поработили. — Говори за себя, — ехидно посоветовала я. — Поздравляю с порабощением, расскажи, как это. Можно сказать, взгляд изнутри! Я поставила звонок на громкую связь и, не вслушиваясь в ответ, стала мыть посуду, оставшуюся после завтрака. — У тебя там вода, что ли, льётся? — неуверенно спросили после длинной лекции. — Это я занимаюсь отмыванием денег! — прокричала я в трубку. — Получила наследство от дядюшки из Израиля! В трубке снова замолчали. — Можем вечером в ресторан сходить, — предложили наконец неуверенно на том конце. — Ой-да-ну-что-ты-такие-траты-впрочем-уговорил, — согласилась я. — Платит каждый сам за себя, и имей в виду, что спать я с тобой не буду. Просто я так соскучилась по нормальным людям! С тебя истории про рептилоидов! Можем обсудить российскую операцию в Сирии с точки зрения мирового заговора. — Да это старцы предсказывали, — вздохнули в трубку. — Про Турцию помнишь? Вот мы должны будем отдать грекам Константинополь… — Стоп, стоп, стоп! — поспешно завопила я. — Не порти самый цимес, всё обсудим при встрече. Во сколько? — В пять на Лубянке, согласна? Я как раз работать закончу. — На Лубянке-то, чтоб далеко не ходить, что ли? — хохотнула я. — Шучу. Яволь. Khoda hafez! Я не помнила, что конкретно означала эта фраза, но именно ею Хасан Роухани закончил свой первый исторический телефонный разговор с Бараком Обамой. Я сбросила звонок и немного поплясала от безыскусной радости. Ласковая добрая старуха-судьба давала мне шанс повеселиться. Ничто на свете не позволяет развеяться так же, как беседа с убеждённым адептом теории мирового заговора. Настроение у меня резко улучшилось, так что я принялась звонить лучшей подруге Соне, испытывая угрызения совести: и так полгода где-то пропадала, так ещё и сейчас за всё время, что впахивала, закрывая сессию, ни разу не подумала, что неплохо бы, наверное, с ней связаться… Но она искренне мне обрадовалась и принялась рассказывать про своё житьё-бытьё: что ребёнок её подрос, недавно исполнился годик, что муж-травматолог впахивает на двух работах с допсменами, потому что они взяли в ипотеку трёхкомнатную квартиру в Мытищах, и денег ни на что не хватает. Купить поменьше метражом было нельзя, так как живут они с его неработающими родителями-азербайджанцами старой закалки, и им нужна своя комната. Оставшиеся после выплат деньги забирают родители мужа, всё хозяйство на Соне, а муж увлёкся здоровым питанием, так что для него приходится готовить отдельно. Приехала сестра мужа, приходится смотреть и за её маленьким ребёнком. А недавно свёкор продал плазменный телевизор, который молодой семье подарили родители Сони на свадьбу. Но это всё ничего, главное, что Эльшад её любит, а то ведь сразу после рождения сына они чуть не разошлись. Когда ребёнку исполнится три года и его возьмут в садик, Соня выйдет на работу, и станет полегче; надо только немного потерпеть. А там, может, они и со старшим поколением разъедутся, потому что и муж уже устал от их подначек. Подруга рассказывала весь этот трэш спокойно, без жалоб, просто констатируя факты, а я с ужасом вспоминала, что родители-то её, даром что из той же диаспоры, были категорически против отдавать свою девочку в эту семью, объясняли, что с такими свёкрами она хлебнёт горя; но она вот влюбилась в Эльшада и настояла на том, чтобы выйти именно за него. Я слушала подругу, и меня жуть брала: я ведь помнила, какая она красивая, скромная, интеллигентная, деликатная, слова поперёк не скажет; да на месте её свёкров я бы по стеночке ходила и благодарила Аллаха, что такое золото вошло в мою семью! Внука им подарила, в конце концов, для людей с их типом мышления это важно, а они, вишь, пальцы гнут! И притом ведь она умная, выучилась на бюджетном отделении на стоматолога; зачем вообще взяли в невестки образованную, чтоб её так ломать? Привезли б, прости господи, какую-нибудь из аула, чтоб она им в рот глядела и не понимала, что может быть иначе! — Ну ты смотри, чтоб Эльшад не сгорел от напряжения со своими чудо-работами, — осторожно сказала я. — Он ведь единственный кормилец у вас. Да и сама не перегори, будь со своими свекобрами построже. Ты просто очень мягкая, Сонечка, вот они и самодурствуют. Что значит, не можешь построже? Ну тогда пытайся их усовестить. Например, отвечай им исключительно фразой: «Аллах всё видит». Кротким голосом, как ты любишь. Может, мозги на место встанут. Всякий раз, когда я слушала эти кошмарные рассказы, которым спокойный тон подруги только придавал жути, мне безумно хотелось иметь возможность на недельку поменяться с ней телами, я ради этого без сожаления отдала бы лет пять своей жизни. Ух, я бы её родственничков построила, они б у меня по струнке ходили и боялись дохнуть! Бессовестные, как не стыдно так издеваться над живым человеком, зла на них не хватает! — Давай я к тебе приеду? — предложила я. — Отдохнёшь немного, по хозяйству помогу. С ребёнком-то вряд ли полноценно справлюсь, да хоть как. — Нельзя, — вздохнула Соня, — свекровь не позволяет никого водить в квартиру. Но спасибо… — Да это ведь не её квартира!! Кто она вообще такая, чтоб разевать варежку, ипотеку ж муж твой выплачивает, с ним и поговори! Объясни ему, что у каждого человека должен быть выходной, если ты двинешься или заболеешь от переутомления, вашим же тунеядцам хуже будет! Я по-всякому уламывала подругу, но она так и не поддалась на уговоры: посулила только, что постарается увидеться, когда зачем-нибудь поедет в Москву. — Муж уже устал от их подначек, — ядовито повторила я, попрощавшись и отключив связь. — Если даже он устал, почти не бывая дома… Вот тоже бесстыжий: ну неужели не видит, что жену с маленьким ребёнком совсем затюкали? Глаза ослепли, или язык в задницу ушёл вступиться? Тьфу! Я плюнула со злобы и пошла делать себе чай с мятой, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться. А Соня живёт в этом аду постоянно! Она как-то рассказывала мне про свою подругу Хумай, которую по доброй кавказской традиции похитили против её воли, даром что на дворе XXI век; матушка бравого джигита легла на пороге дома, и Хумай не решилась переступить через почтенную леди. Я поражалась тому, насколько силён барьер в сознании человека: вот вбили же в голову, что нельзя возразить оборзевшему старшему, что если тебя похитили — жизненный путь твой типа определён, и точек бифуркации на нём не осталось. От этих историй у меня прямо руки чесались выкинуть концепцию ненасилия куда подальше: да на месте несчастных девочек просто убила бы и сумасшедшую старуху, и сынка-джигита, и себя. Уж это лучше, чем всю жизнь маяться в рабстве у психов. Может, у других кандидатов в похитители мозги встанут на место, и кого-то ещё вот так не украдут. А может, они просто сильнее вызверятся на своих потенциальных жертв и начнут сразу после похищения «учить их жизни»… Выпив мятного чайку и немного успокоившись, я стала звонить своей бывшей учительнице с курсов английского языка. У неё был очень приятный певучий голос, от которого всегда становилось спокойно и хорошо; я не верила в энергетику и прочую эзотерическую хрень, но от общения с ней реально наступала какая-то нирвана. — С днём рождения, Марина Геннадьевна! — заорала я в трубку. — Намасте! Извините, долго не общались, меня дэвы похищали. Или асуры, не знаю точно. Да и какая, собственно, разница: в зороастризме вон асуры — боги, а дэвы — демоны, а в индуизме — наоборот. Как говорится, перевернул меч, и правильное лезвие, направленное к противнику, стало ложным, обратившись к тебе. Марина Геннадьевна тоже обрадовалась моему звонку. Некоторое время я исхищрялась в добрых пожеланиях; потом дала возможность заговорить и ей. Вообще-то дела у неё были не очень: она рассказывала, и у меня волосы слегка шевелились на голове. Живёт по-прежнему одна, сейчас вступает в наследство после смерти матери; школу английского языка «Веда», где она преподавала, закрыли из-за неокупаемости, и директор, потеряв смысл жизни, почти сразу умерла. Приходится пока работать индивидуально, учеников стало меньше; зато прямо в её доме есть центр йоги, расценки низкие, они там и медитируют, и пляшут, и поют. — Ты-то на йогу не хочешь походить? — Нет, — засмеялась я. — Это уж точно не моё. Мне изо всех видов разве что хасья-йога подойдёт, которая йога смеха, но тут я и сама просветлённая, муахаха. Времени жалко: время ведь — это отношение бытия к небытию; пока просветляешься, жизнь пройдёт, и будет Воланд пить якобы за бытие из твоего черепа, как хан Куря из черепа Святослава. Марина Геннадьевна всё же попробовала меня соблазнить; я никогда не могла и не стремилась запомнить все эти виды йоги, чудо-позы и какое состояние ума они дают, но вежливо слушала. Она даже процитировала мне первые строфы Burnt Norton Томаса Элиота про то, что, мол, время настоящее и прошедшее присутствуют во времени будущем, а будущее содержится в прошедшем; декламировала Марина Геннадьевна на языке оригинала, и я подумала, что англичанам с их разветвлённым набором времён написать такие вот заумные стишки — раз плюнуть. Трансцендентально, конечно, вот только если бы Королёв сидел в позе лотоса и размышлял над всей этой метафизикой, в космос мы бы так и не полетели. И ведь это же, наверное, тоже карго-культ, только обратный: очарование всеми этими медитационными практиками, возвращающими нужным образом настроенного человека, пресыщенного благами цивилизации, якобы к первозданной чистоте и просветлённости. А поспрашивать несчастных мусульман рохинджа, то-то они расскажут про просветление от буддистов Мьянмы. Вот методику индийского психиатра Мадана Катарии я действительно уважала. Смех полезен для здоровья, это уж точно: и если его имитировать, то он, как правило, очень быстро становится искренним. И никто тебе не мешает сочетать хасья-йогу с другими делами. — Ну вот ты просветляешься, — согласилась я, — а дальше-то что? Куда, как? — Выходишь из круга перерождений, — с юмором растолковала учительница, как слабоумной. — Быть сознательным — значит быть вне времени. Но тебе, Дин, это ещё долго не грозит. — И слава-те господи! — засмеялась я. — Мне этот мир нравится, перерождаться бы тут и перерождаться. — А впрочем, как знать, может, и прозреешь… — Маловероятно, — дипломатично ответила я. — Может, абсолютное просветление и клёво, но не по мне. Вне времени и чёрная дыра находится, муахаха. — Эх, Дина, Дина, — упрекнула меня учительница. — Зря ты так. В каждом человеке есть Будда; вопрос только, когда ты его в себе откроешь. — Уже открываю, — заверила её я. — Сплю в Шавасане, знаете? это поза мертвеца… Ну полно вам, Марина Геннадьевна, я шучу. Мы ещё немного поболтали и расстались с взаимным пожеланием поскорее открыть в себе Будду. При этой фразе я невольно представила, как он вылезет из моей грудной клетки в стиле Чужого, и зажала себе рот рукой, чтобы не было слышно, как я смеюсь. О, да уже и к товарищу конспирологу пора! Я полезла в шкаф за одеждой, вспомнила, что у меня есть длинный чёрный жакет, силуэтом напоминающий покровскую воинскую куртку, и с сатанинским смехом решила надеть именно его вместе с чёрными джинсами и сапогами. Но в свитере-то я рискую испечься… — Не делай себе никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в водах ниже земли! — пробормотала я и ехидно вытянула шёлковую блузку с принтом солнышка: она была ближе всего по цвету к бежевому свитеру Страшилы. У меня была целая коллекция таких блузок с принтами, самыми разными способами нарушающими вторую заповедь, причём мама, у которой был тот же размер одежды, регулярно «стреляла» их. Она убеждала меня, что суть заповеди — это не поклоняться тому же солнцу, а изображение-то делать можно; а я отвечала, что мусульмане вон до сих пор спорят, что и как именно можно изображать — например, допустимо ли то, что не отбрасывает тени, или ревнивый Нерон на небесах сочтёт и это покушением на уникальность его статуса Творца. Маму всегда пугали такие отсылки, она почему-то очень боялась, что я возьму и приму ислам; а я успокаивала её, что это-то мне точно не грозит, ибо никогда в жизни я не поверю в бога, который учит, как правильно отличать свободных женщин от рабынь по надвинутому покрывалу. Мой бог, если уж на то пошло, сказал бы: «Идите-ка к чёртовой бабушке, пока не поймёте, что я вообще не создавал рабов, мать вашу природу!» Так что лучше уж поклоняться солнцу, которое светит всем одинаково! «По-детски это, конечно, — трезво подумала я, одеваясь. — Борюсь с несуществующими мельницами. Нафаршировали мой бедный мозг еврейскими сказками, и до сих пор он не может перестроиться. И всё равно — даже так, даже одеждой буду заявлять свой протест против тупой религии. Да и блузки красивые».

☆ ☆ ☆

— Ничего себе ты стал страшный! — вырвалось у меня, когда я упёрлась взглядом в чёрную бороду конспиролога, едва узнав его; раньше он бороды не носил. — Хорошо, что мама моя не видит, с каким игиловцем я гулять иду! До жутковатой бороды Алиасхаба Кебекова борода конспиролога, конечно, не дотягивала — скорее уж она была как у Шамиля Басаева. Врочем, к Кебекову-то я испытывала даже некоторую симпатию: он, по крайней мере, казался более-менее адекватным… — Ты всё-таки ездил в Дагестан? — осведомилась я, когда мы обменялись рукопожатием. — Оттуда моду привёз? — Нет, не ездил. Куда пойдём? — А мы собираемся именно есть, уверен? — уточнила я, натягивая перчатку. — Или, может быть, культурно просвещаться, смотреть на зверей, приобщаться к науке? — Есть, наверное. Я с утра не ел. — Ну веди, Сусанин. Я нисколько не сомневалась в ответе: в предыдущий этап нашего общения мы большую часть времени ели в каких-нибудь забегаловках. Доходило и до абсурда, когда мы по моей инициативе выходили из кафе (нельзя же всё время жрать!), конспиролог переводил меня через улицу, и мы продолжали трапезу в расположенной там чайной. Я открыто издевалась над ним, что его пищевые привычки — рай для всяких пустожорок, так что он должен молиться на мой принцип платить всюду за себя. — По поводу бороды, — сказал конспиролог, пока мы ехали на эскалаторе наверх. — Знаешь, мудрые люди полагают, что Кончите — помнишь Кончиту Вурст? — что ей приклеили бороду, чтобы мужчины стеснялись её носить. И реально у меня многие знакомые перестали носить бороду. Что ты, говорят, как Кончита? По-моему, лицо у меня сделалось, как у Наполеона, который дошёл до Москвы, а там в этот день был выходной. — Вот ты молодец, что косу не режешь, — добавил Олежка и попытался было потрогать мои волосы, но я злобно ударила его по руке. — Это же связь с космосом. Вообще я отращивала волосы, зная, что они у меня красивые, однако от его похвалы мне захотелось сделать стрижку под ноль. Я призвала себя к спокойствию и принялась дышать по квадрату. — Я тебе так долго не звонил, — с раскаянием сказал конспиролог. — А… — я беспечно махнула рукой. — Кто старое помянет, тому глаз вон. — А кто забудет — тому вон оба глаза, — добавил конспиролог. — Так говорили наши предки. — Это они тебе лично сообщили? — Это в языке осталось, — ответил Олежка, не заметив иронии. — У нас ведь очень древний язык. Ему семь тысяч лет: это Пётр Первый сделал так, что вроде как пять тысяч лет ничего и не было. — Ах он антихрист, — с сожалением вздохнула я и согнулась от приступа истерического смеха, потому что представила, что Пётр, как и я, был на Покрове, в пользу чего свидетельствуют привитая им мода на украшение ёлочек и учреждение Тайной канцелярии, а заодно попытался пересадить на российскую почву красоту отсутствия точных датировок, хоть и не вполне преуспел. Мы зашли в какой-то турецкий ресторан, сняли верхнюю одежду и развернули меню. Здесь было немноголюдно. За одним столиком курила кальян, то и дело передавая друг другу мундштук, довольно разбитная парочка: молодая полная женщина с крашеными волосами и какой-то безликий некрасивый человек без возраста в сером костюме. За другим сидели, деликатно рассматривая столешницу, очень милая девушка и стройный, как кипарис, старший лейтенант. Я плохо разбиралась в знаках различия, звёздах и просветах, которые мой батя называл пролётами, но, по-моему, это был именно старлей. И он почему-то, если не вглядываться ему в лицо и вообще смотреть в его сторону боковым зрением, напоминал Страшилу. «Вот и истерическое расстройство психики, — ехидно подумала я. — Ну, скажем мягче, посттравматическое… только вот я от этого не становлюсь здоровее». Бездна под ногами словно бы ухмыльнулась. — Гёзлеме, — со вкусом прочитала я вслух. — Инэгёль кёфтэ. Кытыр мейвели дондурма. Всё, как говорится, ясно… Может, заказать дегустационный сет? Вообще, исходя из твоего умения есть и того, что ты с утра голодный, нам нужно б побольше жратвы… Деньги ведь есть у тебя, Олеж? Много? Вот и чудненько, гуляем. Парень, нам султан-сет, и имей в виду, что счёт будет напополам. — Официант кивнул, а конспиролог попробовал возражать, но я не слушала. — А ты, Олежка, можешь называть меня Хюррем. Возражения по существу есть? Вот и слава духу святому. — О, да ты уверовала? — оживился конспиролог. — Убедилась, что бог есть? — Убедилась, — проворчала я, вспомнив дистрофика с Покрова. — Но по-прежнему атеистка. — Это взаимоисключающие параграфы. — Это моя личная реальность, — туманно объяснила я. — Оставим её, она неинтересна. — Ну почему же, — возразил Олежка. — Бог ведь точно есть, в него надо верить. — Я верю в честность президента и в неподкупность постовых; в заботу банка о клиентах, в русалок верю, в домовых. Ну конечно, бог есть: как это нет того, кто так умеет обманывать? — ехидно процитировала я. — Когда многие живы тобой и без тебя не умрут, что по сравнению с этим значило бы: тебя нет? Вон Алексей Лосев демонстрировал, что вера для верующих — это знание, притом истинное; в их картине мира бог реален, как для нас вот этот стол. Для тебя-то бог по-прежнему реален? — Я православный, — сказал Олежка кратко, как будто это всё объясняло. — Православный националист. — Дай угадаю: и ты до сих пор не прочитал Библию. Потому что национализм плохо совместим с идеями Нового завета. А, прочитал-таки? ну молодец! отлично! У тебя очень красивая рубашка, прямо ковёр Серпинского. Сними-ка её и отдай мне. А заодно и твой пыльник, я его продам на барахолке. Раз ты читал ту же Нагорную проповедь, то знаешь, что когда кто ударит по левой щеке — подставь правую, кто попросит рубашку — отдай ему и верхнюю одежду… — А-а, так ты же понимаешь — это аллегория. — Удобно ты живёшь, православный, — одобрила я. — Всё, что не подходит, назвал аллегорией и выкинул, это можно и не исполнять. И то верно: в нашем-то климате без верхней одежды попадёшь в Царствие небесное раньше срока, да и вообще у нас нудистов не любят. Знаешь, я сама из мифа об Иисусе выкидываю то, что считаю фальшивым, но я хоть верующей себя не называю и на рай ваш не претендую, мне просто нравится это учение. — А тебе правда дядя-еврей наследство оставил? — спросил конспиролог с интересом. — Увы: если б я хоть как-то относилась к погибшим овцам дома Израилева, давно бы уже репатриировалась и получила какую-нибудь Нобелевку, — заверила я его. — Это ты так завуалированно интересуешься, не завтракаю ли я просфорами с кровью младенцев, о которых ты затирал мне в прошлый раз? — Вот ты напрасно иронизируешь, — серьёзно сказал Олежка. — Ты просто боишься впустить страшную правду в свою картину мира. Но это мы с тобой понимаем, насколько это чудовищно, а они — нет; им с детства в головы вбивают… — Так, — ехидно перебила я его, — они. Хорошее слово — «они»… Кто они-то, ясно, а вот ты кто — истинный ариец? А скажи, ты читал Розенберга? Ну, идеолога немецкого нацизма? Ну а я читала и сейчас тебя обрадую: ты, друг мой, на истинного арийца не тянешь. Вот я — тяну; у меня даже группа крови первая положительная. — Так что попади я ребёнком в Освенцим или в Саласпилс в то страшное время, нацисты, пожалуй, в два счёта выкачали бы из меня всю мою универсальную арийскую кровушку: прецеденты были. — А у тебя волосы тёмные и уши какие-то нерусские… слушай, ты не еврей, часом? Ты даже внешне чуть-чуть смахиваешь на Ицхака Шамира. Конспиролог безмятежно улыбнулся. Мне понравилось, что его не удалось вывести из себя. «Вот китайцы молодцы: определили для себя, что Поднебесная — это центр мира, и плевали они на то, что о них говорят хоть за океаном, хоть где, — подумала я философски. — И никак китайского дракона не спровоцировать — а если уж вы его разозлите, то он приложит вас не так, как русский мишка». Вообще-то я ненавидела это выражение: всякий раз, когда я его слышала, мне представлялся медведь, яростно атакующий пустую винную бочку, утыканную гвоздями, как в романе «Дубровский»; и никак медведю не объяснить, что нападать-то ему надо не на бочку, а на тех, кто прикатил её сюда ради забавы… Я наставительно указала Олежке на войну 1973 года, которая не просто так называется войной Судного дня; нападение произошло не просто в ночь на субботу, а в самый что ни на есть Йом-Киппур, но солдаты армии обороны Израиля не бездействовали, а защищались, наплевав на шаббат и праздник. Это, по моему мнению, как раз и указывало на то, что здравый смысл и рациональность мышления превалировали в Израиле над религиозными требованиями. А вот в соседних арабских странах, кстати, с этим были проблемы. Поэтому когда израильские аналитики, опираясь на рациональное поведение человека, утверждали, что Египет не нападёт, поскольку он слабее Израиля, то военные ЦАХАЛа не очень-то им верили. Так, они ещё весной семьдесят третьего года, обеспокоенные учениями в Египте, подняли всех «в ружьё», но ничего не случилось. Вера в прогнозы аналитиков заметно окрепла, а между тем в Йом-Киппур они не сбылись. — Ты Орея Волота читала? — Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал, — меланхолично ответила я; мне не понравилось даже само это излишне претенциозное имя. — Слушай, ты вообще кого-нибудь, кроме этих своих Волотов, читаешь? — Кого, например? — Кого-нибудь здравомыслящего. Мемуары вменяемых людей. Об истории что-то. — А это об истории, — заверил конспиролог. — Вот ты начни с «Крысолюдей». — Дай угадаю, — сказала я и взяла вилкой немного салатика, — под крысолюдьми подразумеваются евреи? — Точно. — Слушай, но это же позапрошлый век, — заметила я. — А вообще-то раньше, ещё времён инквизиции, прости господи. — А ты вообще про инквизицию читала что-то, кроме официальных источников? — осведомился конспиролог. — Сколько, по-твоему, человек было казнено? Никогда об этом не задумывалась? Меня всегда страшно бесил этот вопрос. Я даже выразить не могла, в какое бешенство он меня приводил; если бы я не была готова к нему заранее, наверное, сразу бы осатанела. Но я помнила манеру конспиролога и только благодушно хмыкнула. — Ну, положим, тридцать тысяч, — сказала я, тренируясь дышать медленно и размеренно. — Для того уровня населённости Европы это много. А то ещё были те, кого не казнили, а признали невиновным после какого-нибудь испанского сапожка. Привет, Уленшпигель, Катлина. Конспиролог принялся объяснять мне, почему инквизиция охотилась на евреев, и растолковывать, почему изгнание из Испании двухсот тысяч евреев было оправданным, попутно дополнив упомянутую ранее записку Даля историями о святых дитятях из Тироля, из Ла-Гуардии и откуда-то ещё. Он цитировал какого-то Льоренте, подтвердил, что сожжено было тридцать тысяч (я сначала удивилась тому, что случайно угадала, а потом насторожилась: не взял ли конспиролог мою цифру, потому что не помнил настоящую), призвал меня не путать Томаса де Торквемаду и Хуана де Торквемаду — короче, как он выразился, уничтожал чёрную легенду. Я сначала запоминала его тезисы, чтобы проверить, но потом конспиролога снесло в какой-то совершенный атас, и мне это надоело. — Послушай, — сказала я, довольно по-хамски перебив собеседника на полуслове, — Фердинанд и Изабелла действовали в духе своего времени. Вот тогда было допустимо мыслить в стиле ein Volk, ein Reich, ein Führer. И это их, испанцев, дело. Они сегодня со своей Каталонией разобраться не могут. А ты-то куда, с «айн фольком»? У нас же многонациональная страна, братских народов союз вековой! В одной Якутии живёт и мирно сосуществует более двухсот народностей! А в Дагестане твоём любимом сколько! А ты вообще давно уже отошёл от национализма и подошёл вплотную к нацизму. И не стыдно тебе? У тебя в семье кто-нибудь был на Великой Отечественной? Вот, киваешь: так ёлки-мигалки, куда ж ты в эту тему лезешь? Ты-то куда, потомок воинов-интернационалистов, если твои прадедушки сражались и погибали именно за то, чтобы никого на свете никогда больше не дискриминировали по признаку национальности, особенно подводя под это мистическую базу! — Ты сейчас про холокост говоришь? — уточнил конспиролог. — Так его и не было. Я улыбнулась слегка дебильной улыбкой, заставляя себя дышать, как при медитации. Вообще, конечно, можно было прицепиться к упоминанию холокоста и сослаться на Генассамблею ООН, которая осудила любые попытки его отрицания. Но я придерживалась заветов Флемминга Росе: сначала мы запретим отрицание холокоста, потом преступлений коммунистов — потом станет слишком много того, о чём нельзя будет говорить. По мне, и Махмуд Ахмадинежад не совершал преступления, отрицая холокост: что с него взять, у него культурный бэкграунд такой. «Надо относиться ко всему с юмором, — наставительно напомнила я себе. — Ко всему: даже к Христу, Мухаммеду и отрицанию холокоста. Если последовательно так поступать, то нового холокоста не будет никогда». — На кой чёрт тебе вообще сдался этот холокост? — осведомилась я с кротким вздохом. — Я понимаю, когда в Словакии и Венгрии принимаются законы о наказании за его отрицание: там в силу исторических предпосылок есть люди, которые могли бы его отрицать. И то не понимаю до конца: предоставьте людям полный доступ к информации о том же Освенциме, и никто ничего не будет отрицать. — Ну так именно: нет же информации. Она вся засекречена. — Так-таки вся? — скептически уточнила я. — А что ты сделал, чтобы получить доступ к ней? Пытался поступить на работу в ФСО, ФСБ, стать помощником депутата, сенатора? Ну? Скажи честно. А ведь мог бы. Православный националист; скрепы, расизм, православие — казалось бы, страшный коктейль, но у нас-то это модно. Слышал про Александра Шпрыгина? Глава Всероссийского объединения болельщиков, помощник депутата на общественных началах. Зиговал в обнимку со стриптизёршами и с Пауком — есть такой товарищ из «Коррозии металла». Может, видел клип «Вороваек» «Каманча» — вот это про Шпрыгина. Так что ты, друг, тоже можешь пробиться в элиту. У нас спрос на таких, как ты. Пропал калабуховский дом, — прибавила я сквозь зубы вполголоса. — Мне не пробиться, — сказал конспиролог со вздохом. — Там одни… ну, ты поняла, кто. Я посмотрела на него, улыбнувшись, и вспомнила бородатый советский анекдот из трёх коротких реплик: «Вот, чёрт усатый, до чего страну довёл!» — «Это вы про кого?» — «Про Гитлера, конечно, товарищ следователь, а вы про кого подумали?» На самом деле судьба поступала со мной справедливо: я постоянно донимала людей альтернативными версиями истории и притом (в далёкой максималистской юности) уличала их в косности мышления. Поэтому я принимала общение с ещё более повёрнутым человеком, чьи взгляды обоснованно казались мне устаревшими и дикими, как некое проявление несуществующего кармического закона. — Чего ты так на евреев-то взъелся? — миролюбиво спросила я, разбирая вилкой на части какое-то сложносочинённое рыбное блюдо. — Они хорошие умные люди, у них культ образования. Думаешь, на пустом месте им достаётся четверть Нобелевок за открытия в фундаментальных науках? Ты разве сам не понимаешь, как нужно расценивать книги, в которых автор с ходу находит крайних, кто виноват во всех бедах на Земле? И кого находит-то! Мусульман небось не заденешь, они любому покажут, кто ты есть и чего стоишь на нашей грешной Земле, бисмилляхи р-рахмани р-рахим. Я что-то не видела книг о том, что раз демпингом цен на нефть занимаются саудиты, то они заправляют мировой закулисой. Конспиролог неопределённо улыбнулся: — Может быть, и они. — Но громить мусульман, Олеж, ты ведь не пойдёшь, правда? — ехидно уточнила я. — Им-то палец в рот не клади, лихие товарищи исламисты голову отрежут на раз-два. — С другой стороны, резать головы они обычно пытаются каким-нибудь Куртам Вестергаардам, Стефанам Шарбоньё и Тео ван Гогам за карикатурки и фильмы, а на ущемление прав китайских уйгуров плевали; правильно, потому что сынам Поднебесной палец в рот класть ещё опаснее. — Да и бедным сынам Израиля сейчас, к счастью, тоже неплохо живётся. Достаточно они натерпелись. А ты, по-моему, слишком серьёзен: вот это и скверно. Надо смеяться, у нас же полно анекдотов про евреев, русских, украинцев, немцев, американцев, чукчей и прочих; у всех нас есть забавные черты, над которыми надо иронизировать, потому что ирония и самоирония — это лучшее лекарство от серьёзности, пафосности и прочего, что ведёт к мракобесию и к убийству себе подобных во имя чего бы то ни было. Вот когда нацистских солдат бросали на СССР, им тоже вбивали в головы тезис о неполноценности, скажем, тех же славян. Ты в курсе, что они считали неполноценными не только евреев, но и нас тоже? — Ну вообще-то они потом поняли, что мы тоже арийцы, — возразил конспиролог. — Я даже в «Коммерсанте» недавно читал: в конце войны издали десять заповедей при обращении с русскими. Я помяла пальцами голову, соображая, где нахожусь и что происходит в мире. «Может, я сплю или всё-таки сошла с ума? — подумала я. — Монахи на Покрове были адекватнее». — Я не знаю, что там публиковал «Коммерсантъ», — сказала я, — но ты хочешь заявить, что немцы, что бы у них ни было написано на пряжках, стали бы называть свои документы со ссылкой на скрижали Моисея? Это мог быть просто заголовок, мы в институте собирали целую коллекцию крутых, эффектных заголовков «Коммерсанта». И главное: что бы ни декларировали вслух в документах, это не мешало ни угонять советских граждан в Германию, ни расстреливать их, ни отправлять в концлагеря. А в конце войны, когда стало ясно, к чему идёт, понаписать могли всё, что угодно, спасая свою шкуру. Никогда не задумывался над этим, а? Слышал когда-нибудь про концлагеря? Там ещё номерочки на коже выжигали. Или татуировали, не знаю точно. — Для номерочков был Томас Уотсон с его IBM и DEHOMAG. А нас вообще-то и сейчас травят и убивают. Сигаретами, наркотиками, «бояркой»… — Секундочку! — перебила его я, заметила, что почти кричу, и быстро понизила голос. — Почему меня никто не травит? Вот я не курю и не пью; а если и пью, то уж не «Боярышник». Практику проходила в ФСКН, ныне расформированной. А тебя что, цепями пристегнули к сигарете или бутылке? Знаешь, Уинстону Чёрчиллю часто приписывают такую фразу — он, возможно, её не говорил, но фраза хорошая — что англичане не антисемиты, потому что не считают себя глупее евреев. А ты что же — считаешь? Конспиролог снисходительно улыбнулся. — Любое испытание даётся при попустительстве божьем, — с глубокой верой сказал он, видимо, полагая, что отвечает на мой вопрос, — и тонкое отображение эгрегора искажается только из-за грехов всего народа. Так что… — Всё, всё, всё, хватит, я поняла! — осатанела я неожиданно для себя. — Эгрегор Данилки Андреева, попустительство божье. А, ч-чёрт! Ладно, скажи, а в ВИЧ, СПИД ты веришь? Олежка улыбнулся с таким явным превосходством, что мне захотелось ткнуть его вилкой в морду, а потом посадить в камеру-душегубку с учебником биологии и не выпускать, пока он не сдаст экзамен на знание механизма действия ретровирусов. — Не знаю точно, но думаю, что это выдумка. — Правильно! — одобрила я. — А в обратную транскриптазу? — Не слышал о таком. — Это тайный проект сионских мудрецов, тринадцатое приложение к их московскому протоколу, — сообщила я, доверительно наклонившись вперёд. — ВИЧ — это ретровирус, разработка сионистов, и его геном сделан не из ДНК, а из богопротивной РНК. Там тимин с помощью генной инженерии искусственно заменяют на урацил, так что эта самая транскриптаза делает «транскрипцию навыворот» — не синтезирует белки в соответствии с ДНК, а синтезирует ДНК на основе своей искажённой РНК. Этакий антихрист. Именно так ВИЧ заменяет ДНК в человеческих клетках. Понимаешь, в чём опасность? Причём потом эта искажённая клетка начинает сама синтезировать компоненты для новых ВИЧ и собирать их. Мне даже было интересно, поверил ли мне Олежка, и если поверил, то чему именно. — Это всё оружие против русского народа, — согласился он, и я застонала про себя: а все остальные национальности, видимо, умирают от СПИДа за компанию; лес рубят — щепки летят. — Русский народ был обманут. И он до сих пор спит. Но он скоро проснётся. Завтра, послезавтра — проснётся! — На тебя газета Проханова, что ли, оказывает пагубное влияние? — мрачно скаламбурила я. — Согласна, проснётся. Но почему завтра? Завтра — это только другое название для сегодня! Ты вот возьми да начни просыпаться сегодня же. И я начну. Давай сделаем из нашего сегодняшнего меркантилизма конфетку. Пойдём к социализму через капитализм, как заповедал Маркс. — Это кто, интересно, захочет жить при капитализме? — засмеялся Олежка. — Жить и работать в коробках, носить удавки на шее? — Интересное представление о капитализме. А ты, я так понимаю, поклонник пасторального обитания на природе, без благ цивилизации и с традиционными порядками в стиле староверов. — В общем-то да, — подтвердил конспиролог. — А почему ты говоришь об этом с иронией? Дышать чистым воздухом, пить чистую воду, есть натуральные продукты без ГМО… — Сдобренные натуральным навозом, — поддакнула я. — Да, навозом, а что такого? Это лучше, чем пластиковые яблоки и пластиковая клубника. — А вот я перед тобой положу два десятка яблок, — сказала я меланхолично, — и ты в рамках эксперимента должен будешь угадать, какие из них были выведены путём селекции, с использованием, скажем, радиационного облучения, а какие — с помощью генной инженерии. — Легко. ГМО, как правило, более чистенькие, крупные и выглядят совсем не натурально. И в них не бывает червей, потому что животные чувствуют их и не едят. — То есть ты предпочитаешь яблочки мелкие, подгнившие, с червями, желательно в грязи — и готов за это переплачивать, — уточнила я. — Слушай, будь я поумнее, начала бы поставлять на рынок овощи и фрукты, такие, как ты любишь, с лейблом «Real Organic Food» и наценкой в двести процентов. Мазала б их грязью, подселяла б червей — и озолотилась бы. Конспиролог вдруг засмеялся: — Червей! А ты, кстати, знаешь, что «чревоугодие» — означает «червей кормить», в смысле глистов? Угождать им? — Ты вот сам не понимаешь, что это ну просто очевидная хрень?! — не выдержала я. — Не хрень!! Слышала, наверное, что индийцы называют своих космонавтов гаганавтами, от «неба» на санскрите? Так думаешь, случайно для первого космического полёта выбрали именно Гагарина? Никогда над этим не задумывалась? Я делала вид, что слушаю. Мне было скучно и тошно. Я смотрела на стройного скромного старлея и размышляла, не отбить ли его у девушки; но при этой мысли мне стало тошно от самой себя. Где-то вдалеке Анна Герман пела про цветущие у нас в душе сады. Причём «Сады» доносились не с улицы, а словно бы откуда-то из глубины моей собственной души; я решила, что у меня начинаются галлюцинации, и насмерть перепугалась, решив, что эта жуткая песня будет звенеть у меня в ушах всегда. Да даже заключённых в Гуантанамо не пытали с такой бесчеловечностью! Но, как выяснилось, это просто звонил телефон в сумке у конспиролога. — Ты что, глухой? — напала я на него, увидев, что он расстегнул сумку и принялся рыться в ней, отчего звук сразу же многократно усилился. — Если ставишь на звонок такое непотребство, так уж бери трубку сразу! Зачем терзать слух окружающим этими проклятыми садами, которые цветут один лишь раз? — Почему непотребство-то? — сказал конспиролог. — Аллё? Я и сама не могла как следует объяснить идиосинкразическую неприязнь к песням в исполнении Анны Герман, унаследованную от мамы. Бате вот нравился её голос — а меня от него мутило. Одно я могла сказать точно: это не была зависть; слушала же я Хелавису, Симону Симонс, Фредрику Сталь. Может, на Анну за счёт эффекта ореола просто перешло моё глубокое отвращение к тем же «Садам»? Хуже для меня была разве что «У природы нет плохой погоды»: прямо скулы сводило от этого слащавого фальшиво-смиренного текста. Как вообще не стыдно рассуждать о погоде: люди давно придумали зонтики и тёплую одежду, а не нравится климат — не надо ничего принимать через силу, езжай в другой климатический пояс, да хоть в другую страну! Организуй сбор средств на искусственное солнце, в конце концов! Бессонница — ну так пей таблетки, гуляй побольше, к врачу сходи! И под этим соусом протаскивают, что надо с радостью принимать смерть желаний, годы-невзгоды, осень жизни, дату своей смерти! Да ещё и не скорбя благословить весь этот трэш: а лексика-то какая мерзко-елейная! Вот из-за таких нескорбящих, благословляющих и благодарно принимающих, которые не осознают, насколько в принципе несправедливы старение, увядание и смерть, мы и не побороли пока укорачивание теломер и прочее! Может, конечно, я просто ещё молодая. Но если когда-нибудь к старости скачусь в вот такое инертное принятие, поеду на загнивающий Запад, организую себе эвтаназию и приплачу за то, чтобы умереть стоя! — А ты полагаешь, что любить можно много раз? — осведомился конспиролог, убрав телефон. — «Обыкновенную историю» Гончарова читал? Вот прочитай вместо этих твоих Волотов. Там есть один чудо-персонаж, дядюшка, который обвинял племянника в том, что тот несёт дичь. Послушал бы он тебя… Люди, у которых нет опыта, по молодости лет действительно полагают, что «кто сгорел, того не подожжёшь». Поэты, опять же, спекулируют на таком. Но если гуляке Есенину это простительно, то слушать жалостливые песни про то, как мама плакала от радости, а потом жениха увели, и теперь, получается, невесте надо уйти в монастырь — как минимум безвкусно. Сердце, как говорил Пётр Иванович Адуев, преглубокий колодезь: долго не дощупаешься до дна. Почему Адуев смог наставить племянника на путь истинный, так что потом и сам слегка ужаснулся, а я вот не смогла вытащить Страшилу из его чудовищных рамок? — Ты какая-то обычная, — грустно заметил конспиролог. — Как все. Ты не можешь мыслить шире. — Такой уж у меня умвельт, — хмыкнула я. — Ты тоже не можешь, друг мой: ты вон веришь во всесилие франкмасонов и в то, что лучезарная дельта на купюре заставляет людей жить не по средствам, зарывшись в кредиты, спускать зарплату на букмекеров и лотерейные билеты, наливаться алкоголем и в таком состоянии зачинать ребёнка. — А куда деваться? — вздохнул Олежка. — А Рокфеллеру вон шестое сердце пересадили. — Ну так надо радоваться развитию трансплантологии, сегодня — ему, а завтра — нам шестое сердце пересадят! — разозлилась я. — На нём, считай, тренируются перед операциями для нас — за его же деньги. И вообще Дэвид Рокфеллер на благотворительность потратил столько, сколько мы с тобой за всю жизнь не заработаем. Шестое, ты уверен? Погоди-ка… Я вытащила смартфон, боясь поверить в то, что это правда; разумеется, новость оказалась липой. Олежка уткнулся в тарелку и объявил, что наверняка Дэвид Рокфеллер просто заплатил кому надо, чтобы эти сведения отозвали и дезавуировали. В рамках этой кампании первоисточник, мол, и был подменён на аналог нашей «Панорамы»: знаем мы этих евреев. — Олеж, — сказала я проникновенно, — а Олеж, ну стыдно должно быть. Ты пойми, что у тебя в сознании есть некий архетипический образ врага, его туда специально зашивают, чтобы ты жил по двоичному коду: свой — чужой, свой — чужой. А потом этот образ эксплуатируют — сам знаешь, как. «Полем чести» загон скотобойни назвали, а гаубицы ваши — «железногубыми братьями», и это стерпела бумага. И это не евреи делают, я тебя заверяю, потому что уж слишком часто их помещают в такую вот рамочку с подписью «враг», нахрен им это надо. А тебе самому-то не мерзко от того, как молниеносно меняется образ врага в этой рамочке в зависимости от конъюнктуры? Немцы, американцы, англичане, афганцы, чеченские сепаратисты, игиловцы, западные украинцы, прости господи. Ты со своими евреями как минимум отстал от государственной политики, они не в моде уже. К тому же ты вот говоришь, что православный: так Иисус-то тоже был евреем. — Ну каким ещё евреем, — хмыкнул Олежка. — Веришь тому, что в этих сто раз переписанных книжках изложили. — Вот я не отрицаю, что они переписаны по сто раз, и точно не всему в них надо верить, и всё-таки: раз уж мы мыслим в этой парадигме, давай будем опираться на текст. Если бы Иисус не был евреем, с какой стати окружающие принуждали бы его исполнять шаббат? — Я изложила свою любимую историю о брении, демонстрировавшую, что у Иисуса было чувство юмора. — Шаббат — это, знаешь ли, праздник, когда ничегонеделание дарует человеку Менуху, когда он, отрываясь от повседневности, ясно видит истину, дарованную ему Господом богом. И не абы какому человеку, а исключительно сынам Израилевым, ибо это знамение только для них. По Талмуду кое-какую работу дозволяется скинуть на выполнение не-иудею, потому что ему-то всё равно. Если бы твоя гипотеза была верна, никто бы не цеплялся к Христу по поводу соблюдения субботы, я тебя уверяю. Я поймала себя на том, что в запальчивости мешаю понятия «еврей» и «иудей» и вообще рискую начать говорить тем же языком, что и конспирологи. — Мессия-Христос, белый волхв, — растолковал мне Олежка, — был славянином и звали его Радомир, радость мира. И распяли его шестнадцатого февраля тысяча восемьдесят шестого года в Иерусалиме-Константинополе; поэтому именно тогда и начались крестовые походы. — Где распяли славянина?.. — мяукнула я, чувствуя, что лицо у меня перекосилось от нервного тика. Олежка популярно и даже с «аргументами» разъяснил мне, что Иерусалим — это на самом деле центр мира Константинополь-Стамбул, а Айя София — храм Соломона. Я уронила голову на столешницу; у меня было чувство, что все вокруг меня — сумасшедшие. Ну вообще-то я по собственной воле выбрала поговорить сегодня именно с Олежкой; не надо экстраполировать его закидоны на весь остальной мир. Я со стыдом вспомнила, как ехидно спрашивала у воинов-монахов, определено ли у них в мире место, где типа происходили события Великой священной; и ещё и кичливо объявила, что у нас оно определено. Ни черта оно не определено, в этом и соль мифа! — Эффект Даннинга — Крюгера, — пробормотала я. — Спокойно, я же люблю общаться с такими людьми. Чёрт, как бы у меня самой не снизился от этого уровень квалификации. Я задумалась, не сбежать ли прямо сейчас, пока я впрямь не сошла с ума: в конце концов, сказано: «не мечите жемчуга вашего перед свиньями»… Но мне тут же стало стыдно, что я вроде как учу других, что все люди братья, а сама позволяю себе причислять кого-то к свиньям классическим приёмом дегуманизации врага. Да это и не враг, а просто дурачок, может, если бы я родилась в теле Олежки, тоже верила бы во всю эту чушь; я в кучу другой чуши верю, от когнитивных искажений никто не свободен. — И Христос точно не был иудеем, — добавил конспиролог, — потому что даже по тексту он, умирая, позвал бога, и это был не Иегова, который на самом деле Сетх-сатана: люди-то вокруг решили, что он вообще Илию зовёт. — Злобный Яхве, обожавший запах жертвенного мяса, учивший убивать врагов без жалости и появлявшийся только во тьме, уж точно не тянет на роль милостивого Отца небесного, которого проповедовал Иисус, — согласилась я. — Лично я убеждена, что Яхве в этой парадигме был дьяволом. Это, кстати, объясняет, почему иеговисты против переливания крови, из-за чего, между прочим, иногда гибнут их дети: очень по-ветхозаветному. Погоди… Я вскочила и прошлась туда-сюда по залу, а потом остановилась, закрыв глаза. Меня не оставляло ощущение, что я сейчас пойму, где в моих вычислениях была ошибка. Прочитав в своё время Библию, я ужаснулась тому, в какого монстра, оказывается, верила и от кого косвенно проистекает моя любимая концепция ненасилия; но ведь то, что Ветхий и Новый завет втиснули в одну книгу и визуально объединили форматированием, ещё ничего не значит: они же, блин, противоречат друг другу просто кардинально, это никакие не ступеньки последовательного Откровения! Иисус-то был евреем, это ясно, поэтому он и ссылался на Авраама и прочих товарищей, знакомых окружающим; а если б он родился в Древней Греции и в книгу запихнули тамошние мифы и легенды, надо было б и их принимать за чистую монету? Тот же Махатма Ганди с его сатьяграхой жил в Индии: разве это делает его сыном богини Кали или её проповедником? Я указала себе, что, возможно, подгоняю сейчас реальность под своё странное представление о ней, заразившись от конспиролога; в конце концов, Иисус вроде как выгонял торговцев именно из храма Яхве, хотя неплохо бы это проверить… если подобное в принципе верифицируется и если мне не будет жаль времени. Я представила себе, что Иисуса в пустыне искушал именно Яхве, и чуть не хрюкнула от смеха: ну а что, по тексту-то он вполне реальный персонаж. Там же по событиям видно, что Христос вовсе не пришёл исполнить тупой ветхозаветный закон или пророков, что бы ни декларировалось у Матфея: ему и на субботу-то наплевать было, и от талиона он уводит, и от разводов! Вообще я и сама не понимала, почему всё это кажется мне таким важным: ни в бога-то, ни в дьявола я всё равно не верю, какая разница, в кого верил Иисус? Может, так я оправдываю маленькую себя, доказываю себе, что до четырнадцати лет верила не в это кровожадное ветхозаветное чудовище, а в доброго лубочного Колу Брюньона, пусть его и нет? — Олежка, — я засмеялась во весь голос, запрокинув голову, — ты даже не понимаешь, что именно сейчас сказал. В бога-то я, конечно, уже не уверую, но, — я защёлкала пальцами, — меня не оставляла тема религии, потому что я в своё время оскорбилась, что искренне верила в монстра Яхве и клеила ему нимб. А концепцию ненасилия откинуть не могла и поэтому бесилась: у меня в этом плане был… незакрытый гештальт. В мозгу ведь сидит эта тупая прошивка, даже если ты стал атеистом. Знаешь, что такое эффект ореола, гало-эффект, вид когнитивного искажения? Вот такой ореол падал на ту же Нагорную проповедь и создавал когнитивный диссонанс, поэтому хоть я и чувствовала её правильность, всё равно искала подводные камни. Плевать на функционеров из девяностых, по плодам их видно, что они там встраивали: собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? — Я раскинула руки от восторга и засмеялась на весь ресторан, понимая, что это вульгарно, но не в силах сдержаться: я чувствовала себя Архимедом, готовым кричать «эврика». — Братцы, мы всё-таки победим! Я видела, что люди смотрят на меня, как на сумасшедшую, да я и сама сознавала, что веду себя, мягко говоря, странно. Ну да ничего. Возможно, это просто своеобразная тоника, в которую разрешилась нараставшая доминанта напряжения моей психики, изрядно потрёпанной на Покрове. — Кого победим? — не понял конспиролог. — Концепция ненасилия победит, — объявила я, снова садясь за столик. — Если мы раньше не взорвём Землю, конечно. Олежка, ты мне сейчас помог примириться с собой: проси у меня, чего хочешь. Только, чур, без неприличного. — Да ничего мне от тебя не надо, — растерялся конспиролог. — Ну давай я тебя поцелую, — я душевно облапила его. — Ты ешь, ешь. Говори, что вздумается, хоть про Радомира и Иерусалим-Стамбул: тебе всё можно. А ведь держу пари, люди давно уже до этого додумались; только до меня доходит с опозданием. Позорище. Но может, и не додумались или хотя бы не везде: ведь в том же православном чине венчания имеются всегда бесившие меня ссылки на Исаака и Ревекку, Авраама и Сарру и прочих чудиков, на которых и равняться стыдно. С другой стороны, мы и на Петра с Февронией ориентируемся, тоже абсолютный идиотизм, если вдуматься: опять какие-то придурочные чудеса, архетипический змей, попытки обмана будущей любимой супруги. Да и к кому ещё привязать День семьи, как не к бездетной паре: вот отсюда-то и появляются конспирологи, убеждённые в злом умысле против русского народа. — Есть версия, что в Ветхом завете действуют два бога, — сообщил Олежка, отламывая кусочек хлеба. — Что были авторы-яхвисты и авторы-элохисты: слышала теорию? Поэтому два бога по тексту дважды по-разному творят человека. Вот там, где Иегова-Яхве, это точно действия Сетха-сатаны. Поэтому он и обозначен непроизносимым тетраграмматоном. Я не слышала эту теорию и не испытывала никакого желания заново тратить время на перечитывание Ветхого завета, чтобы её проверить. Лучше уж ещё раз прошерстить учебник биологии и изучить эпигенетику, полезнее будет. Впрочем, насколько я помнила, и Элохим, и Яхве — это просто разные имена божества семитских народов. Вон у Аллаха имён вообще сто без одного, а то и больше. — А я думал, ты более грамотная девушка, — заметил Олежка с сожалением. — Это же всё известные факты. У Радомира и Марии Магдалины даже дети были. Дэна Брауна читала? Я чуть не хрюкнула от смеха. — Да какая разница, были у Иисуса дети или нет, — сказала я философски. — У Аркадия Гайдара вон внук был: дед бы, наверно, зарёкся приближаться к женщинам, если бы знал. А может, и нет, сложно мне оценивать Егорку… Но суть-то в самой концепции: готов ты любить врагов и становиться ближним для любого человека на Земле по типу того же доброго самаритянина. Знаешь тропарик: «победы православным христианам на сопротивныя даруя»? Вот если для тебя сопротивныя — это бесы, норм. А если хомо сапиенсы — значит, ты язычник. Понятно тебе, товарищ православный националист? — И страну не защищать от разных фашистов-сатанистов, да? — ехидно спросил Олежка. — И перед оккупантами типа гитлеровцев становиться на колени? — Именно, — не менее ехидно сказала я. — Не просто так Церковь молилась триста лет за здравие ордынских ханов. Христа-то распяли не евреи, а римские оккупанты. И Иисус ведь не орал: братья-иудеи, встанем против Римской империи. Наоборот, баял, кесарю кесарево, а меч всё-таки не поднимай: все, взявшие меч, мечом и погибнут. И это не карма, а третий закон Ньютона, что действию всегда есть равное и противоположное противодействие. Хотя этот закон выполняется не во всех случаях. — Ну значит, те, кто не взял меч, погибнут в концлагере! — разозлился Олежка, а я проворчала, что поэтому-то и атеистка. — Врагов убивать можно и нужно, а иначе они убьют тебя и твоих близких; не убивая их, мы не заботимся о жизни и благополучии своих ближних. Это не значит, что врагов нужно ненавидеть или за них не нужно молиться. — Вот абсолютно трезво звучит, но по-язычески, потому что идёт разделение на врагов и своих ближних, — отозвалась я и невольно вспомнила, как у Дюма француз Мушкетон ехидно спрашивал своего коллегу, где это в Писании сказано, что англичанин — твой ближний. — Может, я и сентиментальная дура, а только не понимаю, как можно сознательно убить человека, не ненавидя его или хотя бы не испытывая к нему абсолютного холодного безразличия. Это как с Авадой Кедаврой. Ты не можешь оборвать жизнь человека, если он правда твой ближний, за исключением разве что эвтаназии; лично у меня мозги так не выворачиваются. — Никогда не могла понять Тараса Бульбу, но, наверное, если бы ему пришлось вынашивать и рожать детей, он бы проявил большую гибкость по отношению к Андрию. — Не можешь ты остаться на Светлой стороне Силы, убивая того, кто на Тёмной. Знаешь, Олежка, если бы верующие реально стремились выполнять хотя бы заповедь «Не убий», а не были психологически готовы нарушать её при удобном случае, то правительства вынуждены были бы вести внешнюю политику более осмотрительно. А так получается, что концлагерей уже давно нет, а мы всё мечом машем. — Мне очень нравился памятник Вучетича «Перекуём мечи на орала» перед зданием ООН в Нью-Йорке, но по известным причинам он в нашей стране оставался в безвестности в сравнении с Родиной-матерью и Воином-освободителем (а умел мужик шикарные скульптуры делать!). — Вот ты говоришь, что православный, а не смущает тебя, что ваши святые мученики, ранние, по крайней мере, не пытались заботиться о жизни своих ближних, не вели партизанскую войну с язычниками, а предпочитали благословлять своих врагов и идти на казнь со своей семьёй? — Ты что, в святые мученики метишь? — поразился Олежка. — Вот точно нет! — засмеялась я. — Просто… не справедливость ли была всегда таблицей умноженья, на которой… труп множили на труп, убийство на убийство и зло на зло? — Это была цитата из стихотворения «Меч» Максимилиана Волошина, и меня внутренне передёрнуло от нахлынувших покровских воспоминаний. — Не лечится подобное подобным. Если отвечать насилием на насилие, это будет этакий маятник Ньютона, представляешь? Тук-тук… — я изобразила, как отпускаю сбоку невидимый груз и как затем поочерёдно отклоняются крайние воображаемые шарики. — Импульс бегает туда-сюда, колебания затухают ужасающе медленно; но если на одном из шариков погасить импульс свободной волей человека, то маятник остановится. Ты представь, что с каждым проходом импульса из шариков льётся кровь, а? А если ты погасишь этот импульс, прольётся в крайнем случае твоя. Круто же? А может, ни черта ты так не погасишь. Вспоминала же только сегодня несчастных мусульман рохинджа, которых бьют, убивают и насилуют. С другой стороны… ведь противостояние-то в Ракхайне-Аракане идёт со времён Второй мировой, если не раньше; побеждают то одни, то другие. Вот что людям не живётся мирно, что уж надо поделить всех на своих и чужих и начать резню? — Дин, тебе в масоны нужно, — констатировал конспиролог. — Как Пьеру Безухову, что ли? — развеселилась я. — А они баб разве принимают? Ну даже если и принимают; во-первых, у меня денег кот наплакал, а без денег там делать нечего. А во-вторых, дорогой друг, все тайные общества — хрень. Либо там пытаются напустить тумана, чтобы скрыть, что под этой тайной завесой ничего нет. Либо прикрывают злые намерения: то, что я не верю в теории заговоров в твоей трактовке, не означает, что не может быть условного сговора участников рынка. Были ведь в нашей истории те же залоговые аукционы: вот что-то подобное. Нечто хорошее не потребовалось бы скрывать, а? — Масоны сатане служат, — подтвердил Олежка, и я подавилась от смеха: и этот человек только что рекомендовал мне туда, можно сказать, трудоустроиться! — Да кошельку они своему служат, не надо множить сущности. А вообще-то Пелевин верно пишет: миром правит не тайная ложа, а явная лажа. Бритва Хэнлона. Впрочем, человек и о бритве Хайнлайна забывать не должен: всегда есть и вероятность злого умысла. Глупость или измена — вечный Пётр Милюков. Объяснять абсолютно всё глупостью людской и мантрой «дураки» тоже неправильно. При упоминании залоговых аукционов я невольно подумала о других проявлениях беспредела девяностых, начиная с войн и заканчивая дефолтом, и настроение у меня моментально испортилось. — Границы строят, делят флот, да их сам чёрт не разберёт; по ним всем плачут Соловки и Колыма, — мрачно пробормотала я. — Меня тут в коллегию присяжных заседателей позвали, — похвастался Олежка. — Тоже, может, кого на Колыму отправлю. Он со смехом продемонстрировал мне на телефоне фото приглашения для участия в отборе, но я не смогла разглядеть ни строчки, потому что при его словах живо представила коллегию присяжных заседателей из двенадцати Олежек, причём тринадцатый ухмылялся мне с судейского места; и эта кафкианская картинка повергла меня в такой трепет, что я основательно поперхнулась и кашляла две минуты, всерьёз опасаясь, что умру. — Олежка, дорогой, откажись, а? — проникновенно выговорила я, еле отдышавшись. — Знаешь, Христос говорил: не судите — и не судимы будете; это он не только про осуждение баял. Вообще-то я считала, что суды нужны, без них человеческое общество на текущей ступени развития уж точно неспособно обойтись. Но если в процессе отправления правосудия будет принимать участие Олежка, наверное, лучше жить без судов… — Да интересно попробовать, — возразил конспиролог. — Тут написано, что это моё конституционное право и гражданский долг. Я закрыла глаза: коллегия из двенадцати Олежек перед моим внутренним взором обсуждала возможность принятия решения на основании астрологического прогноза. — Заклинаю тебя «Воскресением» Толстого, «Посторонним» Камю, всем, что для тебя есть святого, — взмолилась я. — Ты в Страшный суд веришь? Во-от: может, ты сейчас откажешься, и это на Страшном суде все твои злые дела перевесит. Просто прикинь? Я правдами и неправдами уломала Олежку отправить в суд электронное письмо, что он отказывается от своего конституционного права и гражданского долга, и откинулась на спинку стула, вытирая холодный пот. Вот я понимала, что это всего лишь приглашение для отбора, и всё равно присяжных двенадцать, наверняка в коллегии, если бы Олежка туда и попал, были бы и нормальные люди; но у меня было чувство, что я только что спасла кого-то невиновного от Колымы. Конспиролог очень веселился. — Ты просто трактуешь всё буквально, а это скорее аллегория, — наставительно объяснял он. — Знаешь, есть точка зрения, что Библия-то — вполне непротиворечивая книга, что это проект построения мирового рабовладельческого строя: иудаизм по Ветхому завету формирует психотип рабовладельца, а христианство по Новому, как ты его понимаешь, — психотип раба, чтобы он не сопротивлялся господину. Поэтому в христианских странах у власти евреи. — Тяжела жизнь господина! — я тоже развеселилась. — Ты хоть раз Талмуд открывал, Олеж? я бы сдохла буквально выполнять столько предписаний! Друг мой, евреи ли виноваты, что вы в упор не видите фразу «не называю вас рабами… вы друзья мои, если исполняете то, что я заповедую вам» и зовёте себя рабами божьими, а не друзьями его, как те же квакеры? Знаешь эксперименты Стэнли Милгрэма о подчинении авторитету? вот если б вы, христиане липовые, всерьёз руководствовались словами Христа, то отказались бы бить ближнего своего током, полагая, что ему больно. Не говоря уже о концлагерях. Это фарисей Павел говорил про покорность души высшим властям, а Иисус-то баял, что душу свою, то, что богу принадлежит, никому не отдавай! Знаешь, как там по Стивену Кови: «Между раздражителем и нашей реакцией есть промежуток — там и лежит свобода выбора нашей реакции»; да ведь если читать глазами, то учение Христа — именно об этом обдуманном выборе реакции! И ты свободен не делить людей на ближних и врагов, свободен любить их всех одинаково и смеяться над теми, кто убеждает тебя, что в субботу нельзя делать добро! Суббота — для человека, социальные конструкты — для человека, а не человек для них! «Хижину дяди Тома» читал? Там есть квакер, который говорит, что в равной степени готов помочь и негру, и рабовладельцу, если он будет в беде: по мне, так это — высшая степень свободы! Книжка, конечно, политический заказ, но идея-то огонь; и кстати, квакеры реально прикольные: ты в курсе, что они гуманитарку нам в СССР возили с гражданской войны вплоть до тридцатых годов? Открывали больницы, приюты, помогали восстанавливать сельское хозяйство? Олежка не был в курсе, и я нисколько не удивилась: неприятно чувствовать себя каким-то отсталым придатком мировой экономики, куда должны ездить с помощью миссионеры с проклятого загнивающего Запада. Разумеется, мы бы забыли это и без холодной войны. Вот про Томаса Уотсона с DEHOMAG будем помнить с удовольствием — и про то, как угнетали негров в Америке; у нас-то такого не было, наше родное крепостное право — это, как говорится, «совсем другое». — По-моему, Дина, ты всё же христианка, — поставил мне диагноз Олежка. — Только не хочешь это признать. Стесняешься, может. — Да нет же, я просто вменяемый человек, — заверила я его с набитым ртом. — Во-первых, я не верю в бога, а во-вторых, мне не нравится догматика христианских религий. В центр-то обычно ставят дурацкий миф об искуплении несуществующего первородного греха, родившийся из магии козла отпущения древних иудеев: вот даже если ты веришь в сверхъестественное, искупительная жертва Христа — очевидная хрень, не может быть хорошего от чьих-то страданий, а тебе в картину мира зашивают обратное. Получается не бог, а какой-то психованный монстр, по воле которого одни люди убивают другого, абсолютно невиновного, который ещё и молит пронести эту чашу мимо, если можно; и это считается добром и искуплением в планетарном масштабе. А вот хороший вопрос: если апостолы-то спали, откуда они знают, о чём Христос в Гефсиманском саду молился? Наверняка взяли из головы, как и большую часть понаписанного. А в-третьих, если я — вдруг — причислю себя к этому сообществу, то ограничу свою свободу. Я дам тебе имя — вот важнейший приём колдовства: кто назвался — вписал себя в круг; кто назвался — открылся врагу и уже побеждён. Знаешь эту арию Рейстлина? «Ты себя назвала спасителем, так спасай, если вызвалась». Делать добро интересно, только когда ты одновременно свободен делать зло. А если ты причисляешь себя к какой-то по умолчанию светлой группе, то вроде как обязан соответствовать: и тогда делаешь добро словно бы из-под палки. Плюс это открывает простор для манипуляций: тем же тезисом «просящему у тебя — дай» можно издеваться над людьми, даже если не просить чего-то непотребного. И сейчас я могу спокойно отказать, руководствуясь здравым смыслом, просто сказать «не хочу» по заветам профессора Преображенского; а так у меня будет чувство, что я должна была согласиться, исполняя заповедь моей главной священной книги. Нет уж. Я невольно вспомнила Катаракту и скрипнула зубами: вот если б я тогда в порядке исключения ответила ему, следуя правилу не отказывать просящему, он был бы жив… — Да и потом иногда, знаешь, хочется кого-то облаять, — прибавила я мрачно, — а то и благочестиво дать по морде; и я желаю делать это без малейших угрызений совести. Конкретно сейчас, если честно, мне хотелось вогнать вилку себе в запястье, причём так, чтобы она прошла насквозь и вонзилась в стол; и удерживало меня только понимание, что я вполне тривиально надеюсь перевести нестерпимую эмоциональную боль в физическую, изменив её формат на более понятный. Я постаралась выбросить Покров из головы. — Ты, Дина, гностиков тогда почитай, раз тебе это близко, — со знанием дела посоветовал Олежка. — Или опять же про богомилов, катаров — слышала о таких? Они критиковали беззаконие и произвол Папы римского; та же инквизиция и против них была введена, не только против евреев. Думаешь, латинцы просто так разрушали катарские замки? Про альбигойские войны слышала? — Забыла напрочь, — призналась я. — А, погоди, это где прозвучала фраза «убивайте всех, бог узнает своих»? Ну да, а еретики — те, кого убивают, а не кто призывает к подобному. — Я мрачно вспомнила, как учила Страшилу вот этому же, когда мы были в лодке: тьфу ты, кому уподобилась. — Погоди, богомилы-катары — это как манихеи, которые верили, что материальный мир создал дьявол, пока бог спал, а человеческое тело — грязь? Вот психи-то; хотя это, конечно, не повод их убивать. — Это то, что, как тебе кажется, ты о них знаешь, — с таинственным видом заметил конспиролог, и я одобрительно хлопнула его по плечу. — А истина-то есть. — Я так понимаю, истина — это то, во что веришь ты? — уточнила я. — Олеж, а ты какое православие-то исповедуешь, если для тебя Христос — белый волхв Радомир, а библейский бог — сатана? Это я, слава-те господи, никому не подотчётна, а ему-то что говорит духовник, если они такое, конечно, обсуждают? — Истинное, — торжественно объявил Олежка. — Рассказать? хочешь познать истину? — Не-не-не! — я поспешно замахала руками, опасаясь рехнуться от подробностей. — Я же сейчас чокнусь с этими ересями и конспирологией! Господи, как же хорошо быть атеистом, не надо ломать голову, где там правда в этом неверифицируемом! Как вы, верующие, с ума не сходите: шаг вправо, шаг влево — ересь! Стройный старлей с девушкой ушли; кроме нас, на втором этаже ресторана осталась только парочка любителей кальяна. Я посмотрела вслед красавцу лейтенанту и решила, что на рассуждения Олежки по возможности постараюсь отвечать цитатами. Из песен, из книг ли — неважно. Эта методика должна была помешать мне раздражаться. Я вспомнила весёлую запись, на которой какие-то телефонные хулиганы звонили в службу такси в Петербурге и беседовали с операторами заранее записанными репликами Багрова-старшего из «Брата». Я размышляла, почему выбрала пообщаться с Олежкой, а не с кем-то ещё. Ведь у меня полно вменяемых друзей и знакомых абсолютно разных национальностей, отчего ж я решила поговорить именно с этим парнем, зная его чудовищные взгляды? Может, чтобы почувствовать себя не такой ущербной на его фоне? — Нет, но ты согласна? — спросил конспиролог, до этого излагавший что-то очень ужасное и возмутившее его до глубины души. — Да, — так же возмущённо подтвердила я. — Оборзели совсем. Олежка посмотрел на меня с плохо скрываемым одобрением. — Добре, — сказал он немного удивлённо и прибавил: — Это означает «хорошо» по-белорусски. «Без тебя бы мы никак не догадались об этом», — ехидно процитировала я про себя. — И, видимо, по-украински, — заметила я. — Помнишь, у Гоголя Тарас говорил: «Добре, сынку, добре»? Конспиролог энергично кивнул, и я искренне обрадовалась, что он хоть Гоголя читал. — А «жена» по-украински — «дружина», — добавил он. — В том смысле, видимо, что женщина — друг человека. Я засмеялась над этой фразой ещё громче, чем сам Олежка. — А ты был на Украине? — оживилась я. — Ну и как там? — Нет, это я у Задорнова в книге вычитал. «Слава Роду!» называется. Конспиролог произнёс слово «Род», начертив при этом пальцем на скатерти букву «Р», и я не сразу поняла, что таким образом он намекнул на то, что слово «Род» пишется здесь с заглавной буквы. — Полезная книга, — добавил конспиролог. — Надо мыслить шире. Людям же очень часто ничего не нужно. Джинсы, телевизор и диван — и они счастливы и довольны собой. И новый телефон ещё. — И, по внушенью близоруких чувств, — торжественно согласилась я, обгрызая куриную ножку, — он торопливо насыщает мозг и сердце приятным ядом той циничной лжи, которая открыто учит, что человеку нет пути иного, как путь на скотный двор спокойного довольства самим собою. Максим Горький. — Именно, — подтвердил Олежка. — Вот ты, Дина, вроде и чувствуешь истину, а всё боишься её принять, ходишь вокруг да около. — Ну ладно, а что принять-то нужно? — спросила я кротко. — Убеждённость, что рептилоиды всесильны, и значит, лично на тебе не лежит никакой ответственности за происходящее? — Нужно понимание, что всё в этом мире — не просто так, — многозначительно сказал конспиролог. — Полёт бабочки в другом полушарии Земли влияет не только на нас, но и на далёкие звёзды. — Я торжественно кивнула, радуясь про себя тому, что он хоть в плоскую Землю не верит. — Всё, что мы делаем, запечатлевается в информационном пространстве Вселенной; и наши предки понимали это лучше нас, потому их знания и вытравляли. Я, развеселившись, изложила придуманную на Покрове концепцию квантово-волнового дуализма бога с наблюдателем, который переводит совокупность пространственно-временных вероятностей информационного пространства Вселенной — в частицу в конкретной точке; Олежка пришёл в восторг. С идеями Джо Диспензы он, разумеется, тоже был знаком; я иногда удивлялась кругозору этого парня — его бы энергию да в дельное русло… — Никто не спорит с тем, что восприятие определяет очень многое, — смиренно признала я. — Пчела летит на цветок, а муха на… не будем уточнять за столом; у них отличается умвельт, картина мира, ибо они ищут разного. Но, Олеж, ты же не будешь спорить, что визуализацией не материализуешь себе даже ужин вот на этой тарелке, собрав его из свободно летающих по Вселенной электрончиков. Настроил себя на то, что всё получится, и иди достигай, а не жди, когда само на голову свалится; без труда не выловишь и рыбку из пруда. Это только Емеля… щуку… ладно. Я внимательно осмотрела вилку и снова положила её на стол. Сейчас я завидовала Олежке, его тупому близорукому спокойствию, его беспечному смешку: «Может, кого на Колыму отправлю»… Окажись он на моём месте, наверняка его душа не истекала бы кровью и не захлёбывалась чувством вины… — Может, и материализую, если постараюсь, — хмыкнул Олежка. — Просто надо правильно отправить запрос в пространство. И действительно этого захотеть. Тогда тебе ответят. — Ну давай проведём эксперимент. Знаешь, как сказано: если двое на Земле согласятся просить о чём-либо, то, чего бы ни попросили, будет им. Вот нас как раз двое, чего б такого попросить? — Конспиролог смущённо ухмыльнулся и ничего не ответил. — Давай затребуем, чтобы женщины на Земле рожали нормально, а не так, как сейчас? Если нам будет ответ, мы точно это поймём, во всех новостях окажется. — Давай, — охотно согласился Олежка. — Погоди, — сказала я, подумав. — Видишь ли, научный подход предполагает, что мы заранее не знаем результат эксперимента. А вдруг наш запрос всё-таки удовлетворят, а? тогда важно рассчитать, чтобы от него не было катастрофических последствий. Работает — не трогай, первое правило программиста: реально жалко баб и лично себя тоже, но если создать нового человека будет чрезмерно легко, то как бы нашей планете не умереть раньше срока от перенаселения; мы и так-то к нему движемся. К тому же это увеличит вероятность войн как контртенденции… короче, нужно что-то более безобидное. Что молчишь, нет идей? — Можем попросить материализовать мне бесплатный ужин, это сто процентов безобидно, — с юмором ответил Олежка. — Эх ты, не единым хлебом сыт человек, — упрекнула его я. — А как разливался-то: «надо мыслить шире»! Ну ладно, давай попросим вот о чём: чтобы у каждого был шанс исправить свои ошибки. Такое вроде как не должно привести к катастрофе… и если сбудется, лично я это точно пойму. А бонусом — ужин тебе. Конспиролог с готовностью кивнул. Я не могла сдержать кривой улыбки, но отнеслась к эксперименту со всей серьёзностью: мы свели ладони, закрыв глаза, и принялись отправлять запрос в пространство. Причём мы оба молчали, так что я не знала, как именно формулирует его Олежка, да в общем-то это и не было важно: чтобы мне исправить мои ошибки, надо как минимум, чтобы мёртвые воскресли. Я не могла не сыронизировать про себя: вот когда душевная боль становится невыносимой, то и атеисты пробуют молиться в рамках эксперимента; известно же, что от молитвы становится легче, вроде как переадресуешь ответственность кому-то повыше. Ну и переадресую: до такой степени скверно, что не грех и использовать ловушки мышления. «Дайте мне всё исправить, любой ценой, — повторила я с отчаянием то, что уже думала накануне вечером. — Пусть у каждого человека будет шанс исправить беспредел, который случился по его вине… то, что он считает ошибкой. А Олежке вон приварок в виде хлеба насущного». И тут вдруг мне правда сделалось ощутимо легче, я даже поразилась, насколько. И одновременно стало противно от себя самой: получается, я дала мозгу повод поверить, что мы с ним перепоручили кому-то ответственность за происходящее. Теперь остаётся ждать шанса на исправление ошибок; ну вот как раз до второго пришествия и прождём. И всё-таки эта смягчившаяся душевная боль показалась мне на контрасте таким облегчением, что я не нашла в себе сил заново окунаться в неё с головой, как стоило бы сделать по справедливости. Олежка снова принялся за еду. — Знаешь, прошения никогда не рассматривают в тот же день, это и по регламенту так, — сообщила я ему. — Но если уже есть поданное ранее прошение, можешь протащить вместе с ним и новое в порядке исключения. Если великий магистр адекватный, конечно. Муахаха. Я не смогла сдержать полубезумного смеха. — Дин, ты в норме? — У меня тоника, — ответила я честно. — Субдоминанта — доминанта — и тоника. Олеж, а вдруг бог всё-таки есть? Изо рта у Олежки выпала непрожёванная пища. — Да ешь, ешь, не переживай, — засмеялась я. — Бога-то точно нет, это ясно. У меня просто сдвиг по фазе из-за посттравматического синдрома. Легко жить, думая, что всё контролируют хоть те же несчастные вольные каменщики, а сверху за ними надзирает главный архитектор, который не позволит нашей грешной Земле разлететься на кирпичики. Потому что, знаешь ли, неуютно осознавать, что у нас всё держится даже не на скотче и проволоке, а вообще на соплях. Я тебе честно скажу: не знаю, почему земной терроризм настолько безобиден. Почему в Европе никто не действует по заветам Аум Синрикё, там же безопасность на нуле. Почему террористы ещё не сотворили какую-нибудь дрянь из наших украденных РИТЭГов. Наверное, потому что им лень: я только так могу это объяснить. — Многого мы пока не понимаем, — согласился конспиролог. — Но ты знаешь, Землю мы точно не взорвём, нам не дадут это сделать. Слышала про Дэвида Шенделлера, это капитан ВВС США? Он рассказывал, как в шестьдесят шестом году НЛО вывел из строя десять натовских МБР с ядерными боеголовками. — Олежка, — простонала я, — вот как не стыдно пороть такую чушь в мире, где были Хиросима и Нагасаки? Или скажешь, их не было? А знаешь, в чём опасность? Что люди в высших эшелонах власти — не надо думать, что они семи пядей во лбу — могут тоже верить во всю эту ахинею и сознательно эскалировать конфликты, полагаясь на то, что волшебник в голубом вертолёте собьёт то, что они запустят для устрашения. А как их может остановить рядовой избиратель? Никак! Вот из-за того, что ты на самом деле ничего не контролируешь, человек и стремится придумать сверхсущность, у которой всё под контролем. Добрых инопланетян, которым больше заняться нечем, кроме как сбивать наши ракеты; или там заботливого бога. Старшего брата-защитника, как выражался Бертран Рассел. На деле-то получается дистрофик с нимбом, продвигающий войны и смертную казнь через сожжения, да его ещё и насилуют разные рептилоиды. Ну да однажды мы от этого отойдём. Олежка мигом среагировал на упоминание рептилоидов и указал мне на их связь с английской королевой Елизаветой Первой: бесспорным свидетельством тому была чёрная змея в её руке на портрете. Я поняла, что надо срочно менять тему. — Друг, брось ты этих масонов и рептилоидов: лучше расскажи про себя. Как живёшь-то, где работаешь? — Да потихоньку, — немного удивился Олежка. — Официантом всё там же работаю, с бизнесом не пошло. Женился вот недавно, ребёнок скоро будет. — Чего ж ты молчал? — ошалела я. — Да это же круто, поздравляю, дорогуша! — А почему ты не спрашиваешь, мальчик будет или девочка? — Потому что мне всё равно, — отозвалась я со смехом, — какая вообще разница: главное, чтобы здоровый был. Имя-то придумали? — Вот ты умная, что тебе всё равно; а он не будет уже здоровым, — мрачно возразил Олежка. — Потому что эта дура УЗИ сделала. Я с ужасом решила, что УЗИ показало какой-то дефект развития, но после нескольких осторожных вопросов выяснила действительно страшную вещь: оказывается, молекула ДНК постоянно издаёт некую сложную мелодию, а после воздействия ультразвука с неё стирается огромный пласт информации, так что от мелодии остаётся всего одна нота, и поэтому все дети, подвергающиеся процедуре УЗИ, по умолчанию ущербны. Конспиролог рассказывал это с тоской и болью, параллельно увязывая губительное воздействие УЗИ на ДНК с телегонией, а я невольно ужасалась: господи, как можно верить в такую чушь, не пытаясь её осмыслить и верифицировать, критически подойти к ней? И ещё и третировать будущую мать своего ребёнка за то, что она заботится о его же здоровье — и о своём, между прочим, тоже? Вообще-то я решительно не понимала, как жена Олежки до сих пор от него не сбежала. С другой стороны, она, наверное, тоже не шибко грамотная, раз согласилась связать с ним свою жизнь и передать детям его гены… Я толкнула поистине прекрасную проникновенную речь про ультразвук и то, насколько он полезен, удивителен многообразием своего воздействия и нормален, он ведь и в природе повсюду встречается; а ультразвуковое исследование — замечательная вещь, позволяющая своевременно выявить пороки развития и адекватно отреагировать. Никто не делает УЗИ для своего удовольствия, выяснения пола или фотографии на память: это всё очень серьёзно, при внематочной беременности УЗИ вообще может спасти женщине жизнь чисто благодаря тому, что проблему вовремя диагностируют и примут меры. Затем я, руководствуясь своим вечным правилом рассматривать проблему с разных сторон, сказала, что реальная опасность может быть разве что от нагрева тканей или кавитации, но ничего подобного не произойдёт, если делать всё по инструкции и в соответствии с текущими протоколами исследований, быстро и в щадящем режиме; в любом случае польза однозначно превышает гипотетический вред. Олежка вроде бы слушал меня внимательно, но в конце я сдуру пошутила, что теперь его ребёнок будет Бэтменом, потому что летучие мыши используют ультразвук, и с ужасом поняла, что он, похоже, изо всей моей речи выцепил только это. — Ну давай верифицировать, — приказала я. — Покажи мне, где ты вычитал эту хрень про стирающийся с ДНК пласт информации. А-а, стёрли, ссылка битая? Нет уж, не вали всё на масонов, давай искать. Ты же этот тезис выдвинул, вот и доказывай, вперёд. Если что, перелопатим даркнет: я тебе не позволю оставаться в невежестве и ещё и донимать беременную жену этой чушью. Я решительно намерена причинить тебе добро. Олежка засмеялся, явно решив, что я шучу. Как он заблуждался, бедняга! Я заставила его сидеть и искать эту ахинею в Интернете, рассудив, что чем больше времени и усилий он на это потратит, тем больше отвращения она вызовет в нём самом. Конспиролог недовольно листал какие-то чудовищные сайты, где текст терялся среди рекламы, и бубнил себе под нос, что его принуждают доказывать очевидное. Я слушала его краем уха и вспоминала прикольные штуки, которые вытворяла ультразвуком на Покрове… и ряженую смерть в деревянном доспехе… так мы со Страшилой и не поймали её живьём… Конспиролог резко умолк, потому что я вскочила. Вообще-то я всю жизнь считала себя не самым тупым и самостоятельно мыслящим человеком; но вот так приложишь меч к горизонту — и видишь отчётливый изгиб, которого до этого не замечал в упор… — Олежка, — сказала я, чувствуя, что у меня непроизвольно кривится рот то ли в смехе, то ли в плаче, — а вдруг он правда воскрес? — Ну воскрес, конечно, — осторожно произнёс Олежка, не уточняя, о ком это я. — Воистину воскрес… как говорится. — Да не как говорится, ты не понимаешь, что ли? Если он реально воскрес, а? Пусть даже не здесь и не в прямом смысле? Блин, ты понимаешь, что если смерть — это ряженый, то это всё меняет?! Конспиролог смотрел на меня с открытым ртом; мне и самой казалось, что я вообще-то уже сошла с ума. И ещё у меня было чувство, что весь мир давно отлично понимает то, что я заподозрила только сейчас; сердце билось, как сумасшедшее. — Дин, — ещё более осторожно сказал Олежка, — может, тебе «скорую» вызвать? Я снова села и закрыла глаза, соображая; я ощущала себя Гарри Поттером Юдковского, который увидел привидения и счёл их доказательством существования загробной жизни, но понял, что ошибался, в том числе глядя на реакцию окружающих: ведь они искренне горевали об умерших и убитых, явно не считая, что когда-нибудь смогут с ними увидеться… Но может, люди просто не верят на самом деле в то, что говорят, поэтому так себя и ведут: я же знаю, что это норма? А может, дело в том, что я в принципе общаюсь не с теми людьми? Или сама вижу только то, что ожидаю увидеть? Или это всё — какой-то гнусный развод, манипуляция природной склонностью человека верить в чудо, чтобы люди с меньшим усердием работали над проблемой достижения бессмертия и выхода в дальний космос? Ну наверное, одно другому не мешает… к тому же нахрена выходить в дальний космос в прямом смысле слова, если я вон на полгода переместилась чёрт знает куда, а за полгода даже до Альфа Центавры не долетишь? Нет, ну в космос-то всё равно нужно… и бессмертие тоже… в смысле предотвращение укорачивания теломер… Мне хотелось заметаться по ресторану, но я заставляла себя сидеть на месте, понимая, что иначе мне сейчас точно вызовут «скорую»… и даже вполне обоснованно… — Я в РПЦ запрос как-то писал, — сказал конспиролог, глядя на меня с опаской. — Мол, если Господь бог ваш Иисус родом из гарема Давида, как он может быть сыном божьим; а если всё-таки он сын божий, нормально ли, что Мириам при живом муже Иосифе зачала от Иеговы, это так-то блуд… — Да ты больной, что ли? — отмахнулась я, не слушая его. — К чёрту Иегову, с какой стати настоящему богу, извини меня, оплодотворять земных баб, он что, Зевс, что за «Гавриилиада»? Тут, блин, прикол как раз в том, что Иисус был нормальный человек, сечёшь? — В смысле нормальный — как ты, что ли? — И как ты, между прочим. Люди придумали всю эту хрень про чудесное зачатие, чтобы не поступать, как Иисус, и иметь тому оправдание. Он им толкует: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный»; а они ему: «Ну нам-то он не родной отец, мы так не можем. Так что будем исполнять всё для вида и винишком с хлебушком покаяние своё полировать». А параллельно читать «Отче наш», не понимая, к кому обращаются; и с этой молитвой идти воевать на других детей своего отца. Весь вопрос в том, есть ли настоящий вменяемый живой бог, на которого Иисус собственно ссылался, или я просто схожу с ума… Мужик в сером, куривший кальян за соседним столиком, вдруг передал мундштук своей спутнице и подошёл к нам. — Извините меня, что я, не будучи знаком… но предмет вашей учёной беседы настолько интересен… — процитировал он с юмором; я скептически уставилась на этого клоуна. — Ты осторожнее: знаешь Карла Барта? — Я знала Ролана Барта, хоть и не лично, разумеется. — Бог на то и бог, что он абсолютно свободен. Абсолютно. Нельзя его сводить до любви, разума и свободы, потому что он всеобъемлющ. Поэтому он и может быть мстительным, коварным, ревнивым и непоследовательным в Ветхом завете — и любящим в Новом. Поэтому его образ отличается у пророков, апостолов, отцов церкви. На то он и непостижим, и недостижим, что может быть разным, как океан. Он не обязан быть вменяемым и адекватным, только потому что ты хотела бы этого. И баб, как Зевс, может… если вздумается. И в винишко с хлебушком может вселиться, если захочет. Я смотрела на мужика, пока он говорил, соображая, что это: протестантство? лютеранство? кальвинизм? А какая разница, чёрт возьми: если б была настоящая истина по Павлу Флоренскому, которая непреходяща и способна вечно противиться забвению, уж наверное люди б физически не могли видеть её по-разному и не громоздили вокруг неё столько ахинеи! — Идите вы все к чёрту с вашим богом! — закричала я в ярости. — Заколебали! Бога сам человек придумывает, мать его природу, вот он и получается разным — как стили у писателей разные! Какой человек — такой и бог! Если люди из скотского состояния не вышли, у них и бог по-скотски поступает! Если для викингов идеал — это нажраться и поубивать всех нахрен, у них на том свете и Вальгалла планируется! Если тот же Иисус любил людей всем сердцем, у него и Отец небесный готов им помогать по первому зову, лишь бы они сами добра желали! Если для того же апостола Павла нормально, что есть рабы, а бабы и несогласные должны молчать, то у него и боженька должен вступать в дрязги его с Александром медником и предавать врагов анафеме! Я — человек, это я создаю богов, а не они — меня; и это я решаю, в кого мне верить — и верить ли вообще! А я в этом участвовать отказываюсь! Чтоб ещё хоть раз повелась на эту гнусную наживку! Раз за разом бьюсь сердцем об одни и те же грабли! Мужик внимательно выслушал меня и, ничего не ответив, отошёл к своему столику. — Извините, — мрачно сказала я официантам; хорошо хоть, других посетителей нет. — Обещаю, больше не повторится. А ты, Олежа, — добавила я сквозь зубы, — если из всего, что я сейчас наговорила, вынес то, что у иудеев психованный бог, дам в рыло. У нас бог не лучше, поверь. Уж я-то знаю. Он тоже мёртвый и застывший. — Ну ты другую религию поищи, — осторожно сказал конспиролог. — Раз тебе это важно. — А мне зачем религия без бога? — спросила я ехидно. — Время и деньги некуда больше девать, опиумом народным закидываться? И как мне эту религию-то искать, а? По сапогам, как князь Владимир с Добрыней супротивника себе выбирали? Почитаешь вот так, сравнишь Владимира-Крестителя с его суровым честным батей Святославом — и поймёшь, почему россияне ударяются в язычество. А только и там нету жизни. Нигде её нету, всюду смерть, всюду бездна под ногами! Конспиролог промолчал, и я немного успокоилась. — Прав Ницше: был только один христианин, и он умер на кресте, — подытожила я. — А Христос всё равно был классный мужик: он для меня как Нео из «Матрицы». Предлагаю выпить за него как за настоящего человека. Правда, вина я не пью, ну так хоть воду. Я выпила, Олежка не стал. — А вот пришёл бы Иисус сейчас — ох, я ему не завидую, — продолжала разглагольствовать я. — Назвали б его антихристом, и в лучшем случае закончил бы он дни как Высоцкий; а в худшем — как у Достоевского в притче про великого инквизитора. Наверное, поэтому ложь об антихристе и придумали, чтобы не слушать тех, кто будет пытаться очистить это учение: чтоб ярлычок готовый был. Ты вот открой текст Апокалипсиса: он же пропитан ненавистью, это убогий язык Ветхого завета, тот же язык, который провоцирует Каина убить Авеля. Это Иисус-то сказал бы, что он кого-то ненавидит, хоть тех же николаитов? Что это за разборки, как у апостола Павла с Александром медником? «Поражу смертью», «пасти жезлом железным»! Души убиенных за слово божие орут: доколе, мол, владыка, не судишь и не мстишь живущим за кровь нашу: хорошо же было слово божие, которое они несли, ясно, от какого бога это благовестие! Если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим. Оттого что у кого-то меч из пасти высовывается, а ноги, как халколиван, прости господи, он Иисусом не делается. А в конце-то снова недвусмысленная угроза язвами: запугать людей, чтоб они разум свой, который искра божия, не включали и усердно толковали чушь, которую прочли, вместо того чтоб вдоволь над ней поржать. Бездна внизу молчала. Мужик за соседним столиком курил кальян и искоса поглядывал на меня. — Апокалипсис уже был, — сообщил мне Олежка. — Семнадцатого октября 3084 года до нашей эры; там идёт речь о прошлом, а не о будущем. На это в тексте точные указания, просто при переводе исказили астрологические символы: Лев во втором доме, Марс восходит в Деве в первом доме, Весы управляют двенадцатым домом… — Мать нашу Деву Весами в Марсе… — простонала я. — А битва со злом началась в два часа сорок две минуты, когда Луна вошла в шестой дом. — Олежка, Христа ради смилуйся, — взмолилась я. — У меня органическая непереносимость астрологии. — Так волхвы-то, которые по тексту дары вашему Иисусу приносили, тоже были астрологами, — ехидно возразил конспиролог. — Думаешь, как они определили, где его искать? По параду планет, который назвали Вифлеемской звездой; получилась этакая стрелочка, указывающая на точку на Земле; и родился он двадцать пятого января седьмого года до нашей эры: за семь лет до предполагаемой, фальшивой даты рождения. Но Христом он не был; Христом был Радомир. — Как у тебя в голове сосуществует вот это всё? — мрачно вопросила я столешницу. — Иисус в седьмом году до Рождества Христова, Радомир в тысяча каком-то… Впрочем, это не больший винегрет, чем сама Библия. А кстати, что тебе в РПЦ ответили на твой запрос? Про блуд Мириам с Иеговой, прости господи. — Ничего, — презрительно хмыкнул Олежка. — Они и не могут ответить, сами запутались в своей лжи. Но, кстати, может, изначально Господин их и был, как ты выразилась, нормальным человеком… это позже при крещении у него вышло как бы второе рождение — от святого духа. А знаешь, что святой дух по-арамейски женского рода, ruah? Поэтому Иисус говорит у Оригена: «мать моя — святой дух». До меня не сразу дошло, а потом я чуть не упала под стол от хохота. — Ну уж это ты загнул! — провыла я сквозь смех. — Али не знаешь, что от баб — все беды, что женщина — сосуд греховный, ха-ха? Какое ж может быть женское начало в образе святого духа, это так-то тоже считается ипостась Отца? Или, как смеялась бабушка Горького, не может быть, чтоб бог был, а матери у него не было? может! ещё как! родил Отец Сына, создав конфликт отцов и детей, этакое противоречие как движущую силу развития по Гегелю, — и никого это не смущает! И меня, кстати, тоже: я лично вот жду не дождусь, когда мужики смогут рожать, первая тогда в многодетные подамся. Абсолютная норма для авраамических религий и в целом для нашего мизогинного общества, что бог и ангелы — мужики, а бабы годятся разве что на роль гурий с самовосстанавливающейся плевой. Кому была бы нужна дева Мария, не будь она по мифу вечной девой, даром что у Иисуса были братья? никому! Поэтому-то в мире, скажу я тебе, такой бардак: нет наверху крепкой женской руки, какой-нибудь, знаешь, Маргарет Тэтчер, Вассы Железновой, да хоть Матрёны Корчагиной. А ты вот представь, Олежка: помираешь, а там не бог, а святая София, премудрость божия: как считаешь, лучше уж в свидригайловскую баню с пауками, чем бабе кланяться, а? в мозгу-то зашита эта тупая калокагатия! И у меня зашита. Мне женское начало наверху нахрен не сдалось; мне бы доброго дедушку Мороза, чтобы он меня обнял и просто сказал, что он есть. И больше ничего от него не надо, — в ярости заорала я на весь ресторан вопреки своему обещанию не шуметь, — вообще ничего, ни чудес, ни подарков, я их сама себе организую! А только его там нету, мать его зиму, и никуда от этого не денешься. — Ты только не кричи так. — Как же мне не кричать, Олеж, — взбесилась я, — если у меня заживо вырвали сердце? Некоторые раны время не лечит! Ходишь годами, оставляя за собой кровавый пунктирчик, а тебе ещё и кричать запрещают, в лучших традициях Харлана Эллисона! Я злобно вылакала ещё стакан воды; у меня было ощущение, что я пью водку, не чувствуя вкуса. — Человек, Олежа, это сирота в детдоме, — объявила я. — Нет у него нормального отца; и он себе придумывает, как кто-то за ним придёт, возьмёт на ручки и унесёт из этого страшного места. Но если кто и приходит, так только чтобы поиграться и кинуть. Поматросить и бросить. А ребёнок стоит у окна, держась за решётку, и лжёт себе, что его отец на работе. Или очень занят. Или умер, привет, Ницше. А на деле его просто не было, как у Энакина Скайуокера. Идём мы по небу с протезами вместо конечностей, и никто никогда нам не скажет: «Люк, я твой отец». Разве что мы сами это когда-нибудь кому-нибудь скажем. — Вообще-то Дарт Вейдер не говорил именно такую фразу, и это был прекрасный пример коллективного ложного воспоминания. — А может, он лежит пьяный под забором Вселенной или, как вон тот клоун сказал, с бабами развлекается. Даже не знаешь, что хуже. — Дин, тебя, кажется, занесло не туда, — осторожно заметил Олежка, слегка отодвинувшись. Я невольно засмеялась, потому что мне представилось, как на Страшном суде боженька будет грозно допрашивать его, почему он слушал мои крамольные богохульные речи, а не убежал, заткнув уши. — Шесть лет уже заносит, — признала я. — Почти семь. И хорошо, что всё-таки занесло, а то бы верила и мучилась, соображая, где правда, которой нет. Приколотили эту правду к догматике мистическими гвоздями и радуются, смотреть тошно: одного Грея из «Алых парусов» с души от этого и воротит, так что он гвозди закрасил. Да ещё разве что Сальвадора Дали, то-то он в своём Иисусе святого Иоанна Креста оставил одну лишь идею. Зашибись идейка! только хомо сапиенс с его антропоцентризмом и мог придумать, что он до такой степени дорог всемогущему богу, что тот принесёт себя самому себе в жертву ради вида с объективно спорной разумностью. И Солнце-то вместе со Вселенной вокруг нашей Земли вращаются, ага; и не поспоришь, если мы смотрим из нашей инерциальной системы отсчёта. Всё-то на этом свете зависит от угла зрения. Слышал, что тот мужик говорил? Справедливо ведь сказал. В парадигме существования бога, который сугубо благ, я, человек, получаюсь свободнее его. А в парадигме существования всемогущего — порядочнее. Ибо я, слава-те господи, не всеобъемлющая и не абсолютная, и мне-то свобода быть неадекватным скотом, просто потому что можно, нахрен не сдалась. Знаешь, как в девяностые: всем всё стало можно, а никто не знает, как надо. А по диалектике, если у чего-то нет формы и границ, этого считай что нет: так и бога нет, поэтому-то он у всех разный, ибо непознаваемый. Ни гласа его никогда не слышали, ни лица не видели, вот и трактуют, кто во что горазд. Глоссолалией какой-то тупой развлекаются, как пятидесятники и харизматики; а по воде-то ходить никто не может. Кинулись все по церквям, сектам, каким-то ведам-тантрам-мантрам, йогическим практикам, и у каждого своё просветление; а только гроша ломаного оно не стоит. — Йога от сатаны, — серьёзно сказал Олежка. — Энергия кундалини в позвоночном столбе, которую открывают йоги, это как раз тот библейский змей. Никогда над этим не задумывалась? Я воззрилась на него с разинутым ртом, а потом откинулась назад и засмеялась, не в силах сдержаться. Господи! кому я исповедуюсь? и зачем сама на полном серьёзе ищу то, чего не существует? Ведь это же всё игра, хомо сапиенс создаёт себе бога, побеждает, занимает его место и так взрослеет! — Ох, святой Мадан Катария… — сказала я, вытирая выступившие на глазах слёзы. — Бог с тобой, рыбка золотая, змей так змей; в конце концов, миф есть бытие личностное… все мы во что-то верим, умирать-то полностью никому неохота. И действительно, какой человек, такой и бог: ничто не говорит о человеке лучше веры, которую он исповедует. — Мужик в сером смотрел на меня в упор, и мне вдруг стало противно, что я соглашалась с его словоблудием, пусть он вроде бы по логике и прав; я ехидно развернулась к нему всем корпусом. — У тебя отец — самодур-шизофреник, сочувствую; а мой, может, на фронте — со злом борется. Перефразируя Достоевского, слишком широк твой бог — я бы сузил. — Как же ты бога сузишь-то? — осклабился серый. — На раз-два, — ответила я весело. — Надо просто самому стать богом и сузиться до вменяемости. Собственно, Джизус это и сделал — за что его до сих пор почитают. Другого выхода нет — ибо и бога тоже, увы, нет: сужать нечего. Настоящего бога, — прибавила я, вспомнив того крестящегося дистрофика с нимбом. — Тошно, что такие вот умники, как ты, опохабили и опошлили саму концепцию Творца, заставили его благословлять разные бесчинства, так что вместо Закона Божьего, который у нас до революции преподавали, получилось Беззаконие Божье. Но хоть бога и нет, а только вот что я вам всем скажу словами Тютчева: чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса: есть нескудеющая сила, есть и нетленная краса. И я показала мужику язык, а потом отхлебнула ещё водички. Мудрый человек был Фёдор Иванович, поэт и дипломат. — Интересные нонеча атеисты пошли, — заметил мужик с кальяном ехидно. — Уж если в рабы божьи невтерпёж, нечего к атеистам примазываться. — Это верующим можете догмами тыкать, а я вашим ожиданиям соответствовать не обязана, — отмахнулась я. — В том числе и вашему представлению об атеистах. Мифотворчество — неотъемлемое свойство психики человека: не воспринимаем мы действительность саму по себе, в отрыве от своего чувственного опыта, поэтому-то и наделяем всё вокруг смыслом исходя из собственного бэкграунда. Просто важно это понимать и отслеживать. Причислил себя к какому-то воображаемому сообществу, позволил себе расслабиться — значит, остановился, застыл на месте, и дальше тебя влекут принцип общности и инерция мышления. Мой атеизм — это инструмент поиска истины: не он надо мной властвует, а я над ним — по крайней мере, стремлюсь к этому. — Так это агностицизм, — насмешливо возразил мужик. — Чёрта с два, — ответила я с такой же насмешкой. — У агностиков мир не поддаётся полному познанию — и ничего достоверного о боге, если он и есть, узнать мы не можем. Так вот когда ты сказал себе, что истина непостижима, она именно такой для тебя лично и сделалась; а чтобы к ней приблизиться, надо стремиться к её постижению всей душой, не застревая на том, что, как тебе кажется, ты о ней знаешь, и веря, что преуспеешь: тогда и полетишь по асимптоте, а не застынешь на мёртвой нулевой отметке. Ибо неподвижность — это смерть: оставаясь на месте, проиграешь. Вообще-то я сейчас слушала себя со стороны с некоторым удивлением, не понимая, сама ли всё это озвучиваю: оглядываясь назад, я бы сказала, что мой атеизм как раз начал втискивать меня в форму для отливки, и гипс уже застывает; разумеется, без веских доказательств я от него не откажусь, и всё равно нужна профилактика ригидности мышления. — Ещё и с мазохистскими наклонностями, — язвительно заметил любитель кальяна. — Снова сердечком на те же грабли. — Ничего: моё сердечко тоже из металла отковано, зазвенит звонче, — хмыкнула я, вспомнив свой покровский облик. — Вот ты где, — раздалось за моей спиной. «Кого ещё там черти принесли?» — подумала я, автоматически сгребла салфетку вытереть губы и, повернувшись, чуть не подавилась ею. — Вы только посмотрите на неё, — продолжала всё так же уродливо накрашенная Лада. — Уже с мужчиной сидит. А и месяца не прошло, как с Покрова вернулась, похоронив моего сыночка. Что таращишься? Он ради тебя собой пожертвовал, сломать тебя, бесстыжую, не смог! Она говорила что-то ещё, но я не слышала. Эта женщина знает, где я была и что там происходило. Эта женщина действительно что-то такое мне предсказывала. Она может видеть будущее и всё-таки дала мне такие расплывчатые инструкции, что вся миссия оказалась запоротой, а Страшила — как теперь выясняется, её сыночек, — погиб… Я, не глядя, сгребла со стола ножик. Охотнее всего я вцепилась бы этой стерве в волосы, но она была взрослее и тяжелее, и перевес был бы на её стороне. Конечно, лезвие столового ножа не острое, но жить с полоской металла в глазнице не сможет ни одна ведьма… — Дина! — конспиролог схватил меня за руку. Я уставилась на него и почему-то сразу пришла в себя. Стоп. За неё ведь срок дадут, как за человека. И раз она здесь, значит, ей что-то от меня надо. И если Страшила — действительно её сын, возможно, это что-то выгодно и мне. Никогда не поверю, что родная мать могла бы спокойно наблюдать, как её ребёнок умирает. Наверняка у неё был какой-нибудь джокер в рукаве. Только надо держать себя в руках. — Здравствуйте, Лада батьковна! — я вскочила, обняла и по-брежневски расцеловала ошалевшую ведьму, надеясь, что меня не стошнит от отвращения. — И не чаяла узреть снова ваш дивный лик! Мы как раз уже заканчивали. Хотя ты, Олеж, можешь продолжать есть. Парень, принеси счёт, пожалуйста! Ожидая официанта, я втихомолку поглядывала на дивный лик Лады. Она была так густо и безвкусно накрашена, что я не могла определить, есть ли у неё внешнее сходство со Страшилой или нет. И мне это не нравилось, потому что я вынужденно изучала лицо моего бойца дольше, чем любой скульптор — свою модель; и наверное, если бы сходство было, оно бы бросилось мне в глаза, несмотря на любой макияж. — А это кто? — шёпотом спросил меня конспиролог, глядя на размалёванное лицо Лады с опаской; та поглядывала на него с открытой неприязнью. — За мной один парень полгода ухаживал, это его мама, — жизнерадостно ответила я. — Она меня винит в том, что я его уговорила полезть в подвалы Ватикана: его там убили рептилоиды, а я сбежала. Я вообще хотела и тебе предложить съездить со мной в Ватикан, но ты, оказывается, будущий отец… Конспиролог взглянул на Ладу и, видимо, вспомнил, с чего она начала разговор; он слегка позеленел, но, к моему удивлению, не убежал тут же, роняя тапки. Может, ему было жалко оставлять недоеденный сет. — Страшная женщина, — сказал он честно. — Да она просто краситься не умеет. — А хочешь, я тебе будущее предскажу? — вдруг прошипела Лада конспирологу, недобро скалясь. — Знаешь, что с тобой в двадцать втором году случится? — Не сметь! — крикнула я в голос и на всякий случай встала между ней и Олежкой. — Вот только попробуйте, тогда вы от меня точно не получите того, за чем пришли! Я удостоверилась, что угадала правильно, когда она злобно опустила глаза. — Да я не против, — вякнул из-за моей спины конспиролог. — Замолчи, дурак! — зашипела я, повернувшись к нему и схватив его за грудки. — Не вздумай! Эта стерва за сеанс сдирает столько, что старик Мефистофель зеленеет от зависти! Лада услышала мои слова и зло улыбнулась. Да скоро мы уже отсюда уйдём?! Официант забыл, что я в начале вечера говорила, что нужен будет раздельный счёт, но я не стала раздражаться: может, так оно и лучше. — Олежка, плачу за нас обоих, — сказала я конспирологу на ухо, чтобы не смущать его перед посторонними, — с условием: купи на свою долю жене цветы и каких-нибудь фруктов-пирожных, извинись перед ней и скажи, что она святая, раз живёт с тобой. И не обижай её, слышишь? Я тебе потом подробнее напишу про ультразвук, ещё подискутируем. Приятного аппетита! Я прихлопнула счёт несколькими купюрами и, подхватив Ладу под ручку, повлекла её из ресторана. Выйдя на улицу, я глянула на вывеску: «Бардак». Символично. Прямо как у меня в голове… — Ну что? — спросила я Ладу, лучась дебильной улыбкой. — Куда мы теперь? Что хотели? — Дойдём до моего офиса, он тут недалеко, полчаса ходьбы, — объяснила она. — Ага, помню, — подтвердила я. Можно было бы предложить доехать на метро, но мне показалась невыносимой мысль, что придётся стоять в вагоне, чувствуя свою неподвижность по отношению к его инерциальной системе отсчёта, пусть он и движется сам по себе. Когда полагаешься на свои ноги, то физически ощущаешь скорость перемещения, можешь идти быстрее, а то переходить на бег. К сожалению, сейчас мне приходилось непроизвольно умерять и смягчать шаг, опасаясь случайно прорвать асфальт и упасть в бездну, поэтому мы с ведьмой шли рядом и, к моему отвращению, почти в ногу. Мне хотелось вырваться из этого мерзкого резонанса шагов, но если я всё-таки полечу в бездну, то не узнаю, что Лада собиралась мне сказать. Умом я по-прежнему понимала, что никакой бездны под асфальтом нет… — Я смотрю, ты наконец подостепенилась, — сказала ведьма ехидно. — Ходишь помедленнее, бережёшь ножки и обувь. Я засмеялась, решив ничего не отвечать. Сахарная громада храма Христа Спасителя снисходительно озирала столицу этаким залётным Тадж-Махалом. Москва-река вяло и беззвучно шевелилась в берегах, как будто в них тёк холодный жидкий свинец, а не вода. Если в фэн-шуе действительно считается, что текучая вода уносит с собой горести и печали, то яйца выеденного он не стоит. Мне вдруг пришло на ум, что Олежка вымолил-таки себе у информационного пространства Вселенной бесплатный ужин за мой счёт, и я чуть не засмеялась в голос. Всегда знала, что на вопрос: «За чей счёт банкет, кто оплачивать будет?» — наиболее уместный ответ: «Мы»; ибо с потолка в этом мире ничего не берётся. Ну ладно, авось я и банкет по исправлению ошибок оплачу. Гуляем, братцы! — Как у вас дела? — кротко спросила я. — Вижу, покровский костёр не сильно-то повредил вашему здоровью? Я так понимаю, у вас пачка сыновей, раз вы так спокойно пожертвовали одним из них? — Я пожертвовала? — Лада сразу сорвалась на крик и начала брызгать слюной. — Тебе все инструкции были даны, я сказала, что надо делать! Проявлять смирение! При посторонних помалкивать без исключений! Если б ты поступала, как говорят, а не по-своему, всё сложилось бы иначе! Я смотрела на неё и не могла отделаться от мысли, что всё это — словно бы спектакль одного актёра для одного зрителя. Конечно, она вроде как давала инструкции… но если б от них зависела жизнь моего ребёнка, я бы уж точно сформулировала всё яснее и однозначнее… и объяснила, зачем они нужны… и позаботилась бы, чтобы их запомнили… Я и забыла, какой роскошный офис у специалиста экстра-класса: такую площадь в центре Москвы снимать недешёво. Был он подчёркнуто пустой, безлюдный и мрачный; в приёмной стоял букет лилий в напольной вазе, и от слишком сильного, удушливого запаха меня сразу слегка замутило. Лада повела меня через приёмную и коридор, включая повсюду мертвенно-белый, как в операционной, свет; он резал глаза, и я пожалела, что у меня нет с собой тёмных очков. Пожалуй, теперь я поняла блажь Айседоры Дункан, которая, если верить Илье Шнейдеру, затягивала люстры оранжево-розовыми шалями. К счастью, в комнате для сеансов освещение оказалось приглушённое; но первым, на что упал мой взгляд, была красная искусственная ёлочка в гирлянде и с одинокой жёлтой звёздочкой наверху. Ведьма демонстративно щёлкнула пальцами: гирлянда вспыхнула белым, а потом начала мерцать. Звезда тоже загорелась, хотя проводов, насколько я видела, к ней не подходило. Скорее всего, внутри неё были батарейки, либо же электричество подводилось через ствол ёлки, с которым звезда вполне могла составлять одно целое. Это выглядело убогой пародией на настоящие покровские ёлки, но у меня болезненно сжалось сердце. И я поняла, что именно этого Лада и добивалась, включив ёлочку; и всё, что я могу сейчас сделать — это взять себя в руки и попытаться мыслить трезво. Рядом с пустым круглым столиком стояло чёрное кожаное кресло — явно для Лады — и убогий деревянный стульчик — явно для посетителей. Я, недолго думая, села в кресло, не дожидаясь приглашения. Лада скептически наклонила голову, удивляясь моей наглости, но, не споря, села на стульчик, и я удостоверилась, что ей и впрямь что-то очень от меня надо. Потом ещё раз перевела взгляд на ёлочку и уже спокойно вытерла глаза. Воздух здесь был какой-то мерзкий и неживой; я подумала, что никогда в жизни не сталкивалась с настолько выраженным «синдромом больного здания». К сожалению, здесь не было окон, а то бы я с удовольствием их открыла. Может, это бывшая фабрика? Мы сидели и молча смотрели друг на друга. — Может, чайку принесёте, а то не вполне интимная обстановка, — предложила я. — Ты вот сейчас такая сдержанная, — сказала Лада ехидно, — а когда сынулька умирал, чего только ни сулила. А всего потешнее было наблюдать, как ты его пробовала воскресить. Знаешь, есть такая поговорка: не зная броду, не суйся в воду. — Хорошая поговорка, — кротко одобрила я. — Учту на будущее. — Мне показалось, что ведьма словно бы растерялась на мгновение и даже пожалела о своих словах. — Слушаю вас с вниманием, мадам. Вы же не просто так меня сюда привели. Давайте сэкономим друг другу время. Лада толкнула проникновенную речь о том, как чутко заботится воин о мече и какой безусловной преданностью и безграничной самоотверженной любовью должен отвечать ему меч. Я слушала, кивая и качая для развлечения ногой. Мне вспомнились наставления старого воина-монаха с «карандашными» волосами у дверей пятого заместителя: «Ты кайся, а делай по-своему…» Интересно, что там с нашим «Иудой», какую роль он сыграл в перевороте… — Не мотай ногой, бесит! — вспыхнула Лада. Я для собственного удовольствия покачала ступнёй ещё немного, а потом хладнокровно стащила сапоги и забралась в кресло с ногами. Я сама себе удивлялась: почему я так ненавижу эту женщину, почему мне так хочется сделать ей наперекор и назло? Может, из-за джокерского макияжа, вызывающего какое-то животное отвращение? Или я просто неосознанно возлагаю на неё основную долю вины за смерть Страшилы? — Ненавидишь меня? — ехидно спросила Лада, наблюдая, как я устраиваюсь поудобнее. — А за что? Помнишь, как ты в этой самой комнате говорила, что хочешь убедиться, что сверхъестественное возможно, поклялась, что согласна научиться петь и притом не будешь иметь претензий к вредной ясновидящей Ладе? «Я, ей-богу, понимаю, почему её сожгли», — подумала я и тут же с презрением поймала себя на этой мысли. Я не помнила, что именно говорила, но и абсолютной неправдой слова ведьмы тоже не звучали. Впрочем, она точно упоминала что-то насчёт пения… вроде как сказала, что надо будет перековать горло, как в сказке про волка и семерых козлят, и на это нужно моё согласие, а я сострила, что горловое пение меня не устроит, я больше по классике, хоть мне и нравятся песни в исполнении Радика Тюлюша… — Я тебе дам возможность сделать то, что ты не могла на Покрове, — ведьма наконец подошла к главному. — Слушай внимательно. В ночь на девятнадцатое апреля тебе нужно приехать в город Ярославль и найти там место, где река Которосль пересекается с Московским проспектом. Ну, с мостом. Запоминаешь? — Запоминаю, — кротко ответила я и сделала зарубку в памяти; до этого я знала только, что Ярославль стоит на Волге. — Правильнее говорить: протекает под мостом. — Это не так важно. Там есть полуостровочек, прямо возле проспекта, он вдаётся в реку. Тебе нужно будет спуститься с моста, найти самую восточную точку этого полуостровочка и плыть по течению туда, где Которосль впадает в Волгу. И когда у тебя закончатся силы и ты утонешь, я использую твою жизненную энергию, которую ты добровольно отдашь, чтобы воссоздать сынульку в этом мире. Это нужно будет успеть сделать до рассвета. Жизнь за жизнь: это справедливо. Согласна? Я невольно вспомнила, как Катаракта задавал мне этот же вопрос. — А почему именно в Ярославле? Не здесь, не во Владивостоке, не в Канаде, прости господи? — Это ближайшее к Москве место, где такое возможно, — объяснила Лада. — Можно, конечно, и в Канаду, но не думаю, что ты этого хочешь. Ну так как, согласна на моё предложение? — Нет, — ответила я как что-то само собой разумеющееся и чуть не взвыла от смеха, увидев, как исказилось бешенством лицо ведьмы. — Как это: нет?! — заорала Лада, и я услышала, как в коридоре от её вопля что-то упало: возможно, штукатурка с потолка. — Почему — нет?! — Я ему давала шанс выжить, — ответила я, рассматривая собственные ногти, чтобы не видеть эту размалёванную истеричку. — Уговаривала по-всякому. Страшилу нет смысла возвращать, он не дорожит своей жизнью и не может оценить, какой это великий дар. А я вот могу. — И как тебе не стыдно?!.. — Ни на вот столечко, — я сделала жест «на донышке» Дианы Шурыгиной. — В конце концов, он сам просил меня остаться жить. Я всего лишь выполняю предсмертную просьбу Страшилы. Лада смотрела на меня в полном ошалении. — А ты его ещё своим братиком называла, — попыталась она воззвать к моим чувствам. — Люблю-люблю, трамвай куплю! Вот какова твоя любовь-то! — Это просто нерационально, — объяснила я. — Допустим, я поддамся на ваши уговоры и утоплюсь. Вы благодаря этому воскресите Страшилу. Будет плюс один человек. Но за него умрут три человека: я и мои родители, потому что они объективно не переживут надолго день моего опознания в морге. Три жизни за одну; да ещё и неизвестно, сколько эта одна вообще продлится: нет. Однако, — добавила я, посчитав, что можно уже начинать торговаться, — есть и вариант, на который я готова пойти. Воскресите моего братика — моего родного братика — и я сделаю то, что вы хотите. — Это невозможно. — Ответ неправильный, — возразила я. — Вы ни на секунду не задумались, прежде чем сказать «нет»: даже не дали себе труда несколько минут поискать варианты. А искать их вам придётся, потому что на меньшее я не соглашусь. Я согласна, чтобы мой родной брат жил вместо меня; и чтобы у моих родителей остался живой ребёнок. Задачу я вам поставила, ищите решение. Лада сделала вид, что думает. Она даже закрыла глаза, и глазные яблоки у неё под веками быстро и довольно жутко задвигались, почему-то напомнив мне колёсико прокрутки на компьютерной мыши. Смотрелось это на редкость противно, и я поспешно отвела взгляд. — Это невозможно, — повторила она с глубоким убеждением. — И даже если бы это было возможно — а это невозможно! — он уже давно умер, об этом знает много людей! Как ты мамке с папкой объяснила бы это? — Уж найду как, — скучающе ответила я. — Скоро Пасха, прокачусь на фразе «чаю воскресения мертвых» и на том, что миф становится реальностью. Они верующие, их заболтать — раз плюнуть. А документы сделаем как-нибудь, наверняка у нас есть нужные знакомые. В России-матушке всё возможно. Так что не отлынивайте, а думайте, как вернуть моего братика. — Да для того чтобы я могла воскресить сынульку, мне пришлось сохранить его дух и как бы… законсервировать! — заорала Лада, и мне тут же представилась огромная консервная банка, причём почему-то с надписью Grox Meat Conserve. — С твоим-то братом такого не делали! Это невозможно! — Ну значит, проявите креативность и придумайте, как можно выцепить незаконсервированный дух. — Да ты и сама понимаешь, что это невозможно! Я тоже начала злиться и уже хотела заорать: «Не понимаю!» — как вдруг мне пришла на ум неплохая мысль… — Нет, не понимаю, — сказала я, — ведь я же не знаю, что именно вы можете, а что — нет. Давайте заключим с вами такую сделку: научите меня всему, что знаете и умеете, и если я удостоверюсь, что это действительно невозможно, я соглашусь вернуть Страшилу вашим методом. Лада побагровела так, что я испугалась, как бы её не хватил удар. — Вот чего ты на самом деле добиваешься, — просипела она. — Хочешь получить магические силы. Тебе и родной-то брат не нужен вовсе, не то что мой сынулька… — Кто же не хочет магических сил? — смиренно признала я. — Да если бы я знала, что магия не фуфло, давно бы уже вплотную занялась этим вопросом. Думаете, я просто так бегала по гадалкам, лишь из любви к искусству глумления? Я проверяла эмпирически, не найдётся ли что-то по-настоящему сверхъестественное. Нашла вот на свою голову. Ну да ничего. Как говорится, ради цели можно заключить договор хоть с чёртом: нужно только быть уверенным, что ты проведёшь чёрта, а не чёрт — тебя. — Ты проявляешь уже личную заинтересованность, — прохрипела Лада. — Захотела получить власть для себя, и это было твоей ошибкой. Теперь силы, которые защищают тебя, маленькая дрянь, отвернутся прочь… — У меня двенадцатилетнего брата размазали по асфальту, а вы мне толкуете про силы, которые кого-то защищают? — заорала я, не выдержав. — Всех чистых, добрых, невинных людей убили чуть ли не у меня на глазах, а вы мне затираете ересь про защиту? У вас голова-то на плечах есть? Покажите мне эти силы, я им предъявлю за всё, что творится в мире! — Какие ещё тебе силы с таким тупым, ограниченным восприятием?! — яростно закричала Лада, и в коридоре снова что-то упало. — А, то есть, значит, с таким восприятием я вправе только подохнуть, возвращая кого-то? Ну нет так нет. Идти вслепую, как баран, на убой, я не собираюсь. Приятно оставаться. Я нарочито медленно натянула сапоги, поднялась и направилась к двери. Применить ко мне силу, судя по всему, ведьма не могла, а то бы уже наверняка сделала это. — Ладно! — выкрикнула Лада с каким-то отчаянием. — Подожди, дай подумать. — Я остановилась, а она мрачно размышляла. — Мне всё равно нельзя тебя чему-то учить… без разрешения Страшилы. Потому что он… юридически… по нашим обычаям… является твоим опекуном и представителем. — Идёт, — легко согласилась я. — Только эту информацию я хочу получить не от вас, а от вашего опекуна и представителя. Где этот достойный муж? Есть ли у него рога, хвост и копыта али иное удостоверение личности? Глаза Лады выкатились из орбит. Нет, она реально думала, что это сработает? — Хабалка! — она вскочила в бешенстве. — Ты сказала: «Идёт»! Это согласие на сделку! Теперь, если ты не вернёшь Страшилу, на весь твой род падёт проклятие! — А вы до этого сказали «ладно», — напомнила я. — Так что это вы согласились на сделку на моих условиях. А проклятия мне по барабану, я и детей-то пока не планирую заводить. — Ты в ад попадёшь! — Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов — участь в озере, горящем огнём и серою, — набожно процитировала я. — Если это озеро есть, мы с вами туда точно попадём. А вообще-то его нет. Было бы слишком славно, если бы оно и впрямь существовало. — Ах ты сквернавка, — прошипела Лада и как-то боком подобралась ко мне вплотную; я чуть не отшатнулась от отвращения. — Ты и представить себе не можешь, что на этом свете существует… А ну смотри мне в глаза! Смотри, говорю! — Гипноз, что ли, собрались на мне пробовать? — засмеялась я. Насчёт реальности и опасности гипноза я, на самом деле, не была столь уверена… даром что даже описанные случаи гипноожога от холодных предметов списывала на дермографическую крапивницу… и, попытавшись отвести взгляд от горящих ненавистью глаз ведьмы, с леденящим ужасом поняла, что не могу этого сделать… Это было тошнотворное ощущение, непохожее на все описания гипноза, которые я читала: как будто тебе в полном сознании вводят прямо в душу что-то типа интубационной трубки, которую до беспамятства боялся мой дядя, а ты даже не можешь рвануться и беспомощно ждёшь, что же через неё закачают… И вдруг давление исчезло, а Лада истошно вскрикнула от боли, подскочив. Я ошалело смотрела, как за её спиной шевелилось нечто бесформенное, дымное — и оно держало ведьму в острых когтях, напоминавших струйки пара. — Согл-ласие дол-лжно быть добровол-льным, — загробным голосом провещало оно, странно раскатываясь голосом на букве «л». — Иначе сдел-лка не будет вал-лидной. — Хорошо! — отчаянно заверещала Лада, и существо медленно отпустило её. — Эй, дымненький! — крикнула я поспешно, пока он не ушёл; чудовищное лицо с пустыми провалами глазниц неторопливо повернулось ко мне. — Я хочу, чтобы она ни сейчас, ни потом не причиняла вреда ни мне, ни моим близким! Только тогда я буду считать сделку честной и валидной! Этот дымный монстр словно бы сверлил меня взглядом несуществующих глаз. Я понимала умом, что, наверное, мне бы стоило его бояться: он объективно выглядел страшным и опасным, и я видела следы от его когтей на коже Лады, где её не закрывал балахон. Но у меня под ногами не пол, а рисовая бумага: топни посильнее — прорвётся, и полетишь в бездну. А я всё равно хожу. Я попробовала убрать дымозавра методом Филипа К. Дика, который определял реальность как то, что не исчезает, когда вы прекращаете в неё верить. Существо, не исчезнув, словно бы ехидно ухмыльнулось и обратило безглазое лицо к ведьме. Та лихорадочно закивала. — Она согл-ласна, — торжественно сообщило мне это дымное создание и медленно растаяло. Я подошла поближе и поцапала щепотью обычный бесцветный воздух. Да, о таком лучше никому не рассказывать, а то точно упрячут в психушку. И никогда больше не буду смотреть в глаза цыганкам, вдруг они умеют, как Лада! Я задумалась, не было ли видение этого дымного монстра как раз-таки следствием гипноза. Например, ведьма могла так поступить, чтобы дать мне состояние ложной защищённости. Но я же всё равно не соглашусь на её безумное предложение! — Ну, Лада батьковна, — сказала я кротко; ведьма ещё дрожала, — и как вы намерены получать моё добровольное согласие? Угрожать вам мне нечем, мотивировать меня вы не смогли. Можете попробовать посулить деньги и материальные блага. Они мне на том свете очень пригодятся. Лада села на пол и заплакала. Она плакала бессильными злыми слезами, захлёбываясь рыданиями и остервенело вытирая щёки. Смотреть на чужой плач мне всегда было неуютно, и я смутно почувствовала, что, возможно, стоило бы пойти ей навстречу… но тут же осадила себя. Может, ведьма и имеет расчёт на то, чтобы меня разжалобить. И в конце концов, она тут захлёбывается всего лишь слезами, а я буду захлёбываться — водой! — Тебе кошмары снятся? — Лада подняла на меня ненавидящий взгляд, и я невольно задумалась, не может ли она быть причастна к моим весёлым снам. — Нравится? Тебя же грызёт чувство вины, ты неотвязно прокручиваешь случившееся в голове. Ты будешь постоянно думать, что могла поступить иначе, и через несколько лет всё равно покончишь с собой от отчаяния, но тогда это уже никого не вернёт! — Послушайте, Лада, — сказала я, наконец-то разозлившись, — вы очень, очень глупая женщина. Знаете русскую народную сказку про Емелю? Угрозы меня только бесят. Вот наперекор вам выкину всё это из головы и буду наслаждаться жизнью. Келли МакГонигал мне поможет. Я старалась не смотреть, как ведьма вытирает глаза тыльной стороной кисти, размазывая свой чудовищный макияж. — Это не угрозы, — проворчала она, зло сузив красные от слёз глаза. — Это правда. Потому что на самом деле ты понимаешь, что твоему названому братику плохо, он страдает, томится, плачет! — Это не повод отдавать за его жизнь три другие, — мрачно возразила я. — Вот даже не знаю, кому будет хуже: мне при утоплении или моим родителям при опознании. И все мы тоже будем страдать, томиться и плакать. Не думаю, что сам Страшила хотел бы этого. Лада задумалась. — Послушай, — сказала она, — хочешь, я сделаю так, что вы завтра же получите квартиру? Твои родители смогут усыновить ещё одного ребёнка, и у них будет смысл жизни. — Мадам, — произнесла я вежливо, — понимаю, что для вас это нонсенс, но мои родители никогда бы не согласились расплатиться за жилплощадь жизнью своей кровиночки, даже если бы им предложили пентхаус; и чужой ребёнок не сможет заменить им родного. Хотя признаю, что ваши возможности меня действительно впечатлили: перемещать душу между мирами и видеть будущее — это одно, но чтобы повлиять на тех упырей из ДЖО, надо воистину быть мастером. Я ёрнически поклонилась, прижав руку к груди. — Я действительно очень многое могу, — злобно сказала Лада, сверкая глазами. — Больше, чем ты своим убогим умишком можешь себе представить. Хочешь, отца твоего министром сделаю? — Да вы сбрендили? — я чуть не хрюкнула от смеха. — А почему не царём? У него не тот склад ума, и он вообще-то уже пожилой, в его годы задумываются о стакане воды в старости. Я категорически против людей его возраста во властных структурах. И он бы всё равно не обменял жизнь дочери на какую бы то ни было должность. Впрочем, вижу, что вы отошли от шаблона отрицания и ищете варианты: это правильно, ищите ещё. Только вы не в том направлении работаете. — Это всего лишь трусость с твоей стороны за красивыми словами, — с ненавистью прошипела Лада. — Себе-то хоть признайся, что тебе просто страшно умирать, вот ты и ищешь лазейки! — Ну конечно же, мне страшно умирать, — удивилась я. — И не знаю, где именно на Покрове вы воспитывались, но у нас вот первыми стараются спасти женщин и детей. А потом уже взрослых мужиков. И я от своих вольностей не отказываюсь за так. Я вам сказала, какой обмен меня устроит. — Я не могу это сделать! — истерически крикнула Лада. — Никак, никоим образом! Не в моей власти вернуть твоего погибшего брата, дух святой мне свидетель! Ты говорила, что Страшила стал тебе как брат, ну так верни его и закроешь долг перед своей совестью! — А у меня нет долга перед моей совестью, — мрачно сказала я. — Ошибки я делала, это правда. Но вина за всё случившееся с их орденом и лично со Страшилой не на мне. Сколько информации мне давали, в рамках той и приходилось принимать решение. Я на Покрове по полной выложилась, только за одно себя и виню: что не смогла заставить себя убить вашего сына вместе с этими гнусными рептилоидами, обменяв их жизни на спасение остатков его ордена. Это было… нерационально. Может, и Катаракту не успели бы убить, если бы я быстро сориентировалась. И уж в гибели моего родного брата моей вины нет никаким боком; и то, что я неосознанно винила себя в недостаточно сильной любви к нему, — просто проявление тупого магического мышления. Лада вдруг откинулась на пол и громко захохотала, закрыв лицо руками и слегка дрыгая ногами. Она напоминала черепаху, которую перевернули на спину; я с отвращением посмотрела на неё и подумала, что, пожалуй, не стоило исповедаться этой психопатке. Я уже хотела всё-таки уйти, но ведьма быстро вскочила и подбежала ко мне. — Я могу тебе помочь, — серьёзно сказала она и потащила меня за рукав к искусственной ёлке. — Иди-ка сюда. Бери в ладонь еловую лапу… хорошо бы ещё стакан водки и кусок чёрного хлеба… Повторяй за мной: «Ёлочка-матушка, помоги, от тоски смертной меня, рабу божию, ослобони…» Я разжала руку и уставилась на Ладу с нескрываемым отвращением. — Ты всё же попробуй, — настаивала та. — Давай: матушка-ель, помоги, сердце моё сбереги от тоски, от скуки да докуки, чтобы сердце не захлипалось, не рвалось, чтоб душа не вилась, не рвалась, чтобы дух мой смирился, к моей жисти обратился… Она частила эту ерунду противным тоненьким голоском, а я смотрела на неё оловянным взглядом. — Достаточно, — сказала я наконец и направилась к двери. — Не помню, чтобы заказывала сеанс провокативной психотерапии. Если мне понадобится рефрейминг, я с ним успешно справлюсь сама. Фаррелли хренов. Лада снова удержала меня за рукав, и я подумала, что сейчас всё-таки её ударю. Я случайно глянула на её длинные чёрные ногти: свободный край был шире, чем ногтевое ложе, и меня чуть не стошнило от омерзения. — Давай я тебе кое-что покажу, — сказала ведьма, вся лучась какой-то противной ехидной радостью. — А потом, если захочешь, уйдёшь. Обещаю не пытаться тебя удерживать. Согласна? Я понимала умом, что, наверное, лучше не соглашаться. Что хорошего эта женщина не предложит, и наверняка она задумала какую-то гадость. С другой стороны, я знала, что если откажусь, то потом сгрызу локти от любопытства, гадая, что она хотела мне показать. — Идёт, — мрачно согласилась я. — Встань вот сюда. Я послушно встала, скептически глядя на неё. Лада хладнокровно чиркнула по воздуху ногтем; раздался звук открывающейся молнии. Затем ведьма неторопливо скатала в трубку что-то невидимое: выглядели её действия так, будто она сворачивала в рулон недоклеенные обои, с лёгкостью снимая их со стены. Под обоями была тьма, и оттуда пахнуло тошнотворным запахом. Никогда не понимала персонажей фильмов, которые заходят в такие вот очевидно опасные тёмные места. — Это точно безопасно? — скептически спросила я, не двигаясь с места. — Там, внутри, для тебя безопасно, — заверила Лада. — Только шагай осторожнее, не задень края, не то плохо будет. — Пойдёмте-ка вместе, — приказала я, подумав. — В случае подставы буду защищаться вами, как живым щитом. Знаете анекдот про йога, русского и садиста-сатану? Лучше бы она его не знала: смех у ведьмы был на редкость мерзкий. — Тебе не потребуется защищаться, — очень убедительно отказалась она, — да и мне туда уже нельзя, дух святой мне свидетель. А тебе можно; если не пойдёшь, потом будешь очень жалеть. — Если вы меня там закроете, пожалуюсь тому дымозавру, — предупредила я. — Ограничение свободы — это тоже вред, и ещё какой. Статья сто двадцать седьмая УК РФ. — Сможешь уйти оттуда, как только захочешь, — пообещала ведьма. «Не хватает только тревожной музыки», — подумала я и осторожно шагнула в портал, стараясь не задеть зубчатую кромку. Я чувствовала себя русским князем, заходящим в шатёр хана, а Лада вполне сошла бы за шамана, повелевающего не касаться порога. Кругом было темно, и я, недолго думая, включила фонарик на телефоне. Если кто нападёт — ткну ему ярким светом в глаза, небось очумеет. Несмотря на все гарантии ведьмы, меня начинала бить дрожь: даже не от темноты, а от запаха, который был словно бы квинтэссенцией ужаса. «Возможно, это опять гипноз, — заметила себе я. — Наверняка можно добиться и зрительных, и обонятельных галлюцинаций. Может, на мне сейчас вообще используют инфразвук, вот я и вибрирую от страха». Я покачала фонариком из стороны в сторону — луч метался вполне естественно. Потом подошла к стене и посветила на неё, всматриваясь: камни выглядели натурально и не расплывались, как текстуры в «Майнкрафте». Я заподозрила вдруг, что это чёрный туф, и у меня перехватило дыхание; и тут же у меня всё вылетело из головы, потому что я увидела в двух шагах от себя распростёртого на полу Катаракту и непроизвольно выронила телефон. Я узнала его только потому, что за секунду до этого поняла, что именно увижу здесь и почему Лада так гнусно ухмылялась. Когда я читала «Ложную слепоту» Питера Уоттса, мне было очень интересно, как это: смотреть в упор на объект и не видеть его, пусть даже он отслеживает активность твоего мозга и перемещается между стробоскопическим восприятием картинки. Теперь я поняла, каково это, когда ты не видишь то, на что смотришь, просто потому что мозг отказывается расшифровывать картинку… Как я могла уйти с Покрова, самоустранившись от исправления своих ошибок, как вообще осмелилась решить, что Щука мёртв, не зная этого наверняка? Если бы я дала себе труд задуматься всерьёз над словами центрального, то поняла бы и сама, что никто не станет убивать сразу столь ценный источник информации, у которого такая прекрасная память. Да и разве не мне тот же центральный популярно объяснил всё на трибунале? А мне было слишком больно вспоминать о Щуке, поэтому я и позволила себе поверить, что он мёртв… потому что так было проще… — Господи, — пробормотала я, замерев и не слыша саму себя из-за стука крови в ушах. — Простите меня… простите, пожалуйста… — Магистр не шевелился, и я не знала даже, жив ли он, но не могла замолчать. — И Страшилу простите, он хотел вам рассказать, но не успел… Я думала, что большего ужаса, чем сейчас, испытать уже невозможно, и поняла, как ошибалась, когда у изломанного, изуродованного трупа на полу открылись глаза и вдруг, сфокусировавшись на мне, засияли жизнью и восторгом. Я испугалась его просто до безумия, как чего-то противоестественного, потому что человек в подобном состоянии не должен так смотреть и вообще открывать глаза, он должен лежать в морге или на кладбище. Он был для меня как какой-то чудовищный оживший парадокс, как куб Эшера, воплощённый в реальном мире, и хоть я и понимала разумом, что он физически не сможет даже двинуться, что это попросту невозможно, всё равно прижалась лопатками к стене, глядя на безжизненную руку, непохожую на человеческую из-за неестественно вывернутых фаланг, и не в силах побороть беспредельный ужас; и, уловив при этом на потолке движение собственной же тени от фонарика, чуть не сошла с ума… Мне показалось, что грудную клетку Катаракты словно бы свело судорогой, настолько мучительно ему было даже делать глубокий вдох, а потом я услышала голос, не громче шипения воздуха из проколотой велосипедной шины, но до жути внятный: — Не бойся… маленькая… Под моей головой почему-то был гладкий пол, зубы стучали о край чашки, на воротник лилась вода. В глазах было темно, и где-то сбоку нависали тусклые огни искусственной ёлки. Я знала, что это не пол, а тонкая рисовая бумага, а под ней бездна. И это не вызывало у меня ужаса, как раньше, потому что сильнее было удушающее чувство вины, знание, что в моей власти было сделать всё по-другому. И само моё тело было хрупкой, полой, пустой оболочкой, как у куклы; ткнуть пальцем в грудь — проломится… Сдохнуть, чтобы вернуть Страшилу? да пожалуйста, просто сдохнуть, прямо сейчас, чтобы избавиться от этой чудовищной душевной муки… — Э-эй! — Лада испуганно затормошила меня. — Стоять, Зорька! Это перебор! Чтобы сработало, должна быть любовь к жизни, стремление жить, иначе нечем будет пожертвовать! Чернота уходила, но мысли в голове ворочались тяжело, как слоны. — Пришла в себя? — озабоченно спросила Лада. Я медленно сфокусировала на ней взгляд. Говорить не хотелось. — Ты не делай так больше, — закудахтала она. — Нельзя так, уныние — это грех! Я не выдержала и усмехнулась. Самоубийство — нормально, а уныние — грех. Ну конечно. — Скажи что-нибудь, — потребовала Лада. — Я уничтожен, и частицы моего тела разлетаются в этой небесной тверди, моей настоящей Родине, — прошептала я. — Нормально давай! — Господи, ты знаешь меня: всё, что я хотел, всё, что я хотел — я хотел петь, — шёпотом произнесла я и умолкла, чтобы не разрыдаться. Меня душило чувство собственной беспомощности, никчёмности, того, что я всех подвела: Катаракту, Страшилу, весь их орден — если бы я сразу заговорила с магистром, наверняка всё сложилось бы иначе… — Мерзкая вы тварь, — сказала я, задыхаясь. — Не думайте, что я не понимаю, что и зачем вы сделали. Я всё равно не стану принимать никаких решений, пока не начну снова трезво мыслить. Лада села на стульчик и кротко уставилась на меня, как будто приглашая приступать к процессу трезвого мышления. Я с трудом приподнялась, прислонилась спиной к стене и вылила остатки воды из чашки себе на голову. Дышать стало немного легче. — Хорошо, — выговорила я, понимая, что вообще-то решение уже принято и теперь мне нужно как можно больше от него получить, — изложите мне ваше предложение. — Предложение отличное, — заверила Лада. — Ты вернёшь мне Страшилу. Ну а твой любимый магистр будет жив и через некоторое время даже полностью здоров. — Я не смогла скрыть скептицизма, и она ядовито засмеялась: — Я же сказала, что очень многое могу. Причём я согласна выполнить свою часть авансом. Как говорил Ручечник, не купишь меня на эту туфту. — А вы просто отправьте меня туда с одним моим другом и ящиком оружия, и мы сделаем всё, что нужно, — прохрипела я. Мне мигом представилось, как мы на пару идём по тёмным коридорам, как в фильмах, и кладём очередями богемщиков и всех их мерзких прихвостней. Правда, в фильмах у героев обычно не кончаются патроны. — С пятью ящиками, — уточнила я. — И с бригадой реанимации. — Ты не сможешь жить на Покрове, — сказала Лада то ли с ехидством, то ли с сочувствием. — Ты не сможешь там долго дышать. Я, чтобы сделка была полностью честной, даже намекну тебе: там всё не совсем так, как ты это видишь. Просто защитный барьер твоего разума… меняет твоё восприятие. Поэтому, кстати, некоторые и казались тебе похожими на знакомых людей. Она замолчала и посмотрела на меня с опаской. — А, так по-вашему, если Щука не собрат мой по таксону, то табличку «свой» на нём надо заменить на «чужой» и выставить нолик по двоичному коду? — даже на Покрове я не слышала от себя такого жуткого смеха. — Или это вы намекаете, что персонально мне с ним в любом случае ничего не светило бы? И то верно: так может, ну его к чёрту, какое мне до него дело? Ха-ха-ха! А надо задуматься, да, в чём тут мой личный интерес… Я ударила кулаком по полу и удивилась, что он не прорвался: он по-прежнему был для меня как рисовая бумага. — Человек — это не двуногое без перьев с плоскими ногтями, — с отвращением сказала я Ладе. — Это образ мышления и воистину звучит гордо; вот вы, например, кукла бездушная, а не человек, потому что хоть вы и разумное существо, ни грамма человечности я в вас не вижу. А в нём — вижу, и плевать мне, как он выглядит на самом деле. — Я закрыла глаза, соображая, не попробовать ли взять ведьму в заложники, не даст ли это нужного результата; но у меня было чувство, что я не смогу сейчас даже поднять руку на уровень лица, не то что встать и драться с кем-то. — И ходить сможет? — И даже плясать, — ехидно заверила Лада. — Через некоторое время. Ну технически-то плясать мог и незабвенный Маресьев, но да ладно, это будет вопрос формулировок. Я вспомнила, как Страшила за одну ночь излечился от своего пареза; и как он смотрел на меня, когда я склеила ультразвуком края раны на его руке. Интересно, смогла бы я и впрямь вырастить ему заново зубы, как собиралась? Достаточно развитая технология… неотличима… — А Страшила-то тут воплотится как человек или какая-нибудь сороконожка? — вяло спросила я. — Как ты себе его представляешь, — обтекаемо ответила Лада, не скрывая ехидства. — Так что советую особенно не задумываться о сороконожках. — Да он не мог быть сороконожкой, иначе бы меня даже не поняли, когда я просила делать ему массаж сердца и искусственное дыхание, — заметила я, поразмыслив. — Плюс не думаю, что у сороконожек есть отпечатки пальцев. — И вряд ли их можно убить, вонзив кинжал между нижним окончанием черепа и первым шейным позвонком. — А дышать-то сынуля ваш тут сможет или сразу умрёт? Ой, не изображайте оскорблённую невинность: вы уже столько всего понатворили… Значит, если я соглашусь умереть, вы вернёте Страшилу, вытащите Щуку… и он должен быть полностью в порядке, как тогда, когда я его увидела в первый раз… никаких гангрен и сепсисов… — Я закрыла глаза, меня мутило. — И вернёте ему полномочия великого магистра. И я хочу, чтобы дух святой вселился дальше в кого-нибудь вменяемого, с жёсткой рукой, кто почистит богему от швали и никоим образом не будет мешать Щуке. — А вот это невозможно, — со странным выражением лица прервала меня Лада, — потому что ты своим проклятием отняла у них святой дух. Там до сих пор никого не осенило его благодатью, хотя сопливый боженька умер примерно в одно время с вами. Не замечала разве: то, что ты от души желала, будучи мечом, обязательно сбывалось? Вот сейчас я ошалела. — Ничего там не сбывалось: я первым делом пожелала свой нормальный родной облик. И мечтала, чтобы Страшила ушёл из монастыря вместе с Августинчиком! — Теперь-то ты в своём обычном виде, — ехидно заметила Лада. — Неисповедимы пути господни. Нужно было лучше формулировать. — Нужно было лучше объяснять!! Наверняка она просто врёт, пользуясь тем, что я не могу помнить всё, что наговорила на Покрове. А у меня сейчас были дела поважнее, чем рыться в памяти ради умозрительного интереса. — Ладно, допустим. Тогда я хочу, чтобы умников, которые это организовали, замели, и… и пусть Щука сам решает, что с ними делать. — Вообще-то мне безумно хотелось отправить наших рептилоидов на место того содрогающегося полутрупа на полу, и в то же время язык не поворачивался обречь хоть кого-то на подобное; с другой стороны, у меня, в отличие от магистра, нет и морального права решать, не заслуживают ли они этого; надеюсь, что и не появится. — И ещё я хочу, чтобы ему никто не мешал проводить его преобразования… чтобы у него всё получалось… — Я хотела пожелать ему спокойно умереть от старости, но вспомнила, что идейные воины-монахи не очень-то ценят такую перспективу; а магистр хоть и умный, однако кто его знает… — Чтобы он дожил до максимально возможной планки возраста на Покрове, и здоровье его тревожило по минимуму. И Страшиле того же. На меньшее я не соглашусь, даже не торгуйтесь. — Ну хоть сейчас про сыночка моего вспомнила, — ядовито произнесла Лада. — Да, это моё упущение, — согласилась я. — А ещё желаю Страшиле нормальную любящую мать… ой, извините, это, я так понимаю, невыполнимо даже для вас. — Ведьма посмотрела на меня с нескрываемой ненавистью. — Ну тогда я также принимаю ваше предложение по получению нами завтра квартиры от Минобороны. Это, наверно, был уже перебор, однако жизнь у меня одна, и какой бы никчёмной я её сейчас ни считала, за понюшку табака я её не отдам. — Почти всё это возможно, — сказала Лада, помедлив, и я даже удивилась, что она не спросила, не пора ли мне откалибровать борзометр. — Просто… ведь в памяти-то у предмета твоих воздыханий всё останется: то есть он не будет таким, каким ты его увидела, с этой точки зрения. — Но он же не сошёл с ума? — уточнила я. — А в целом, как вы видите: взгляды у него не поменялись? — Я имела в виду, не станет ли Катаракта сам жечь теперь всех напропалую, но Лада, не дослушав, с издёвкой покачала головой, и меня замутило. — Тогда я согласна. — По рукам! — подхватила ведьма, и мы с ней ударили ладонями. — Процесс пошёл. Я скривилась от омерзения — всегда терпеть не могла эту фразу — и снова закрыла глаза. Мне казалось, что внутри у меня не осталось больше ничего, что я — что-то вроде пустой оболочки человека. «Может, это была сделка с дьяволом, и так себя ощущаешь, когда продал ему душу?» — с невольным ехидством подумала я. Вот только ехидство-то у меня и осталось, никому его не отдам… Мне казалось, что я странным образом постигла в полной мере идею майи, призрачности бытия. Я всегда понимала, что то, что я вижу вокруг — только картинка, которую интерпретирует мозг… и всё-таки мне не удавалось осмыслить, что те живые люди на Покрове, с эмоциями, стремлениями, страстями — были «не такими, какими я их вижу». Чупакабрами какими-нибудь. Крабами. Или вообще тараканами. Я представила себе таракана с двуручным мечом и сползла на пол от придушенного смеха. И как мне теперь убедиться в том, что Лада действительно выполнила свою часть сделки, если я не смогу в чём-то быть уверена, даже увидев это собственными глазами? Мне в голову закралась предательская мыслишка, что, может, и жить-то не стоит, раз всё вокруг — какая-то гнусная ряска на болоте, которая провалится, едва на неё ступишь. Но я тут же себя пристыдила. Это вот Страшила мог бы допускать такие мыслишки. А я-то знаю, что жизнь, хоть и гнусная и несовершенная, но одна. И новой-то не дадут, так что лучше уж играть, даже зная, что там, за текстурами интерфейса, какое-то мерзкое железо, к которому меня не подпустят… А может, кстати, Лада мне просто лжёт. Например, чтобы посмотреть, как я помучаюсь от той же безнадёжной любви к магистру. Как прелюбопытная зверушка. «Защитный барьер моего разума», конечно! Где он там, в неокортексе, в гиппокампе? В каких конкретно нейронах? А на Покрове у меня и нейронов-то не было! — Ну ступай уже, — нетерпеливо сказала ведьма. — Надоело с тобой возиться. Всё у твоей зазнобы будет хорошо, дух святой мне свидетель. — А где мой мобильник? — вспомнила я. Лада кинула мне смартфон, и я сама удивилась, что смогла поймать его на лету. Фонарик по-прежнему горел, экран, к счастью, не разбился. Ой, да если бы и разбился… «Это было как-то слишком легко и быстро, — подумала я, рассматривая смартфон. — Наверное, так кажется из-за того, что мне отдали его жизнь авансом. Легко и быстро, как взять кредит; а вот отдавать уже дорого и не хочется. Но заёмщик-то хоть может объявить себя банкротом…» — А что будет, если я сейчас возьму и передумаю топиться? — невинно осведомилась я вслух. — Я свою часть сделки — то, что могла сделать сразу — выполнила, — холодно сказала Лада. — Если ты откажешься от своей, я буду вправе не реализовывать остаток. А ты нарушишь договор не со мной, а с высшими силами: и уже они с тобой будут разбираться. — Ой, да плевала я на эти высшие силы, — хмыкнула я. — Их вон проклясть — и они исчезают из мира. Жалко, что теперь у меня нет такой опции. Хотя на досуге на всякий случай обязательно прокляну. То, что откажетесь от дальнейшей части сделки… Ну, предмет моих воздыханий может и сам справиться со всем, поэтому-то я по нему и вздыхаю. Надо ещё подумать, не подгадали ли вы просто всё к нужному моменту и в чём вообще ваша заслуга, что его освободили именно сейчас. Это ведь готовится заранее. А то смотрите, что-то пахнет нечестной сделкой… Ладно, я подумаю и перезвоню вам, если что. Я подозревала, что всё-таки сделаю, как она хочет, но мне было противно в этом признаваться. Я с иронией вспомнила, как учила моего бойца, что смертью ничего исправить нельзя. Ну вообще-то в нормальном мире так и должно быть! — Сделка честная, — сказала Лада, насмешливо глядя на меня. — Именно так всё это и работает. А ведь ты сама пожелала своему любимому магистру оказаться там, помнишь? Когда вас на допрос таскали. Я перестала слышать её из-за шума в ушах, всё вокруг снова поплыло. Я не помнила точно, но допускала такую возможность. В запале я каких только возмездий ни посулю… Я как будто издалека чувствовала, что Лада яростно трясёт меня за плечи. — Эй, ты в порядке? Вот насколько надо быть бесчувственной куклой без грамма эмоционального интеллекта, чтобы на полном серьёзе задавать этот вопрос? — Идите к чёрту, — сказала я, не ощущая губ. — У каждого есть свой предел, и вы малость переборщили. Я физически не могу смотреть на чужую боль, слышали про зеркальные нейроны? Вот такой у меня организм; и он, похоже, самоуничтожается. Я, конечно, вещала с серьёзным видом — мне сейчас в принципе было не до смеха — и всё равно малость удивилась, когда лицо Лады исказилось от страха и ярости. Но вообще-то я не была уверена, что преувеличиваю насчёт самоуничтожения. Мне казалось, что диафрагма у меня работает так же мучительно и впустую, как и у Катаракты… наверное, я и впрямь умираю… вот как это, оказывается, происходит… — Да что же это такое! — взревела ведьма. — Опомнись, дура, возьми себя в руки! Тебе нельзя пока умирать, потерпи ещё пару деньков! — Как вы остановите листок, которому пришло время слететь с ветки? — съехидничала я, закрыв глаза. — Приклеите его? Не забудьте только покрасить в зелёный цвет… как траву солдаты иногда красят… — За что мне выпало работать с этой припадочной? — взвыла Лада. — Да это не ты виновата, я пошутила! Если бы у меня оставались силы, я бы с удовольствием посмеялась: зачётные шуточки. — Послушай… посмотри на меня! — Я неохотно взглянула в её размалёванное лицо и тут же с отвращением закрыла глаза. — Ну хочешь, снова покажу тебе твоего магистра? — Я вспомнила иррациональный ужас, с которым не могла справиться, и как со стороны услышала собственный жуткий смех. — Убедишься, что с ним всё хорошо. Там ничего страшного не будет, не бойся; тебе даже, думаю, понравится. — У вас может быть извращённое представление о том, что нравится вменяемым людям, — отозвалась я, не открывая глаз. — Ну хорошо; только сперва предложите мне методику верификации происходящего на предмет того, что это не гипноз или иная лажа. — Дура, мне нельзя использовать на тебе гипноз, ты же видела!! — Я думаю, что видела это, но органы чувств ведь могут обманывать человека, — возразила я. — Проведёте меня снова в то подземелье, а защитный барьер моего разума покажет мне вместо него Мальдивы. Или про барьер — тоже были шутки? — Это не так работает, — задыхалась Лада. — Ты как непосредственный наблюдатель неосознанно придаёшь всему внешнюю форму в грани, которая обращена к тебе — но форму, близкую по смыслу, а не диаметрально противоположную! А само происходящее зависит не от тебя, на него ты влияешь только своим активным вмешательством, поняла? — Ни чер-та, — честно ответила я. — Зато поняла, что активным вмешательством в этой симуляции считались, оказывается, ещё и пожелания. И я не нашла ничего лучше, чем пожелать… вот такое. Зашибись. Отстаньте уже, надоело. Лада что-то вопила, но я не слышала её: уши как будто заложило. «Щука, прости меня, — подумала я с тоской. — Не знаю, из-за моих ли слов всё это… но если правда — прости». И вдруг меня охватила такая злость и на Ладу, и на себя, что буквально подбросило на ноги. Из-за какой-то размалёванной стервы валяюсь здесь, как бессильный труп, а кто-то лишь час назад обещал себе умереть стоя! — Ну что вам ещё надо? — мрачно спросила я, с омерзением глядя на ведьму, которая смотрела на меня снизу вверх, приоткрыв рот. — Вы мне магистра хотели показать, кажется? Вперёд! — Я ведь купилась, — сказала Лада, поднимаясь с пола и недоверчиво качая головой. — А ты не такая дурочка, какой кажешься. Я промолчала. Вот какой смысл возвращать Страшилу: он же не переживёт, что у него мать — конченая психопатка, вскроется, и все мои усилия насмарку. Впрочем, выбора-то у меня, похоже, всё равно нет… Я задумалась, стоит ли вообще заходить ещё раз в портал или достаточно будет убедиться отсюда, что всё в порядке, и уйти: мне было стыдно глядеть Катаракте в глаза. Особенно если учесть, что я ничего хорошего для него не сделала и уж точно не заслуживала той ласки, с которой он на меня смотрел. Разве только династию их божественную лишила сверхъестественных возможностей, так и то вышло почти что случайно. А хорошо, что те рептилоиды явно не знали про эту опцию поющих мечей и отнеслись к моему проклятию без опаски, а то бы ещё велели своему ручному божку отменить его на раз-два. Хотя вот интересный вопрос: мог бы он это сделать, если считать, что моё душевное пожелание обязательно должно было сбыться? Как говорится, битва жабы и гадюки! — А что было бы, если бы богу приказали отменить моё проклятие? — спросила я Ладу. Она промолчала. — Ну не ломайтесь! — удивилась я. — Какая сейчас-то разница? Отвечайте по-человечески. — Он именно так и умер, — мрачно ответила Лада. — Пытаясь его отменить. Перенапрягся. Я ошалело хлопнула глазами и, поняв, расхохоталась до слёз. Мне на ум пришёл вдруг ослик Мафин с волшебным гребешком, который потратил почти его возможности на какую-то ерунду, а потом пожелал себе новый гребешок — и вместо этого утратил и старый; и сравнение тех рептилоидов с ослом показалось мне особенно смешным. — Вы серьёзно? Нет, правда? Ай да я! Вы вот сейчас так подняли мою самооценку! Знай наших! Ну вообще-то ведь это было что-то вроде последнего желания приговорённого — и всё равно: приятно! — Теперь-то будешь смотреть магистра? — рявкнула Лада в бешенстве, и я чуть не хрюкнула от хохота, потому что это прозвучало как «смотреть телевизор». — Вот даже и не знаю, — задумчиво протянула я, вытирая выступившие от смеха слёзы. — А впрочем, давайте, уговорили. Я хотела затребовать несколько минут, чтобы собраться с мыслями и морально подготовиться, но ведьма, не откладывая дело в долгий ящик, принялась скатывать реальность в рулон, как невысохшие обои. Ладно, как-нибудь разберусь, во второй раз уж справлюсь с собой. Тем более что сейчас из-под «обоев» бил свет; может, и впрямь это будет не так страшно. Я прикрыла глаза и вызвала в памяти облик Щуки, когда он, усмехаясь, выносил своё соломоново решение после «референдума». «Конечно, это вам не индульгенция на то, чтобы беспредельничать…» — Смотри не вздумай ему сказать, из-за кого он там на самом деле оказался: убьёт ведь, и сделка накроется, — предупредила ведьма с гнусной ухмылкой. — И недолго резвись: тебе скоро начнёт не хватать воздуха. Там содержание кислорода меньше. — Вот я так и знала, что нужно носить с собой кислородный баллон, как для астматиков. На всякий случай. Вы пока подержите эту вашу рамочку, а я сейчас метнусь в аптеку… — Иди внутрь!! — взревела Лада, и лицо у неё стало таким страшным, что я смиренно кивнула и сделала шаг к порталу. — Подождите, а плакатик? — Какой плакатик? — прохрипела ведьма в бешенстве. — Плакатик «Святая София», а то как же рыцарь-монах поймёт, кто к нему пожаловал? Наверное, это и впрямь был уже перебор с моей стороны: Лада бешено выпучила глаза и грубо толкнула меня в спину, так что я оступилась и чуть не схватилась за край, к которому нельзя было прикасаться, но вовремя отдёрнула руку. Давно мы дома не были, цветёт родная ель… «Могло быть хуже, — подумала я с юмором, поднимаясь со знакомого паркета: у меня слёзы навернулись при его виде. — Как там у Лукьяненко: вывалился из портала, одной ногой ударился о кафельный пол, другой — угодил в унитаз… Пальцы-то хоть все на месте? Ну слава богу…» — Стерва! — злобно крикнула я в портал для порядка; бритоголовые смотрели на меня в явном ошалении. — Парни, не надо только никого убивать, у меня законное право тут находиться. Занимайтесь своими делами, я на минутку. Я даже чуть-чуть удивилась, когда они согласно кивнули, не споря: вряд ли во мне можно было не признать особу женского пола. Ну что ж, так ещё проще. Я нашла взглядом чёрную ширму, которой загораживали ёлочки на ночь, и подтащила её к порталу, убрав из поля зрения наглое лицо Лады, а заодно заслонив ей обзор. Здесь было очень, очень светло — здесь и витражей-то, кажется, не было, а может, я просто не заметила их, потому что видела только Катаракту. Он был укрыт до подбородка белой простынёй, и я мигом вспомнила импровизированную плащ-палатку Страшилы, сделанную из такой вот больничной простыни. И невольно задумалась, как мы все выглядим в объективной реальности, если она, разумеется, вообще существует в этом безумном мире. Ну вроде как должен выжить, я думала, будет хуже. — Ты классный, — честно сказала я магистру, — я тебя просто обожаю. Если бы была с собой ручка, попросила бы автограф. Выздоравливай поскорее и не волнуйся, мне тут обещали, что у тебя всё будет хорошо. Кстати, всегда хотела поблагодарить за то огненное шоу в алтаре, это правда было супер. — Я помнила про содержание кислорода и попробовала дышать быстрее и глубже, чтобы создать аналог гипервентиляции. — Я хотела попросить тебя поменьше пытать и казнить… но знаешь, ты, наверное, и сам разберёшься, ты вменяемый. Вот бы у нас в высшем эшелоне власти все были, как ты! Щука смотрел на меня с такой нежностью, что я остро пожалела, что не имею в запасе ещё одной жизни, которой можно было бы пожертвовать, чтобы остаться здесь. — Только я не одобряю вашего отношения ко всем, кто не в ордене, как к подлым людям. Они такие же, как вы, и чем раньше вы все это поймёте, тем будет лучше для вашей страны. Кстати, отношения к женщинам это тоже касается. Как вам запуганная дрожащая баба воспитает гражданина с большой буквы, а? Но и культ не делайте. Просто относитесь ко всем по-человечески: что у вас написано на входе? Ладно, я вижу, вы не понимаете, о чём я вам толкую; и всё же на досуге подумайте как следует над моими словами. Да, и ещё: слышала про систему комплектации борделей в вашей республике. — Вот теперь они все поперхнулись. — Понимаете вы меня или нет, наплевать мне: убирайте оттуда к чёрту идейный компонент. Всегда есть люди, которые готовы этим заниматься за деньги, без жриц любви не останетесь, но чтоб настолько гнусной обязаловки для сирот не было. Вообще-то бритоголовые переглядывались с таким недоумением, что я чуть было не заподозрила, что это я чего-то не понимаю, но магистр едва заметно качнул им головой — и поскольку я в основном смотрела именно на него, то увидела это. — А куда их девать-то? — с интересом спросил меня Катаракта. — Вот ты сейчас серьёзно? — вспылила я. — Придумаете что-нибудь: дел у вас в республике, что ли, мало? Да этот бардак сто лет разгребать! У них самих спросите: чем захотят, тем пусть и занимаются, у человека должен быть выбор. Нормальный выбор, а если будет какое-то непотребство, я узнаю и весь ваш Покров расколю резонансом, как в тот раз чуть не сделала. Так и скажите вашим защитникам традиций. И вот больше не вздумай ссылаться на то, что эти крысы тебе мешают: что захочешь, то и сделаешь, но и спрашивать я с тебя буду. Ни у кого в комнате не возникло вопросов, на каком основании я буду спрашивать и смогу ли вообще сделать это технически, и я в очередной раз восхитилась силе авторитетного тона. Магистр прикрыл глаза и усмехнулся чему-то. — Жаль, — сказал он со вздохом, — что ты со мной всё-таки не заговорила. А мне-то как жаль… Раньше я всегда видела Катаракту с выбритой головой; сейчас волосы у него отросли, но из-за бороды сходство с Хаммаршёльдом уменьшилось. Я пыталась заставить свой мозг увидеть, как на самом деле выглядит магистр, если допустить, что его облик — действительно только иллюзия; однако это было всё равно что уговорить себя слышать частоту, которую не способно воспринять человеческое ухо. Я хотела погладить его по лицу, чтобы разобраться, соответствует ли тактильная картинка зрительной, но не решилась, потому что кожа у него была как будто высохшая, и я побоялась случайно сделать Щуке больно. Да и в конце концов, какая мне разница, как он выглядит на самом деле? Имею я право сохранить в памяти иллюзию его идеального облика? — А борода твоя мне не нравится, — игриво объявила я. — Ты без неё был красивее. — Им она, видимо, тоже не нравилась, — с юмором хмыкнул Щука и как-то странно скосил глаза вбок. Я не сразу поняла, о чём он, у меня просто мозги так не работали: и только потом до меня дошло, почему эта чёртова борода у него асимметричная, а лицо сбоку опухло. Я вообще думала, что это из-за удара, тем более что уголок рта у Катаракты с той стороны был словно бы надорван, и усмешка у него из-за этого выходила жутковатая. И от контраста сути его ответа с моим шутливым замечанием свет вокруг словно бы моргнул; но я как-то ухитрилась взять себя в руки, а потом цапнула с тумбочки стакан с водой. Это точно была не водка, я помнила, какая она тут мутная. — Можно? — на всякий случай уточнила я у магистра и выхлебала почти весь стакан в три глотка, а остаток выплеснула себе в лицо: не хватает только снова хлопнуться в обморок; и тут мне на ум пришла страшная мысль… — Послушай, ведь ты же не станешь вскрываться… из-за всего этого? Я даже не могла выразить, насколько меня обрадовала его снисходительная усмешка. Наконец-то здоровая реакция нормального человека! Вот бы Страшила был таким же! Хоть бы кто-нибудь ему вправил мозги, я-то уж не смогу. Я снова повернулась к нескольким бритоголовым, которые находились в комнате: они молча смотрели на меня, не двигаясь с места; и то ли я всё-таки разбудила какой-то зрительный центр в мозгу, то ли он, напротив, работал хуже из-за нехватки кислорода, но в ярком солнечном свете они показались мне чёрными картонными фигурами. — Берегите лучше вашего магистра, собаки такие, — проворчала я; они всем своим видом выразили ярую готовность беречь, и я засмеялась. — Это вы его вытащили? Молодцы! вот это по-нашему! А вы сами это решили сделать, только честно? — Решили сами, — ответил один из них. — А потом нам к тому же было видение Первой непорочной матери, которая одобрила это и велела ждать сигнала. — Вот артистка, — пробормотала я, соображая, насколько это может считаться активностью Лады, обязывающей меня к чему-то. — Она сказала, что сообщит сегодня, стоит это делать или нет. Но мы бы всё равно это сделали, — мрачно прибавил другой. — Счастлив тот, у кого такие верные друзья, — заметила я с невольной завистью. — Так и надо… слушать ещё всяких… А вы со всем разобрались? Может, я вам чем-то могу помочь? Они необидно засмеялись, я тоже развеселилась. Как говорится, моё дело — предложить, их — отказаться. — Вот ты бы не шифровался, а объяснил по-русски, какое чудо тебе нужно и зачем: я бы этих рептилоидов на раз-два построила, — проворчала я Щуке. — Если б я хоть в конце додумалась тебя остановить через Страшилу… И нечего смеяться: тут вон, бают, ваше змеиное кубло способности потеряло: так я к этому приложила лапу своим проклятием. Знаешь, я ведь могла убить тех упырей, которые нас судили, но только вместе со Страшилой… а он мне стал как братик… Я думала, что мы с ним погибнем, и всё равно не смогла заставить себя убить его лично. И даже если бы я знала, что ты на самом деле жив… — Я слышал, чем ты себя заставляла это сделать, — тихо, но очень чётко произнёс Катаракта, пристально глядя на меня, и я чуть не поседела от ужаса, поняв, что именно он слышал. — И ни от кого не стал бы требовать подобную цену. Я невольно отметила про себя его формулировку «не стал бы требовать», словно бы подразумевающую, что было бы неплохо, если бы все выполняли свой долг и с радостью платили, сколько нужно, по собственной инициативе. И наверное, это отразилось у меня на лице, потому что Щука вдруг снова усмехнулся и чуть качнул головой. И усмешка у него была, как всегда, с двойным дном, так что я не смогла понять, говорил ли он от чистого сердца или намеренно вложил в свои слова второй смысл. Мне показалось, что я всматриваюсь в ожившую Странную Петлю, а я такие штуки обожала едва ли не больше самого Дугласа Хофштадтера. А потом меня бросило в дрожь: ведь даже если бы я тогда была в курсе, что он рядом и слышит меня… и что Страшила в любом случае умрёт… я всё равно не смогла бы убить моего бойца вместе с теми рептилоидами. Значит — не смогла бы защитить ни Щуку, ни других воинов-монахов… по крайней мере, уже находясь там, внизу… До чего докатилась, гуманистка хренова: сетую, что не могу совершить убийство! — Не кори себя: ибо не добьёшься добра, оборвав чью бы то ни было жизнь, — прибавил Щука мягче, а я с невольной горечью подумала, что моя договорённость с Ладой опровергает его тезис, однако озвучивать это, разумеется, не стала. — Я затем и приходил, чтобы тебе не пришлось иметь дело с нашим змеиным кублом; а предотвратить то, что случилось, было не в твоей власти. Я мрачно подумала, что он так говорит, просто потому что не в курсе, на что я способна, если меня довести, но не стала спорить. После драки кулаками не машут. — «Кублом», — проворчала я вслух. — Ты, брат, антитеист-то ещё почище меня! Из тех, кто вечно строит козни, а?.. на самой верхушке? Жалко, ты сразу не представился… А ты знал, что мои слова сбудутся и это будет ваш последний бог? Щука утвердительно прикрыл веки; он сделал это очень серьёзно, но я почему-то почувствовала себя Августинчиком, когда объявляла ему, что мы со Страшилой не погибли в неравном бою только из-за его шнурочной активности. А может, это и впрямь было так, и одной моей убеждённости в торжестве справедливости было бы недостаточно: может, моя убеждённость как раз подтолкнула Августинчика завязать шнурки тому умнику; у меня возникло ощущение, что я сейчас рехнусь. Вот что вы сразу не сказали мне о моих возможностях, собаки такие, я бы вам тут что хорошего понапредсказывала, пока могла! Я понимаю ещё, вначале, до инициации: неизвестно, что у меня там на уме… но когда по поведению Страшилы стало ясно, чего я добиваюсь, можно было и намекнуть! Впрочем, на тот момент меня ведь уже «протестировали» по доносу какого-то лишенца и, видимо, исключили возможность наличия у меня души. Хотя Катаракта, между прочим, мог бы нормально изложить ситуацию, когда зашёл к нам напоследок, раз уж всё равно подозревал; однако у меня язык не повернулся бы за что-то ему сейчас пенять, пусть даже он и усмехается, как обычно. У меня вообще было чувство, что я — какой-то наивный ребёнок из песочницы, который решил поиграть со взрослыми по их правилам; и если взрослых-то это забавляет, то мне вот как бы напрочь не двинуться от шока… Мне нужно было сказать то, для чего я сюда, собственно, и пришла, и что никак не могла заставить себя озвучить, оттягивая этот момент шутками и пустой болтовнёй; и мне вдруг впервые стало действительно страшно, потому что я знала, насколько Катаракта опасный человек, как говорится, жнёт, где не сеял: и если уж ему что вздумается, мой статус бывшего поющего меча никак меня не защитит. Может, и не стоит этого говорить, как и советовала Лада? С другой стороны, что он мне сделает? В крайнем случае я просто задохнусь тут через несколько минут. Хрен редьки не слаще, Страшилу только жалко. Но себя мне тоже было жалко: мне и так было непривычно тошно от самой себя, и я знала, что если промолчу сейчас, вообще не смогу смотреть на своё отражение в зеркале. — Я хотела… дело в том, что я только сегодня узнала… про такую особенность пожеланий меча, — я сцепила пальцы кончиками внутрь, стараясь подбирать слова побыстрее, потому что времени было мало. — И мне тут сказали… что это я в запале пожелала тебе после того доноса на Страшилу… всё то, что с тобой случилось. В общем виде, конечно. Я не помню точно, но допускаю… я понимаю, что просить за такое прощения — детский сад… просто хочу, чтобы ты знал: если это действительно так… мне правда жаль… я, честное слово, никогда всерьёз бы ничего подобного не пожелала, вообще никому! — Посмотри сюда, — перебил меня Щука с неожиданной силой в голосе; я заставила себя взглянуть ему в глаза и замерла, потому что лицо у него сделалось какое-то невероятно одухотворённое, и он своим горящим взглядом словно бы вытаскивал меня куда-то наверх; я вдруг почувствовала себя электроном, который тянут на более высокий энергетический уровень, так что его орбитальная форма расширяется, ощетинивается флуктуациями — а ведь электрон никуда не может деться… — Плюнь в лицо тому, кто тебе это сказал, ясно? И не верь ни единому его слову. — Но я же ведь и правда могла сгоряча пожелать что-то такое!.. — мяукнула я с отчаянием, чуть не плача. — Это просто… скотство какое-то, если так, у обычных слов не должно быть подобной власти! То есть ты можешь таким вот предсказанием вынудить кого угодно убить, украсть, натворить любой дичи? — Не можешь… объясни ей, — потребовал Щука, и я всё-таки разрыдалась, потому что видела, как у него на языке теснятся слова, но ему сложно говорить; и у меня было чувство, что я своими руками довела его до этого. — Он хочет сказать, что свободную волю разумного существа никто не отменял, — абсолютно спокойно произнёс бритоголовый, заверивший меня ранее, что они всё равно отправились бы вызволять Щуку, что бы там ни натрепала «Первая непорочная мать»: я узнала его по голосу. — Это не окно, которому можно пожелать открыться. И даже не благословение, которое можно забрать. Что бы кто ни захотел или предсказал, это не сработает, если вступает в конфликт с волей исполнителя. Сработает, только если и он сам хочет того же. Я бы сказала, что, наоборот, это окну не прикажешь открыться, а вот человека можно убедить в чём угодно разными способами. Но потом вдруг вспомнила, как однажды то же самое окно действительно ни с того ни с сего распахнулось шире, создав сквозняк и захлопнув дверь на пальцах дружка Балаги: по-моему, я тогда что-то такое бормотала от отчаяния. Может, и Августинчик на самом деле заговорил, потому что я объявила ему авторитетным тоном, что он это сможет, а он-то, разумеется, хотел того же? А вдруг и Страшила излечился от пареза, просто потому что я прямо пожелала ему этого вслух, а вовсе не из-за той дряни Воронихи? Или я вспомнила эти случаи, потому что болезненно хочу поверить в то, что это правда? А я сама: ведь пообещала Страшиле, что устрою в его республике геноцид, и как раз тогда меня шатнуло на путь инфразвукового тёмного властелина; меня передёрнуло от мысли, что тот рыжебородый кузнец не успел бы меня сломать. Не шибко-то у меня свободной воли, как я погляжу, я же буквально чудом остановилась. Но ведь остановилась… — Вы вот сейчас серьёзно? — подозрительно спросила я. — Это всё слишком хорошо звучит, чтобы быть правдой… Может, вы это вообще только что придумали? Бритоголовые от души заржали. — Истинная правда, — заверил меня Щука, улыбнувшись. — Я бы поклялся своим мечом, но могу поклясться лишь обломками. — Чёрт, — с искренним сожалением сказала я; со стороны могло показаться, что я сочувствую горю магистра, но на деле мне было до зубовного скрежета обидно, что я не могу сама занять вакантное место рядом с ним из-за договорённости с Ладой. — Да я верю тебе… и вообще-то я не одобряю клятвы, из-за них-то в основном все беды; не смущает вас, что для аттестата зрелости переписываете книжку, где сказано: «Не клянитесь», а потом ничтоже сумняшеся клянётесь напропалую? поменяли бы практику в вашем ордене, а то это какое-то лицемерие. — Я видела, что Щука закусил губу, чтобы не рассмеяться: ну конечно, людей на должностях типа великого магистра подобные мелочи никогда не смущают. — А твой меч был живой? Он с тобой говорил? Катаракта чуть покачал головой. — Хотя ты тоже… ни разу со мной не говорила, — заметил он с юмором. — Ну это вы сами виноваты, понапридумывали ваших уставов! — возмутилась я. — Да и нормально к тому же ничего не объясняете! С меня так-то покойный брат Цифра слово брал, что я молчать буду, а то ещё вступлю с тобой в сговор против Страшилы! — Ну разве можно… против Страшилы… — с иронией отозвался Катаракта, но улыбка его скорее напомнила оскал, и я вдруг увидела, что ему очень больно говорить, а он всё равно мне отвечает. — Ты давай тогда лучше молчи, — распорядилась я и задышала ещё чаще. — Хоть я и обожаю твою дикцию… Ты не переживай, что меч сломали, это не страшно, жизнь от этого не закончилась. Это же только железка, новый сковать на раз-два, умеючи-то. Эх, у вас тут Сера хорошо ковал… славный добрый Сера… Парни, вы не в курсе, может, он всё-таки жив ещё? — я обернулась к бритоголовым, но они явно не знали. — Ну если жив, то рекомендую: технически-то меня, конечно, ковал не он, однако физические характеристики брали, судя по всему, с его творения; так вот он скуёт отменный меч, отвечаю. — Так ты сама приходи, зачем железо тратить, — усмехнулся Катаракта, словно бы не услышав, что я велела ему молчать. — Или не понравилось у нас? — Вот я бы с удовольствием, но у меня ещё есть дела, — вежливо отказалась я, стараясь сдержать нервную дрожь от его слов: кто бы знал, насколько я хотела поучаствовать в разгребании здешнего бардака, не говоря уже о моих нежных чувствах к магистру. — Как закончу всё — авось и вырвусь к вам. — Дела-то толковые? — поинтересовался магистр. — Или те, в которых признаться стыдно? — Ещё какие толковые, святой отец Катаракта, — жизнерадостно солгала я, не моргнув и глазом. — Но свои планы я раньше времени не раскрываю. Знаешь, если верить Дюма, кардинал Ришельё никогда не говорил: «я сделаю», а только «я сделал»: очень мудро, потому что иначе мозг рискует принять озвученное за уже выполненное. В случае с моими суперпланами мозг вряд ли осилил бы такую задачу, пришлось бы всерьёз представлять себя зомби; однако признаваться в этом я не собиралась. — Стало быть, не понравилось, — со вздохом констатировал Катаракта. — Ну, неволить не буду. Вот тут-то я и заподозрила, что он с его проницательностью просто сознательно надо мной издевается, тем более что я и не пытаюсь скрывать, что неровно к нему дышу, потому что нет смысла скрывать очевидное; и у меня потемнело в глазах, но я как-то заставила себя сдержаться. — Ты что, клинья ко мне подбиваешь? — ехидно спросила я. — А так разве можно? Не смущает тебя, что ты лично обручал меня, прости господи, со Страшилой? Катаракта смотрел на меня в упор, усмехаясь словно бы с жалостью, и я вдруг вспомнила, как сама сказала ему, что Страшила мне стал как родной братик. Ну и что, всё равно мог бы включить собственнический инстинкт, приплести какой-нибудь шовинистский бред вроде телегонии, так любимой моим чокнутым конспирологом. Я попыталась приклеить телегонию к мечу и подумала, что сейчас точно рехнусь. У меня вообще было чувство, что всё это — какая-то изощрённая забава в стиле развлечений того центрального: посмотреть, как я вынуждена сама использовать ничего не значащие для меня аргументы, отказываясь от желанной конфетки, которой машут перед моим носом. Не правду же здесь объявлять, почему я точно не смогу вернуться! — Меня — не смущает, — серьёзно заверил меня Катаракта. — Приходи, когда захочешь. — Да что это за издевательство?! — закричала я в голос. — Зачем ты мне это говоришь?! — Я попыталась взять себя в руки и поняла, что гипервентиляция уже не помогает; но хоть мне и казалось, что Щука буквально режет мне душу на части своими дурацкими намёками, я всё равно не могла заставить себя уйти. — Парень, иди сюда, а то я сейчас упаду от нехватки кислорода прямо на вашего магистра, и мои полцентнера с лишним его точно добьют. Я чувствовала, что вообще-то, если я намерена возвращать Страшилу, мне надо бы уходить, и побыстрее. Да и в принципе кислородное голодание вредно для мозга… хотя, опять-таки, если я и впрямь намерена возвращать Страшилу, мне особенно и незачем беречь быстродействие интеллекта… Ну ладно, я всю жизнь тяну до последней минуты. Говорят, умеренная гипоксия помогает от депрессии и посттравматического синдрома: вроде как проверяли на крысах и макаках. Теперь вот и на мне проверим. — Слушай-ка, а я тебя помню! — удивилась я, чуть-чуть продышавшись и разглядев лицо крепко сбитого бритоголового, который осторожно поддержал меня за плечи. — Дай бог памяти… Да это ж ты моему бойцу приволок тренировочный меч, когда мы влезли в спарринг с богемщиком, а Страшила маялся дурью и не хотел подставлять меня под удар гранью в грань. У нас ещё Бронза секундантом стоял. Ах ты мой золотой, неравнодушный, спасибо тебе! Я от души стиснула его в объятиях, крепко-крепко, как хотела бы обнять его тогда, в лабиринте, как хотела бы обнять Щуку. Я чувствовала, что плачу от благодарности к этому славному человеку и от радости, что у него всё хорошо. И наверное, у всего их ордена тоже всё будет хорошо. А если я завершу свою часть сделки — то наверняка. У меня душа разрывалась от отчаяния, что мне нужно отсюда уходить, и я не смогу увидеть, что у них будет дальше, не смогу помогать им своими ценными указаниями. Да о чём я вообще думала, когда уходила с Покрова? Ну ладно, поздно пить боржоми… — Не знаю, пригодится ли вам это, но мы со Страшилой как-то убили ряженую смерть с косой, — вспомнила я со смехом, хотя ничего смешного в этом не было. — И двойного шпиона-бармена… где малиново-жёлтые стёкла. Он писал отчёт не по вашей форме… и мы ещё гадали, на богему он работал или на иностранную разведку. И он запрашивал новую смерть: футляр под акведуком, примерно двадцатая арка от поселения, если идти отсюда вправо… она выщерблена. Бармена жалко… вот не стоило его убивать, это правда было скотство. Надо было просто ещё тогда вам признаться… извините. Бритоголовый, который помог нам ранее, при этих словах обнял меня крепче, и тут мне пришла на ум отличная мысль… плохо только, что в глазах уже темно, ну да ничего… — Парень, не шевелись, ладно? — попросила я умоляюще и осторожно пробежалась пальцами по его грузной фигуре: у меня было чувство, что я его словно бы обыскиваю, и я жутко боялась, что он оскорбится, но когда дошла до лица, поняла наощупь, что он улыбается. — Вот стер-рва… Правильно ты, Щука, сказал… ни единому слову… или это просто у меня крыша уже от твоих шуток съехала… Ладно, мужик… веди-ка меня назад к этому дурацкому порталу. Как говорится… всему хорошему когда-то приходит конец. — Я не шутил с тобой, маленькая, — услышала я, как издалека, серьёзный голос Катаракты, и хоть я и не могла его видеть, мне показалось, что он снова вытягивает меня куда-то наверх своим пристальным взглядом. — Приходи, когда захочешь. И мне стало до слёз стыдно, что он-то меня простил от души за то скотское проклятие, которое, возможно, всё-таки сыграло роль, что бы они мне тут ни говорили; а я устраиваю истерику из-за пары слов, притом что мне действительно не сказали ничего оскорбительного. — Однажды обязательно вернусь, тогда и пошутим как следует, — истово солгала я, чувствуя, что мне тяжело даже заставлять себя глубоко дышать; кончики пальцев словно бы онемели. — Ни за какие коврижки от вас бы не ушла по собственной воле, честно… но, как говорят в армии, надо… Пусть у вас всё будет хорошо. Я так вас всех люблю. Вы все такие хорошие. Мне так за вас всех больно и радостно. — Это, конечно, уже была эйфория от кислородного голодания. — Только богемщиков ваших не люблю. А вас всех люблю. Особенно магистра. И Страшилу. Он мне как братик. Страшилу надо вернуть. Меня уже вконец мутило, мысли путались. Потом мне стало немного лучше, и я, проморгавшись, поняла, что просто глухой, без окон, офис Лады на контрасте с той залитой светом комнатой кажется темнее, чем он есть на самом деле. Портала не было: может, конечно, его и не было никогда, и всё это было иллюзией, гипнозом или ещё какими-то штучками Лады, но я для удобства и собственного душевного комфорта решила считать, что он всё-таки был. Всё только в нашей голове. Лада хохотала от души. — Вы-то чего смеётесь? — Да ты когда в портал шмякнулась… — еле выговорила ведьма сквозь хохот. — У тебя о край реальности часть волос срезалась. Будет у них теперь новая реликвия. Я тоже взвыла от смеха, представив, как мою прядь, чего доброго, поместят на память в алтарь под инвентарным номером, а потом ещё и начнут распространять подделки, как это всегда бывает, так что у каких-нибудь Георгиев Победоносцев и Иоаннов Крестителей по нескольку голов и десниц. Рапунцель-то в итоге в уголке курить будет! — Не шмякнулась, а вы меня втолкнули, — поправила я, захлёбываясь смехом. — И это вот нисколечко не смешно. Вы, мадам, мне и голову об этот край реальности срезать могли… Я с опаской потрогала волосы, почти сразу нащупав срез: тут вообще-то и ухо рядышком, к счастью, целое и невредимое… Ну хорошо, что обошлось художественной стрижкой. Если разобраться, эта стерва обещала мне не вредить, так что, наверное, ухо моё было в безопасности… Впрочем, я из-за неё чуть рефлекторно не схватилась за «край реальности»: меня передёрнуло при мысли, что мои пальцы тоже могли бы стать реликвией. Я вдруг вспомнила руки Катаракты, и у меня к горлу подступила выпитая на Покрове вода. — Автограф, — пробормотала я, не в силах сдержать истерический смех. — Если бы у меня была ручка, я бы попросила у него автограф… у человека с переломанными пальцами… Ну разве это не смешно?! Меня чуть не кинуло в дрожь, когда я представила, что чувствовала бы сейчас, если бы промолчала и так и не решилась признаться Катаракте в том дурацком предсказании, если, конечно, оно вообще было. Как он там советовал: «Плюнь в лицо тому, кто тебе это сказал»? Я искоса взглянула на Ладу и решила, что мне слишком противно к ней приближаться. «Всё хорошо, — успокаивала я себя. — Всё уже хорошо. Они справятся. Они, в конце концов, взрослые мужики. Вон они как ржали, когда я им предложила свою помощь». — Они бы и без вас его вытащили, — наябедничала я и улыбнулась потолку. — Они сами так сказали. Ваша роль тут весьма спорная. — Ты просто не знаешь всего, а я тебе и не скажу, — отозвалась Лада язвительно. — Радуйся, что я их предупредила, кто к ним явится, а то бы они тебя на месте-то и убили. — Не верю, — возразила я и снова улыбнулась. — Я же весь их монастырь, от алтаря до подвалов, наизусть знаю. И устав их, и распорядок, и протокол проверки меча. И того грузного бритоголового я узнала. Так что доказала бы им свою идентичность на раз-два. Лада молчала, а когда я неохотно скосила на неё глаза, то увидела, что она сверлит меня ненавидящим взглядом. — Пойду, пожалуй, — вздохнула я, неловко поднимаясь с пола. — А вы имейте в виду: я ещё могу отказаться. Вот обдумаю всё как следует, посплю с этой мыслью и только тогда окончательно решу. Лада кивнула, и по тому, как насмешливо она на меня глядела, было понятно, что она и сама знает, чего стоят эти мои слова. — Вы особо не борзейте, — пригрозила я. — Вот назло вам возьму да накручу себя, что боюсь смерти, хочу жить, и никакие несколько тысяч воинов-монахов и ваш сынуля не стоят моего драгоценного существования. Думаете, не смогу себя переубедить? Да вот хоть сейчас сделала бы, да жалко… Я имела в виду, что мне жалко намеренно разрушать те эмоции, которые у меня остались после той светлой комнаты. Но мне стало противно объяснять что-то этой психопатке, заодно теряя эти самые эмоции, так что я просто махнула рукой и пошла к двери. Лада выскочила за мной в коридор, как сошедшая с ума игрушка-клоун на пружинке из шкатулки для розыгрышей. Я мельком обернулась, надевая оставленный в прихожей плащ: в мертвенно-белом свете улыбка на слишком тёмных губах ведьмы напомнила мне улыбку Джокера из фильма Нолана. — Не забудь: Которосль и Московский проспект, Ярославль! — крикнула она мне. — На той стороне, где машины едут в центр, спускаешься! И на восток с самой восточной точки! В ночь на девятнадцатое, не позже рассвета! — Идите к чёрту, — отозвалась я с досадой. Я вышла на улицу и тут же пожалела об этом, потому что здесь было прохладно и уже стемнело, и хотя вся Москва горела огнями, мне хотелось яркого тёплого солнечного света, как там, на Покрове. Я прислонилась к кирпичной стене: мне казалось, что я словно бы стала насквозь прозрачная и изнутри меня рвётся этот ослепительный болезненно-радостный свет, освещая сумерки вокруг. И это было связано не только с Катарактой, но и с тем грузным заботливым бритоголовым, который помог нам со Страшилой, — а я ведь так и не узнала его имени… И вообще со всеми славными воинами-монахами в той комнате… и на всём их Покрове… Я заметила кое-что и для верности стукнула каблуком по асфальту. Бездны не было. — Спасибо, — шёпотом поблагодарила я их всех, — спасибо. Место, где свет, было так близко, что можно коснуться рукой… но кто я такой… Наверное, так могли бы чувствовать себя Адам и Ева, после того как их выкинули из рая. — Ладно, — пробормотала я, — это, видимо, карма за то, что я атеистка. Мне хотелось умоститься где-нибудь на скамейке, закрыв глаза и свернувшись в клубочек, чтобы не расплескать этот свет, чтобы подольше сохранить его внутри. Я точно знала, что это был последний раз, когда я видела Покров; и когда эти эмоции померкнут, мне останется только вспоминать о них и пытаться воспроизвести. А поблизости даже не было деревьев, чтобы растереть ветку в руках и привязать воспоминание к определённому запаху. Тогда я вытащила наушники, включила на телефоне «Место, где свет» и закрыла глаза. И эти слова и музыка настолько резонировали с моим состоянием, что я беспомощно подумала: может, Андрей Вадимович бывал в раю? Или это просто магия таланта? Или дело в том, что душа моя совсем размякла? Пора было возвращаться домой, пока родители не разволновались… хоть мне и не хотелось шевелиться. Но если они начнут сами звонить, беспокоясь, придётся говорить с ними, думать, что ответить… И я приехала домой, легла спать, ни с кем не общаясь, и мне, наверное, впервые за всю мою жизнь снился свет.