Поющий меч Покрова

С утра пораньше я позавтракала и принялась экипироваться. Стефан Цвейг в «Нетерпении сердца» ехидствовал над тем, что человек стремится уйти из жизни красиво: мол, какая-то женщина сделала в парикмахерской причёску и накрасилась, а потом бросилась с пятого этажа. Я же, прямо как Чупакабра, была уверена, что и так красивая. И меня всегда веселило, что перед смертью непременно надевают чистое бельё: как будто обычно его не меняют неделями. Ну это разве что на войне… — Купальник, что ли, взять с собой? — ехидно сострила я, оглядывая похудевшие стопки одежды в шкафу. Брать его я, разумеется, не стала, а вместо этого оделась, как на встречу с конспирологом, добавив для пущей потехи только чёрный галстук. Повязывая его, я живо припомнила весёлые истории о советских гражданах, которые, получая за границей приглашения с пометкой Black tie, не знали, что речь идёт о вечернем-коктейльном платье или смокинге (а спросить у кого-то считали ниже своего достоинства), и приходили в деловом костюме с чёрным галстуком. Ладно там — надеть под «бабочку» сорочку с обычным воротником; но костюм, да ещё если он выдержан в чёрно-белой цветовой гамме, с чёрным галстуком — это же фактически человек собрался на похороны! Ехидно цитируя про себя вечного Молочкова, я рассовала по карманам плаща телефон с наушниками, банковскую карту, билеты, паспорт, студбилет, расчёску и пачку бумажных платков. Сумки я, как и Страшила, терпеть не могла. Я задумалась, не взять ли компас, чтобы не поплыть от большого ума на запад вместо востока, но рассудила, что в крайнем случае сориентируюсь по навигатору в телефоне. — Вернусь поздно, не беспокойтесь, — предупредила я родителей. — Может быть, даже не сегодня. Они посмотрели на меня, и моё сердце виновато сжалось. Вот если бы моё чадо однажды ушло из дома в костюме мода без мотороллера, а потом его бы нашли утонувшим в другом городе? — У тебя всё нормально? — Как нельзя лучше, — истово солгала я. — Куда идёшь-то хоть? — За кудыкину гору. — Дин, ну далеко? — вступила в разговор мама. — Далеко — отсюда не видать, — подтвердила я: у бабушки я переняла немало хороших рифмованных отговорок. И вдруг мне показалось по глухому ворчанию бати, что он догадывается, что я ухожу совсем не поскучать на берегу Яузы, и не просто так глаза у него настолько угрюмые. И мама смотрит на меня как-то слишком беспомощно… «Да ладно, что за мракобесие, не телепаты же они, — остановила я себя. — Всего лишь устали от моих выкрутасов и того, что я вечно где-то брожу… Если бы понимали, то точно бы никуда меня не пустили». И я в срочном порядке ощетинилась, пока родители, чего доброго, не попробовали наложить вето на мои прогулки по неведомым дорожкам. — Что, бать, хочешь, я буду дома безвылазно сидеть? Я могу. Нет, хочешь? — Он не хочет, — сказала мама успокаивающе, — а ты не ворчи, она подрастёт ещё… — Подрасту, — пообещала я, не моргнув и глазом. — Но не скоро. Терпите. — Скорей бы уж, — вздохнула она, — вот будут у тебя свои дети, поймёшь… — Для детей надо сперва отца хорошего найти, — сказала я. — Вы рассмотрите всё-таки вариант с опекой над ребёнком, раз уж теперь у нас есть своё жильё. Но это надо вам брать, мне-то, думаю, пока не доверят никого. Это было последнее, что я могла для них сделать. Дойдя до метро, я с досадой вспомнила, что забыла социальную карту; возвращаться не хотелось, так что я купила проездной на две поездки — до ЦКБ и потом на вокзал. Всегда нравилась мне станция «Свиблово» — с гербами русских городов по стенам. Я прошла чуть дальше по платформе и уставилась на герб города Ярославля. Легенду о том, что Ярослав, в историографии носящий прозвище Мудрый, а современниками прозванный Хромцом (в некоторых источниках даже Злым Хромцом), зарубил секирой медведя, я, конечно, знала. И меня всегда люто веселило это сочетание, медведь с секирой: всё равно что апостол Пётр с перевёрнутым крестом. Да ещё на гербе города. Перед вами дети, герб, слева молот, справа серп… Ехать до ЦКБ было далеко, так что я ещё и сладко поспала в вагоне, компенсируя раннее пробуждение. Шагая по улице от «Крылатского», я поймала себя на мурлыкании под нос доброй старой «Группы крови» Цоя. «Так, так, больше пафоса!» — похвалила я себя. В ЦКБ я не была с сентября и чуть не прошла мимо поста с двумя охранниками. За оградой, по левую сторону от дороги, было удивительно красиво. Сосны, какие-то птицы неизвестного мне вида — и воздух, будто здесь начиналась тихая сельская местность, а не гудела Москва. Я каждый раз, заходя, ехидно цитировала про себя кусок из «Розы мира», в котором незабвенный Даниил Андреев утверждал, что среди различных видов гавваха особое значение имеет тот, который связан с истечением физической крови (ей-богу, он именно так и выразился). Монголо-татары, наверное, были с ним солидарны, считая пролитие крови дурным знаком, и поэтому казнили, ломая позвоночник, или душили, заворачивая в ковёр. А я, если уж откровенно, предпочла бы истечь кровью, относительно безболезненно потеряв сознание, чем задыхаться в сальном, пыльном, никогда не пылесосившемся ковре, на который, может быть, рвало предыдущего казнимого. А вот бы привести Андреева на станцию переливания крови: спросила бы я у него, где его жгучее излучение особой силы и классы демонов, питающиеся им! Впрочем, нельзя исключать, что, например, лично моя неприязнь к процедуре вполне могла питать этих самых демонов. «Ладно, кушайте, не жалко, — благодушно позволила я им. — Приятного аппетита!» — Вы вот зачем к нам ходите, Васильева? — проворчала мрачная врач, изучая мою анкету. — В обморок же падаете, и весовая планка для вашего роста прямо на грани. Хоть гемоглобин сейчас в норме. — А вы просто делаете моей конституции комплименты, потому и хожу, — ответила я весело. Нормально перенесла я забор крови лишь в самый первый раз: все последующие кроводачи прошли намного хуже, и, по моему мнению, из-за того, что достаточную деликатность медсёстры проявляли только с новичками. Они слишком туго перетягивали руку, втыкали иглу так, что она упиралась в стенку сосуда, и я отчётливо чувствовала её на протяжении всей процедуры. К тому же анализ крови ещё и усложнили: теперь пробный «материал» забирали не из пальца, а тоже из вены, поэтому позже адски саднила не одна рука, а обе. Впрочем, я точно знала, что в ЦКБ условия несравнимо лучше, чем в ряде других аналогичных заведений. Однажды я сдуру собралась пойти на адресный тромбоцитоферез в больницу на Каширском шоссе и сбежала оттуда, роняя тапки: последней каплей стали металлические столы, как в морге, вместо эргономичных донорских кресел. Я потребовала позвать самого главного врача и прямо в коридоре провела оскорбительный компаративный анализ отделения гравитационной хирургии ЦКБ при Президенте РФ и этого непотребства. Всякий раз при вводе иглы мне вспоминались синяки от капельницы на руках у покойной бабушки: дуры-медсёстры сначала пытались вколоть иглу в выступающую вену на тыльной стороне кисти, а когда у них не вышло, перешли на «традиционный» метод, которым они также владели слабо. Вены мои были, по общему мнению, как паутинки, так что медсестра, как всегда, попросила меня сжимать ненавистный мячик. Я сделала вид, что послушалась, но не слишком усердствовала, напротив, старательно расслабляя мышцы руки, когда на меня не смотрели: так становилось намного легче, хотя кровь и шла медленнее. Как вообще люди соглашаются на клинические исследования, чтобы ходить с этим чёртовым катетером в вене по полсуток? Впрочем, не все же такие астеники, как некоторые… Я с завистью уставилась на мужчин, полулежавших в остальных трёх донорских креслах: они абсолютно спокойно сжимали и разжимали пальцы безо всяких мячиков, причём едва ли не позёвывали. Уж у них-то точно не было болевого спазма сосудов: вены, поди, толщиной с мой мизинец, так что игла в них болтается, как цветок в проруби. Самый старший на вид, в слегка затемнённых очках, почти спал; второй донор свободной рукой держал перед собой смартфон, что-то просматривая на экране; третий скучающе смотрел в окно. Фрейд вон считал, что женщины завидуют половым признакам мужчин: дурак он был, я конституции их врождённой завидую! Ну вообще-то как таковое моё сложение мне нравится больше, хорошо бы только, внешне ничего не меняя, добиться нормальных сосудов и мышц… Тут у меня заложило уши, и я привычно поняла, что сейчас, что называется, выпаду из реальности. — На-ша-тырь… — Нормально всё? — Нет, — честно ответила я. — Нет? — удивилась медсестра. Матерь божья, а ведь некоторым такие тугодумы попадаются в роддоме!.. Да как вообще женщины рожают, тут же от одной иголочки подыхаешь? Потерять сознание мне не дали; к тому же, как обычно, любезно отклонили кресло назад, чтобы крови было легче приливать к мозгу, и даже заварили и принесли лишний стаканчик сладкого чая. — Сервис, — одобрила я ватным языком и жадно выхлебала весь стакан. — На чай, извините, не дам. — Ой, да это ж вы! — обрадовалась вдруг медсестра. — Я вас помню. Давно не приходили! Я попыталась придумать какой-то остроумный ответ, но голодный мозг объявил забастовку. А может, так на нём отразилась вчерашняя чрезмерная гипоксия? Я запаниковала: теперь подобрать новую шутку становилось уже делом принципа. — У Вольтури просто работала, — промямлила я наконец, однако медсестра явно не была знакома с «Сумерками» и не оценила мою выстраданную остроту. — Вы, может, не завтракали? — Что я, слабоумная, что ли? — проворчала я. — Да меня без завтрака родители бы и из дома не выпустили. Я иногда думала, что если, не дай бог, наступит ядерная зима или какое-то иное бедствие, то мама в первые же часы хаоса, озаботившись моим комфортом, ограбит продовольственный склад, а заодно ухитрится раздобыть где-нибудь столько ГСМ и спирта, что мы сможем обменивать их на еду чуть ли не всё время чрезвычайной ситуации. С батей, как с добытчиком, делиться, конечно, не предполагалось: это он должен был с нами делиться. Минут десять мне не позволяли подняться, потом подхватили под руки и отволокли в так называемую комнату ожидания, где выдали под мой алчный хохот кровно заработанные деньги — компенсацию на питание, ибо вообще-то кроводача считалась безвозмездной. Во избежание непредвиденных обмороков на улице меня не отпускали ещё в течение получаса. Я, как обычно, ворчала вполголоса, что можно было бы потратить лишних пятнадцать секунд на аккуратное введение иглы и сэкономить на этом кучу времени и немного нашатыря. — Я аккуратно вводила, — виновато возразила медсестра, которая меня вспомнила. — Вы, наверное, просто сверхчувствительный человек. Это медицинский термин. — Да? — не поверила я и, недолго думая, забила понятие в поисковике. — Не исключено, спасибо за информацию… Извините тогда, я-то на вас думала! — Да вы не ходите к нам больше. — Посмотрим, — туманно пообещала я. Уже в метро вены начали знакомо ныть — не очень сильно, но не особенно приятно. Пользуясь грохотом вагона в тоннеле, я немного поскулила от боли. На Ярославском вокзале жалобно христарадничала какая-то женщина средних лет; я хмыкнула, слыша в её голосе профессиональные нотки. Вот тебе и «просящему у тебя — дай»; корми эту мафию. — Спасибо вам за нищих в метро, за грязную серость Москвы, — замурлыкала я сквозь зубы, подойдя и уставившись на женщину в упор, и она, несколько раз вскинув на меня беспокойный взгляд, убралась прочь. — За то, что огромным базаром нас сделали вы… Я порадовалась, что на пути не попалось попрошаек с детьми, потому что тогда пришлось бы вызвать полицию, и я могла опоздать на электричку, хоть и явилась с изрядным запасом по времени. Почему никому из «жалостливых» не приходит на ум, что дети на руках у этих товарищей спят не просто так? — Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит, — завывающе цитировала я, гуляя по стеклянному лесу вокзала. — Но, видит бог, есть музыка над нами, дрожит вокзал от пенья Аонид… Я рассматривала людей на вокзале, а потом и в электричке, и мне тошно было сознавать, что по факту я почти ничего не успела здесь сделать. Ну вот правда: кто-то на заводе работает, кто-то на комбайне — и от этих людей есть зримая польза, а от меня что? Я вспомнила, как на третьем курсе, отчаянно разочаровавшись в выбранной стезе, хотела уехать куда-нибудь в Волгоград или вообще на Дальний Восток и выучиться там на фрезеровщицу, чтобы чувствовать, что от моих действий, от моей работы есть наглядный осязаемый результат. Родители, конечно, смогли меня отговорить, уболтав доучиться последний курс; и уже летом я ощутила в себе достаточно сил, чтобы всё-таки продолжать начатое с расчётом на то, чтобы попытаться сделать мир лучше. Ну а потом меня кинуло на Покров… и за время, пока я снова была тут, опять ничего не успела. Да, вкалывала, как проклятая, да, закрыла сессию за чудовищно короткий срок — но это была инвестиция во вложение, которое сегодня станет неактуальным. Пойди я всё-таки ухаживать за лежачими больными, как собиралась сгоряча, и то мне сейчас не было бы так тошно, я бы чувствовала, что хоть кому-то от двадцати лет моей жизни стало хорошо. Конечно, родители были правы: конечно, я могла бы с моими талантами, умениями и образованием принести больше пользы, чем просто стоя у станка; но это были словно бы рассуждения о том, как могла бы в будущем вырасти купленная акция, а срок жизни счёта истекал сегодня и надо было продавать бумаги и закрывать сделку с какими-то копейками прибыли. Мне всё время казалось, что я, напротив, тороплюсь жить, тороплюсь глотать информацию и впечатления, куда-то ездить, чему-то радоваться — и однако всё это было словно песок, уходящий между пальцев, и жутко было думать, что это уже никак не изменить и не исправить. Я действительно любила то, что делаю, но что было в этом хорошего и полезного для других людей? Чем они меня будут вспоминать: вышивками, стихами и рассказами? Курсовыми работами, написанными на заказ? «В пищу мышам оставляю мой докторский пыльный диплом»? Сочинила бы хоть что-то стоящее, я ведь, наверное, могла… (Если вдруг на меня нападала хандра, рождённая сомнением в собственном литературном даре, я перечитывала статью «Потёмщики света не ищут» и говорила себе, что если уж Нобелевки по литературе дают людям, которые пишут таким языком, то у меня-то талант есть точно). А я так и не собралась, хоть и пыталась… мне хотелось, чтобы читателю было весело и радостно, чтобы он улыбался… а получалась какая-то безысходная беспросветная тоска, бесившая меня: ведь в мире и так достаточно горя, слёз и безнадёги. И потом, я нисколько не сомневалась, что даже если бы вынесла на обложку гриф: «Товарищи верующие, честное слово, не хочу никого оскорбить, просто не покупайте эту книгу», всё равно нашлись бы люди, чьи религиозные чувства она бы оскорбила. Как показывает отечественная судебная практика, книга или та же выставка может считаться оскорбляющей верующих, даже если они её в глаза не видели: приговор Юрию Самодурову и Андрею Ерофееву тому подтверждение. Но сейчас мне было тошно, что я из опасения кого-то оскорбить просто погубила этот бумажный цветок моего сердца, что он так и не расцвёл, оставшись в набросках и черновиках. «Ведь если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой — всё это забирает он с собой… Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты… да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит всё равно…» Боже, как же люди по собственной воле идут на самоубийство, ведь это же кошмар — осознавать, что ты сам заканчиваешь эту игру, сам подводишь счёт, вместо того чтобы дальше сбивать масло из молока, где барахтаешься! А на Покрове: чего мне не хватило, ума или мужества, чтобы успеть развернуть ситуацию, чтобы из-за меня не погибло столько людей, которым точно так же, точно так же не хотелось умирать? Что бы мне сейчас ни говорили — я-то ведь чувствую, что обязана была попытаться, и кто знает — может быть, у меня получилось бы всё переломить! — О господи, простите меня! — я уронила голову на руки и расплакалась, вспомнив тот ад, который творился в последний день в монастыре, пока я неизвестно почему не могла даже заставить себя крикнуть: может, хоть тогда бы всё пошло по-другому… да наверняка бы пошло, наверняка нашёлся бы кто-то неинертный или хоть тот, кто был в курсе моих способностей… — Я не могу это отменить, не могу всё переиграть… делаю вот, что предложили, но этого мало, потому что уже поздно… И мне показалось, что я снова вижу перед собой горящий взгляд Катаракты, который словно бы тянет меня этим огнём куда-то наверх, даром что сам почти не может пошевелиться… Вот тут я наконец поняла, что со мной происходит, и глаза у меня мрачно сузились; и я порадовалась, что по-прежнему закрываю лицо руками, так что со стороны не видно, что до меня в конце концов дошло, куда именно меня толкают. И, видимо, действительно сказалось на моём мозге позавчерашнее кислородное голодание, раз он так медленно понимает абсолютно очевидные штуки. Но я всё равно похвалила свой мозг, что он это понял, несмотря на все мои над ним издевательства. Что ж меня вечно тянет в какое-то когнитивное искажение… пусть даже Лада меня явно толкала на эту дорожку, и всё-таки… Да и это просто оскорбительно для Щуки… хотя, если б он знал, наверняка лишь посмеялся бы… Люди понемногу вставали со своих мест и проходили к выходу. В тамбуре уже собралась приличная толпа. Как сообщало табло в вагоне, поезд прибыл в Ярославль в 18:01, без опоздания. Почему, хотелось бы знать, не в шесть часов ровно? Ладно, так даже интереснее. Я вышла к широкому полумесяцу тротуара, где останавливался транспорт. Куда бы отправиться в незнакомом городе? Сейчас разберёмся… Можно было бы использовать навигатор на телефоне, но без него интереснее. — Скажите, к пересечению Московского проспекта и Которосли идёт? — уточнила я, приблизившись к первой попавшейся маршрутке. — Идёт, — отозвался водитель после паузы. Я сообразила, что формулировка странная, но не смутилась: напротив, братцы, весело же! В автобусе оказалась настенная карта с маршрутами различных транспортных средств, и я, рассмотрев её, решила, что выйду на Красной площади, а там сориентируюсь. — Предупредите, пожалуйста, когда будет Красная площадь, — попросила я водителя: мне лень было сверяться по навигатору. Если верить карте, плыть от пресловутого моста через Которосль до слияния рек мне предстояло очень долго. Я изучила слишком прямые, явно спрямлённые, линии дорог и в конце концов решила, что дело в условности обозначений. По карте метро ведь тоже не определишь дальность поездки от одной станции до другой, не будешь же фиксировать там все изгибы тоннелей и путей. И вообще, раз Лада сказала, что я доплыву, значит, доплыву. Утопить меня не так-то просто: в Сочи я плавала от «Янтаря» до самой Лазаревской — и обратно. А однажды рано утром я исполнила свою мечту и в одиночку, не сказавшись родителям, сплавала, фигурально выражаясь, на линию горизонта. Беспокойства оказалось больше, чем удовольствия: я боялась, что заплыву слишком далеко и не смогу вернуться (на каком-то участке я начала поминутно оборачиваться, чтобы убедиться, что горы всё ещё видны), что вот сейчас откуда-то вылетит пьяный скутерист, что ноги впервые в жизни сведёт судорогой (я даже не знала, какие при этом должны возникать ощущения, и от этого было ещё страшнее). Потом начался настоящий трэш: я знала, что в Чёрном море нет акул, кроме катрана, и заплыть в него через Босфор они не могут, потому что им не подходит солёность воды; но память услужливо подсунула фильм «Челюсти», где акулы заплывали чуть ли не в пресноводные бассейны, и в каждой волне мне начали мерещиться треугольные плавники и разинутые зубастые пасти. Затем к акулам добавились перископы иностранных подлодок, и я повернула к берегу. Доплыла я без происшествий, но пробовать второй раз не стала. — Красная! — коротко рявкнул водитель. К счастью, жуткую дверь маршрутки уже открыли за меня: я опасалась, что не смогу сдвинуть её даже на миллиметр — особенно с учётом саднящих сгибов рук. Местная Красная площадь мне понравилась. Не брусчатка, конечно, но тоже неплохо. Хотя в моём представлении её следовало бы оставить для пеших гуляний, как московскую. Рядом на лавочке сидели два не самых опрятных седеющих мужичка с бутылками и во весь голос спорили о геополитической ситуации в мире. Из их разговора я поняла, что один предлагает прикрыть поставки в США двигателей РД-180 и уничтожить тем самым американскую военно-космическую отрасль, а второй хочет, чтобы в них тайно монтировали российских роботов, которые бы разрушали спутники США при выводе на орбиту. Тот факт, что двигатели использовались только в качестве первой ступени и только для ракет «Атлас», никого из них не смущал. Эта парочка заставила меня привычно вздохнуть при мысли, что россияне уделяют слишком много внимания геополитике и международной ситуации в ущерб местным новостям. Причём это внимание не мешало им вносить бутылку в нижний этаж устаревшей пирамиды Маслоу и делать неправильные выводы по Даннингу — Крюгеру. Нет, прекрасно, что люди не ограничиваются, образно говоря, двором, в котором живут, а стараются охватывать своим вниманием весь мир. Предложить бы им неискажённую картину, а не геополитику, которую нельзя считать наукой, ибо это просто идеология чистой воды с признаками мифа по Мирче Элиаде… На кой чёрт в XXI-то веке брать и противопоставлять друг другу людей по абсолютно диким признакам, будь то ареал обитания, стиль жизни, принадлежность к разным языковым группам? На кой чёрт апеллировать к стремлению назвать собрата своего по таксону Другим — целенаправленно искать не сходство, а различия, противопоставлять собственное воображаемое сообщество всем остальным? На кой чёрт было вообще откапывать геополитику из нацистских архивов вопреки росту наукоёмкости, усложнению системы и возрастанию цены ошибки? «Хотя со мной, конечно, можно поспорить, — тут же признала я. — Скажем, если рассматривать геополитику именно как науку о взаимодействии регионов, характеризующихся определённой совокупностью неких общих черт, не присущих остальным. Но тогда будет некая рекурсия: наука изучает ситуацию, созданную во многом существованием самой науки, тем, что она экстраполирует свою парадигму в реальность. А ведь экстраполируем и мы, и они: как выйти-то из этого порочного круга? Никто не считает НАТО миролюбивой организацией, раздающей детям конфеты и оклеветанной злыми прокремлёвскими идеологами, агрессивность политики этого блока отрицать нельзя. Кто в 2002 году вышел в одностороннем порядке из бессрочного договора по ПРО — мы, что ли? Да и достаточно прочитать Стратегию национальной безопасности США и посмотреть, какова доля США в бюджете НАТО. Была вроде как половина, сейчас, если верить Саманте Пауэр, три четверти. А кто девушку ужинает, тот её, как говорится, и танцует; вот вам и концепция плюралистической однополярности в рамках отдельно взятого блока. Привет от товарища Богатурова. Но что делать-то, как это всё остановить?» Лично я уже точно ничего не остановлю. — А ты, дружок, уж не волковский ли театр, первый в России? — изумилась я, с алчным интересом воззрившись на бледно-янтарное с белым здание: точно, на фотографии в учебнике истории было именно оно. — Зайти, что ли, посмотреть что-нибудь? А почему бы и нет? Всё равно ведь ещё есть время, а второго шанса не представится. На основной сцене ставили Эдуардо де Филиппо, «Человек и джентльмен». Начиналась пьеса в 18:30, и я бы на неё успела, но моё душевное состояние как-то не располагало к комедиям. К тому же итальянскими пьесами на языке оригинала я была сыта ещё в рамках курса итальянской литературы, когда либеральная преподавательница позволила нам не ограничиваться учебником, а самим выбирать, какую литературу мы будем проходить. Мы все были люди сознательные, даже почти, как сказал бы деловой человек с четвёртой планеты, серьёзные, поэтому выбирали в основном Пиранделло и других драматургов. А вот с пьесой по «Последнему сроку» Распутина, которая должна была начаться чуть позже на камерной сцене, я знакома не была; однако по собственному опыту чтения твёрдо знала, что Валентин Григорьевич плохого не сочинял. Поэтому, не задумываясь, купила билет и в ожидании начала спектакля прогулялась по Красной площади вокруг небольшой клумбы, окружённой ёлочками. Рядом плотным потоком ползли автомобили; задние фары окрашивали номера ехавших за ними машин в дипломатические. Погодка стояла отменная: холодно, уныло, от хмуро-серого неба ломило зубы. Солнце же всё равно было удивительно ярким, оранжево-алым на этом туманном сером небе. Оно напоминало воздушный шар какого-то волшебника, словно Гудвин прошёл наконец курсы переподготовки в школе магии и теперь рассекал на светящемся сказочном баллоне. «Накинул стропы на своего друга — волшебника Солнце», — съязвила я про себя. Ещё меня занимали мысли вселенского масштаба: как образовать прилагательное от слова «Ярославль». Вокзал назывался Ярославским, область — Ярославской, и всё равно мне казалось, что по логике прилагательное должно звучать «ярославльский». Я догадывалась, что это неправильно, но не могла объяснить, почему, а смотреть не хотела, пытаясь заставить мозг додуматься самостоятельно. Потом с неба крошечными белыми мушками полетели снежинки (это восемнадцатого-то апреля!), и я сочла за лучшее уйти в здание театра. Тем более что до спектакля оставалось не так много времени. Пьеса была хороша. Насчёт оригинала я, не читая его, ничего не могла сказать, но психологизм режиссёр наверняка взял у Распутина, пусть и мог переправить сюжет под себя и своё восприятие. (После того как я открыла для себя разницу между «Турандот» Карло Гоцци и оперой Пуччини, а также «Повестью о настоящем человеке» и оперой Прокофьева, то навсегда зареклась ставить знак равенства между оригиналом и либретто). Ещё на меня произвели впечатление пейзажные декорации, если можно их так назвать, особенно вечерние; я не вполне поняла, как их сделали, не исключено, что это было что-то вроде обычных проекций, но смотрелись они исключительно красиво и как-то удивительно нежно. Я, правда, не удержалась от нехорошего чёрного юмора на злобу дня: Таня-Таньчора не может добраться к матери из далёкого Киева — ясен пень, из Киева в Москву сегодня так просто не приедешь. После спектакля я отправилась бродить по городу. В Ярославле я никогда до этого не была и специально не стала смотреть достопримечательности в Интернете, не желая портить удовольствие от личного знакомства с городом. Церкви здесь были отменные, не то что нынешний новодел, который клепают по плану: я гуляла и в прямом смысле слова любовалась. Тот же храм Ильи Пророка показался мне легче, изящнее и, как ни странно, одновременно величественнее храма Христа Спасителя в Москве. Я обошла его кругом — он был безупречно хорош. Можно как угодно относиться к богу, вере и религии, но церковь-то — это в первую очередь память о мастерстве людей, которые её строили и украшали. Было уже темно, и подсветка удивительно гармонично оттеняла неведомо когда созданный декор. Впереди показалась набережная. Я не знала, Волга это или Которосль, но вид реки мне не сильно понравился. Ленивая тёмная вода текла медленно, словно готовясь застынуть в своём каменном ложе. Судя по ширине, это всё-таки была Волга, но она всегда ассоциировалась у меня с простором, свободой, силой; эта же река еле шевелилась, чем-то напоминая змея, пришпиленного к скале Георгием Победоносцем. — Скажите, пожалуйста, это Волга или Которосль? — обратилась я к проходившему мимо мужчине. — Волга, Волга, мать родная, — заверил он меня, — а Которосль вон там, — он махнул рукой. — А не подскажете, где находится мост через Которосль? Там где-то рядом должно быть слияние рек. — Я бы сказал, что слияние там, — прохожий махнул рукой точно по течению, — а мост — там, — он ткнул пальцем немного в сторону. — И далеко плыть от моста до слияния? — на всякий случай уточнила я. — Плыть? — На лодке, — вывернулась я, пока он не вздумал звонить в «скорую», чтобы прислали пару товарищей со смирительной рубашкой. — У меня скоро свадьба, вот гуляю, рассчитываю маршрут для катамарана. — Тогда не очень. — Большое спасибо, низкий вам поклон. Ночной Ярославль не умолкал, хотя и гудел гораздо тише Москвы. И смотреть на него было удивительно: на одной улице — подсветка на храмах, яркие фонари, сверкающие огни, а совсем рядом — узкие, какие-то нуаровские улочки с приглушённым светом и тихими кафе. — Горит звезда, дрожит эфир, — декламировала я себе под нос, — таится ночь в пролёты арок. Как не любить весь этот мир — невероятный твой подарок? М-да… Мне стало интересно, как этот мягко светящийся город выглядит на окраине; наверняка там всё тише и спокойнее — и в этом тоже есть своя прелесть… «А ещё там грязнее, и в этом прелести уже нет», — ехидно добавила я. Потом зашла из любопытства в проулок у какого-то небольшого пафосного кафе — кажется, «Демидовъ» — и тут же выбралась обратно, потому что сразу за выходом из каменной арки начинался редкостный трэш: кирпичные стены, по которым как будто бы долго и целенаправленно били молотком или киркой, полуразрушившиеся строения и грязь. В общем-то, я не удивилась: для того, что в шутку принято называть Замкадьем, Ярославль и так был очень хорош. Да что говорить? На том же проспекте Вернадского в Москве ещё не закончили сносить старые двухэтажные здания. — И разрушаю вдруг шутя всю эту пышную нелепость, — торжественно подытожила я, думая, что, возможно, Владимир Ходасевич сочинял всё стихотворение только ради это катрена, — как рушит малое дитя из карт построенную крепость. За декламацией поэзии я малость зазевалась на середине тротуара, и какой-то пожилой мужик, шедший мне навстречу, с явной злобой толкнул меня плечом, так что я слегка впечаталась в стену. — У нас пр-равостор-роннее движение! — рыкнул он мне. Этот бульдозер хотел было прошествовать дальше, но я цепко схватила его за куртку, а потом ещё и обняла, ехидно чувствуя, как он тщетно пытается вырваться. Нет уж, недотыкомка ты мой, я обожаю таких злобных умников, и сейчас ты поймёшь, насколько! — Отче, — сказала я благостно, глядя мужику прямо в глаза, — прости этому человеку, как я прощаю; ибо не ведает, что творит. И я ушла, невероятным усилием воли сдерживаясь, чтобы не заржать в голос; иногда я чувствовала себя Фёдором Карамазовым. Вообще-то я всякий раз рисковала тривиально получить по морде, однако в конце концов, какая разница, с фингалом или без будет плыть по течению мой хладный труп? Если по совести, я сама была виновата, что застыла на дороге, пусть и вполне широкой, так что ещё вопрос, кому тут что надо прощать. Но, мужик, ты ведь уже старенький, одной ногой в могиле, что ж ты такой злобный? Впрочем, не мне удивляться: вероятность того, что я умру раньше него, стремится к ста процентам, я-то уж, считай, спрыгнула в могилу и готовлюсь самозахораниваться; и всё равно не перестаю богохульствовать. Мне давно хотелось есть, и я зашла в ближайшее маленькое кафе. Возможно, это и было нелепо — идти набивать брюхо перед тем, как отправиться топиться, но внутри царила какая-то удивительная, расслабляющая атмосфера, и я вдруг подумала, что это, пожалуй, даже прикольно — зайти в незнакомом городе в кафе и устроить себе романтический ужин перед смертью… Ну ладно, нисколько не прикольно, но поесть всё равно стоит. Как говорил Горбатый, «ешь, ешь, впереди ночь длинная». — Добрый вечер, — приветливо обратилась ко мне девушка за стойкой. — Алоха, — так же приветливо отозвалась я и хищно улыбнулась. — Так-с, чего бы тут перехватить… Я организовала себе полноценный ужин из трёх блюд с десертом и предалась греху чревоугодия. Больше всего меня умилил прозрачный чайник с чем-то цитрусово-медово-мятным, в нижней части металлической подставки которого стояла зажжённая свеча-таблетка. Правда, мёд я не очень любила, но поскольку забыла об этом предупредить, то отказываться не стала.