Поющий меч Покрова

Проснулась я в уже знакомом офисе специалиста экстра-класса, в кожаном кресле, которое так нагло заняла в прошлый раз. Окон и часов в этой мерзкой комнате не было, телефон мой не оживал, так что я даже не знала, сколько прошло времени, но подозревала, что родители меня всё же убьют. Я осторожно прислушалась к собственным мышцам. Усталости не чувствовалось, тело, вопреки сну в сидячем положении и предшествовавшим нагрузкам, не болело, и в целом своё состояние я оценила как «готов к труду и обороне». Я взяла со спинки кресла свой бедный плащ, который кто-то довольно неумело попытался вычистить (неужели лично ведьма?), и пошла искать уборную, а затем Ладу и Страшилу. Морально я, если честно, готовилась к худшему; помещения вне комнаты для сеансов были залиты всё тем же режущим белым светом, моментально выбившим меня из состояния душевного равновесия; ещё сильнее меня взбесил вечный удушливый цветочный запах. Но когда я, услышав из коридора голос Лады, распахнула дверь в закуток, где, как я смутно помнила, стояла кофемашина, и мне навстречу порывисто вскочил Страшила, настоящий, живой и здоровый, и лицо у него осветилось смущённой улыбкой… — Боец!!! — я ринулась к нему и заключила в объятия, почувствовав под тканью хорошо знакомой куртки металлические пластины. — Ты ж мой непутёвый… живой, мать твою ведьму! Сучонок ты этакий, попробуй ещё хоть раз что-то такое выкинуть! Лада, с которой они пили чай за столиком, смотрела на нас с непроницаемым лицом. Только её присутствие портило мне настроение. Вообще-то надо было бы поблагодарить её как минимум за то, что она любезно приволокла меня к себе в офис, а не оставила валяться на холодном мосту под дождём, как Карабаса Барабаса. В лучшем случае я бы пришла в себя в больнице, куда меня отвезла бы вызванная сердобольными прохожими «скорая», и утром гадала бы, не приснилось ли мне всё это — и не находилась ли я, к слову, в коме с октября. Мне вдруг пришло в голову, что Лада могла бы, как в жуткой русской фантастике вроде «Маленького человека» Фёдора Сологуба, вообще уехать куда-нибудь за границу вместе со Страшилой, и я металась бы перед закрытым на замок офисом, как несчастный Саранин… Хорошо, что она этого не сделала, но я всё равно не могла заставить себя поблагодарить её. — Не жарко тебе в твоей шубе? — ехидно спросила я Страшилу. — Ничего, боец, ты прав, наедине с этой женщиной лучше не снимать броню. Это и удачно, что на моём бойце его чудо-куртка, потому что надо бы поучить его жизни… Я выпустила его из объятий и выдернула ремень из джинсов. — А вот теперь ответь мне, — прошипела я, подступив к Страшиле, — я тебе говорила меня слушаться? Я тебе говорила?! Ты какого чёрта меня не сломал на Покрове, герой хренов? Я ему и так, и эдак, весь язык измозолила — а ты что? А? Скотина! «Дина, а откуда ты знаешь, что не умрёшь?» — передразнила я его. — От верблюда! Вот она я, живая и невредимая! А из-за тебя и твоей курицы-мамаши была уверена, что мне топиться придётся, вот чего ты добился своей принципиальностью! Я несколько раз хлестнула его сложенным ремнём по плечу: сквозь пластинчатую куртку это вряд ли чувствовалось, тем более что ремешок был плетёный тканевый, но мне просто нужно было отвести душу. Сколько раз я хотела вот так приложить этого упрямого придурка на Покрове! Страшила молча смотрел на меня широко раскрытыми глазами, не шевелясь, и мне стало его жалко. Он же не сам выбирал тупые установки, которые ему вложили в голову. — Живи, собака, — проворчала я и плюхнулась на стул; вообще-то с куда бо́льшим удовольствием я бы избила Ладу, и желательно чем-нибудь тяжёлым металлическим… — Тебя и так жизнь обидела: такую мамашу врагу не пожелаешь. Я сграбастала чашку Страшилы, стоявшую на столике, отпила глоток и поперхнулась: судя по всему, это была осиновая кора с мёдом. Более мерзкого вкуса я и представить себе не могла. — Ну вы и извращенцы, — восхитилась я, прокашлявшись. — Такую дрянь пьёте… Лада смотрела на меня, и в её наглых глазах явственно читалось мнение об умниках, которые секвестрируют чужие чашки и ещё и критикуют, что в них налито. Впрочем, я и не подумала смущаться. — Вы, мадам, вообще с головой дружите? — поинтересовалась я. — Что это за квесты компьютерные в реальном мире? Отправили меня к чёрту на кулички, туда не знаю куда, принести то не знаю что. Возьму вот да напишу на вас заявление за доведение до покушения на самоубийство! Обязательно было калечить мне руки и надплечье, пусть даже оно уже и не болит? Можно же было просто сказать, что надо вытащить в таком-то месте меч и привезти его вам! — Нельзя, — процедила Лада. — Я сказала правду, ты вообще-то должна была умереть. Лучше бы вознесла благодарность за проявленную к тебе, дуре, милость, а ты… — В смысле я должна была умереть? — взъярилась я. — Когда именно, в Которосли или тут на мосту? — Оба раза, — сквозь зубы ответила ведьма. — Так а какого чёрта получилось так, что я всё-таки сижу здесь живая?! Я, конечно, очень этому рада, но, значит, был способ, который моей смерти не требовал? И с какого же, простите, рожна вы его не использовали, а? — Я тебе сказала правду, — зло повторила Лада. — Что надо сознательно полностью отдать жизненную силу. Куда ты лезешь со своими поучениями, ничего не зная о тонких материях? — Так а вы мне расскажите об этих лавсанчиках, — ехидно пригласила я. — Вот, к слову, и законный мой представитель, как вы запрашивали; думаю, он не будет возражать. Давайте, поведайте мне истинную суть всего этого бреда! Слушаю вас с вниманием! Что, как до дела дошло, язык в гланды спрятался? Ведьма сверлила меня неотрывным взглядом. — Ты знаешь ли, кому дерзишь, соплячка? — выплюнула она сквозь зубы. — Представляешь хоть приблизительно, сколько мне лет? — Возраст у женщины не спрашивают, но сохранились вы хорошо, сколько бы ни было, — солгала я из лояльности к Страшиле, беспомощно смотревшему на нас, — хотя вот ума, судя по всему, не нажили. Я уверена, вы просто даже мозги не утрудились включить, чтобы поискать альтернативу, а из-за вас люди страдают! Мне вот ещё интересно, почему вы душу своего сыночка законсервировали, по вашему выражению, именно в мече. Что, нельзя было выбрать что-то поменьше и полегче, типа футбольного мяча? У вас фантазии не хватило, или двуручные мечи — ваш фетиш из-за недостатка личной жизни? Вообще-то я не скатывалась в спорах до подобных оскорблений, но я просто не могла спокойно видеть эту гнусную лживую интриганку. — Кроме обычного тела, только меч способен быть вместилищем для духа, — огрызнулась Лада; мне показалось, что она придумала отговорку на ходу. — Потому что такую опцию добавил бог. Поняла? Я не могу создать полностью новый интерфейс, я использую имеющиеся. Проведу аналогию, чтобы тебе было проще: бог — это программист, а ведьма — скорее пользователь. — Программист! — я взвыла от смеха, вспомнив того задохлика под транквилизаторами. — Мастер ошибки 404! Дурдом какой-то. Хорошо хоть, на Покрове таких программистов больше не будет! Лада искоса взглянула на Страшилу, и я поняла, что она, видимо, рассказала ему о моих утраченных способностях и последствиях их применения. — А вы вот мне, кстати, ответьте, — мигом взъярилась я, — вы какого чёрта изначально не объяснили, что я в облике меча смогу влиять на реальность искренними пожеланиями в определённой формулировке? Язык отсох — или совести не хватило? — Да как ты смеешь меня отчитывать! — в бешенстве взревела Лада, потеряв терпение. — Хабалка, соплячка, хамка, кто тебе право такое дал? — Вы ещё и о правах моих смеете заговаривать?! — заорала я вне себя, но усилием воли заставила себя успокоиться: не хватает только устроить вульгарную драку на глазах у Страшилы, он и так вон, бедный, не знает, куда деваться. — Или вы так от ответа уходите?! А я вам повторю свой вопрос, прямо при вашем сыне, который замёрз насмерть из-за того, что у вас проблемы с внятной коммуникацией! И ему тоже интересно будет узнать, почему из-за вашего молчания там погибла часть его братьев по ордену, потому что если бы я была в курсе всего, уж точно этого бы не допустила! — Я тогда не знала, — сквозь зубы произнесла Лада, глядя на меня с ненавистью. — Про такую особенность… поющих мечей. Поняла? — То есть магистр и эти его верные друзья знали, а вы — нет? А если бы вы знали, то сказали бы, а? Только честно! Она ничего не ответила. — Красноречиво. Ну хоть не лжёте. А тогда скажите, почему вы ко мне не пришли раньше, ещё в марте? Хватило ж совести держать собственного ребёнка в тёмной воде почти месяц… хуже, чем в одиночной камере! — А ему было полезно подумать, — глумливо хмыкнула ведьма. — И ты тоже так считаешь?! — обернулась я к Страшиле. — Ты знаешь… да, — серьёзно ответил он. — Я бы сказал, что это оказалось незаменимым опытом. Тяжёлым, но необходимым. Я некоторое время переводила взгляд со Страшилы на Ладу. Они от природы такие, или просто Покров основательно ломает психику? — Настоятельно прошу не ставить больше на нас свои гнусные опыты. На нас обоих! Он мой названый братик — то бишь тоже мой близкий: так что вы ему не имеете права вредить. И никому из воинов-монахов на Покрове, кстати, тоже! Считайте, что они все — мои братья: после вчерашнего так уж точно. Тот дымненький — свидетель. Понятно вам? Лада кивнула, причём в глазах её горела такая откровенная ненависть, что я мысленно благословила того парового монстра за его вмешательство. И себя за то, что быстро сообразила обратиться к нему. Да уж, мамаша у моего бойца… Господи, вот же кому-то счастье такое в свекрови достанется! А она ещё и меня ему сватает. Я-то, пожалуй, в сравнении с ней буду ангел, а не золовка… — Дина, — тихо сказал Страшила, и я оглянулась. — Я знаю, что очень виноват перед тобой. Прости меня. — Прощаю, — отмахнулась я. — Тебе бесполезно что-то объяснять. Тебя жизнь-то ничему не учит, где уж мне. — Прости меня искренне, — ещё тише попросил Страшила. — Я без этого сам себя не смогу простить. Я чуть не ляпнула, что ему полезно поразмыслить над своими поступками, но вовремя прикусила язык. И так почти месяц размышлял, как он вообще не двинулся! — Боец, — я снова вскочила и крепко обняла его, — да ты чего? Ты же братик мой любимый, как я на тебя могу сердиться? Ты и не виноват особенно ни в чём, я тебе ещё в душегубке нашей об этом говорила. Давай прекращай самокопания и терзания, впредь слушайся старую Дину, и всё будет хорошо. — Братик, — со вкусом повторила Лада. — Ты вот себя терзаешь, что встал между ней и магистром вашим. А её, бесстыдницу, вообще ничего не смущает. Ни то, что тогда бы её любимому братику вскрыться пришлось от позора… Я медленно повернулась, сознательно думая о чём-то отвлечённом и размытом, как в «Запахе мысли» Шекли, а потом одним движением подхватила со стола чашку и выплеснула её содержимое прямо ведьме в лицо. Вот я даже не предполагала, что это доставит мне такое удовольствие. А особенно меня повеселили ошмётки коры на её щеках. «Жалко только, что он уже не горячий», — подумала я без малейшего раскаяния. — Иди сюда, — велела я Страшиле и за руку вывела его из комнаты. — Боец, я не знаю, что тебе наговорила эта психопатка. Но ты, пожалуйста, чётко сознавай, что она не в себе. Она без преувеличения больная, у неё эмпатия на нуле. Не слушай, что она тебе говорит, и не принимай это сердцем. Она намеренно несёт чушь и конструирует своей ложью собственную реальность, ясно? не надо в этой реальности жить. Я понимаю, что мать на первом месте и прочее: и всё равно не слушай её. Не надо, ты слишком чистый и добрый человек, а у неё никаких тормозов. И бросай уже свои суицидальные фантазии! Нет практически ничего в этом мире, что являлось бы поводом для самоубийства. И нет ничего ценнее человеческой жизни. Это понятно? Страшила кивнул. — Хорошо, — похвалила его я. — Всякий раз, когда тебе захочется мыслить категориями доброго имени, чести, позора и прочей лабуды, которую я не одобряю, закрывай глаза и представляй, как я даю тебе подзатыльник. Если будешь стараться, скоро вылечишься и станешь вменяемым человеком. Страшила снова послушно кивнул. Да ты ж мой умница! Мне в голову закралась подленькая мыслишка, что, возможно, двадцать пять дней в водичке и впрямь пошли моему бойцу на пользу… но я тут же с презрением укорила себя за это. Я проверила свой телефон: экран был тёмный, на кнопку включения — никакой реакции. Потом открыла входную дверь: на улице сияло рассветное солнце. — Боец, я, выходит, провалялась тут весь вечер и всю ночь? — уточнила я; он, поколебавшись, кивнул. — Сквер-рно… Мадам ведьма, у вас есть откуда позвонить? Она не ответила, и я окончательно взбесилась: мало что я выплеснула ей в лицо эту их осиновую кору, это ещё не даёт права игнорировать мои вопросы! Ведьма мрачно вытирала лицо, не глядя в мою сторону, и вот тут меня приморозило к месту, потому что я заподозрила, что Лада так вульгарно и ярко красится, просто чтобы скрыть макияжем черты лица. Я по какому-то наитию снова шагнула в комнату, схватила её за правую руку и развернула ладонью вверх; и у меня волосы встали дыбом, когда я увидела на подушечке указательного пальца старый глубокий порез, который так и не затянулся полностью. Это ничего не значило, если разобраться: порезаться можно где и как угодно, хоть при готовке. Но мне показалось, что я узнала эту незажившую рану, созданную не только механическим колебанием моей кромки, но и кавитационным эффектом, когда из-за отрицательного давления закипает жидкость в клетках; и полузапечатанную денатурированным белком… я ещё удивлялась, почему кровь всё же течёт… Вообще-то внешне она и впрямь похожа на «Розалию Землячку» с того трибунала… так ведь они с ней могут быть родственницами: входила же когда-то Лада в ту гнусную семейку… Я пристально вгляделась в лицо ведьмы; она на редкость мерзко ухмыльнулась, и я удостоверилась, что не ошиблась. Ну вот зачем ей всё это надо-то?! Чисто из принципа «сделал гадость — сердцу радость»? — Что, месяц не прошёл ещё? — зло спросила я её одними губами, и мерзкая ухмылка Лады исчезла, точно её стёрли губкой. А месяц ведь и впрямь не прошёл, по крайней мере, по нашему времени. Может, поэтому ей и потребовалось прийти ко мне именно сейчас, дольше тянуть было нельзя… Я открыла рот, потом искоса глянула на Страшилу, беспомощно смотревшего на нас из коридора: нет, он явно ничего не знает… бедный мальчик, такого он точно не переживёт… — Боец, закрой дверь на минутку, нам с твоей матушкой надо посекретничать. Да не бойся, маленький, мы не будем драться, обещаю. Я подождала, пока он закроет дверь, и немного походила туда-сюда. Вообще-то у меня так и чесались руки… но ведь Лада обязалась не вредить мне, поэтому это всё равно что бить кого-то связанного или беспомощного, она-то не вправе даже попытаться дать сдачи… а если попытается, как бы тот когтистый монстр не довершил то, что начал в прошлый раз. То-то будет благодарен мне Страшила! А если она правда умрёт из-за моего чудо-проклятия, так что мой боец потеряет матушку, едва обретя её? Не исключено, что лучше уж жить совсем без матери, чем с такой… но у Страшилы на этот счёт может быть иное мнение. Да и к тому же, вплотную посмотрев на убийства на Покрове, я ясно поняла правоту наставлений профессора Преображенского, что надо жить с чистыми руками… Но если просто отозвать мои слова, Лада вконец берега потеряет… и я ведь знаю, что она опасна… Что делать-то? — Поступим так, — сказала я, поразмыслив. — Отменяю своё проклятие — при следующем условии… Вы обязались не вредить моим близким: так вот со всей ответственностью заявляю, что под это понятие подпадают все люди на этой чудесной планете — и вообще всякое разумное существо. — Лада неверяще выпучила на меня глаза и ёрнически осклабилась, но я ни капли не смутилась. — Я, мадам, из трансгуманистов, и у меня достаточно ума, чтобы понимать надуманность критериев, по которым принято делить людей на своих и чужих. Беру в свидетели своей искренности того дымозавра. Как его вызвать, чтобы он заверил уточнение определений в договоре? Ведьма явно пыталась что-то произнести, но выходило только беззвучное шамканье. — Эй, дымненький! — яростно заорала я, потеряв терпение. — Не надо, — обрела голос Лада. — Верю. Идёт. — И сознательно мучить животных тоже нельзя — ибо все мы вышли из одного коацерватного бульона, — грозно прибавила я. — Или вы креационистка и хотите поспорить? Ну то-то. А если нарушите, умрёте смертью лютою. Ух, не позавидую вам тогда. Мы с ведьмой заново ударили по рукам. Неужто я и впрямь её обезвредила? — Ничего же, — злобно сказала она. — У нас и без меня достаточно специалистов. — Кстати о специалистах, спасибо, что напомнили! — обрадовалась я. — Ведь в нашу сделку, заверенную тем дымозавриком, входило то, что ваша кодла сдаётся на милость Щуки. Значит, вас это тоже касается; и я вам запрещаю даже пробовать на нём ваши премудрые фокусы. — Лицо ведьмы приобрело какой-то трупный оттенок, и мне стало её жалко. — Вообще-то их магистр малость помешан на принципах из трезвой части Великой священной, так что если прямо попросить у него помилования, наверняка отделаетесь какой-нибудь общественно полезной деятельностью. — Я представила себе Ладу в апостольнике в монастырской библиотеке и чуть не хрюкнула от смеха: такой неземной красоты эти стены ещё не видывали… — А если не пойдёте — я это сочту нарушением сделки с, как вы выражались, высшими силами. «И уже они будут с вами разбираться». Ферштейн? Лада смотрела на меня, трясясь от бессильной ярости. Неплохой цугцванг я ей организовала. Блин, надеюсь, что моё «доброе» пожелание не исполнится как раз из-за того, что я отправляю эту стерву к Катаракте. Ну ладно, он так-то адекватный и вменяемый… правда, того же Корягу-то сожгли… — Я Щуке вроде как понравилась, можете ему сказать, что я за вас пожелала замолвить словечко… хоть вы того и не заслуживаете, — прибавила я мрачно. — Сын у вас хороший, слава богу, не в маменьку пошёл. Мадам, а как всё-таки Страшила… скажем так, очутился здесь? Знаете, моё глубокое убеждение — что подобные вам не могут творить вообще. Поэтому я всегда смеялась над теорией, что такой прекрасный мир, как наш, мог быть сотворён дьяволом. — Сказала же, — процедила Лада, размазывая дрожащими руками остатки своего отвратительного макияжа, — вознеси благодарность за проявленную к тебе, дуре, милость… — Так к кому благодарность-то, алло? — А то ты сама не знаешь, кого в таких случаях благодарить надо… — Представьте себе, не знаю! — взъярилась я; Лада зло ткнула пальцем в потолок. — Этого несчастного задохлика, что ли?! Он же, с ваших слов, того. Почил в бозе. — Да не его, дура, — с досадой сказала ведьма. — Настоящего. — Дааа? — оживилась я. — А как мне определить, что он вообще есть, настоящий-то? И какой он? Лада молча смотрела на меня. — Ты и вправду дура, — подытожила она наконец. — Иди уже с глаз моих. Ничего больше тебе не скажу. — Так вы мне ещё не ответили: есть у вас телефон? Там родители мои наверняка с ума сходят. У меня-то они нормальные. — В коридоре у зеркала, — зло ответила Лада. Я с грохотом захлопнула за собой дверь, чтобы Страшила не смотрел лишний раз на любимую матушку, а то ещё узнает, чего доброго, и пошла искать стационарник. Вообще-то воскрешение умерших иномирян уж точно не вписывалось в понятие когнитивных искажений (если, конечно, не считать оными эффекты моего возможного сумасшествия), так что и впрямь следовало бы кого-то поблагодарить, но я не очень представляла, как это правильно делать. К тому же я по-прежнему не понимала, кого именно надо благодарить; да и верить Ладе на слово без гарантии того дымозавра я бы поостереглась, она солжёт — недорого возьмёт, с Щукой я тут была полностью солидарна. — Адресуюсь товарищу, благодаря которому могу сейчас адресоваться, — сказала я, отойдя подальше от Страшилы, — моя вам атеистическая благодарность и низкий поклон. — Кругом было тихо, и я чувствовала себя редкостной дурой, что говорю со стенами. — Извините… можно, я буду считать, что это всё было понарошку или ничего этого не было на самом деле? А то мне как-то неуютно в этом непривычном мире… и вот не хочется узнавать у профессоров, что такое шизофрения и чем её в нашей стране лечат в государственных клиниках: там я, наверное, как сверхчувствительный человек, и останусь на всю жизнь. Если это был не подарок и вы чего-то ждёте взамен, пожалуйста, скажите: я хоть и не Ланнистер, но долги всегда плачу. Детей, впрочем, не отдам, Румпельштильцхены, не надейтесь. Никто мне не ответил, что в общем-то было вполне ожидаемо. Хотя почему это «вполне»? Я перевела взгляд на Страшилу, смотревшего на меня с другого конца коридора. Хорошенькое «понарошку»: не с неба же он свалился, мать его природу! Что ж я всю жизнь жду от других худшего, так что даже не могу поблагодарить без экивоков? А что до шизофрении — пусть кто только попробует мне её впаять! Я метнулась мимо Страшилы по коридору и распахнула входную дверь. Господи, как же тут хорошо-то, что ж у Лады в офисе так тошно и мертво? — Спасибо! — заорала я во всё горло этому залитому солнцем миру. — Спасибо огромное, кто бы ты ни был, потому что я обожаю эту жизнь! И не знаю, руководствуешься ли ты правилом взаимного обмена Роберта Чалдини, но если тебе нужна будет моя помощь, просто маякни! К борьбе за дело Коммунистической партии всегда готова! Где-то по-весеннему чирикала невидимая птичка; я закрыла дверь и зашагала к запримеченному ранее телефону. «Как в склепе», — невольно подумала я, рассматривая неживой белый свет, отражавшийся в крашеных стенах. Пару секунд я колебалась, не зная, кому именно из родителей безопаснее позвонить, и решила, что маме. Несколько минут я покорно выслушивала её стенания и жалобы на мою безалаберность, безответственность, нелюбовь к родителям и прочее по списку. — Абсолютно согласна, что это недопустимо, — горячо присоединилась я в конце. В трубке послышался голос бати: получается, он дома. Я услышала, как он забрал телефон. — Это дело государственной важности, — заявила я сразу, не дожидаясь, пока он начнёт говорить. — Я не по дискотекам шатаюсь и не под забором пьяная сплю. То, что я делаю, критично важно для национальной безопасности и устойчивого развития всего мира! Пока ещё не знаю, когда вернусь. Так надо. Да, телефон сломался. Нет, не от подруги, мы тут победили иностранных шпионов, вот из их логова вам и звоню; не перезванивайте тогда сюда. Кое-как отбоярившись и наплетя с три короба, я отключилась. В зеркало я видела, что Страшила ждёт, пока я закончу говорить. — Родители такие, — сказала я ему. — Если не знают, где я, то с ума сходят. Такими они и должны быть. Ты, сокол мой, не обижайся, но если бы у меня была такая маманя, как у тебя, я бы из дому сбежала. Страшила только улыбнулся. — Ты куда-то собираешься? — осведомился он. — Подальше от твоей матушки, видеть её не могу. Если хочешь, можем прогуляться по Москве, покажу тебе центр. Кто в Москве не бывал, красоты не видал! — Я с радостью, — сказал Страшила, и в глазах у него засветилось такое предвкушение, что я невольно умилилась. — А это… не смущает тебя, что пояса нет? — спросила я осторожно: вдруг он просто пока не заметил его отсутствие, а потом возьмёт, осознает на улице и будет искать пятый угол. — Я бы тебе свой отдала, но он чисто женский. — Неприятно, — признал Страшила, — но не смертельно. Я воззрилась на него с нарастающим восторгом, а потом облапила от полноты чувств. — Ах ты мой здравомыслящий умница! Так и надо! Так и надо!! Молодец! Тут вообще-то всем по барабану на это. И это так потешно, что у тебя нет именно пояса! — я со смехом вспомнила нашу душегубку, откуда он выпал за борт, когда нас качнуло волной. — Впрочем, если честно, матушка твоя наверняка могла отгрохать тебе точно такой же ремень с точно такими же заклёпками, просто почему-то не захотела. — Ну, если разобраться, пояс ты носишь до смерти, — с юмором заметил Страшила. — Так что всё правильно. — А ну покажи руки… — я осмотрела его ладони. — Хорошо хоть у твоей мамаши хватило ума не воспроизводить те порезы. Накостылять бы тебе за них, ну да ладно. Погоди, а улыбнись-ка. Что ж маменька не восстановила тебе выбитые зубки-то, а? Страшила непонимающе моргнул, а затем рассмеялся: — Да и не надо, это полезное напоминание, чтобы всегда находиться начеку. Меня после того случая никто ни разу не смог ударить навершием в лицо. — Да зачем тебе у нас-то такая памятка? — возмутилась я. — Мы на мечах не сражаемся, и в лицо навершием здесь никто никого не ударит. Ну ладно, отведу тебя как-нибудь потом к стоматологу, и вставим такие зубы, что в жизни не отличишь от своих. Отрастить ультразвуком, скорее всего, не сможем, но имплантат сделать — запросто, были б деньги. Ладно, пойдём, дышать тут не могу, и глаза режет. Мы вышли на улицу под нормальный солнечный свет. Я была просто счастлива, что Страшила шутил и вообще улыбался. Я боялась, что из него выйдет этакий воскресший Джон Сноу: что я натворил, сколько ошибок совершил, я свинья, бейте меня. Но нет; и все его дурацкие покровские клятвы, по-моему, заботили его ещё меньше, чем восставшего из мёртвых Джона Сноу — его драгоценные пафосные обеты, которые фактически потеряли силу вместе с временным окончанием его жизни. — Сокол мой, хочу сказать тебе сразу, чтобы не было недомолвок, — предупредила я. — Помню эти ваши обручальные покровские обычаи… Ты мой лучший друг, мой братик, и я всегда готова тебе помочь, но на что-то иное не рассчитывай. С тобой я строить ячейку общества не стану никогда. Это для меня было бы что-то вроде инцеста. Понятно? — Для меня тоже, — отозвался Страшила; говорил он, похоже, искренне и спокойно, и я чуть не заплясала от радости. — И… Лада об этом предупредила. Он явно хотел назвать её мамой, но не смог. — А что она ещё говорила? — заинтересовалась я. — Выкладывай! Особенно если она предсказывала будущее. Сможем тех же долларов купить или продать — и нажиться. Или ценные бумаги. Страшила покачал головой: — Нажиться мы на этом не сможем. И тебе она просила ничего не сообщать из её предупреждений и рекомендаций. Иначе есть риск, что ты… вмешаешься. — Ну разве что вы задумали что-то настолько плохое, что я решу этому помешать, — проворчала я. — Ты просто можешь неправильно оценить ситуацию, — извиняющимся тоном сказал мой боец. — Чем меньше вы мне сообщаете, тем выше риск, что я её как раз неправильно-то и оценю. Вспомни Щуку. Страшила немного помрачнел. — Ладно, к чёрту твою мамашу вместе с её петербургскими тайнами, — разозлилась я. — Сейчас она своим существованием всю прогулку нам испортит! Боец, смотри внимательно, вот это — Москва! Видишь вон там кремлёвские башни? Пойдём, покажу! И я потащила Страшилу по мосту, крепко держа его за руку, смеясь и на ходу декламируя: — Шумите, вешние дубравы, расти, трава, цвети, сирень! Виновных нет: все люди правы в такой благословенный день! Весенний день горяч и золот — весь город солнцем ослеплён! — Да смотрю я, успокойся, — пытался урезонить меня Страшила, но он и сам улыбался. — А это что такое? — Это храм Христа Спасителя. Знаменательное место, чего тут только не было: какой-то Алексеевский монастырь, потом его разрушили, построили вот примерно такое чудо-юдо; потом взорвали и наметили строить ещё большее чудо-юдо, Дворец Съездов с макрофигурой Ленина, у которого в голове должен был быть конференц-зал, а на ладони, вот так, — я показала, постаравшись не напоминать при этом зигующую, — вертолётная площадка. Строить не стали, помешал папаша Гитлер, и обустроили здесь открытый бассейн. Потом и его тоже закрыли: типа водяные пары портили предметы искусства в Пушкинском музее. А дождь за окном, туманы не портят. И выстроили вот этого монстра. Такое ощущение, что у нас крошечная страна вроде Лихтенштейна, и надо непременно сносить одно монументальное сооружение, чтобы поставить на его месте другое. А храм, кстати, возвели на фундаменте от строительства Дворца Съездов. Проект чудовищный, но строили в те времена на совесть. Народу храм вроде как нравится, хотя бронзовые медальоны всё-таки ужасны и не к месту. Да и в принципе… но пусть стоит, достали уже сносить-строить. Вообще это кенотаф. У вас таких нет, наверное… — Как раз кенотафы-то у нас и есть, — заметил Страшила, и меня мороз пробрал от его улыбки. Я изначально подумала, что кенотафов у них не может быть, потому что члены ордена военного монашества, насколько я могла оценить, вовсю пользовались правом на забвение. Но, видимо, я ошиблась, и на Покрове просто не было настоящих захоронений. — А в память о какой битве? — Там имена героев Отечественной войны и заграничных походов. Помнишь, я тебе рассказывала — война тысяча восемьсот двенадцатого года, с французами? Вот там имена всех, кто погиб или был ранен в ходе войны. — Всех? — изумился Страшила. — Серьёзно? Ты не шутишь сейчас? — Эмм… всех офицеров, — исправилась я, но уважения Страшилы к храму это, по всей видимости, нисколько не умалило. — Солдат только по числу, сколько погибло в таком-то сражении… А что ты так удивляешься? Война-то знаковая, одна из самых известных. Мы спустились с моста и зашагали по Пречистенке. Страшилу я по привычке повела справа от себя, хотя было маловероятно, что ему придёт в голову кому-то козырнуть, да ещё и без головного убора. На ходу я рассказывала ему об истории строительства Кремля и не сразу заметила, что Страшила меня не слушает, а внимательно смотрит куда-то вперёд. Я растерянно присмотрелась: вроде всё как обычно, Всехсвятский проезд, никаких цунами по Москве-реке… и тут поняла, что именно привлекло внимание Страшилы. Если бы я не была так увлечена празднословием, то и сама бы заметила группу из четырёх молодых людей, которые громко смеялись и время от времени играли в игру «Покажи, где солнце». (Именно так, насколько я помнила, Следственный комитет страктовал нацистское приветствие «от сердца к солнцу» на размещённых в соцсетях фотографиях каких-то школьников из Ростова-на-Дону). — Хайль Гитлер! — крикнул вдруг один из молодых людей с таким хорошим немецким произношением, что меня охватил неконтролируемый сюрреалистический ужас, и я отпрянула назад, вцепившись в руку Страшилы. Что, если проклятая ведьма, его матушка, зашвырнула нас в какую-то параллельную реальность, где советские люди, как бы отвечая на безграмотные кликушества некоторых своих потомков, решили не защищать Родину, а позволить всем жить при Neue Ordnung? С Лады ведь станется! — Да здравствует двадцатое апреля! — выкрикнул другой по-русски; раздался взрыв смеха. — А, всё в норме, боец, — сказала я с досадой и непроизвольно выдохнула. — Давай остановимся, смотреть противно. Это наши местные дегенераты. Сегодня просто день рождения Адольфа Гитлера, помнишь такого? Вот они кричат ему славу. Это значит, люди даже про концентрационные лагеря не слышали никогда… нет, боец! Я вцепилась Страшиле в плечи, потому что он явно вознамерился направиться к шагавшей впереди четвёрке поклонников немецкого национал-социализма. И, насколько я могла видеть, отнюдь не для того, чтобы кидать вместе с ними зиги. — Ну пожалуйста, успокойся, — умоляла я его. — Их много, они все агрессивные. У них и оружие наверняка есть. Боец, да что с тобой? Страшила волком глянул на меня и попытался высвободиться, но я вцепилась в его куртку мёртвой хваткой, а разжимать мне пальцы силой он, видимо, не решился. — Слушай, они же больные, ну не будешь ведь ты здоровье своё гробить из-за них! Гитлер давно уже умер, а они просто историю свою не помнят! Ни об одном концлагере не слышали! Да они Франко от Муссолини не отличат, а фашистами себя называют! Говорю же, дегенераты, что с них взять. А если они в курсе и сознательно так поступают — то это ещё хуже! Боец, уймись, у тебя ведь даже кастета нет! Страшила наконец перестал вырываться, но я продолжала крепко держать его за куртку. — Всё, отпусти, — сказал он, уже мягко отгибая мои пальцы, и вдруг рассмеялся. — Ты чего? — Да аргумент твой, — пояснил Страшила, отвернувшись. — «У тебя ведь даже кастета нет!» — повторил он и беззвучно расхохотался. Я тоже засмеялась, хотя меня трясло от ужаса, что он мог бы сейчас пойти драться с этими недоумками. Да что с ним вообще такое? В своё время он чуть мимо Августинчика не прошёл, а там было всего-то трое парней, а теперь лезет против четырёх сразу, из которых так и фонтанирует агрессия? Причём они ведь никак не задевали лично его! — Зиг хайль! — громко крикнули впереди, и снова раздался взрыв хохота. — Виноват, Дина, я так не могу, — сказал мой боец и, прежде чем я успела его остановить, направился к верным последователям нацизма. Я зажмурилась от досады и кинулась вслед за ним. Я бы успела его остановить, но как раз в это время один из группы обернулся и увидел Страшилу, приближавшегося к ним быстрым шагом. — Что, присоединиться хотите? — спросил он нас довольно дружелюбно. Я буквально онемела от такой наглости. Что, во мне можно заподозрить склонность читать Mein Kampf перед сном? Саму книгу я, разумеется, проштудировала для расширения кругозора, притом в то время я ещё верила во всесильность наших правоохранительных органов и дрожала, что за мной уже выехали. Дочитав экстремистский материал, распространение которого было запрещено, я почувствовала себя настоящей преступницей и несколько дней ходила, как Радищев, готовящийся к последствиям публикации его «Путешествия из Петербурга в Москву». — Тоже неофашисты? — так же дружелюбно спросил тот, который громогласно поздравлял Москву с двадцатым апреля; пикантность ситуации заключалась в том, что волосы у него были чёрные и курчавые, как у жителей юга Италии, и сам он немного напоминал калабрийца. Да что же, разве на нас свастика нарисована? «А просто люди в здравом уме, не будучи нациками, не подойдут к подобной группе из четырёх человек, — объяснила я себе мрачно. — Особенно в таком составе. Завтра будет в топе новостей: в центре Москвы молодая пара антифа пристала к кодле бугаёв-нациков. Обоих долго отскребали с асфальта. Премия Дарвина. Надо срочно отсюда бежать». — Я антифашист, — спокойно поправил «калабрийца» Страшила. Я чуть не схватилась за голову. Ох, боец, откуда ты вообще слово такое знаешь? «Понятно, откуда, — мрачно ответила я себе. — Сама же и натрепала на Покрове. Язык мой — враг мой». — А что у тебя стрижка такая? — не унимался первый. Всё. Они обступили нас полукругом. Мы влипли. Позади не было заборов — одни деревья и земляной вал, так что можно было бы дать дёру, да только ведь Страшила не станет бежать, а я не брошу его тут одного! Я схватилась за его рукав, как утопающий за соломинку, но он повернулся ко мне и тихо прошипел: — Дина, не висни на руке. И глаза у него были такие, что я сразу выпустила рукав и сделала вид, что и не думала за него цепляться. Хотя мне стало ещё страшнее, потому что я поняла, что Страшила всё-таки собирается драться. Я осторожно отступила назад — потом ещё на шаг — и ещё на два: теперь я стояла на бордюре и в случае опасности кинулась бы на мостовую, заставив первую же машину остановиться, а затем вынудила бы водителя прийти нам на помощь. «А что у Страшилы не так со стрижкой-то?» — подумала я, и тут до меня дошло — главным образом потому что у первого, заговорившего с нами, стрижка тоже была характерная, андеркат и очень коротко стриженные волосы на висках. Точно, я же, когда впервые увидела Цифру, как раз и подумала, что похоже на стрижку гитлерюгенда! А я привыкла — уже и не представляю Страшилу иначе… — А не боишься об этом так открыто говорить? — спросил бритоголовый, тот самый, с хорошим немецким произношением, поигрывая чем-то в кармане. Кастетом? Складным ножом? У меня в висках мигом застучала кровь. Больше всего мне хотелось кинуться вперёд и увести Страшилу подальше. Но я понимала, что это ему не очень понравится — и вряд ли приведёт к нужному мне результату. Я перехватила взгляд бритоголового, тоже подошедшего к самому бордюру, на всякий случай отступила ещё на шаг и с досадой осмотрелась. Машин на мостовой, как нарочно, не было. И тут Страшила что-то негромко сказал, что — я не расслышала. Сразу после этого бритоголовый что-то крикнул, и остальные трое, кроме него, разом бросились вперёд. «К-кордебалет какой-то», — подумала я, почему-то заикаясь. М-да… Мне показалось, что Страшила следовал концепции, что в драке выигрывает тот, кто наносит удар первым — как тогда, когда земляничники пришли звать его смотреть на сожжение. Как сказал бы мой крёстный: «Бей первым: возлюби ближнего своего, пока он не возлюбил тебя». Ну, логично — здесь всё-таки не поединок, а вульгарная потасовка. Вообще, где полиция? Рядом с Кремлём ходят нацисты, кидая зиги, а… Не додумав мысль, я кинулась вперёд и схватила бритоголового за руку, в которой был зажат кастет: — Эй, это нечестно! Он ведь не вооружён! Бритоголовый глянул на меня как-то странно, стряхнул кастет с пальцев, сунул его в карман и ринулся в гущу драки. Я отпрянула назад, чуть не оступившись, и поймала себя на том, что стучу зубами. «Надо Страшиле подарить нож, — подумала я потерянно. — Или нет, пусть уж он сам себе выберет нож, я в них не разбираюсь. Вот так, стало быть, они дрались тогда в коридоре с Земляникой и его дружками». Мне потребовалась, наверное, минута, чтобы понять: с Земляникой они явно дрались не так. Я достаточно видела уродливых мужских драк, когда осатаневшие парни бешено тянутся ударить противника в лицо, когда людей, как пресловутого Землянику, бьют головой о стены, кухонные плиты, кафель пола, когда слышится мерзкий хруст хрящей — а то, что происходило передо мной, было скорее… игрой. Бесспорно, глупой, опасной игрой — но кто это, интересно, сказал, что мужчины — светочи разума, особенно молодые, которые думают зудом в мышцах, если не чем-то ещё? Мимо проехала машина, но я не стала её останавливать: по-моему, Страшила справлялся, несмотря ни на что. Я вдруг вспомнила, как однажды, ещё учась в школе, сидела и читала какой-то боевик, и тут в комнату зашёл папин знакомый — толстый, благодушный и улыбчивый, как Ширвиндт. Мы культурно покалякали о моих отметках, о том, как я быстро расту, а потом он спросил, что я читаю, и я показала обложку, на которой дрались два спецназовца с перекошенными лицами. Владимир Васильевич взял у меня из рук эту книгу, рассмотрел обложку, а потом захохотал, колыхаясь всем своим грузным телом, и попытался объяснить неправдоподобность изображённого захвата и то, как можно было бы действовать бойцу. Наверное, если бы я вслушивалась, то поняла бы больше, чем ни черта, но я уже привыкла к тому времени, что объяснения, касающиеся рукопашного боя и вообще боевых искусств, дают в моём сознании меньше корней, чем смертные грехи в душе Серафима Саровского. Кроме того, мне хотелось вернуться к чтению книги, где как раз настал момент для очередной кульминации сюжета. Когда же я осознала, что Владимир Васильевич объясняет намного толковее бати и я даже что-то понимаю, он вздохнул и вернул мне книгу, и я до сих пор помнила, с какой тоской он подытожил, то ли говоря о советской школе подготовки соответствующих кадров, то ли обращаясь к самому расчленённому трупу великого Союза: «Ушло… всё ушло». «А вот интересно, — думала я, наблюдая за дракой, — если бы сюда пришёл Владимир Васильевич или этот батин… не помню, как его зовут — что бы они сказали про манеру Страшилы? Это всё — показуха или нет? По-моему, он сейчас дерётся больше по приколу. Это, пожалуй, даже красиво… Впрочем, нет: он не с теми людьми в игрушки играет. Дадут по голове кастетом и здрасте… получите билет в один конец к апостолу Петру с ключьми от рая…» И я, не раздумывая больше, спрыгнула на дорогу. Ехавшая по проезжей части тёмно-серая машина мягко притормозила в метре от меня — я на всякий случай успела развернуться к ней вполоборота, чтобы удар не пришёлся ни на какие жизненно важные органы. Только заставив машину остановиться, я заметила прямо-таки божественную обтекаемость её силуэта и матовое покрытие, и это мне почему-то не понравилось. А затем дверца водителя открылась, и оттуда злобно выпрыгнул человек в форме, которую узнала даже я; лицо у него чем-то напоминало физиономию незабвенного Витторио Збарделлы по прозвищу Акула, только, пожалуй, было ещё более хищным. Форма насторожила меня больше всего: у нас в семье считалось, что люди, которые носят её во внерабочее время, позёры и непрофессионалы. Впрочем, может быть, этот человек находился при исполнении. Я обернулась, придерживая полы плаща, которые рвал ветер: поклонники национал-социализма бежали прочь. Страшила спокойно, даже небрежно отряхивал рукав, а потом поднял голову с таким видом, что я поняла: позиционировать нас, как пострадавших от хулиганского нападения, будет не очень умно. Это скорей уж мы напали на хулиганов… — Спасибо, — сказала я «Акуле» жалобно, прижав руки к груди. — Извините, пожалуйста. Прокурор осматривал поле битвы отвратительно цепким взглядом. Пассажир на переднем сиденье опустил стекло и с любопытством уставился на нас, щурясь; он был немного похож на Юнус-Бека Евкурова. Я отступила на шаг, прикидывая, как избавиться от неожиданных спасителей. Про национал-социализм не следовало упоминать вообще: характерная стрижка Страшилы могла сослужить нам плохую службу. И, короче, в голову мне не пришло ничего умнее, чем последовать примеру неофашистов, которые, несмотря на моё не слишком высокое мнение относительно их IQ, поступили очень даже мудро. Так что я, недолго думая, подбежала к Страшиле и схватила его за руку: — Тоже валим, быстро! Он, к счастью, не стал сопротивляться, и мы ринулись по набережной, в сторону, противоположную той, куда побежали бравые хранители заветов Гитлера. Краем глаза я заметила, что прокурор проследил за нами взглядом. На Пречистенке мы были как на ладони, поэтому я кинулась на Ленивку, перебежала улицу по диагонали на красный свет и бросилась в Лебяжий, крепко держа Страшилу за руку. — Придурок, — выговаривала я ему на бегу. — Конфликтный дурак! Вот заметут нас, тогда узнаешь! Не исключено, что кто-то уже вызвал полицию. Сейчас приедут, то-то будет весело! Прокурор наверняка укажет, куда мы отправились. Если сам не устроит автомобильную погоню за нами. А у тебя даже документов нет! Я же тебя не вытащу из обезьянника! Я оглянулась — никто за нами не гнался. — Радуйся: теперь твоя физиономия на прокурорском видеорегистраторе, — мрачно рыкнула я и только тут посмотрела на Страшилу внимательно, а потом сложила ладони лодочкой и прижала к лицу. На куртке какие-то надрезы, как от бритвы, у меня при их виде задрожали колени. Над бровью кровавая ссадина, одно ухо красное. Весь взъерошенный… «Кстати, он ещё дёшево отделался, — подумала я трезво и скептически покачала головой, не отнимая ладоней от губ. — Хороши игры!» — Черепушку тебе не задели, дебошир? — хмуро поинтересовалась я. Страшила, осматривавший изрезанный левый рукав куртки, поднял голову и улыбнулся. — Нет, не волнуйся, — ответил он вполне серьёзно, и я поняла, что мы снова говорим о разных вещах: я — о том, нормальный ли он, что полез в драку с четырьмя отморозками, а он — что в драке старался прикрывать череп. И вообще, по-моему, Страшила был собой доволен. М-да-а… Как говорил один мой знакомый: назовём вас Дон Кихотом или даже идиотом… — Шикарно, — протянула я. — А что ты сказал тем чудикам, что они на тебя кинулись? — Просто предложил им размяться, — посмотрел на меня Страшила честными глазами. — Я плохо расслышала, но, по-моему, ты выразился как-то не так. — А почему ты говорила, что у вас принято обращаться друг к другу на «вы»? — Я говорила про обращение к людям старше по возрасту или положению, — ответила я и чуть не фыркнула от того, как наивно он попытался меня отвлечь. — Скажи, я вообще могу ходить с тобой по улицам? Или ты будешь со всеми драться? — А тебе не понравилось? — искренне удивился Страшила. — Мне?! Драка?! Понравилась? Ты совсем с катушек слетел? Мы нарвались на прокурора, ты это понял? А если бы ты кого-нибудь нечаянно пришиб? Тебя бы ведь сделали виноватым и посадили! Страшила искренне расхохотался. — Ну ты как себе это представляешь: нечаянно пришиб? — повторил он сквозь смех. — Мне было интересно, что вы умеете. Это как разминка. Я откашлялась: голосовые связки почему-то отказывались работать. — Это для тебя разминка, да? — уточнила я наконец сиплым шёпотом и обличительно ткнула пальцем в порезы на ткани. — Бросаться на безоружного с ножами и кастетами — разминка? А если бы у них был огнестрел или хотя бы травмат? Застрелили бы на раз-два, и никто потом ни за что не ответил бы! — Ну ведь не застрелили, — отмахнулся Страшила. — Вообще у вас не очень хорошо дерутся. Я имею в виду именно технику. — Да как они могут хорошо драться — апологеты немецкого национал-социализма? Нашёл мастеров! Для штук, о которых ты мне толкуешь, есть определённые места: секции, спортивные залы, школы боевых искусств! Вот в июне будет фестиваль «Времена и эпохи», там есть массовые битвы, весёлые поединки, какие-нибудь кольца славы. Это реконструкторство, то есть всё не совсем по-настоящему: заточенные мечи у них точно не разрешаются — но зрелищно, безопасно, и всегда какая-то движуха. Можно найти единомышленников и повеселиться. — Я, Дина, уже не в том возрасте, чтобы для шутки махаться незаточенным мечом. — То есть ты достаточно юн, чтобы разминаться с отбитыми отморозками, а как речь зашла о реконструкторстве, так седина в бороде появилась?! — Ну… на самом деле мне просто хотелось слегка подправить рожи этим уродам, — признался Страшила. — Я не знаю, как в вашей стране могут кричать такие вещи. За это же надо сразу умывать кровью. — Не надо!! — закричала я ему прямо в ухо, и мой боец скривился. — Не надо лезть с незащищённой головой против четверых вооружённых психов, что бы они ни кричали! — Да ты сама говорила, что воевать надо не числом, а умением! — хмыкнул Страшила, потирая ухо и едва сдерживая улыбку. — И ведь ты же сама этого хотела! — Я хотела, чтобы ты дрался?!! — Да, — подтвердил Страшила уверенно. — Помнишь, когда Августина обижали? — Да тут-то никого не обижали! Тут была просто группа агрессивных недоумков! Шли они и шли, кидали зиги — и ладно. Живой образец того, как поступать не надо. Вот если мы пойдём, а кого-то будут обижать, тогда дерись! — торжественно благословила его я. — Но учти, что если при драке покажутся люди в чёрной форме или, тем паче, вот в такой синей, то нужно будет бежать. У нас надо, чтобы у всех был документ с личным номером, а у тебя такого нет. И имей в виду: если они нас задержат — с ними драться нельзя вообще. За сопротивление сотрудникам полиции у нас вкатают от души, буду тебе передачки возить. Всё, пойдём. Я потащила Страшилу дальше по переулку. — Хоть бы ограбил этих нациков, — проворчала я. — А то в кармане ни копейки, и карту небось до сих пор не разблочили. Мой боец не сразу понял, что я так шучу, но всё же засмеялся. Мы вышли на Боровицкую площадь. — По Волхонке ближе было бы пройти, — с досадой подытожила я. — Ну ладно. Смотри, боец, вот это Кремль. «Как игрушку показываю, — подумала я; красные хрупкие башни действительно всегда казались мне похожими на игрушечные. — Сходство увеличится, когда здесь установят эту высоченную уродливую дуру — памятник князю Владимиру». К этой идее я питала глубокую неприязнь: мало того, что личность самого князя вызывала у меня исключительно отвращение (авторы памятника, видимо, никогда не открывали «Повесть временных лет»), так ещё и эта многометровая махина должна была навсегда испортить мой любимый вид в Москве. Я любила приходить сюда весной, подниматься к зубчатой стене и сидеть рядом с Оружейной и Комендантской башнями, там, где травянистый склон с деревьями, который чаще других освещён солнцем, выгибается хризолитовой дугой. И смотреть на то, как просыпается Москва в весенней свежести утра. А потом бежать в университет, чтобы не опоздать. — По правилам, конечно, так не делают, особенно в этом месте, — заметила я, искоса глянув на Страшилу. — Но машины стоят, и вообще… Бежим! И мы перебежали Большой Каменный в категорически неположенном месте, прямо напротив «скворечника» дорожно-патрульной службы. Не спускаться же в обход к набережной, делая крюк! Машины стояли, так что мы ничем не рисковали — по меньшей мере, нам не пришлось прыгать по крышам автомобилей, как космическим пиратам. К тому же дальше («Буквально в чистом поле», — мысленно съязвила я), начиналась «зебра» со светофором, и мы перешли спокойно, как культурные люди. Светофор Страшиле очень понравился, и я мысленно укорила себя за то, что подала ему дурной пример, перебегая дорогу. Моё излюбленное место на траве было, к сожалению, занято какой-то компанией с бутылками, поэтому я не решилась тащить Страшилу на самый верх, чтобы они его, во имя всего святого, не спровоцировали, и не завязалась новая драка. К тому же вот чудная асфальтированная дорожка, как будто специально для нас… Хотя вообще — символично и показательно: распитие алкогольных напитков не просто в общественном месте, а у стен Кремля! И всем плевать. Ну ладно. Пусть пьют, в конце концов, это их дело. Может, у них праздник какой, или они, напротив, товарища поминают. — Смотри, — обратилась я к Страшиле, — это, по-моему, одно из лучших мест в Москве. Не надо только уличать меня в ура-патриотизме: я прихожу сюда, когда мне хорошо. Нравится? Если да, смотри внимательнее, потому что скоро это место исказят до неузнаваемости. Вон там появится памятник князю Владимиру Красное Солнышко, который закроет настоящее солнце и испортит весь вид. «А потом я тебя поведу на ВДНХ, на аллею Космонавтов, — подумала я. — Правда, пешком мы вряд ли дойдём. А может, и не поведу. Потому что туда я прихожу, когда мне плохо». — А у вас ему ставят памятники? — искренне поразился Страшила, знакомый с князем Владимиром только в моём пересказе. — Ставят, как видишь, — хмыкнула я. — А что поделать? Я, скажем, куда только ни отправляла запросов, чтобы не портили Боровицкую площадь. Не искажали её исторический вид одиозным персонажем, который к Москве и отношения-то никакого никогда не имел. Знаешь, как князюшку Владимира называли в присланных мне отписках? «Весомой исторической фигурой». Давайте ещё Лжедмитрию памятник поставим — он тоже весомый. И Малюте Скуратову. Ответить Страшила не успел, потому что сверху, с травы у кремлёвской стены, к нам спустился один из нетрезвой компании. Да что к нам все цепляются-то, а? Пьяненький что-то залопотал заплетающимся языком, я разобрала только: «Иди, браток, выпей с нами». — Между прочим, ты вот так же выглядел… тогда, — заметила я Страшиле и спокойно выдержала его взгляд. — Я говорю это не в упрёк тебе, а просто чтобы ты понимал, как выглядит напившийся человек. — А то я не понимаю, — проворчал Страшила и попытался увести меня; пьяненький что-то сделал — кажется, дёрнул моего бойца за рукав — тот развернулся и с размаху ударил его в грудь левой рукой. «Заче-ем?» — простонала я мысленно. Пьяненький с неожиданно точной координацией движений рванулся вперёд. Остальная нетрезвая компания, что примечательно, и с места не сдвинулась. Я посмотрела на них с признательностью и остро пожалела, что с собой нет моего любимого зонта-трости о шестнадцати спицах: именно с ним я напала на пьяных, когда они пристали к нам с батей, и одержала блистательную победу. А может, и к лучшему, что у меня с собой его не было: от Боровицкой башни к нам уже бежали. В общем-то, неудивительно: всё-таки драка происходила прямо под кремлёвскими стенами. Дрались Страшила с пьяненьким эпично: катились, вцепившись друг в друга, по пологому травяному склону вниз. Но, что примечательно, к ним бежали не кремлёвские в их пафосной форме, а обычные полицейские — вот откуда они там взялись, а? И почему они именно сейчас решили выполнять свои обязанности, как положено? Почему бы им было не замести ту группу экстремистов? Нет — где там… — Ну теперь мы точно влипли, — пробормотала я. — Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком. Я стояла, ненавидя свою беспомощность, и смотрела, как люди в полицейской форме с матом и криком разнимают дерущихся. И хорошо ещё, что Страшила не стал оказывать сопротивления. Он собирался, но, видимо, вовремя заметил форму и взглянул в мою сторону. И у меня, наверное, было характерное выражение лица, потому что он тут же поднялся и позволил капитану полиции, фамилию которого я не расслышала, и ещё какому-то полицейскому (звания по погонам я определять, как ни странно, не умела, кроме самого лёгкого — от лейтенанта до полковника) оттащить себя от пьяненького. Я поспешно метнулась к ним вниз по склону и прижалась к плечу Страшилы, крепко его обняв, пока полицейские, не дай бог, не решили заломить ему руки за спину: ещё драки с представителями власти нам не хватало. — Документы, — сухо потребовал полицейский постарше. Я хотела было заметить, что российский гражданин не обязан носить с собой документы всегда, но поняла, что это нам не очень-то поможет. Заберут нас до выяснения личности, а какое может быть выяснение личности, если у моего бойца документов нет и не было? А человеку без документов строго воспрещается существовать… И я шагнула вперёд. Голова у меня кружилась от отчаянного куража и безысходности. — Паспорта нет с собой, — солгала я, не моргнув и глазом, и протянула полицейскому свой студбилет. — Понимаете, — я надеялась, что Страшила слушает меня внимательно, — на нас сейчас напали эти жуткие… которые косят под фашистов… В некоторых ситуациях не стоит демонстрировать, что ты знаешь, как правильно называется немецкая рабочая партия тридцатых-сороковых годов. — Которые на Пречистенку ушли, — уточнил полицейский. — Да-да, наверное. Видите, порезали человеку куртку, и документы… Документы в Москве-реке. — Паспорт утопили? — нахмурился полицейский. — Ну тогда пройдёмте, лучше сразу протокол составить. — Зачем?! — растерялась я. — А иначе порча паспорта — это штраф. Да, Серёг? — он обернулся к молодому, и тот неопределённо помычал. — Вам и так его менять. Пойдёмте. И драка ещё. «Ну здрасте, — подумала я с досадой. — Вот всю жизнь мои непутёвые выдумки оборачивались мне на беду. Но не правду же им говорить!» Выкручиваться следовало быстро: если нас заметут, то в отделении из Страшилы, чего доброго, вытянут правду, и тогда вытаскивать его придётся уже из психушки. Я сомневалась, что он будет способен твердить шаблонную фразочку про пятьдесят первую статью Конституции. Моя придумка не отличалась умом и грозила обернуться ещё бо́льшим атасом, но я моргнула и решилась: — Не надо в отделение, пожалуйста. Видите ли, паспорт был дипломатический. Молодой человек — атташе мальтийского посольства в Москве, и если вы его задержите, у нас будут проблемы. У нас они и так будут по поводу утраты документов. Здравый смысл захлёбывался беззвучным криком, призывая меня замолчать и перестать нести ерунду. Да где это видано, чтобы дипломатический работник устраивал драку с пьяным? Это же как минимум нарушение законов принимающей стороны! Однако я знала, что люди не всегда пользуются логикой. Может быть, сработает мой красный студенческий билет (откровенно говоря, я надеялась только на него), и полицейские, по природной склонности человека домысливать и наделять доверием людей с какими бы то ни было корочками, всё же не решатся нас арестовывать. Вообще сначала я собиралась прямо сослаться на дипломатический иммунитет Страшилы, но посчитала это чересчур наглым: пусть лучше полицейские сами додумают всё, что нужно. Выбор Мальты был обусловлен единственным иностранным языком, который знал Страшила. Латынь стала некой точкой бифуркации, предоставлявшей скудный выбор — Ватикан или Мальта, а потом в мозгу у меня что-то щёлкнуло, заклинившись на слове «орден» (Мальтийский — и военного монашества), и я выбрала Мальту. К тому же — ну какой из Страшилы представитель нунциатуры? У него на лице написано, что он к церкви имеет сильно условное отношение. На апостольского визитатора, во всяком случае, точно не тянет. Мальтийский орден, конечно, тоже провозглашает своим девизом смиренное Servire i poveri e gli ammalati — служить бедным и недужным — но об этом знают далеко не все. Наибольшую опасность для нас со Страшилой теперь представляли программы с РЕН-ТВ, «разоблачающие» ложь масонов, Ватикана, тамплиеров, мальтийцев и далее по списку, если допустить, что полицейские питали пристрастие к таким программам. Они казались вполне вменяемыми и не интересующимися теориями заговора, но я знала, что впечатление может быть обманчивым. А если начистоту — меня просто переклинило. Мне даже не было стыдно нести этот откровенный бред. Ещё я судорожно и безуспешно вспоминала, существует ли мальтийский язык. — Он по-русски ещё плохо изъясняется, только по-итальянски и по-латыни, — добавила я и с ужасом подумала: «А что, если полицейский тоже ездил в Италию и знает язык? Стоп, сотрудникам МВД же выезд за границу в некоторые страны запрещён? А в какие именно?» Полицейские уставились на меня. Я подарила им самую свою обаятельную улыбку, позаботившись о том, чтобы улыбаться и глазами. «Ай да я, — думала я тем временем скептически. — Человек плохо знает русский, а его назначили в страну на должность атташе. Хотя может и сработать… Зря галстук выкинула: сейчас бы выглядела официальнее — скорее прокатило бы». — Меня к нему прикрепил институт, чтобы показать достопримечательности и заодно совершенствовать мой итальянский, — уверенно продолжила я и снова ткнула в свой студенческий билет. — Фактически выполняю роль почётного консула. А тут весь день на нас нападают… — Мне вот сын вчера книжку читал, — перебил меня старший полицейский, — сейчас и проверим. Как будет по-латыни «война мышей и лягушек»? — Это будет не по-латыни, а по-гречески, — сказала я быстро, чтобы Страшила, чего доброго, не успел ответить раньше меня и не продемонстрировал тем самым, что он прекрасно понимает наш ведущийся на русском разговор. — Батрахомиомахия. Я даже скажу вам, какую книжку читал ваш сын: Лев Кассиль, «Дорогие мои мальчишки». Отличный выбор, — добавила я искренне. — В детстве это была одна из моих любимых книг. «А если сын ему читал древнегреческую поэму в оригинале? — подумала я внезапно. — Нет, вряд ли. Мент молоденький, не может у него быть настолько взрослого сына». Страшила, поддерживая мою игру, произнёс на латыни какую-то длинную фразу. Полицейские посмотрели на меня. — И что это означает? — Не знаю, — честно ответила я, не желая рисковать: вдруг они-то, в отличие от меня, знают латинский язык. — Я по-латыни почти не понимаю. Из иностранных знаю только итальянский и английский. Я взяла Страшилу под локоть и крепко вцепилась ему в плечо. «А вот и не оторвёте», — подумала я и перевела взгляд на пьяненького, из-за которого всё и случилось. Полицейские тоже повернулись к нему. — Ладно, идите, — сказал мне тот, который постарше, и вернул мне мой студенческий билет. — Батрахомиомахия, да. А вы, гражданин… — он приподнял пьяненького и перевёл взгляд на остальную компанию, даже не потрудившуюся спрятать бутылки. — Спасибо! — крикнула я, не дослушав, схватила Страшилу за руку и сделала ему очень страшные глаза. Он меня сразу понял и, к счастью, не изъявил желания остаться. Мы быстро зашагали прочь, не переходя на бег, хотя лично мне хотелось броситься бежать сломя голову. — Кто я, как ты сказала? — уточнил Страшила, когда мы отошли на безопасное расстояние. — Атташе мальтийского посольства! — я засмеялась на всю улицу. — На посланника ты по возрасту не тянешь, а секретарь или советник полицейских бы не впечатлил. А атташе — должность маленькая, да слово нерусское… Впрочем, не исключено, что они поняли, что я, что называется, валяю ваньку, просто по доброте своей не стали нас вести в участок. Да и им, наверное, лишние хлопоты не нужны. Хотя кто знает? Мы бы могли увеличить им раскрываемость. Нет, даже не так! У нас же сейчас процент раскрываемости отменили, у нас теперь идёт выполнение прогноза! Ох, боец, знаешь, как нам повезло? На нас ведь можно было бы повесить всё, что угодно. «А могли бы нарваться на тех, которые бы моему бойцу вкатали хулиганку, — подумала я. — Интересно, с оказанием сопротивления или нет? А даже неважно: документов-то у него нет. А мне бы пришили какое-нибудь намеренное введение правоохранительных органов в заблуждение. Наверняка есть и такое». — А почему именно мальтийского? Я почувствовала, что сатанею. — Слушай-ка, ты, сокол мальтийский, хватит искать великий тайный смысл в моих поступках! Не знаю я! Меня с латынью и вашим орденом переклинило. Просто забудь. Страшила кивнул. «А вот забавно будет, если какой-нибудь въедливый непосвящённый попытается проследить, откуда мой боец вообще взялся на нашей грешной Земле, — подумала я с мрачным юмором. — Это же рай для конспиролога! Невесть откуда в центре Москвы появился человек: одет странно, подстрижен ещё страннее, подрался с нациками, избил какого-то пьяного мужика, выдаёт себя за сотрудника посольства, где о нём слыхом не слыхивали… Надо ему всё-таки прочитать нотацию насчёт драк. А то с ним уже страшно просто ходить по городу». — Слушай меня внимательно, боец… — сказала я загробным голосом, от которого он подскочил на месте. Я объявила Страшиле, что нам с ним просто невероятно повезло. Что если он ещё раз ввяжется в драку, то нас, скорее всего, задержат и вместе отвезут в какой-нибудь обезьянник. Я в красочных подробностях изложила ему, что слышала о российских КПЗ, то есть ИВС, как их теперь переименовали. — Воспринимай этот мир как игру, как локацию в каком-нибудь ГТА. Это Либерти-сити, только без запаса жизней, понимаешь? Можно всё, но если правонарушение засечёт полиция, а у неё везде камеры, то будет шесть звёзд, погоня, красный уровень опасности. А потом чёрный воронок, руки за спину и золотые купола. И тебе, и мне: ты меня подставишь, ясно тебе? У нас не принято рукоприкладствовать на улицах и устраивать первое причастие за то, что на тебя не так посмотрели. — Я сейчас напрасно его ударил, да, — неожиданно для меня признал Страшила. — Не знаю, зачем: немного чести драться с пьяным. — Наконец! — выразительно подняла я руку. — Я слышу речь не мальчика, но мужа. С тобою, князь, она меня мирит, безумный твой порыв я забываю. Теперь идём спокойно, никого не трогаем, никого не задеваем без моей прямой команды; любуемся Москвой, наслаждаемся весенним днём. Окей? Страшила послушно кивнул. — Всегда хотелось сделать под Красной площадью музей СССР, — сказала я, глядя на Исторический музей. — Совместить речи, архивные киноплёнки, фотографии. Чтобы выход был через Мавзолей мимо трупа Ленина, и там звучала песня «Всё идёт по плану» Летова. И чтобы в экспозиции соседствовали плохое и хорошее, потому что это неразделимо: в космос полетели, но Королёву-то челюсть в шарашке свернули. Сейчас любят говорить: вот, мол, либералы выкапывают самую гнусь и снимают её крупным планом… Так ведь нужно исследовать гнусь, чтобы она больше никогда не повторилась; понимать, как она навязывается и какое у неё лицо. Если, не дай бог, повторится, кто даст гарантию, что копать Беломорканал не отправят лично тебя или твоих детей? Страшила слушал меня без особого внимания. — Хорошо у вас тут, — сказал он, глядя вокруг. — И люди такие разные. — Москва, центр города, постмодерн, — подтвердила я. — Панки, готы, лоли, люди в форме и в костюмах при галстуке. Эксгибиционисты, к счастью, у нас редкость. — Да я не про одежду, — засмеялся Страшила. — Ты про лица, что ли? Ну да, у нас многонациональное государство, да и туризм в Москве неплохо развит. — Мимо нас как раз шли увлечённо беседующие молодой темнокожий парень в красной ветровке и очень красивая девушка с монголоидной внешностью. — Слушай, что-то с новой силой захотелось есть от всех этих погонь и драк… Погоди, это что, юродивый? У Исторического музея перед кучкой людей стоял какой-то ряженый: я с интересом посмотрела на массивные цепи с крестами, которые висели у него на груди, напоминая бодичейн. Выглядели вериги довольно аутентично. Интересно, это алюминий? — Последние времена наступают, покайтесь, люди! — проорал юродивый, и я поперхнулась от неожиданности. — Близок Господь к сокрушённым сердцем — и смиренных духом спасёт! Я невольно сделала шаг поближе и присмотрелась к нему повнимательнее… — Лёвушка, ты, что ли?! — Здравствуй, Дина, — приветливо сказал Лёвушка, не удивившись. — Рад тебя видеть. — Ты с дуба рухнул орать такое на улице? — я подошла к нему, взвесила на руке его прикольные цепи и ошалела, почувствовав настоящую тяжесть. — У тебя всё хорошо? — Так хорошо, как не было никогда в жизни, — заверил Лёвушка, широко улыбнувшись. — Я, последний из грешников, наконец прозрел истину. Покайтесь, братья и сёстры, ибо приблизилось Царствие небесное! Но милостив Господь: сотворите же достойный плод покаяния… — Заткнись!! — затрясла его я. — Ты приход, что ли, очередной словил? Ступай домой, тебя же заметут сейчас! — Я уже давно не принимаю наркотики, Дина, — сказал Лёвушка. — А ты, я помню, и в наркоконтроль на практику после моих откровений ходила. Не бойся, это всё в прошлом. Ты лучше подумай, что упала звезда полынь, а скоро начнётся великий мор. Будет война: прискачут четыре всадника… — Никто никуда не прискачет, золотой мой, Апокалипсис уже был, — авторитетно заявила я, вспомнив поучения конспиролога. — В каком-то там году до нашей эры. Хочешь, сейчас позвоним одному моему другу, он подробно расскажет, что и когда случилось? Что-то там… Лев и Марс в Деве, прости господи… я эту порнографию в жизни не воспроизведу. Лёвушка посмотрел на меня точно так же, как я сама смотрела на Олежку, когда он затирал мне эту дичь. — Зачем звонить кому-то, — спросил он с состраданием, — если достаточно просто оглянуться вокруг? Ищешь ответ далеко во мраке, скрытом ложью, а взгляни на того, кто стоит рядом с тобой, и увидишь правду своими глазами. Я не знала, что делать. Как назло, мне вспомнилась его толстая смешливая мама, которая иногда являлась оплатить курсы английского языка, куда мы ходили: Лёвушке деньги она по ряду причин не доверяла. Я ей почему-то очень нравилась, и она просила меня защищать её непутёвого сыночка. Это было глупо до крайности, но из-за этого воспоминания я не могла просто плюнуть и уйти. Я беспомощно оглянулась на Страшилу; он смотрел в другую сторону. Ну да, в конце концов это мой знакомый, мне и расхлёбывать… Что тут мой боец может сделать? — Лёвушка, — взмолилась я, судорожно вспоминая его настоящее имя: господи, да как же его зовут на самом-то деле?.. — Марк!! Пойдём отсюда, не дури! Ну ты совсем с катушек слетел, что ли? Послушай, у меня тоже так было, я реально боялась сойти с ума, у меня было ощущение бездны под асфальтом и полом. Но я справилась, давай я тебе помогу. Или хочешь, я «скорую» вызову? — Дина, — Лёвушка взглянул на меня с улыбкой, — я же не сумасшедший, понимаю, где нахожусь. Я стою у Московского кремля и кричу про последние времена. Я делаю это сознательно. Может, этот мир так погряз во грехе, потому что из него исчезли юродивые? Может, я — тот камешек в плотине, который спасёт его от волны господнего гнева? Я чувствовала, что открываю и закрываю рот, не в силах произнести ни слова. — Я сейчас в полицию позвоню, — решительно пообещала какая-то тётка с короткими кудрявыми волосами. — «Последние времена», ишь! Надо ещё разобраться, не заплатили ли ему наши заклятые геополитические друзья… И она правда вытащила телефон. Я с трудом поборола желание упасть на колени и начать биться головой о брусчатку. Ведь вызовет сейчас наряд, и чего доброго, это будут те же самые полицейские, от которых я только что еле отбоярилась! — Ого, да они настоящие, кажется, — с уважением заметил какой-то парень, взвесив, как и я, объёмистые Лёвушкины цепи на руке; стоящая рядом с ним девушка тоже с интересом потрогала вериги и принялась нас фотографировать. — Это политический перфоманс, что ли? — Нет, нет, никакой политики, мы просто массовики-затейники, — поспешно влезла я. — Изображаем историческую сценку… про Василия Блаженного. Мы реконструкторы, вот — видите? — я приподняла полу куртки Страшилы и продемонстрировала металлическую пластинку, видневшуюся сквозь надрез, оставленный в драке с нациками. — Это аутентичное одеяние опричника. — Правда похоже на куяк, — сказал парень, с интересом рассматривая куртку, которая вообще-то ни на йоту не напоминала одеяния опричников, которые я видела. Я чуть было не переспросила, на что именно, по его мнению, похожа бронекуртка Страшилы, срифмовав по-матерному, и только тут поняла, почему мой застенчивый боец пытался когда-то возразить, когда я назвала его облачение курткой, а потом смиренно перенял от меня это слово. — А вот — юродивый, которого опричник типа арестовывает, — добавила я специально для кудрявой тётки. — Это аллегория на незыблемость государственной власти. Я цапнула моего бойца за рукав и подтолкнула к Лёвушке, сделав им обоим страшные глаза. Сама я лихорадочно вспоминала какие-нибудь проникновенные стишки про Василия Блаженного, но в голову не лезло ничего, кроме выспреннего, вычурного, велеречивого стихотворения Даниила Андреева, которое обожала моя мама и люто ненавидела я. Да и оно было про храм, а не про юродивого. К сожалению, я знала его наизусть, и оно своей елейной громадой, застрявшей в памяти, словно бы блокировало путь чему-нибудь более удачному. — Не прикасайся ко мне, кромешник! — в голос закричал Лёвушка, невпопад решивший поддержать изложенную мной легенду, и Страшила отшатнулся, как будто ему в лицо ткнули факелом. — Так! — взревела я и неимоверным усилием воли взяла себя в руки. — Успокойся, боец, это просто слово; а ты не смей при нём произносить его, понятно? — Это не просто слово, — ехидно возразил Лёвушка и резко замолк, потому что я, не выдержав, ударила его ладонью по губам. — Как же вы все меня заколебали, — прошипела я ему в ярости, повернулась к собравшимся вокруг нас прохожим и вдохновенно завела: — На заре защебетали ли по лужайкам росным птицы? Засмеявшись ли, причалили к солнцу алых туч стада? Я читала с выражением, следя за тем, чтобы не допускать в голос, лицо, глаза даже тени моих истинных чувств. А людям вообще-то нравилось; та кудрявая тётка восхищённо замерла с потухшим телефоном в руке. Я, конечно, рассчитывала именно на такой эффект, и всё равно мне было до тошноты противно. — А внутри, где радость начисто блекнет в сумраке притворов, — на этих словах я притянула к себе Лёвушку левой рукой, — где от медленных акафистов и псалмов не отойти, — тут я дёрнула к себе Страшилу правой, пытаясь аллегорически изобразить, что в такое геополитически сложное время даже юродивый и опричник должны быть на одной стороне, — вся печаль, вся горечь ладана, покаяний, схим, затворов, словно зодчими угадана тьма народного пути… На этом месте я, продолжая вдохновенно декламировать, ухватила обоих парней за шкирки и потащила их прочь. К счастью, ни Страшила, ни Лёвушка не сопротивлялись. Прохожие захлопали нам вслед. Отойдя на безопасное расстояние, я нашла глазами скамейку и упала на неё в позу трупа. — Дина, — забеспокоились парни. — Умираю, — прохрипела я. — Стишки Данилки Андреева для меня — худший из ядов. Эти выспренние, лицемерные, фальшивые строчки стоят колом в горле, не давая вздохнуть. На самом деле я играла только наполовину: мне казалось, что рот наполнен противным елеем, которым сочилось это святошеское стихотворение, к горлу подкатывала волнами какая-то мерзость. Я привстала, рывком придвинулась к урне, и меня стошнило осиновой корой с мёдом, которую я хлебнула в офисе Лады. Поистине клин клином… — Дина! — Лёвушка выскочил из магазина и протянул мне пол-литровку минералки. Я, не поблагодарив, цапнула её и тут же выхлебала всё в несколько глотков. Стало намного легче. — Единственное, что может спасти смертельно раненного кота, — это глоток бензина, — констатировала я и с сожалением посмотрела на опустевшую бутылку. Продышавшись, я скептически оглядела Лёвушку и довольно по-хамски выудила из кармана его джинсов высовывавшуюся карточку: видимо, именно с неё он и купил мне минералку. — Юродивый с банковской картой в кармане, — едко констатировала я. — Можно, я её заберу, а, Марк? Или ты ещё не настолько оюродивел? — Да бери, там всё равно денег не осталось! — засмеялся Лёвушка. — Ну тогда не надо, — я с сожалением сунула карточку обратно в его карман. — Марк, ты совсем ошалел? Ну включи мозги, это не игрушки! Заметут в полицию, состряпают дело, и будет мамка твоя фатежанка передачки тебе таскать! И ты уж прости, что я тебя стукнула сгоряча, но нечего под соусом твоего юродства оскорблять людей! — А я, Дина, на тебя и не обижаюсь, что ты меня ударила, — сказал этот кретин с придурковатой улыбкой. — Блаженных всегда били, я это принимаю со смирением… — Их ещё и убивали! — У тебя, Дина, своя дорога, а у меня — своя, — объявил Лёвушка. — И мне тебя жаль, как и тебе меня. Ты моего пути не выдержишь, а я — твоего. Но если хочешь — пойдём со мной, тогда спасёшься. А этому кромешнику не верь: это ты его ангелом считаешь, а я-то его насквозь вижу, он для меня как хрустальный. Я откинула голову на спинку скамейки и зарычала сквозь зубы, чувствуя, что сейчас точно кого-нибудь убью. Ну что мне, в самом деле, больше всех надо? Пускай люди делают со своей жизнью, что хотят! — Ну и катись вдоль по штрассе, раз у тебя своя дорога! Руки твоей минералкой умываю! Мамке своей, когда она к тебе на свиданку в тюрьму приедет, так и скажи, что, мол, Дина тебе помочь пыталась, а ты её послал! — Мама моя умерла, — сказал Лёвушка и беспомощно, по-детски улыбнулся. Я несколько раз осторожно, как отец Фёдор, ударилась головой о спинку скамейки. Вот он, наверное, и слетел с катушек после её смерти. У них с мамкой было что-то вроде двойной звёздной системы… — Прости. Марк, правда прости. Ну может, я тебе могу как-то помочь? Подожди, не отвечай сразу, подумай хоть пару минут! — Да я на тебя не могу обижаться, — заверил Лёвушка и снова улыбнулся. — А помочь ты мне не в силах… у меня свой путь. Пойду я, пожалуй. Он осенил меня размашистым крестом, злобно зыркнул на Страшилу, повернулся и пошёл прочь по улице — к счастью, удаляясь от Кремля. Я беспомощно смотрела ему вслед. — Все умирают, — произнесла я мрачно. — Все один за другим умирают. Кого ни спроси, у любого недавно кто-то умер. Где эта тварь в серо-розовом платье? Своими руками бы задушила! Страшила молча сел рядом со мной на краешек скамейки. — А ты чего приуныл? Ну, назвали кромешником, и что теперь? Это просто слово. Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Блин, есть так хочется… Погоди-ка, у меня есть идея, заодно проверим, работает ли карта. Я нашла глазами салон связи и потащила Страшилу туда. Выбрав недорогой смартфончик без наворотов, я попробовала оплатить его картой и, удостоверившись, что она по-прежнему не работает, потребовала оформить рассрочку без первоначального взноса. Хорошо ещё, что паспорт нельзя заблокировать. Ну если сейчас не одобрят… Рассрочку мне одобрили (правда, пришлось наорать на продавца, чтобы он выкинул из чека страховку, наушники и ещё какой-то набор латинских букв, который я не запрашивала), и я, выйдя на улицу, принялась соображать, чьи номера помню наизусть. — Давай пока просто погуляем, — тихо попросил Страшила. — Да ты что, я же сейчас умру от голода, до сих пор ведь без крошки во рту! — возмутилась я. — На умерщвление плоти голодом я не подписывалась; и ты наверняка проголодался… Саламия, привет! Это Дина, звоню с номера прохожего. Слушай, у тебя есть телефон Полины? Да, которую исключили на втором курсе. — Я записала номер в контакты. — Пусть будет путь твой усеян розами без шипов! Страшила стоял, как неприкаянный, глядя, как я разговариваю по телефону. — Недозвон, — констатировала я с сожалением. — Ну ладно, всё равно пойдём; если повезёт — перекусим; нет — так прогуляемся. Кстати, у меня для тебя есть подарок, — и я торжественно вручила ему свежекупленный смартфон. — Почти новый, только два звонка сделала, и то второй неуспешный, «муха не сидель»! Это не просто кусок стекла и пластика: это доступ в Интернет, ко всей массе информации, которая есть на нашей планете! Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе! Тише, ораторы: ваше слово, товарищ браузер! Дарю с условием: всю информацию верифицировать, ничему на слово не верить, конспирологическими теориями не увлекаться. Помнить, что бесплатный сыр только в мышеловке: если предлагают за что-то деньги, лучше спросить у старой Дины, стоит ли переходить по этой ссылке. И вообще если в чём-то не уверен, консультируйся со мной. Ну что ты мнёшься, бери, пока дают, от чистого сердца же. Мой боец словно бы колебался, но всё же взял смартфончик. Я еле сдержалась, чтобы не отколоть вслух шутку, что вот, мать, дожила, теперь на старости лет мужиков содержать стала. — А ты за него заплатила? — сказал Страшила неуверенно. — Деньгами? — Своей душой в рассрочку, видел документы? Я со смехом объяснила на ходу, что есть рассрочка и почему в ней нет ничего плохого. Даже напротив, если гасишь её досрочно — а я это сделаю сразу после разблокировки карты — то по факту покупаешь товар со скидкой, которую магазин изначально делает банку, а банк рассчитывает добрать за счёт процентов, начислив их, если клиент будет платить по графику. — У вас очень странный мир, — признал Страшила задумчиво и потёр висок. — Странный, но интересный. Я хочу понять лучше, как он устроен. — Поймёшь, — со смехом пообещала я. — Поймёшь, боец, это несложно. Стороннему наблюдателю всегда легче, по себе знаю. Очевидец редко когда видит всю картину событий, ибо ему мешают эмоции: он внутри ситуации. И хоть я и сужу сейчас по себе, но если речь идёт не о родной стране или, тем паче, планете человека, то он склонен стараться менять её более решительно и жёстко. Ты у нас ещё великим государственным деятелем станешь. Или религиозным лидером. Махатма Страшила. А что, звучит. — Дина, — очень тихо произнёс мой боец, — а что у вас за это время произошло на Украине? Я остановилась как вкопанная, чуть не споткнувшись. — Тебе-то — сейчас-то — это зачем?! — Он посмотрел на меня искоса, и я мигом всё поняла. — Ты больной или как?! На кой чёрт тебе сдалась эта Украина, забудь вообще о ней! Как там у Светлова: я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Очнись, зайчик мой солнечный, не веди себя, как советские дети, которые сбегали в Испанию! Давай начни свой жизненный путь у нас с нарушения международных правовых норм и законодательства Российской Федерации! — Да это же не нарушение, — возразил Страшила. — Я уже понял: это не то же самое, как если бы, например, туда отправили твоего отца… — Да моего отца туда бы ни при каких обстоятельствах не отправили! — взвыла я. — И сам бы он туда не поехал, потому что у него есть голова на плечах, и в пекло он её совать не станет! А если бы он вдруг и решил поехать, то ему можно: он в этом мире с рождения, знает все подводные камни — а ты-то только на мои покровские байки можешь ориентироваться! — Так вот я тоже хочу узнать все подводные камни, — объяснил Страшила. — В армию вашу я не могу пойти, потому что мне уже не по душе разные присяги. Хотя, может быть, я поменяю своё мнение, когда разберусь лучше… — В армию нашу ты не можешь пойти, потому что у тебя нет документов! Мир у нас паспортизированный, и без документов где-либо вообще делать нечего. В том числе там. Человек без паспорта вполне может оказаться шпионом или сбежавшим из психлечебницы: никто с ним связываться не будет. Страшила нахмурился. — Дина, ты что-то путаешь, — произнёс он с тревогой. — Да даже у нас были те, кто попал в орден по своему желанию, сражаясь наравне с воинами. Это редкость, но было; и никто к ним не относился с подозрением, потому что они ранее в бою доказали свою приверженность тем же идеалам. И им тоже в виде исключения позволяли пройти обряд посвящения. Я мрачно поглядела на Страшилу. — Послушай-ка ты, Ваня Солнцев, у нас двадцать первый век. Посвящений нет, идеалы никого не интересуют. Люди, как и всегда, гибнут за металл и прекрасно это осознают. И новички нигде, а тем более на ТВД, не нужны в любом случае, обучать какого-то лоха с ходу — себе дороже обойдётся. Ты сначала отслужи срочную в армии, а вот потом можешь хоть стать контрактником, хоть уйти из армии и ехать, куда захочется. Однако для всего этого опять-таки требуется ксива. Документ. Аусвайс. Ферштейн? — Дина, ты не мужчина, ты не можешь знать наверняка, — Страшила с глубоким убеждением качнул головой. — Я готов своё право доказывать с оружием в руках. — Какое право доказывать, с каким оружием? — почти застонала я. — У нас нет ваших мечей, ты нашего оружия не знаешь! Ты вообще понимаешь, что такое инвалидность, что такое ампутация конечности? И без паспорта у нас — никуда, слышишь? Нет документа — нет человека! Без ксивы никто ни с кем и говорить не будет! Страшила некоторое время раздумывал, потом кивнул: — Хорошо. Как у вас получить паспорт? — Пока не знаю, — проворчала я. — Мы же не на острове Лампедуза в Италии. Может, пойти в МВД или ФМС и заявить, что у тебя амнезия, полная потеря памяти. Вышел ты из сибирского леса и не помнишь, что с тобой и кто у нас президент. Только тут бы надо посоветоваться со знающими людьми, чтобы не наломать дров. Спешить здесь не нужно. — А иначе никак? — спросил Страшила, помолчав. — Не знаю пока. И так-то проблемы будут. Ни в одной школе ты не учился, ЕГЭ тебе с ходу не сдать. Ты по факту сейчас на положении нелегального мигранта, хотя тебя, друг мой звёздный, к счастью, даже депортировать некуда. Вот посмотри: это мой паспорт. Такая милая книжечка должна быть у каждого, как у вас — выжженный номер. У нас-то просто действительно просвещённое государство. Страшила рассматривал мой паспорт с таким вниманием, что я невольно порадовалась, что фотография у меня в нём приличная, а не как обычно бывает в паспортах: со злым, напряжённым лицом и сжатыми губами. Я вдруг почему-то представила эту мою солнечную фоточку на листе А4 под заголовком «Их разыскивает полиция». — А полицейским ты какую-то другую ксиву показывала? — Студенческий билет… чтобы перейти на другой уровень в их восприятии, — проворчала я. — Паспорт показывает гражданин представителю власти, это автоматом ставит тебя на ступеньку ниже полицейского. Ксива — не очень хорошее слово, ты его лучше не произноси. — Это — твой личный номер? А где у вас выдают паспорта? — В Федеральной миграционной службе. И это не так просто — пришёл-получил. Мне, если я правильно помню, недели три делали. Месяц, по-вашему. И притом у меня нет никаких проблем с законом. — То есть я должен месяцами побираться по вашим службам, лгать, объясняя, почему у меня нет вашего уникального номера, и делать вид, что меня ударили пыльным мешком по голове? — спокойно уточнил Страшила. Я внутренне рыкнула. Мне не хотелось сразу уточнять, что в нашей стране этот вопрос можно попробовать решить иначе: пусть сперва ощутит на себе жернова российской бюрократии, чтобы жизнь мёдом не казалась. Страшила уставился застывшим взглядом куда-то поверх моей головы. — Да ты не дрейфь, боец, — подбодрила я его, почувствовав, что он приуныл. — Поживёшь пока на нелегальном положении, а там разберёмся. Был такой украинский партизан Илья Степанович Оберишин, вот он сорок лет жил в подполье без документов и вышел из лесов только после распада СССР. А то обратимся в органы ООН и затребуем тебе паспорт гражданина мира. А заодно и мне, всю жизнь мечтала. Ну что ты, зайчик мой солнечный, — я приобняла его, — не переживай, справимся. Но на твои украинские фантазии я тебе добра не даю. Я не затем твою жизнь возвращала, чтобы ты её вот так ни за что потерял. — Всё со мной будет хорошо, — заверил меня Страшила; я скептически выгнула бровь. — Я просто чувствую, что именно там могу, — он зашевелил пальцами, подыскивая слово, — ассимилироваться… — Скорее уж интегрироваться. Ассимиляция подразумевает, что личность растворяется в новой для неё среде; интеграция — что она сохраняет свои взгляды, прошлое, культурные особенности. — Я хочу именно ассимилироваться, — подтвердил Страшила, улыбнувшись. — Понимаешь, я ощущаю ваш мир своим. Может, потому что я уже о нём знаю больше, чем о своём. Мне кажется, я всегда его знал. — У меня на Покрове тоже возникало такое ощущение, — хмыкнула я, — но вот ассимилироваться никогда не хотелось. Даже наоборот: хотелось всё поменять, было ощущение, что мне, как стороннему наблюдателю, сразу видно, как можно сделать лучше. Вот интересно, почему человек с таким рвением готов улучшать всё где-то далеко, в стране, которая его совершенно не касается, и проявляет апатию дома? Какая-то психология попаданца. Я часто уличала в таком батиных друзей. Малейшая несправедливость в Сирии или США затрагивает их чуть ли не до печёнок, а на убийство Натальи Эстемировой и запой собственного участкового они пожимают плечами. Мол, се ля ви, жизнь такая. Страшила промолчал, отвернувшись. — Ну хорошо. Послушай, ты можешь заниматься любым другим делом, чем угодно, исходя из умений и наклонностей. Вот навскидку: можешь устроиться тренером в какую-нибудь школу исторического фехтования. У тебя такое потрясающее сочетание техники и… образа мыслей, некой аутентичной воинской философии, что тебя без документов с руками везде оторвут. Или можешь использовать свои познания в латыни: у нас по ней не так много действительно хороших специалистов. Можешь податься в науку: здесь-то знания не хранятся под семью замками, как у вас. При желании найти можно всё, что угодно, и не в моём изложении, а в приличном. Тензоры, векторы, гравитация — вообще всё, что тебе будет интересно! Страшила искоса глянул на меня и снова опустил глаза, и я, решив, что он не уверен в своих силах, со смехом затормошила его. Мне вдруг вспомнилось, как одна моя знакомая жаловалась, что подростки, живущие в психоневрологических интернатах, боятся выйти из интерната, из закрытого учреждения, где некоторые из них провели всю свою жизнь, в «большой мир». Я помнила, что у моего бойца в монастыре было лихое детство — с шатаниями по ночам чёрт знает где, с какими-то безумными сражениями на мечах в внеурочное время. Может ли быть, хотя бы теоретически, что Страшила, как эти подростки из закрытых учреждений, ощущает страх, что не сможет построить свою жизнь в отрыве от привычной обстановки? Или если ему не говорить об этом принципе, то он и не догадается, что должен был бояться? Ведь насчёт подростков ещё надо разобраться: не внушают ли им исподволь эти самые слабонервные тётки, вроде моей знакомой, что они не могут нормально взаимодействовать с миром? Неосознанно, по доброте душевной, не желая зла… — А знаешь, друг, тебя фактически сейчас не существует. Ты не оставил свой отпечаток в системе документации нашей страны, никто на этой планете не может сообщить о том, что учился с тобой в одной школе, и вообще помочь установить твою личность. Тебя нету! — я пощёлкала пальцами перед его носом. — Рассыпься, наваждение! Страшила ёрнически затрясся всем телом, делая вид, что сейчас рассыплется. Мимо, как нарочно, мелькали «Шеш-Беши», «Шоколадницы», ещё какие-то алтари чревоугодия. Есть хотелось всё сильнее. — А куда мы сейчас идём? — спросил Страшила, сменив тему. — Мне одна девушка должна денег, — объяснила я. — Вообще-то я никому не одалживаю, но так вышло. Мы с ней раньше вместе учились в институте, потом, правда, её исключили. Она работала в одной кофейне на Арбате, туда-то мы и направляемся. Если нам повезёт, и она там ещё работает, и плюс если сейчас её смена, то мы с тобой поедим и отдохнём. Нам бы, конечно, что-нибудь посерьёзнее, но выбирать не приходится. Страшила нахмурился. — А как ты деньги зарабатываешь? — За хорошую учёбу платили стипендию, плюс раньше родители подбрасывали, — объяснила я. — Ценными бумагами торгую, делаю на заказ украшения, иногда подрабатываю переводами. Сочиняю для разных неграмотных лентяев курсовые и подобную муть. Недавно вот гардероб свой распродала почти подчистую. Ты не дрейфь, деньги у меня есть: просто сейчас из-за блокировки счёта они, скажем так, временно недоступны, а налички с собой нет. К сожалению, еду, в отличие от того же смартфона, нам в рассрочку не продадут. — Дина, — шёпотом сказал Страшила, — а пояс мне в рассрочку ты не можешь купить? Я посмотрела на его напряжённое лицо и поняла, что он реально долго держался: однако старые установки так просто не уходят. Лично я в центре Москвы, где безбожно заламывают цены, и бутылку воды не купила бы; но я видела, что моему бойцу действительно не по себе. Ну вбили ему в голову, что без пояса ходить стыдно и неправильно: Василий Косой вон из-за такого вообще войну начал. Весело люди жили: один пояс крадёт, вторая его срывает, третьему глаз выкалывают, а потом за это ослепили четвёртого: хуже всего, конечно же, населению, но кто об этом думает. Я огляделась и, увидев магазин с обувью и сумками на витрине, направилась туда, рассудив, что это всё кожгалантерея. Страшила издалека высмотрел стойку с ремнями и коршуном кинулся к ней. — Тут, скорее всего, нет таких поясов, какой тебе нужен, — предупредила я его. — Выбери временный вариант, а основной тебе, наверное, потребуется изготавливать на заказ. Или обратиться к реконструкторам. — Ну почему же… — рассеянно отозвался Страшила и вдруг обернулся, глядя на меня какими-то полубезумными глазами. — Дина!.. прошу. Мне больше ничего не нужно, клянусь тебе. Но просто без пояса действительно… — Т-ш-ш! — поспешно зашипела я. — Не пугай продавцов. Если нашёл то, что нужно, то я за тебя очень рада. Покажи хоть… Я рассмотрела ремень, который Страшила держал в руках, и не сразу нашлась, что сказать. — Именно этот хочешь?.. — Остальные без бляшек, — объяснил мой боец. — Бляшек-мушек, — машинально отозвалась я, не сообразив, что именно говорю, и перебрала висящие на стойке ремни. — Да. Гхм… Выбранный Страшилой экземпляр был украшен прорезными мальтийскими крестами. Хорошо хоть, без черепушек на концах перекладин — мне случалось видеть и такие. — Тебе чего… именно с крестами хочется? — осторожно уточнила я. — Этот пояс похож на мой, — просто сказал Страшила, глядя на меня, как ребёнок, выпрашивающий игрушку. — А разве с крестами что-то не так? Я заметил, у вас многие носят кресты на груди. — Люди решат, что ты христианский рок исполняешь… — промямлила я. — Может, поищем стимпанк? ну знаешь, латунь, шестерёнки, циферблаты, медная «вермишель»… — Я с сомнением осмотрела ремни на соседних стойках. — Ничего похожего… Тут к нам подскочила девушка-консультант. «Шла бы ты отсюда», — хотела сказать я, но она уже увидела чудо дизайнерской мысли, которое Страшила держал в руках, и начала отрабатывать свою зарплату. — Отличное качество — смотрите; очень популярный среди мужской части молодёжи… — К нему бы нужен ещё и мотоцикл с косухой, — процедила я сквозь зубы. — И микрофон, у которого вместо ручки будет маленькое распятие… А заклёпки эти с него не полетят на следующий день? — Нет, что вы, это же не какой-то ширпотреб, сделано на совесть, он из натуральной коровьей кожи… Я отняла у Страшилы ремень, увидела ценник и убедилась, что передо мной действительно не ширпотреб, но, если судить по цене, ремень сделан из крокодила. — У него пряжка случайно не из иридия? — Не из… не знаю, — смутилась девушка; она явно была не в курсе, что такое иридий, и в душе я немного позлорадствовала. — Это… лигатура какая-то. — Какая именно? — сладким голосом поинтересовалась я. У меня прямо так и зачесался язык спросить, что, по её мнению, значит лигатура. И знает ли она, что такое легирование стали. И почему «лигатура» пишется через «и», а «легирование» через «е»: впрочем, этого не знала и я сама. Я помнила, в какой ступор меня ввёл вопрос сотрудницы ФСКН, когда я во время практики указала на орфографическую ошибку в документе: почему «инжиниринг» пишется через «и», а «инженер» — через две «е». Я не смогла ответить, но поклялась первым и последним днями творенья, что это воистину так. — Ну ладно, неважно. У вас рассрочку можно оформить? Я страстно надеялась, что она скажет «нет», но она радостно закивала. — С ним что-то не так? — осторожно спросил Страшила. — Он слишком дорогой? — Деньги — мусор! — фыркнула я; и поскольку ремень действительно был дорогой, а объяснять, почему в нашем обществе считается нормальным ношение крестов на шее и не приветствуется наличие оных на ремнях и сумках, мне было стыдно и неохота, то я просто вздохнула и пошла взваливать на себя очередное кредитное бремя. Рассрочку мне, конечно, одобрили, хотя я втайне надеялась, что вот на этот-то раз откажут. Но все мои злобствования растаяли как дым, когда Страшила затянул этот неширпотребный ремень поверх своей чудо-куртки и застегнул пряжку. Пожалуй, и Ослиная Шкура не могла бы преобразиться больше, надев волшебное кольцо: у моего бойца мигом изменились осанка, выражение лица и сама манера двигаться. Если бы его в этот момент засняли в bullet time, как в «Матрице», когда камера скользит вокруг актёра, то вышло бы очень эффектно. — Я тебе всё верну, — твёрдо пообещал Страшила, подняв на меня глаза. — Конечно, вернёшь, — с готовностью согласилась я. — А иначе я тебя поставлю на счётчик. Готов продать лишнюю почку для погашения долга? Пойдём уже, у меня сейчас желудок от голода начнёт сам себя переваривать. Я мрачно соображала, что мы будем делать, если Полины в кофейне не окажется. Если она там ещё числится, попрошу, чтобы её коллеги одолжили мне сто рублей в счёт её долга, а она им потом вернёт. На сто рублей мы сможем приехать ко мне домой: там у меня, в конце концов, наличка в сейфе. А если Полина уже уволилась? Я задумалась, не пойти ли работать какими-нибудь промоутерами, а вечером попировать на выручку, но тут же отмела этот вариант как несостоятельный. Во-первых, далеко не везде платят за один день работы, во-вторых, кое-где просят документы, удостоверяющие личность, а в-третьих, в таком деле надо знать, куда идти, иначе просто будешь везде получать вежливое заверение, что вакансий нет. Ну значит, попляшу на Арбате за деньги, авось соточку кто и подаст. Во второй раз должно быть легче просить подарки у собратьев своих по таксону. Как бы только у Страшилы не случилось сердечного приступа… Мы подошли к кофейне, и я выдохнула, рассмотрев сквозь прозрачные панели двери знакомые тёмно-рыжие волосы и скандинавский узор на джемпере. Народу внутри было мало, лишь за одним столиком хохотала мужская компания. — Она, — уверенно сказала я Страшиле. — Везучие мы с тобой. Привет, Поль! — Динуля!! — Мир сему дому, я боялась, что ты здесь уже не работаешь. — Работаю, куда денусь… Мне тут нравится. А ты где была? Мне говорили, тебя из института исключили, потому что ты на экзамены не явилась. — Информация устарела, я восстановилась, — поправила я. — А на сессию не могла прийти, потому что меня похищали и держали в плену. Вот только недавно дозвонилась до Лиама Нисона. Давай сразу к делу. Помнишь, ты мне денег должна? Пришла выбивать старые долги! Видишь, и коллектора на всякий случай привела. Полина выразительно вздохнула. — Да ладно, есть у меня сейчас деньги, верну, — она потянулась к сумке. — Подожди, деньги — дело наживное. Вот этого товарища, — я взяла Страшилу за руку, — который коллектор, надо накормить. Это мой двоюродный брат из Африки, он сбежал с капиталистических рудников, где его двадцать пять суток не кормили. Полина окинула Страшилу скептическим взглядом: — Непохож он на африканца… — Он не коренной, — объяснила я. — Это племянник крёстного отца Агафьи Лыковой, атташе мальтийского посольства, и его тоже похищали. Мы с ним вместе были на капиталистических рудниках. — Значит, тебя, я так понимаю, тоже надо покормить, — предположила Полина. — Ты корми его, а я-то уж не пропаду, — хищно ухмыльнулась я. — Подожди, ты кофе делаешь? Боец, садись сюда, не стой как неродной: кофе пробовал когда-нибудь в своей Африке? Ну давай попробует. Страшила молча, не глядя по сторонам, опустился на стул у стойки рядом со мной и осторожно отхлебнул горячий кофе. — Ну как, понравилось? — Нет. — Я его тоже терпеть не могу. Полин, можешь чаю заварить? Такого… как чифирь? — Уже, — сказала она с непередаваемой интонацией. — Помню твои специфичные вкусы. В кофейню пришли, называется. Ешьте вот пока. — Ой, спасибо! Я цапнула с огромной тарелки маффин и мясной сэндвич. — Ешь, — посоветовала я Страшиле. — Пока ещё есть что. Поль, а чего-нибудь посерьёзнее у тебя случайно нет? Может, пельмени где-нибудь в заначке лежат? Полина покаянно помотала головой, как бы извиняясь за свою непредусмотрительность, и облокотилась щекой на руки, сцепленные в замок. Ну просто иллюстрация к стиху «Вечная женственность, тянет нас к ней». — «Посерьёзнее», — передразнила она. — Куда уж серьёзнее. Вот то, что ты сейчас ешь, это четыреста калорий. — А суточная норма сколько? — осведомилась я, продолжая безмятежно жевать. — Я запамятовала. — Не знаю, но это, блин, всё откладывается на талии, — проворчала Полина. Я фыркнула от смеха и чуть не подавилась крошками. На какой талии у неё всё откладывается, она худая, как тростинка! — А вы где учились? — спросила Полина у Страшилы. — У него амнезия, — объяснила я. — Он не помнит. Мой боец кротко кивнул, подтверждая мои слова. — Амнезия, говоришь? — подозрительно повторила Полина. — Видимо, тотальная? — А что, она разная бывает? — осторожно осведомилась я. — Разная… И давно она у вас? Вы в психоневрологическом диспансере лежали? — Не лежал он нигде, — снова вмешалась я. — Он просто память потерял. — Дин, помолчи пока, — резко сказала Полина. — Вы, молодой человек, правда ничего не помните? Страшила мудро предпочёл не отвечать. — Тотальная амнезия — это последствие очень тяжёлого поражения головного мозга, — сухо заметила Полина, переводя взгляд со Страшилы на меня. — Если он ничего не помнит, то это значит, жёсткий диск накрылся. Это инвалидность по психическому заболеванию. Вы фильмов про Борна пересмотрели, что ли? — Предлагаю раздобыть дефибриллятор и опробовать на твоих мозгах, — предложила я Страшиле шёпотом. — У тебя даже виски как раз выбриты, словно нарочно. Потом никакой психиатр не уличит тебя в симуляции, но как бы ты после этого и в самом деле не потерял память. Страшила глянул на меня искоса и ничего не сказал. — Дин, по-моему… — резко начала Полина, но я её перебила: — Поль, не надо никого ни в чём уличать. Идея с амнезией принадлежит мне, никто меня не разводит. Плохая идея, да? — Да говорю же, это инвалидность, если человек не может ничего вспомнить о своей предыдущей жизни, — заверила Полина. — Он потом не способен встроиться в общество. — Ладно, — сказала я, подумав, — тогда, допустим, он беженец с Украины. У него посттравматический синдром, поэтому он немного с придурью. — И что вы об Украине знаете? — скептически спросила Полина Страшилу. Он вопросительно посмотрел на меня, и я милостивым движением век разрешила ему ответить. — Знаю, что она является местом столкновения внешнеполитических интересов России и блока, не являющегося ей дружественным, — ответил Страшила, прожевав фокаччу. — Что путём различных социотехнических манипуляций была создана ситуация, при которой страна раскололась на два враждебных лагеря, настроения в которых подпитываются извне. Что возвращение Крыма, безусловно, стратегически важного объекта, как бы аккуратно оно ни было произведено, в любом случае явилось провокацией и логично вызвало в мире отчётливую реакцию, по которой, как по лакмусу, видно, на какие государства России следует преимущественно ориентироваться не только в краткосрочной, но и в среднесрочной и долгосрочной перспективе. — Я слушала, время от времени напоминая себе моргать: больше всего, пожалуй, меня поразил лакмус. — Я имею в виду не только раскладку голосов при принятии Генеральной Ассамблеей резолюции шестьдесят восемь — двести шестьдесят два. Вообще данный, — он отхлебнул чая, — данный конфликт опасен и непосредственной близостью от наших границ, и тем, как он может отразиться на рисунке размещения чужих систем противоракетной обороны. Я говорю не про использование Украины как плацдарма, а про экзерцицию имиджа России как агрессора. И на самом деле, если провести ретроспективный анализ, то станут видны исторические параллели… «Звездец, — подумала я с ужасом; значение слова «экзерциция» я сама угадала только по английской коллокации «exercise sovereignty». — Мать моя природа… Хорош инвалид по психическому заболеванию… Стоп, он сказал «от наших границ»?!» Страшила тем временем провёл историческую параллель с вьетнамской войной. Аргументировал сходство сайгонского правительства с так называемой «киевской хунтой». Указал на заинтересованность в продолжении военных действий корпораций, изготавливающих оружие, причём, приводя примеры, назвал точные цифры — в частности, четырнадцать миллионов тонн взрывчатых веществ, взорванных во вьетнамской войне. Потом провёл аналогию между Петром Порошенко с куском обшивки автобуса в руках и Колином Пауэллом с его белым порошком в пробирке. Говорил Страшила негромко, непринуждённо, сочетая приятное с полезным — то есть регулярно откусывая от бутербродов и время от времени выразительным движением пододвигая тарелку мне. А я жевала, не чувствуя вкуса, и слушала его, стараясь сдержать невольную дрожь. Как он понял всё настолько хорошо, никогда раньше не слышав ни об Украине, ни о диоксине, ни о желеобразном газолине, сиречь напалме… да даже просто о пробирках и автобусах?.. Парни за столиком давно уже не разговаривали, а смотрели в нашу сторону. Полина молча переводила взгляд со Страшилы на меня. Я держала чашку у губ обеими руками, чтобы скрыть перекосившееся от нервного тика лицо. У меня было чувство, что над моей головой висит табличка «Виктор Франкенштейн». Господи, прости мою грешную душу, ведь этот монстр — моё творение! — У вас, короче, патриотическая позиция, — подытожила Полина сумрачно. — НАТО — враг номер один, развязывает войны по миру… — А что, не так, что ли? — вмешалась я, мрачно сверля глазами стойку; я прекрасно знала, что она имеет в виду, и всё-таки не могла не спорить. — Может, у нас нонеча принято разносить демократию гуманитарными бомбардировками? — Они хотят, как лучше, — сказала Полина. — Один раз быстро прооперировать, чтобы авторитарный режим не лил кровь постоянно. Американцы в этом плане действительно наивные. — С аналитиками надо консультироваться, если наивные, на кой чёрт вообще придумали профессиональный политанализ? — отозвалась я сквозь зубы. — Да они же сами его математизировали в прошлом веке, это просто их стихия! По-твоему, они по наивности не знали, насколько хрупкое государство Ирак? Не надо было туда лезть и инициировать своей интервенцией гражданскую войну. Смотрите, тут штукатурка облупилась, давайте снесём здание! Вот товарищ здесь упоминал про так называемую «газовую атаку» сирийских правительственных войск… — Зарин, Восточная Гута? — тихо уточнил Страшила, и я кивнула, почувствовав какую-то почти материнскую гордость. — Именно. Туда её, к пробирке Колина Пауэлла. Пусть люди у себя в стране сами разбираются. Перемелется — мука будет. Если люди хотят централизованную власть, какое право кто-то имеет её демонтировать? Страшила скупо усмехнулся, кинув на меня быстрый взгляд, и я с яростью уставилась на него, поняв, на что он намекает: ведь на Покрове-то я доказывала прямо противоположное — что жестокую зажравшуюся людоедскую власть не грех и свергнуть, особенно если суметь сделать это быстро и бескровно… — Когда демонтируют, люди будут так же этому радоваться, — эхом отозвалась Полина. — Им какой-нибудь новый Дима Киселёв это объяснит. Я собиралась сказать, что не хочу, чтобы у меня в стране что-то демонтировали грязными лапами, а Дмитрия Киселёва не смотрю даже для смеха, потому что органически не переношу его, прямо как вида Лады; а потом обратиться не к худшим, а к лучшим представителям журналистики, к тому же Уилфреду Бёрчетту, и объявить, что страну надо просто децентрализовывать — аккуратно, без рывков, возможно, опираясь на Интернет как новый фактор. Однажды уже грубо передемонтировали вертикаль, в семнадцатом году — хватит! Но тут, к моему изумлению, сам собой включился мой не работавший уже больше суток смартфон, который я по привычке положила на стойку экраном вверх, — а потом ещё и зазвонил. Живительная сила входящего звонка, что ли? Судя по номеру, звонили из банка. — Я сейчас, — пообещала я. — Дина, прошу, не уходи, — тихо произнёс Страшила, схватив меня за руку. — Да я никуда не денусь, на улице у входа поговорю по телефону и вернусь. Вот даже не уговаривай, мне как жить-то без карты, святым духом питаться? Я коротко обняла его, чтобы он не боялся, и вышла на крыльцо. Несколько минут я слушала тупой пересказ моих же объяснений относительно пополнений счёта. — Ближе к делу, — рыкнула я. — Вы мне карту разблокируете или нет? И так уже из-за вас пришлось просить подаяния в поезде! Видите, у меня вчера ночью была попытка оплаты в кафе в Ярославле? А сегодня — неуспешная в Москве! и вам лучше не знать, как именно я добралась из одного города в другой без копейки денег! — Мне действительно жаль, что так произошло, это ужасная ситуация… — Вот не пробуйте на мне ваше присоединение! — взъярилась я. — Оно мне вообще не сдалось, я сама все эти ваши техники знаю! Вы карту разблочили? Отвечайте: да или нет? — Буквально несколько минут, — взмолился несчастный оператор. — Да. И мне очень жаль, что произошла такая ситуация, давайте я попробую согласовать для вас какой-нибудь подарок. Я смилостивилась и согласилась подождать ещё немного на линии. Подарки — это хорошо. Вообще-то даже по техникам общения операторов в колл-центрах — если, конечно, речь об адекватных банках — видно, что заветы Христа всё-таки работают. «Не противься злому»: будешь спорить со злобным клиентом — только выведешь его на негатив; а ты его выслушай, присоединись, извинись, предложи подарок, даже если в ситуации нет твоей вины, — и воцарятся мир и любовь. Хотя это действует и не на всех; ну вот для особо упёртых вроде меня геенну-то и придумали, ха-ха. Я вернулась в кофейню, снова чувствуя себя белым человеком с деньгами на карте: и даже прибавился лишний косарик за неудобства. Благодать! Я прямо тут же погасила через приложение обе свежевзятые рассрочки и отменила запланированный автоплатёж маме, ликуя, что смогу сама потратить свои дорогие денежки. Я хотела сразу заказать на электронку справки об отсутствии долга, как уловила краем уха кое-что странное. Я подняла взгляд от экрана и замерла: мой бравый боец как-то незаметно перекочевал за столик, где была мужская компания, и теперь я видела, что не ослышалась. Я уткнулась в телефон, притворяясь, что проверяю что-то важное, а на деле впитывая каждое слово, и внутри у меня всё словно бы превращалось в лёд. Кофейня — янйефок… Я по внезапному наитию снова, как на берегу, проверила приложение Google Карт и даже не удивилась, что вся история перемещений оказалась стёрта. Наверное, чего-то такого я и ожидала… — Динуль, ты чего? — Всё хорошо, Полина, — я села обратно за стойку и с омерзением отхлебнула остывший чай. — А скажи, мы случайно из РСМД за эту зиму не вышли? Необходимость выйти из договора РСМД 1987 года и 20-я статья Конвенции ООН о противодействии коррупции были любимыми темами Полины, на которые она могла говорить часами. Некоторая проамериканская настроенность ничуть не мешала ей безжалостно критиковать США за нарушения договора РСМД. Я в таких случаях добавляла пафосную сентенцию об иуде Горбачёве, который приписал в этот договор «Оку» с дальностью на 400 километров. При всём своём стремлении к миру и всеобщему разоружению я просто не могла спокойно читать, как демонстративно резали новенькие вооружения, на разработку которых отдавалось столько сил и денег… Но сейчас мне было трижды наплевать на РСМД. Как нас, чёрт возьми, вообще угораздило сунуться именно в эту кофейню — и именно когда здесь были эти парни? А ведь Страшила как чувствовал… просил меня не ходить сюда, а просто погулять… и не выходить, не отвечать на звонок… А Дине кушать захотелось и денежек! Подумаешь! Христос вон сорок дней не ел! Из Ярославля в Москву без копейки денег добралась, а здесь бы не справилась! Может, если бы проклятый оператор не задержал меня своим трижды проклятым бонусом за неудобства, Страшила не успел бы ещё уйти за тот столик… У меня было тошнотворное чувство, что я отдала жизнь своего бойца за кусок фокаччи и пачку денег. Но вообще-то людям надо есть, и деньги тоже нужны! И ведь я же всё равно не могла бы опекать Страшилу вечно! Он взрослый человек, в конце концов, если уж ему взбрело что-то на ум, он и сам нашёл бы способ… Может, он назло мне подсел к этим парням — в отместку за то, что я не послушала его и всё же пошла ответить на звонок? Наперекор бабушке отморожу уши? — Ты же не слушаешь, — с некоторой обидой уличила меня Полина. Я и впрямь лишь имитировала внимание: на самом деле меня куда больше интересовало происходящее за столиком. — Да отвлеклась на разговор тех парней, — мрачно покаялась я. — Прости. Полина улыбнулась со странным смущением. — А вон там, видишь, брюнет к нам спиной? — скромно произнесла она, доверительно наклонившись. — Это мой парень. Я уставилась в спину окаянному брюнету, который как раз что-то говорил Страшиле, жалея, что не могу убивать взглядом. Впрочем, за что убивать этого парня? Разве не сама я говорила Ладе, что мой боец не дорожит жизнью, потому что не понимает её ценности? Вот если б ему разочек родить… а перед этим ещё девять месяцев помучаться от прелестей беременности… а потом до конца своих дней дрожать за того, кто был приведён тобой в этот мир… Стоп. Значит, как минимум этот брюнет оказался здесь не случайно. Полина облокотилась о стойку и стала с нежностью смотреть на разговаривающих. — Скажи-ка мне, — произнесла я сухо, понизив голос, — он вообще за кого? — Ну, Дин! — обиженно нахмурилась Полина, однако я уставилась на неё своим самым стальным взглядом. — Он ни за кого. У него где-то под Горловкой родственники, вот он к ним ездит. Он мирное население защищает. — Это пусть он тебе сказки рассказывает, что они всей голодной прожорливой оравой ездят к его родственникам и ничего с этого не имеют… — Ну, они там какое-то село вроде как обороняют, — тоже понизив голос, объяснила Полина. — Динуль, чего ты? Я его с детства знаю, он хороший человек. — И от кого хоть они это несчастное село обороняют? От войск Путина? — Войск Путина там нет, — сухо ответила Полина, чем несколько удивила меня, поскольку я помнила, что она, хотя и способна к конструктивному диалогу, оппозиционерка и слушает «Эхо Москвы». — По крайней мере, пока. От укропов, как вы их называете. — Хо! да разве мы их так называем? это ж название партии Корбана! — хмыкнула я. — А что это твой молодой человек в таком случае делает в Москве? Скажи, а он никогда не называл это село зоной АТО? Не видела ли ты у него орденов «Герой Ичкерии», «Герой Небесной сотни»? Ладно, я шучу, не обижайся… Просто — ты можешь мне поручиться, что он не получает финансирования… — Никакого, — перебила меня выведенная из себя Полина, цедя слова сквозь зубы. — Ни от наших, ни от ваших, ни от ихних. Никакого! — Что ж он, духом святым питается? Ладно-ладно, не кипятись… Я прислушалась и, не сдержавшись, скептически подняла бровь. За соседним столом цитировали Василия Андреевича Симоненко. Разумеется, единственное его известное у нас стихотворение «Нет, не умерла Украина». Был малоизвестный поэт, и тут со сменой конъюнктуры его вынесло на свет божий волной людского внимания. Я отпила ещё чая, уже не ощущая его вкуса, но не забывая улыбаться. Потом подняла к глазам руку и почти удивилась, не увидев отходящей от неё нити, какие бывают у марионеток. Это пусть кто другой верит в такие дурацкие совпадения, а я-то чувствую, что меня сюда привели чьей-то холодной недрогнувшей рукой… Я посмотрела на смартфон, борясь с желанием разбить его с размаху об пол. Ну конечно же, не может быть такого, чтобы он вдруг ни с того ни с сего включился и ещё и зазвонил. Будь у меня чуточку больше мозгов, я бы сразу это поняла. Да и хороший вопрос, случайно ли мне заблокировали карту в ту ночь в Ярославле… и держали блокированной всё это время… Неужели так легко предсказать, что я, проголодавшись, подумаю о Полине, которая единственная должна мне денег, и притащу Страшилу именно сюда? Я вспомнила слова Воронихи, услышанные им в детстве, и жизнь моя вдруг представилась мне кусочком пазла, который понадобился судьбе только для того, чтобы привести моего бойца — сегодня и сейчас — в обычную земную кофейню в центре Москвы… Я сидела, глядя в чашку, и чувствовала себя какой-то безвольной куклой. Дёрни за одну ниточку — Дина пойдёт в кофейню, дёрни за другую — Дина проведёт рефрейминг и пойдёт топиться… А что же я должна сделать теперь, чего ещё от меня ждут? Или, может, от меня уже получили всё, что было нужно? Мне хотелось вскочить, вылить остывший чай на голову этому проклятому брюнету, а остатки — за шиворот Страшиле; напомнить во всеуслышание, что вербовка, обучение, финансирование или иное материальное обеспечение наёмника, равно как его использование в вооружённом конфликте или военных действиях, наказываются лишением свободы на срок от четырёх до восьми лет. С ограничением свободы на срок до двух лет либо без такового. И может быть, мне бы даже возразили относительно трактовки слова «наёмник»: что по Дополнительному протоколу семьдесят седьмого года им считается тот, кто руководствуется, главным образом, желанием получить личную выгоду; а если послушать, что наплели Полине, они тут все идейные и не получают вообще материального вознаграждения, не то что существенно превышающего вознаграждение законных комбатантов такого же ранга… Мне хотелось заорать, что наверняка наши спецслужбы знают поимённо, кто находится на территории другого государства, причём для этого даже необязательно входить в состав батальона имени какого-нибудь шейха Мансура. Что из-за таких вот, как они, не работают никакие договорённости о прекращении огня… хотя и ребёнку ясно, что эти договорённости — штука странная, сюрреалистическая и являющаяся просто ширмой… Мне хотелось заорать, что все они по факту нарушают национальное и международное право, и воззвать к конвенции о борьбе с вербовкой, использованием, финансированием и обучением наёмников. Напомнить, что наёмники не имеют права на статус военнопленных… хотя я не была настолько наивна, чтобы думать, что все имеющие это право пользуются им на деле. Пригрозить, что на них потом повесят всех собак, и дай бог им не придётся нанимать адвокатов, когда на них переведут стрелки. А можно и просто потерять жизнь… а то и сделаться инвалидом, и ты никому, никому не будешь нужен в нашей стране; а если кто-то высокоморальный и согласится о тебе заботиться, то только на горе себе же. Мне хотелось заорать, что мой юный наивный Страшила просто ни разу не видел реактивных систем залпового огня, что у него искажённое представление о бое. Хотя может, на него как раз и произвели впечатление мои рассказы о нашем оружии? Но я же говорила, что оно страшно, чудовищно… и никакая внешняя эстетика оружия не отменяет его предназначения отнимать у человека его единственную драгоценную жизнь… Я же не это пыталась донести до тебя, боец, всеми своими рассказами о разоружении и гуманности… Неужели ты откинул их как эмоциональную обёртку? Что толкает тебя туда, где из-за человеческой глупости льётся кровь ради чужих денег? Страшила, сидевший ко мне вполоборота, оглянулся. — Всё хорошо, ешь, — сказала я. А ведь он явно знал, куда я его приведу и кто там будет. От Лады, видимо. Поэтому и глядел на меня так виновато… и пытался меня остановить, задержать… Но ничего мне не сказал, просто смотрел, как я веду его навстречу судьбе… Есть ли смысл биться и кричать, спорить и плакать, если то, что я делаю, ведёт не к тому результату, который нужен мне? Если за меня уже всё решили и мои реакции расписали по графику, чтобы они подталкивали бронепоезд чужих злых намерений? Может, от меня как раз ждут, что я из чувства ложной вины перед моим мёртвым родным братом буду отговаривать Страшилу, терзаться и мучиться, когда он меня вновь не послушает, а потом снова его хоронить? — Известен наперёд твой следующий ход, — пробормотала я. — Когда поверишь, что непобедим… — Что? — подняла голову Полина, возившаяся с кофемашиной. — Это злорадная песня Аида о предсказуемости определённой человеческой породы, — меланхолично объяснила я. — Внезапный поворот — судьба своё возьмёт, закон её суров, порядок нерушим… не стоит спорить с ним… А когда кидаешься спорить — вот оно и воплощается: «известен наперёд твой следующий ход»… Не обращай внимания, Поль, я просто хандрю. Она и так не слушала меня. Мой боец был погружён в беседу. Я поставила пустую чашку на стойку. — Пойду позвоню, — пробормотала я себе под нос — на случай, если Полина или Страшила насторожатся. Я подошла к двери и выскользнула на улицу. Обернулась — нет, никто не заметил. Всегда забавлял меня этот мой талант — исчезать незаметно. Вроде и сидел тут сейчас человек — и нет его. И не было никогда… Возможно, из-за того, что я постоянно ору и шумлю, люди просто теряют чувствительность внимания к тому, что я делаю тихо… Отряд не заметил потери бойца… Никому звонить я, разумеется, не стала, а зашагала к метро. У меня перед глазами стоял генерал-полковник Анатолий Романов, действовавший в чеченскую войну не убогими военными методами, а словами, переговорами с местными, к которым приезжал без оружия; и именно за бесспорную успешность и эффективность его подхода его машину и взорвали в девяносто пятом году, так что он выжил буквально чудом, оставшись инвалидом без голоса и возможности двигаться. Вот даже не скажешь, у кого жизнь тяжелее: у него или у его жены, которая не бросила мужа и продолжает за ним ухаживать. И за все эти годы, что Романов прикован к постели, никто, никто не позаботился о том, чтоб организовать ему синтезатор речи, как у Стивена Хокинга; наверняка и не позаботится. И лично я тоже не позабочусь, у меня денег не хватит на подобную благотворительность; да и какой смысл в этом всём, ведь ничего не меняется, люди сами лезут туда, где могут сделаться инвалидами или сделать таковыми других; и вовсе не затем, чтобы, как генерал Романов, действовать словом. Когда я подошла к метро, у меня всё-таки началась полноценная истерика, так что я принялась орать во всеуслышание: — Нас победы не утоляют, после них мы ещё лютей, мы не верим в Родину и свободу, мы не трогаем ваших женщин и не кормим ваших детей, мы сквозь вас проходим, как нож сквозь воду!.. Весь этот безвкусный перфоманс сопровождался отбиванием ритма по какой-то железной решётке — не костяшками, а так называемым тетсуи, «торцом» сжатого кулака, так что из костяшек я ухитрилась раскровянить только самую крайнюю. Понятие «тетсуи» я почерпнула из тех далёких времён, когда один папин друг пытался учить меня основам карате. Только пытался: я так и не научилась даже правильно сжимать кулак. — И воюем мы малой кровью — и всегда на чужой земле — потому что вся она нам чужая! Вот за это я и любила Москву: за доносящийся шум поездов метро, за постоянный равнодушный гул вентиляторов, заглушающий всё, и даже за диффузию ответственности, потому что полицию так никто и не вызвал. Мне было так тошно, что даже не хотелось ехать домой. Я мрачно посмотрела на заплёванную грязную плитку перехода: вообще-то она вызывала отвращение, но я уже и падала в реку, и ездила в тамбурах на полу, так что у меня незаметно снизилась планка брезгливости. И поэтому я села, привалившись спиной к стене и уперевшись локтями в колени, опустила голову на руки и закрыла глаза, слушая шум города вокруг меня. Я буквально физически чувствовала своё жуткое одиночество. Человек, которого я с таким трудом вызвала к жизни, решил уехать к чёрту на рога, дай бог чтоб не навстречу собственной смерти или инвалидности; у друзей свои семьи, дети и развлечения, которых я не понимаю; родители… они любят меня, конечно, вот только я же ощущаю, что если б у них был выбор, то они бы предпочли, чтобы в живых остался доверчивый послушный большеглазый Димка, а не своенравная я… да я и сама бы предпочла именно это, если уж на то пошло… Чувства вины у меня не было, я вроде как выложилась по полной во всём, что от меня зависело, ну а право взрослых дееспособных людей не слушать меня никуда не денешь. И если разобраться, у меня сейчас было всё, вплоть до вожделенной квартиры, просто рядом не осталось ни одной по-настоящему родной души, и внутри царила гулкая пустота. Я вяло подумала, что раз есть доля в квартире как добрачная собственность, то уже можно начинать охоту за парнями; но ведь романтичными отношениями не тешатся по расписанию, нужен драйв, огонь сердца, а иначе загубишь всю концепцию на корню. Вот где огонь моего сердца, куда он делся, мать его Вселенную? У меня было ощущение, что из всех моих знакомых меня мог бы понять только Лёвушка — и может, даже помочь мне, но где он теперь обретается… Да и он, похоже, уже совсем сдвинулся на религии и страхе божьем, и на этой почве мы с ним рискуем поцапаться. Можно было снова привычно окунуться в учёбу, заниматься дипломом, готовиться к госаттестации, организовывать задел для магистратуры или второго образования. Но для этого нужны были силы, а я чувствовала, что их-то у меня и не осталось, настолько я выгорела внутренне и устала… Кажется, пора принимать антидепрессанты. Всё, доигралась, дободрилась. Это мне наука: чтоб не считала втайне, что любая депрессия лечится силой воли, физической активностью и искусственным весельем. Ладно, а чем её люди ещё-то лечат, помимо таблеток? «Это не депрессия, — сказала я себе. — Просто накопившийся стресс и усталость. Не надо требовать от себя слишком много, попробуй отвлечься и расслабиться». Можно было отправиться на шопинг, закупиться шмотками, но я люто ненавидела все эти тупые примерки: столько времени отнимает, а жизнь не бесконечная. Хотя, наверное, никуда я не денусь от этой повинности: после моих предъярославских действий почти не осталось одежды на выход. «Может, это и к лучшему? — пришло мне вдруг на ум. — Настроить снова автоплатёж да и закончить то, что не завершила в Ярославле. Хоть как дедушка Гена. Или вон кинуться на рельсы. Всё равно никому я на самом деле не нужна». Мысли о самоубийстве были для меня настолько нехарактерными, что я даже выпрямилась от удивления — и случайно увидела у противоположной стены невзрачного мужичка, сверлящего меня пристальным взглядом. Наверное, это был самый обычный человек, которому просто стало интересно, почему не так плохо одетая девушка грустно сидит на грязном полу в переходе в центре Москвы; и умом я допускала такую возможность. Но мне тут же представилось, что это какой-то клеврет Лады, который пытается гипнозом или ещё какими-то своими ухищрениями вывести меня на путь дедушки Гены, и меня буквально подбросило на ноги от ярости и швырнуло к сжавшемуся мужичку. — Никогда вы от меня этого не добьётесь! — заорала я ему в лицо. — Вообще никогда, слышите, я всех вас ещё переживу! Хоть весь ад сюда приводите, наплевать мне, всё равно сделаю вам наперекор, слово моё тебе от святого духа! Мужичок, съёжившись, смотрел на меня насмерть перепуганными глазами, и я невольно расхохоталась: ну конечно, это обычный человек, а я на него накинулась, как чёрт знает кто. Вот что бывает, когда принимаешь парадигму существования святого духа и прочей мути. Сразу всюду черти мерещатся: скоро, как исфилософствовавшийся рыцарь-монах Владимир Соловьёв, начну пить скипидар, чтоб их отпугивать! И чернильницами кидаться, как Мартин Лютер в легенде. Магифренический синдром, как он есть! — Извини, парень, — проникновенно произнесла я и обняла мужичка, чтобы он не обижался, рассудив, что всё равно уже нарушила его личное пространство. — Нервы, вишь, не в порядке; не держи зла. Иди с богом, не бойся. Я трижды расцеловала его в щёки крест-накрест, чувствуя, что он мелко дрожит, и с абсолютно безумным смехом зашагала прочь. Я села в углу вагона метро и где-то с четверть часа беззвучно смеялась без перерыва, представляя себе эмоции несчастного мужичка и то, как я на него напала. Бедный парень! А повезло мне всё-таки, что я его увидела (хотя у него самого на этот счёт наверняка другое мнение): после моей вспышки и длительного смеха чувствовала я себя снова преотлично. Я ехидно представила, что причина этого лишь в том, что я прервала сеанс непрерывного бесовского гипнотического воздействия, и опять задохнулась от дикого хохота. Пассажиры изредка без особого интереса посматривали в мою сторону. Вообще-то мне было стыдно перед ними: неуютно, наверное, ехать в одном вагоне с такой вот без причины ухохатывающейся девицей — но сделать с собой я ничего не могла. А потом у меня случились колики от смеха, потому что я вдруг поняла, кого мне напомнил этот мужичок своей мелкой дрожью, которую я ощутила, когда обняла его и поцеловала: примерно так же дрожал Мефодька-Несмеянка, когда Страшила освобождал его моим лезвием от верёвок, которыми его связали добрые соотечественники. — Ну ладно, это не смешно, — трезво сказала я себе, немного унявшись. — Правда какая-то биполярочка пошла, прямо с маниакальной и депрессивной фазами. И вообще-то, раз я стала ни много ни мало кидаться на незнакомых людей, уже однозначно пора лечиться. Если был один приступ, может случиться и второй. Господи, неужели в самом деле шизофрения, как у моего дяди? Раз у родственника диагностировали, значит, я в группе риска. Точно бы надо к психиатру… к частнику, пока не поздно. Но в целом я определённо чувствовала себя лучше. Ладно. Ничего страшного не произошло. Пусть этот птеродактиль едет хоть на Донбасс, хоть в Сирию. Хоть в Йемен. Хоть в Южный Судан. Пушечное мясо везде нужно, а дураки такими темпами скоро кончатся. Я тут ни при чём. Простить — забыть — отпустить. На улице светило ласковое солнышко, и вообще было на редкость тепло и радостно. Какой дебил в подобное благодатное время, когда природа просыпается от зимней спячки, способен впасть в депрессию, это ж моя любимая пора во всём году? — Нет, — твёрдо подытожила я, — рано звонить в колокола! Холод похож на холод, время на время. Единственная преграда — тёплое тело. Упрямое, как ослица, стоит оно между ними, поднявши ворот, как пограничник, держась приклада, грядущему не позволяя слиться — с прошлым… Бродский наверняка перевернулся в своём гробу на Сан-Микеле, слыша, как я превращаю его Эклогу 4-ю зимнюю в гимн жизни. Дома всё, конечно, было по-старому: фонтанчик, деревья рядом с плацем… И было тихо-тихо; забор с колючей проволокой словно бы отсекал шум Москвы. — Почему, чёрт побери, на Земле не может быть мира? — пробормотала я, зло глядя на памятник. — Да почему, кто-нибудь мне скажет? И кому ответить за тех, в чью память тебя здесь поставили, каменный солдат? Статуя, опустив глаза, молчала. «А чего я ожидала — ответа? Да на мой вопрос и Командор бы не нашёл, что сказать, — подумала я мрачно. — Мозги просто должны быть у людей, тогда они и поймут, что сотрудничество лучше конфликта, тем паче открытого военного, потому что что на удар кулака необязательно отвечать именно ударом кулака… и тогда никакой провокатор не толкнёт их в мясорубку войны!» Когда я открыла дверь в общий коридор, мне навстречу выбежала мама, словно почуяв моё приближение. А может, она узнала мои шаги. — Где ты была? Три дня! — Три дня купеческая дочь Наташа пропадала, — провозгласила я. Мама прямо здесь же, в коридоре, встала в позу для распеканции, прижав пальцы к оперированному горлу, чтобы показать, как ей плохо от моего безответственного поведения. — Я правда не хочу ссориться, — заискивающе сказала я вслух и умильно улыбнулась; тут из комнаты показался батя. — У меня были важные дела, но я же вернулась. Предлагаю зарезать упитанного тельца, пока я буду принимать душ. — Это что, ил у тебя на джинсах? — спросила мама с подозрением. — Мы гнались за шпионами НАТО по подмосковным рекам и болотам, — истово сочинила я. — И вот немножко испачкалась. Отстирается. Я швырнула в машинку всю одежду разом, наплевав на то, что смешала тем самым светлое и тёмное, и запустила её на сорока градусах. Очень хотелось поставить температуру на девяносто, но я сдержалась. Пока я оттиралась мочалкой под душем, невольно ловила себя на мысли, что, возможно, так чувствуют себя жертвы изнасилований. Мне без преувеличений казалось, что меня в буквальном смысле слова поимели, развели, как ребёнка. Да ещё и поманили перед этим конфеткой. Ну ладно, теперь буду умнее. Основательно подубавив запасы горячей воды на Земле, я наконец успокоилась. — Вместо тельца вот щи, — проворчала мама, когда я вышла. — Уже льдом покрылись. От тарелки шёл густой ароматный пар. — Большое спасибо, — от души сказала я и обняла её. — Хорошо, когда есть куда возвращаться, где тебя всегда примут и покормят такими вот щами. — Тебе кто-то звонил, — отрывисто сказал отец и кинул мне на колени мой смартфон. Я подумала, что на месте родителей приняла бы звонок и обложила звонившего чудовищным матом, кем бы он ни оказался, но не стала подавать им такую идею. — Кому надо, перезвонит, — философски сказала я и с удовольствием предалась греху чревоугодия. Когда я уже пообедала, зазвонил телефон. Номер был незнакомый. — Ленин — Смольный. — Дин, ты вообще дура, что ли? — заорали на меня из трубки голосом Полины. — Куда ты ушла? Почему трубку не берёшь? Этот твой тут знаешь, что устроил? — Меня это не касается, — автоматически открестилась я. — Короче, сама с ним разговаривай!! И я услышала в трубке яростный голос Страшилы. — Солнышко моё, — сказала я металлическим тоном, — снизь количество децибелов, иначе я сброшу звонок и больше отвечать не стану. Орать будешь на свою матушку, понятно? Что тебе ещё от меня нужно? — Почему ты ушла? — на голубом глазу спросил Страшила, явно стараясь сдерживаться. Как же меня всё достало… — Потому что не люблю, когда меня используют вслепую. Я пока что могу сложить два и два. Я привела тебя в ту кофейню только из-за того, что мне заблокировали карту и не было денег. И увидела, чем обернулся мой выбор, который казался мне логичным. Надоели ваши многоходовочки. Мне мерзко, когда мной манипулируют, да ещё и так, что я словно бы помогаю друзьям совершить самоубийство. — Это никакое не самоубийство, — решительно возразил Страшила. — Ты неправильно всё понимаешь, давай я тебе объясню лично. Где ты сейчас? Мне сказали, что по телефону об этом лучше не надо. — Правильно сказали, — хмыкнула я. — Избавь меня от твоих объяснений, я больше не хочу иметь ничего общего с вашей семейкой. Моя миссия закончилась, я умываю руки. Один раз я тебя уже похоронила, с меня хватит. Найдите себе другую дурочку и используйте её. — Дай мне хотя бы объяснить, — настаивал Страшила. — Дина, ты же говорила, что я как брат тебе, что ты никогда не бросила бы брата. Это было так гнусно, что я чуть не задохнулась от боли. И вообще-то это был резонный упрёк… Если бы мой родной, милый, живой Дима оказался в той кофейне, я бы попросила у Полины ключ от входной двери на «посмотреть», потом заперла дверь изнутри, сломала ключ прямо в замке и вызвала полицию. И в западные посольства позвонила бы, чтобы устроить скандал. И в «Эхо Москвы», и ещё куда-нибудь. Да хоть чёрту. Но есть ли смысл предпринимать что-то сейчас? — Где ты сейчас? — повторил Страшила. — На севере Москвы. — Сказала, на севере Москвы, — заметил Страшила кому-то, а потом снова обратился ко мне: — Ты можешь приехать на ВДНХ? Я знала, что совершаю ошибку. — Встречусь у памятника Королёву, если ты мне скажешь, как его зовут. — Сергей Павлович, — хмыкнул Страшила без паузы. — Минут через сорок могу приехать. — Идёт, — судя по звукам, Полина отняла у моего бойца трубку, — вы мне сейчас все деньги на телефоне съедите. — Ну не прибедняйся, это в счёт твоего долга пойдёт, — вяло съехидничала я. — Муахаха. — Ты чего убежала-то? Даже не попрощалась. — Если бы я попрощалась, то меня бы не отпустили так просто, — объяснила я. — Пришлось бы говорить, что я против всей затеи. Я и правда против. — Дин, — по изменению уровня шума в трубке я поняла, что Полина переместилась в другое, более безлюдное место, — ты что, специально ушла, чтобы он тебя искал? Это было довольно романтично. Тут такое творилось… — Да ты совсем дура, что ли?! — закричала я во весь голос и неимоверным усилием воли заставила себя успокоиться: не хватало мне ещё и растерять всех друзей из-за этих гнусных многоходовок. — Прости, пожалуйста, нервы не в порядке. Нет, Поля, это реально мой братюня, и уж он бы железно был во френдзоне. Если у меня когда-нибудь и будут дети, у них должен быть умный отец. Они же потом меня винить будут. «Мама, мама, ты зачем нас от идиота родила?» Полина неуверенно хихикнула. — Ну ладно, дело твоё, — сказала она дипломатично и отключилась. Я злобно потёрла лицо. После горячего душа и горячего обеда хотелось спать, но всем было наплевать на мои желания. Хоть с Арбатско-Покровской ветки ехать на ВДНХ дальше, чем из Свиблова, всё равно времени рассиживаться не было. — Большое спасибо за щи, — я обняла маму. — Вы с отцом у меня — отличные родители. Ух, я насмотрелась, какие они бывают! Звери лютые, пиявицы ненасытные! А вы меня любите. И я вас тоже. Я не нарочно вас расстраиваю. Скоро всё это кончится, обещаю. Они оба смотрели на меня с какой-то беспомощностью, и я заново возненавидела психопатку Ладу за то, что от её мерзких фокусов становилось плохо и моим родным. — Сейчас-то ты куда? — мрачно спросил батя. — Очень важные дела, — виновато сказала я, пересчитывая деньги и вытягивая из стопки пару купюр: на карту я больше не собиралась полагаться, хотя понятно, что если уж Ладе будет надо, то эти купюры у меня просто вытащат. — Национальные интересы России. — Телефон с собой возьми. — Взяла-взяла. Я скептически осмотрела остатки запасов шмотья и с усилием повелела себе считать это поводом просто сменить имидж. Хотя старый меня полностью устраивал! Может, попробовать забрать мою одежду из секонд-хенда? Да что с возу упало, то пропало, наверняка её уже рассортировали. Ладно, откомандирую за покупками маму, она такое любит, а конституция у нас всё равно почти одинаковая. Главное, чтобы она от радости не накупила мне юбок в пол, а то и апостольников: я представила себя в образе смиренной ведической жены и хрюкнула от смеха. — В апостольник мы оденем Ладу, — мстительно пробормотала я. — Придумаю для этого какой-нибудь предлог. Тайно сделаю её фотку в таком виде и солью в Интернет с подписью, что она ищет ведического мужа для реализации своей женской функции, пущай ей психи названивают. Я хотела озадачить маму закупкой одежды, но они с отцом, ругаясь, поспешно покинули комнату: я как раз, вспомнив про нашатырь, переливала его в кулончик-флакончик, и по помещению разлился характерный бодрящий запах. Буду носить с собой, как чувствительная барышня девятнадцатого века — нюхательную соль, а то что-то я и впрямь часто падаю в обморок, это не дело. Я переоделась и поскорее убежала, пока родители не решили, чего доброго, попробовать запереть меня в комнате. Тогда мне пришлось бы разбить окно и создать лишние траты в семейном бюджете, потому что открыть можно было только фрамугу наверху, а через неё я бы вряд ли сумела вылезти, ничего себе не сломав. Разумеется, пришла я первой. Как будто мне больше всех надо. — Устала я, Сергей Палыч, — пожаловалась я и села на скамейку возле памятника, стараясь не откидываться на холодное гранитное ограждение, заменявшее спинку. — Такое чувство, что из меня всю энергию выпили. Вот как вы не бросили любимое дело, хотя вам, простите, сломали челюсть в НКВД? Хорошо хоть, вы не видите, что сейчас стало с вашим наследием. Всюду какая-то разруха, кумовство и разор. Нового не создаём, едем на советских рельсах. Думаете, товарищ главный конструктор, я не понимаю апологетов СССР? Да просто такое чувство, что твоя родная страна умирает, уходит, как песок сквозь пальцы, и никак ты это не остановишь. Как будто она лежит, раскинувшись, и её едят паразиты. Конечно, будешь уходить в эскапизм и вспоминать Сталина с восторгом. Королёв неподвижно улыбался. — Куда ни глянь, везде не так, — проворчала я и плотнее запахнула плащ. — Ни церковь, ни кабак, ничего не свято. Я замурлыкала себе под нос «В сон мне — жёлтые огни». Страшила всё не показывался. «А вдруг с ним что-нибудь случилось? — подумала я с тревогой. — Он ведь никогда не видел ни машин, ни метро… А я его ещё и переводила через дорогу в неположенном месте, дав ему неправильный поведенческий паттерн!» Но с моим бойцом всё было хорошо. Он появился из метро один и, не озираясь, зашагал по дорожке с уверенностью коренного москвича. «Видимо, объяснили ему, куда идти», — поняла я хмуро. Вставать Страшиле навстречу, чтобы ему было легче найти меня взглядом, я и не подумала. — Что тебе от меня нужно? — осведомилась я с места в карьер. — Почему ты ушла? — Это я уже объяснила по телефону: потому что услышала в кофейне всё, что мне было надо, и сделала очевидный вывод. Я знаю, чего именно тебе хотелось, и догадываюсь, что исполнение плана принадлежит твоей драгоценной маменьке. Что вам ещё от меня понадобилось? Страшила молчал. — Ты меня сюда позвал, чтобы в молчанку играть? Или, может, стало стыдно озвучивать, что хотел? Да это-то вряд ли. — Дина, я тебя люблю, — с каким-то отчаянием произнёс Страшила. — Ты правда для меня как родная сестра, не бросай меня, я не справлюсь один. — Я тебе уже предложила свою помощь, — напомнила я. — Ты её отверг и продолжил гнуть свою линию. Я вижу, что ты ступил на путь, который ведёт к смерти, и не собираюсь помогать тебе по нему идти. Ты не знаешь нашего оружия, у нас не сражаются мечами. У нас вообще почти ничего не зависит от твоего мастерства: молодой ты, старый, зелёный, бывалый — не хочешь ли крупнокалиберный в голову? Или в ножку, чтоб потом всю жизнь побираться на инвалидной коляске? Или вообще уложат в цинковый гроб, а то и в пакет, как для мусора. Мне одного раза хватило, честное слово. А у тебя к тому же ещё и документов нет, за тебя и отвечать никому не придётся. — Со мной ничего не случится, — твёрдо пообещал Страшила, и я ехидно кивнула: все верят в собственную неуязвимость и уникальность, а после не могут вытрясти из государства пенсию по инвалидности. — И я всему научусь. — Да ты же даже не знаешь этих людей! Мало что они там тебе намололи! Может, они как раз обещают с три короба, а потом передают костлявой руке спецслужб. А с Лубянки я тебя вряд ли вытащу. — Им можно доверять, — с глубокой убеждённостью объявил Страшила. — Вот я бы могла рассказать тебе много весёлых историй о доверии, — сказала я мрачно. — Например, как Тохтамыш, если помнишь такого, осадил Москву, которая тогда выглядела совершенно не так, как сейчас. Он предложил её жителям переговоры, и те, поскольку князь Дмитрий Донской уже успел уехать из Москвы, поверили и отправили послом молодого литовского князя Остея. Я даже не знаю, сколько ему, бедняге, было лет. Ну и ему, когда он вошёл в шатёр хана, отрезали голову. А потом разграбили сам город. Это к вопросу о том, стоит ли доверять людям и насколько это безопасно. Страшила молча улыбнулся. — Ну послушайся меня хотя бы сейчас: не езди никуда, ничего путного из этого не выйдет. У тебя же, как правильно говорил Щука, светлая голова, так и используй её по назначению. Умом надо действовать, умом! АК-47 может использовать и младенец, но это тупость, нужен-то высококвалифицированный специалист! И вообще нужны невоенные методы влияния! Хочешь, я лично переведу для тебя на русский Unrestricted Warfare? Может, у тебя хоть тогда мозги на место встанут. — Мне надо поумнеть, — признал мой боец, — и для этого мне нужно съездить туда. Я ведь не могу называть себя воином, ни разу не побывав в бою. — Не служил — не мужик, — съязвила я. — Возраст у тебя, конечно, призывной, но разве не ты брезговал оружием, которое не даёт возможности чувствовать, как именно наносится рана? — Насчёт вашего огнестрела ты сама меня переубедила, — напомнил Страшила с улыбкой. Язык мой — враг мой. Воистину за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ… — А ещё я тебе, кажется, рассказывала, как у нас выглядит бой. Не такая лафа, как у вас: пришли пешочком воины-монахи, немножечко помахали мечами, ни стрел, ни огнемётов. Там действительно ад, ты хоть видео посмотри… — Дина, не волнуйся, тебе за меня стыдно не будет, — серьёзно сказал Страшила. Я вскочила на ноги, чувствуя, что задыхаюсь от бешенства. Он правда меня не понимает или притворяется? Я ему про смерть и инвалидность, а он мне про достойное поведение! — Отпусти мою руку, — произнесла я придушенно. — Я не буду участвовать в этом безумии. Никак и никоим образом. И само это безумие происходит как раз из-за таких вот наивных идиотов, как ты, и за это я вас всех ненавижу! — Я тебе клянусь, у меня есть причины так поступать, — взмолился Страшила, вцепившись в мою ладонь. — Дина, прошу, не спрашивай об этом, просто поверь, что так надо! — А скажи, — произнесла я, даже не пытаясь скрыть горечь, — ты ведь уже утром знал, куда я тебя поведу? Когда я радовалась, что могу показать тебе Москву, когда подарила тебе телефон и ремень, когда рассуждала, что у нас нет денег, а мы с тобой голодные? Ты молчал и ждал, что я сама вспомню про долг подруги и приду в ту кофейню? По лицу Страшилы, не вполне потерявшего совесть, я с тошнотворным ощущением поняла, что угадала. Господи, неужели меня действительно так легко просчитать? — Я пытаюсь вспомнить, поступала ли я так с кем-нибудь сама, — сказала я, закрыв глаза. — Может, это какая-то извращённая карма. Я вообще-то манипулирую людьми, но делаю это открыто: просто объясняю, что они получат в том или ином случае, и позволяю принять решение, которое нужно мне, потому что оно выгодно и им. Хотя нет: я примерно так же, как ты, лгала моим родителям, когда уезжала в Ярославль, думая, что больше не увижу их в этой жизни. Потому что если бы они знали, что я решила, они бы Землю перевернули, но не дали мне выполнить задуманное. Потому что они меня любят, они на десять лет постарели за то время, пока я была на Покрове и они не знали, что со мной. И мне сейчас стыдно, что я решилась из ложного чувства вины и ещё из-за каких-то своих заморочек рискнуть навсегда забрать то единственное ценное, что у них есть в мире. Они этого не заслужили. Я открыла глаза и увидела, что Страшила смотрит на меня с ужасом. — От тебя я такого не ожидала, — добавила я. — От твоей маменьки — запросто, но не от тебя. Ну да ладно, будет мне наука. Больше вы меня в подобное не втянете. — Я скажу тебе, если хочешь, — пообещал мой боец, глядя на меня какими-то обречёнными глазами. — Но тебе это не понравится. — Мне уже всё равно, — честно сказала я. — Хочешь — говори. Не хочешь — не надо. Думаешь, мне нравится то, что происходит сейчас? — Мне тоже не нравится, — тихо произнёс Страшила. — И, наверное, действительно всё равно: скажу я или нет. Пусть так… слушай. Я точно знаю, что со мной там ничего не случится; и точно знаю, что мне нужно туда попасть, потому что это одна из необходимых ступенек… Он говорил, опустив голову на руки, и словно бы через силу изблёвывая из себя слова. Сначала я слушала его с мрачным выражением лица, но потом поняла, что сохранять его выше моих сил… — Звездец, — протянула я шёпотом. — Мало того что маменька у тебя шизанутая, так ещё и со стороны папеньки генетика хуже некуда… Страшила посмотрел на меня и, судя по его лицу, не смог разобрать, шучу я или нет. — Это, конечно, объясняет, почему поющий меч достался именно тебе, — добавила я. — А я говорила, что нам нужно посмотреть твоё личное дело. Как чуяла, а ты упирался! Наверняка там это было записано, и получается, Катаракта-то точно был в курсе, поэтому и обхаживал особо именно нас на предмет наличия у меня души и вообще проявлял к нам повышенный интерес… И не сказал, собака! Хоть бы мне до посвящения твоего признался! Я вспомнила усмешку магистра: «Ну разве можно — против Страшилы?..» Наверное, он думал тогда, что я уже знаю… или просто снова шифровался по привычке… Я попробовала навскидку оценить моего бойца по архетипичным признакам из труда лорда Раглана, того самого, который придумал рукав, как у покровской воинской куртки, и ужаснулась. Как бы дальше не было больше признаков. Это реально атас! Страшила смотрел на меня как-то обречённо, как будто ждал, что я сейчас встану и уйду. — Да ты чё! — я, не сдержавшись, прыснула и ткнула его кулаком в грудь. — Кто же по собственной воле обрывает контакты с такими людьми, как ты? А может, ты там по старой памяти сможешь замолвить словечко, а? Нет, братюнь, это реально звездец! Куда вы с твоей маменькой меня впутали, куда втянули? Мой боец вымученно улыбнулся, и мне стало до боли жаль его. Это я никого и ничего не боюсь, потому что как будто бы всюду ношу с собой родную Землю в кармане: что бы с тобой ни случилось, люди, о которых ты читал и слышал, словно поддерживают тебя и подсказывают, что ты не одинок, что что-то подобное уже было, что и это пройдёт. И чем лучше ты знаешь историю, политологию, социологию, литературу — тем больше у тебя чувство общности с людьми. А Страшила… Я помнила его философию, что ты везде один: и на поле боя, и в жизни, и в смерти… А когда тебя ещё и шарашат подобной информацией, как пыльным мешком по голове… — Успокойся, зайчик мой солнечный, — я ласково притянула его к себе. — Не переживай. Во-первых, есть вероятность, что Лада тебе просто вешает лапшу на уши. Мы пока ещё даже не делали ДНК-тест, чтобы удостовериться, что она реально твоя матушка. И даже если это так: может, у неё крыша съехала окончательно, и она тебя, скажем так, вводит в заблуждение. Хотя не исключено, конечно, что это и правда… Слушай, а Цифра при тебе рассказывал ту историю про покровского Менделя и сожжение любимой непорочной матери боженьки якобы за измену? — Не помню такого, — отказался Страшила. — Ты, наверное, уже спал тогда, это перед твоим посвящением было. М-да, знали бы мы с твоим куратором, что ты, блин, не удушен, а сопишь рядом с нами… Ч-чёрт. Я встала со скамейки и нервно побегала туда-сюда. — Я чую подвох, — объяснила я моему бойцу. — Твоя матушка не просто так не стала рассказывать это мне сама, а доверила тебе. Это чтобы мне из вторых рук было сложнее выявить, что в этой истории не так. Бесят меня эти тайны мадридского двора, как шараду какую-то тупую отгадываешь. — А если это всё-таки правда? — убито спросил Страшила. — Ты же ненавидишь богов. — Ещё как! — заверила его я. — Всем сердцем! Всех бы до единого поубивала, гнусных самодуров! Самую память о них с корнем бы вырвала! Но ты-то тут при чём, человек своих родителей не выбирает, это уж, как говорится, воля духа святого! — Ну потому что я… как бы… тоже… — шёпотом сказал Страшила и опустил глаза. Я застыла на месте. У меня было дурацкое ощущение, что мне дают информацию крошечными порциями, так что я не могу понять, какой вкус у этого информационного блюда… — Ты чего, тоже такое, — я ошалело перекрестилась, — умеешь? А ну покажи! Хочу мороженого с клубникой. А-а-а стоять!!! Я замерла, осознав наконец, что время шуток прошло, и мы, кажется, в глубокой… яме… Какое на хрен мороженое с клубникой, если такие фокусы тратят жизненную силу, или как там баяли на Покрове? — Не двигайся, боец. Вообще лапами не двигай. — Я на всякий случай села рядом со Страшилой, чтобы схватить его за руки, если он вдруг не послушается. — Так. Теперь скажи мне, братюня, ты не пробовал пока ещё осенять себя крестом, то бишь звездой? Он покачал головой: — Нет, и мне пока бесполезно. Лада просила в любом случае сначала… освоиться здесь. — Вот я редко когда с ней соглашаюсь, но тут соглашусь, — проворчала я, сосредоточенно грызя собственные пальцы. — Сначала освойся, повзрослей, поумней, а потом — с моего одобрения — можно и осениться. С разрешения царицы… А ты уверен, что это вообще сработает? Помнится, я властью своей забрала святой дух, цитата: «из вашего змеиного кубла, именуемого богемой». Точно помню, потому что я сама тогда цитировала магистра. Технически-то ты тоже входил в то змеиное кубло. Без обид. — Сейчас точно не вхожу, — сказал Страшила и бледно улыбнулся, потому что я схватила его за руку с воплем «Береги жизненную силу!», когда он попытался потереть глаз. — Технически… ты меня пересобрала полностью заново в соответствии со своим представлением. — Ничего я не пересобирала! — возмутилась я. — Ты с дуба рухнул, что ли? Это всё Лада. Я вообще шлёпнулась на тротуар, а когда проснулась, ты уже чаёк пил. — Она тоже так говорила, — кивнул мой боец со странной горечью. — Что от тебя была только идея и энергия, а всю работу сделала она. Но ты же называешь конструктором ракеты Королёва, а не людей, которые воплощали в жизнь его идею. У меня язык присох к нёбу. Мне хотелось сказать, что этих людей было действительно много, так что слабый человеческий разум не сможет запомнить их всех, поэтому и приходится идти на такое упрощение и огрубление; что труд каждого из них бесконечно ценен, и в одиночку Королёв бы не справился ни с чем; что я, в конце концов, даже на Покрове ссылалась как-то на «Ракеты и люди» Бориса Чертока, расписывая заслуги всей команды, трудившейся над их поистине сложнейшей задачей. Но я видела, что просто Страшиле самому тошно от Лады, хоть он и себе-то не решается признаться в этом прямо; и он, осознанно или нет, пытается отстраниться от неё и тянется ко мне, чувствуя, что я-то его, в отличие от этой психопатки, действительно люблю. Его нагромождения напомнили мне мои собственные безумные трактовки убийства ряженой смерти по международному гуманитарному праву; и у меня не хватило духу возразить. — Ну допустим. «В начале была идея». Но если идея-то от меня, я в тебя эту хрень, — я мелко перекрестилась, — точно не вкладывала! — Вроде как эта хрень не привязана к телесной оболочке, — сумрачно ответил Страшила. — Хотя мне показалось, что Лада и сама толком не знает, как это всё устроено. У меня было чувство, что рядом со мной находится живая термоядерная бомба, которая не в курсе, как бы ей не взорваться при случайном движении; да там, похоже, ещё и детонатор с обратным отсчётом… — А почему ты так выразился, что бесполезно именно пока? — Вот будешь смеяться, Дина, — сказал Страшила, — а ты ведь права была. Для того чтобы это работало, надо, чтобы люди в тебя верили. Чем больше тех, кто верит, тем больше ты можешь и тем меньше жизненной силы затрачиваешь на чудо. — Я пошутила, что вообще-то божья сила равна произведению божьей массы на божье ускорение, и он вяло улыбнулся. — И пока, боюсь, я ничего такого и не смог бы. Поэтому мне и нужно… Я внезапно перестала его слышать. У меня вдруг возникло тошнотворное чувство дезориентации: я увидела моего бойца как будто сквозь толщу воды, обрюзгшего и отъевшегося до уровня Сечина. И с резким приступом головокружения поняла, что хотя смерть ничего не способна исправить, мне обязательно нужно его убить, потому что из-за него случилось что-то страшное, что-то непоправимое; и если подумать, то даже не из-за него, а из-за меня, потому что это я приволокла этого монстра на Землю… Это было мгновенное, сразу схлынувшее ощущение, но оно показалось мне таким реальным, что я вся покрылась холодным потом от ужаса. В памяти осталось жуткое послевкусие от иррациональной обжигающей ненависти к Страшиле. Может, так и сходят с ума? Сидит человек — потом ему на ум приходит что-то, и он без малейшей критики к своему состоянию кидается на окружающих с ножом… Только ведь мой боец не просто какой-то окружающий… Я вспомнила, как он моментально обаял парней в кофейне. Как на Покрове он спокойно и не моргнув глазом говорил с огромным количеством людей, нисколько не смущаясь, и даже убеждал их в том, во что сам не верил. И при этом я точно знала, что по моим меркам он был абсолютный псих и уж вряд ли стал сильно адекватнее после двадцати пяти дней в тёмной воде. Я вспомнила, на что был способен покровский боженька, уж это я видела лично. Что же я, мать мою природу, принесла в свой родной мир? Внушаемых дураков, готовых поверить во что угодно, у нас пруд пруди. И будет второй бог Кузя или даже Чарльз Мэнсон… Вот уж поистине Helter Skelter… Я ласково улыбнулась Страшиле, с удивительно холодной головой соображая, что теперь делать. Сейчас-то он, может, и не имеет недобрых намерений, но что будет потом, люди ведь меняются? И разве не благими намерениями вымощена дорога в ад? Хорошо бы, конечно, сначала разобраться, откуда взялось это дурацкое видение, ибо нельзя использовать лекарство, если вам неизвестно его происхождение… Я заметила, что Страшила смотрит на меня с грустью. — Ты действительно смогла бы это сделать? — спросил он, и я отчётливо поняла, что он абсолютно точно знает, о чём именно я думаю. У меня мороз пробежал по коже. Я невольно отодвинулась. — Дина, не бойся меня, — с горечью сказал Страшила. — Ты думаешь, я способен причинить тебе хоть какой-то вред? Мысли твои я не читаю, просто Лада меня предупреждала, что у тебя возникнет такое намерение, если ты всё узнаешь. Да и ты бы себя сейчас видела. Хочешь — убей меня прямо здесь, я даже руки не подниму. От собственного меча нельзя защититься, он всегда обращён к тебе ложным лезвием. Несколько секунд я без шуток размышляла над такой перспективой. И даже для острастки отогнула Страшиле воротник, чтобы он ощутил всю серьёзность моих намерений. Он молча смотрел на меня, не двигаясь, и глаза у него были, как тогда в лесу на севере Покрова. И хотя радужки у него были удивительно светлые, меня не оставляло ощущение, что он смотрит на меня, как баран. А в моём видении он смотрел совершенно иначе. И по-моему, там была охрана. Но нельзя же убивать человека только за то, что он потенциально способен сделать! «Стояли звери около двери, — стукнуло у меня в памяти, — в них стреляли, они умирали»… Я знала, что случилось в продолжении этого стишка, когда нашлись те, кто пожалел зверей и встречал их у открытых дверей с песнями и смехом… — Послушай меня внимательно, святой брат Страшила, — сказала я мрачно. — Сейчас я ничего с тобой делать, разумеется, не буду. Мы тут не в «Особом мнении», да и срок за тебя дадут, как за человека. Очень надеюсь, что мне в будущем не придётся пожалеть о своём решении. Потому что если ты погубишь эту нежно любимую мною страну и эту нежно любимую мною планету, ввергнешь мир в хаос — или я так посчитаю — то клянусь своим трансгуманизмом: я тебя найду и сделаю то, о чём подумала. Даже если у тебя охраны будет, как у Путина. И я очень тебя прошу, в память о том, что мы вместе пережили: пожалуйста, не вынуждай меня на это идти. Мне действительно этого не хочется. Поэтому для своего же собственного блага заведи у себя в голове маленькую версию меня и регулярно справляйся у неё: а одобрит ли Дина то, что я делаю? А не даст ли Дина мне за это люлей, как узнает? — Я знаю, что ты это не одобришь, — тихо сказал Страшила. — Но так нужно. Это действительно важно. Я не могу тебе всё объяснить. — Ой, что-то у меня дежавю! Помнится, ваш магистр тоже не хотел ничего нормально объяснять! И где он потом оказался? — Так тоже было надо, — ещё тише, но очень твёрдо ответил мой боец. Я уставилась на Страшилу, едва не скрипнув зубами. Потому что я-то своими глазами видела, где и в каком состоянии оказался их магистр, и ни за какие коврижки не согласилась бы признать, что это могло быть кому-то надо, кроме совсем отбитых садистов. — Одумайся, — взмолилась я. — Не ходи ты по этой половице, солнышко моё! Не думай, что всё предрешено, это не так, всегда есть выбор, всегда можно всё исправить и выбрать другую корзину! А первую корзину — надеть на голову тому, кто баял, что выбор невозможен! Да если бы я считала, что всё предрешено, знаешь, что я бы с тобой сейчас сделала? А я в тебя верю: верю, что ты поумнеешь и справишься, потому что ты действительно хороший человек! Страшила беспомощно смотрел на меня. — Ты не сможешь это понять, — повторил он. — И если я тебе скажу, ты просто мне помешаешь. Но… это надо сделать, как раз чтобы у вас всё было хорошо. — И почему же это я не смогу понять? — спросила я, стараясь держать себя в руках. — Я что, дура, по-твоему? Ты смог понять, а я не пойму? — Да я сам не до конца пока всё понимаю, — признался Страшила. — Но твёрдо знаю, что это необходимо. Я… чувствую так. Я села к нему поближе и крепко обняла. — Боец, — сказала я кротко. — Вот почему тебя жизнь ничему не учит, а? Сколько раз ты шифровался от меня, как партизан, не слушался старую Дину, а потом жалел? Ты вспомни просто! Когда Цифру убили, и ты не хотел писать прошение о посте; когда отказывался разводить зимой костёр, а потом скрывал, что застудил нерв; когда вообще остался в ордене, а не сбежал вместе с Августинчиком. Когда не ушёл и не дал мне использовать на трибунале инфразвук; когда отказался нападать на вашего боженьку; когда отказался меня переломить. Тоже ведь считал, что это всё правильно и необходимо, а выходило-то плохо. Я не спорю с тем, что у тебя доброе сердце; но ты вообще не умеешь принимать правильные решения. Тебя жизнь в это макает мордой, а ты упрямо гнёшь свою линию. А твоя матушка, которая очевидно не в себе, тобой манипулирует, потому что ты не считаешь себя вправе ей отказать; и вы оба рискуете довести ситуацию до того, что уже никто не сможет исправить. Я понимаю, что Лада — по крайней мере, с её слов — тебе мать; вот только она ничего реально хорошего для тебя не сделала, она, прости за жёсткость, тебя и не любит совсем. Даже, возможно, ещё и ненавидит тебя втайне за то, что ей пришлось испытать из-за твоего рождения. Тебе-то не с чем сравнивать, но я вот, слава богу, точно знаю, как ведут себя нормальные, любящие родители. Ты знаешь, что я на твоей стороне, я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, чтобы ты жил спокойно и счастливо. И чтобы у меня в мире всё было спокойно и счастливо. Сделай для меня эту малость, ангел мой: скажи мне, что вы там напланировали, и я либо помогу вам со своей стороны, либо аргументированно объясню, почему ваша идея плоха, и мы придумаем другой вариант. Страшила беспомощно покачал головой, и я подумала, что сейчас, наверное, сорвусь и всё-таки умертвлю его каким-нибудь особо жестоким способом. — Боец, — попробовала я ещё раз, — когда я в последний раз тебя вот так убеждала, ты тоже упорно отказывался. Я тебя и умоляла, и уговаривала, и угрожала тебе. В итоге ты из-за своего упрямства получил месяц в тёмной водичке, а меня твоя драгоценная матушка склоняла к самоубийству, и ещё неизвестно, какие от этого будут отсроченные последствия. А теперь я прямо чувствую, что ставки будут намного выше — и ты снова сделаешь неправильный выбор. Почему я должна верить на слово, что твой выбор верен, если ты не умеешь включать голову, когда выбираешь, если ты выбрал вслепую, наугад, доверившись своей сумасшедшей маменьке? Ты думаешь, она просто так тебе сказала, что я это не одобрю? Нет, она опять задумала какое-то безумие, а это — мой дом, почему я вам должна позволить его разрушить? Как об стенку горох. — Как же вы все меня достали, — выдохнула я и вскочила. — Друг мой, давай для твоего же блага закончим на этом наше знакомство. Я умываю руки, теперь уже точно. Идите вы оба к чёрту, ты и твоя треклятая матушка!.. — Дина! — Страшила с силой сжал мне руку, умоляюще глядя на меня снизу вверх, и у меня закружилась голова, настолько он походил на моего братика. — Хорошо. Я скажу тебе всё… только не сейчас. Я… посоветуюсь с тобой перед тем, как стану что-то предпринимать. Обещаю. Я задумалась. Это было хоть что-то… но вообще-то такая неопределённость мне тоже не нравилась. У меня было ощущение, что я выпускаю в лягушатник, где плещутся дети, акулу-молот, взяв с неё слово никого не кусать. — Я не верю обещаниям, — проворчала я. — Даже твоим — даже зная твою идейность. Потому что люди меняются, в том числе и ты. Ты вон раньше помыслить не мог о том, чтобы выйти из комнаты без пояса, а сегодня заставил себя пройтись так по центру Москвы. Страшила тоже задумался. — Дина, — произнёс он медленно, — одежда — это внешнее; но если ты теряешь способность держать своё слово, то теряешь самого себя. — Я не была согласна с тем, что давным-давно потеряла саму себя, однако не стала перебивать Страшилу. — Я уже потерял всё, что имел… ты — последнее, что у меня осталось от моей прежней жизни: и ты считаешь, что я способен нарушить обещание, данное тебе? Лада… — он криво усмехнулся на моё замечание, что у него осталась ещё и любимая матушка. — Думаешь, я сам не вижу того, о чём ты говорила? Помнишь, ты как-то сказала… что мои родители хотели бы, чтобы я был свободен и счастлив? Он прикусил дрогнувшие губы, и я, увидев это, схватила Страшилу за плечи и крепко прижала к себе. Ну вот за что ему такое чудушко в матери? А за что детям, которые живут в детдомах при живых родителях, убеждая себя, что те больны, нищи, по какой-то ещё весомой причине не могут их забрать; а потом выясняют, что на деле мать и отец не могут оторваться от бутылки, завели новую семью, просто забыли про тех, кому дали жизнь? А ведь эти скоты ещё и часто пытаются эксплуатировать своих повзрослевших вдали деточек, когда те их находят себе на горе; требуют с них деньги… особенно если личность разрушена алкоголем… Меня всегда поражало: чтобы иметь право водить машину, нужно сначала сдать экзамен и получить права; а чтобы завести ребёнка, достаточно иметь желание и техническую возможность. Хотя воспитание детей-то требует побольше умений и навыков, чем эксплуатация автомобиля! А потом удивляемся, откуда в обществе убийцы, самоубийцы, алкоголики, наркоманы и психопаты. Про покойного батюшку-то и говорить не стоит, хорошо, что мы с ним лично не познакомились: вон он как с любимой жёнушкой обошёлся из-за какого-то кликуши. Страшиле-то, пожалуй, даже повезло, что он вырос вдали от этого змеиного кубла… — Ну ошиблась, — проворчала я вполголоса. — Кто же знал, что они такие психи. Ты только не думай ни в коем случае, что это твоя вина, а то я в курсе, что дети на твоём месте так часто делают. Если б у меня был такой сын, как ты… ну, наверное, я бы его знатно взгрела за суицидальные наклонности, но вообще-то я была бы самой счастливой матерью на свете. И я бы тобой очень гордилась, хотя бы за то, что ты ещё не двинулся. Я и сейчас тобой горжусь и верю, что ты со всем справишься. Боец, послушай, а может, твой батя хотел для тебя как лучше, поэтому и отправил в орден, а? Посмотри, каким славным человеком ты вырос: а так сделался бы, как те рептилоиды, носил бы кожаные зелёные курточки… а то и вообще, извини, добрые дядюшки насиловали бы… Я почувствовала, как Страшила, которого я всё ещё не выпускала из объятий, покачал головой. — Это не он хотел, — ответил он шёпотом. — Лада сказала, это прежний наш магистр Луковка… он точно знал, что она невиновна, но настаивал на обратном и доказывал это, чтобы… иметь в своём ордене потенциального карманного бога. — По грустной усмешке в его голосе я поняла, что последние слова — точная цитата. — А отцу моему было всё равно. Он думал, что меня убили… и там вроде как действительно задушили кого-то… вместо меня. Нескучно некоторые живут, однако. Впрочем, хоть я и могла провести ряд исторических пареллелей, когда люди поступали похожим образом, верить Ладе на слово я бы поостереглась. — Тут, солнышко моё, проблема в том, что слова твоей матушки — единственный наш источник информации. Она могла неверно оценить ситуацию, сделать неправильные выводы; наконец, у неё могут быть и личные мотивы лгать. Знаешь, как часто один родитель клевещет на другого, сознательно очерняет его в глазах ребёнка, чтобы, например, самому казаться лучше на его фоне? Если б твой батя хотел, чтобы ты умер, он бы просто, извини меня, перекрестился разок; или тем же макаром верифицировал, убили ли там тебя или кого-то другого. А он этого не сделал; а может, и узнал этими своими крестозвёздными методами, что ты жив, но сознательно никому не сказал. К тому же, блин, кому какое дело до того, что доказывал в отношении виновности твоей матушки этот ваш Луковка, если твоему батюшке достаточно было лапкой двинуть, чтобы точно всё узнать? Боец, я думаю, что твой отец тебя всё-таки любил и хотел спасти; и хотел, чтобы ты смог вырасти хорошим и счастливым человеком. Меня немного подташнивало от того, что эти мои домыслы словно бы льют воду на мельницу тупого расхожего предубеждения, что во всём, что происходит с ребёнком, виновата мать, а отцу, чтобы считаться хорошим, достаточно быть чуть лучше обезьяны. — Но тогда получается, что он пожертвовал ради этого жизнью моей матери, — отозвался Страшила чуть слышно, и мой мозг выдал ошибку 404 при попытке как-то возразить этому, увязав с ранее развёрнутой теорией. Вообще-то лично я, пожалуй, даже без угрызений совести пожертвовала бы жизнью Лады ради чего-нибудь хорошего… но вряд ли было бы тактично говорить об этом её сыну… — Ну, во-первых, солнышко, твоя матушка живее всех живых, и это, кстати, могло быть частью многоходовочки твоего бати. А во-вторых, мы не знаем точно, что именно там происходило, и можем только домысливать. В любом случае перестань принимать это всё близко к сердцу, слышишь? Это не твоя вина, ты не отвечаешь за решения других людей, и то, что они делали что-то из любви к тебе, ни к чему тебя не обязывает! Кроме разве что обязанности, — прибавила я грозно, — быть живым, счастливым, свободным и здравомыслящим, о чём я тебе всегда и твержу. Страшила благодарно поцеловал меня в висок; губы у него были сухие и горячие. — Ты своему знакомому у Кремля говорила, что боялась сойти с ума, — сказал он по-прежнему шёпотом. — Про бездну. У меня тоже такое чувство. Словно бы я на краю пропасти, и меня удерживаешь только ты… только твоя любовь. И если она исчезнет, я сорвусь вниз. — Ну что ты, солнышко моё, — я ласково гладила его по спине, — куда же она исчезнет? Ты же братик мой ненаглядный, никуда я от тебя не денусь, даже если сержусь и ворчу. Я потому и ворчу, что хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, и мне не нравится, что некоторые скверные люди хотят от тебя обратного. — Ты одна этого хочешь, — чуть слышно отозвался Страшила. — А тебе мало, что ли? — ехидно засмеялась я. — Может, я и одна, зато целеустремлённая! И нет, зайчик мой солнечный, я не одна такая: в мире предостаточно хороших добрых людей, которые готовы помочь ближнему своему и сделать его жизнь лучше. Уродов, конечно, тоже хватает: помнишь, даже над кабинетом вашего магистра было написано, что стоящего человека находишь не сразу, а после множества проб и ошибок? Но надо пробовать и искать; и ценить, когда нашёл. Не зацикливайся только на мне, слышишь? Если вдруг меня завтра собьёт машина, ты с катушек слетишь, что ли? Я истошно заверещала, потому что всё ещё обнимала Страшилу, а он на этих словах чуть не раздавил мне рёбра; а потом несколько раз помотал головой. — Ты не умрёшь ещё долго, — сказал он с глубоким убеждением. — Но… я просто чувствую, что при нашей следующей встрече всё будет иначе. И не знаю, как этого избежать. — Ну если ты подойдёшь ко мне с чьей-нибудь отрезанной головой, наверное, я и впрямь пересмотрю своё отношение к тебе, — проворчала я. — Или если будешь нести какую-нибудь пургу и не реагировать на здравые аргументы. Не знаю, что ещё может привести к тому, что «всё будет иначе». Ну разве только я сама возьму и двинусь по фазе; но я уж постараюсь этого избежать, раз такое дело. Боец, может, ты просто предчувствуешь, что рехнёшься там от крови и смерти, и уж этого я точно не оценю? — Я не боюсь вашего оружия и вашей войны, — грустно сказал Страшила. — Дина, пообещай, что выслушаешь меня, когда мы встретимся снова. Что дашь мне возможность всё объяснить и оправдаться, что бы ты обо мне ни думала. Что бы тебе ни сказали. — Да я же именно так и делаю, — пробурчала я. — Сегодня-то я ушла из кофейни, просто потому что стало очевидно, что меня развели, как ребёнка. И ведь права была, нет, что ли? Я вообще-то всегда полагаюсь на своё здравомыслие: если у тебя будут здравые аргументы, заверяю тебя, что непременно приму их к сведению. Я немного поразмыслила над последними словами моего бойца. Может, о нём снимут какой-нибудь лживый репортаж? Или он по простоте душевной начнёт читать на камеру лекции по международной обстановке, как в той кофейне — а я ведь натрепала ему на Покрове предостаточно всякого разного… — Интервью никому не давай, журналистов шли лесом, — распорядилась я. — Приклеят другой голос и другие слова или сильно искажённый перевод к картинке — и никому ничего не докажешь. И в принципе поменьше говори с посторонними. В качестве меры устрашения я рассказала Страшиле весёлую историю о фразе «I believe that Yuri Luzhkov did not kill my brother», из которой вырезали частичку not, так что получилось выражение глубокой убеждённости did kill. Мой боец слушал меня весь бледный и какой-то потерянный. — Ну что это такое? — затормошила его я. — Не нужно заранее ждать поражения и настраивать себя на худшее. Не переживай так, соколичек мой: ты снова делаешь из субъективных факторов стресса объективные. Готовиться к худшему, конечно, надо, но только для того чтобы его предотвратить; и делать это лучше с улыбкой и юмором. Я тебя услышала, не волнуйся. Буду иметь в виду. Всё будет хорошо, слышишь? Вообще, боец… — я задумалась. — Ну может, ты просто пошлёшь всё к чёрту, раз у тебя такие предчувствия? Зачем тебе в принципе ходить по этим твоим ступенькам, как ты выразился? Ну ты ж даже сам не понимаешь, что там к чему! Не надо ничего, послушай: я тебе как официальный представитель этого мира говорю, что тут, конечно, есть над чем работать, есть зоны для роста, но мы справимся. Не надо делать нам хорошо в твоём понимании, не надо делать нас счастливыми, робот ты мой вершитель, мы сами как-нибудь разберёмся. Давай ты пообещаешь мне никогда не осенять себя этой вашей крестозвездой и просто сам проживёшь спокойную и счастливую жизнь, я уж всё сделаю, чтобы помочь тебе в этом. Страшила молчал, опустив голову. — Боец, ты меня слышишь? Не надо мне ничего рассказывать, откажись от своих планов, и всё. Знаешь, как там у Светлова: «Время нынче такое: человек не на месте, и земля уж, как видно, не та под ногами. Люди с богом когда-то работали вместе, а потом отказались: мол, справимся сами». Справимся, дружок, тем паче что твои способности — это, прости, какая-то профанация концепции бога. Слышишь меня, спрашиваю? — Слышу. Я не могу. — Ну так объясни мне, почему. Кто тебе сказал, что ты что-то вообще обязан делать, лезть немытыми руками в чужой мир, что это за… проявление гордыни с твоей стороны? То, что я сама хладнокровно лезла в мироустройство Покрова, меня не смущало в силу глубокого моего убеждения, что я-то уж сделаю всё как надо. Ну, в конце концов, у меня-то гордыни как раз хоть отбавляй. — Я это пообещал, — чуть слышно ответил Страшила. — Ладе, что ли? — ужаснулась я. — Зачем?! Ты с дуба рухнул? Да ты же сам видишь, что она за… личность! Ты толком и не знаешь, мать ли она тебе в принципе! Я её сама ловила на лжи, ей верить вообще нельзя! Я тебя ж на мосту ещё предупреждала… плюнь в лицо и не верь ни единому слову! Ты не слушал меня, что ли? Мой боец ничего не ответил; и снова, как в той душегубке в Озере смерти, напомнил мне своей неподвижностью восковую фигуру. — Ну что ты молчишь? — разозлилась я. — Вот скажи мне, зачем ты делаешь то, в чём не можешь признаться, что даже озвучить стыдно? Почему нельзя жить в согласии со своей совестью, зачем обещать делать то, смысл чего ты сам не понимаешь? Зачем самому лезть в хомут, вешать на себя какие-то обещания и присяги: еле избавился от одной удавки на шее, сразу кидаешься во вторую? Учу тебя, учу, весь язык уже измозолила, а ты по одним и тем же граблям скачешь! Это, знаешь, как кусок китового уса, который эскимосы сгибают, замораживают и обмазывают жиром: зверь проглатывает, лёд тает, и распрямившийся ус протыкает зверушке внутренности. Вот клятвы — это такой же ус, с ними как будто специально всё выходит наперекосяк! Зачем ты это сделал, ответь? Страшила что-то невнятно произнёс. — Да я не слышу, что ты там под нос себе бормочешь! — Я так заплатил за твою жизнь. Я не сразу поняла, что он имеет в виду, а когда до меня дошло, я порадовалась, что у меня в руках нет ничего тяжёлого, потому что мне непреодолимо захотелось начать крушить всё вокруг. Что ж некоторым не живётся спокойно, что они узлы какие-то из человеческих жизней накручивают? — Ты хочешь сказать, — произнесла я подчёркнуто медленно, — что когда я клюкнулась в обморок там у моста, а ты в курсе, что я вообще-то довольно часто теряю сознание, это для меня абсолютная норма, эта размалёванная стерва попросила тебя пообещать чёрт знает что, ради того чтобы привести меня в чувство? — Ты бы умерла, — отозвался Страшила чуть слышно. — Ты просто не понимала, что умираешь. — Всё я прекрасно понимала. Я, прежде чем тебя отдать этой… мадам, внятно предупредила её, что будет, если со мной что-то случится из-за её дурацких многоходовок и недомолвок. Она мне уже обещала не вредить, она бы всё равно мне помогла, а тебя, пользуясь твоей добротой и наивностью, развела, как лоха, понятно? Нельзя заплатить за один товар дважды, твоё обещание не валидно, оформляй возврат. — Она бы тебе не помогла, — прошептал Страшила. — Потому что ты сама… по доброй воле… не напрямую из-за неё. Она не обязана была тебе помогать. — Да твоя матушка тут вообще ни при чём! — не выдержала я. — Она ж прямо признала, что благодарить за то, что мы с тобой до сих пор дышим, надо не её! — А кого? — спросил мой боец, в упор глядя на меня. — Хороший вопрос, не знаю. Но Лада тут точно просто для вида примазывалась, она на подобные штуки по умолчанию не способна. Так же, как «гений и злодейство — две вещи несовместные». Возможно, тут я была излишне пристрастна, и тем не менее Страшила мне не возразил и молча опустил голову. — Так значит, ты посчитал, — произнесла я, растягивая слова, чтобы не сорваться на крик и мат, — что я лично была бы чудовищно рада тому, что ради моей жизни, которая ещё неизвестно сколько продлится, но вряд ли дольше мига по меркам Вселенной, с моим родным домом сделают чёрт знает что? Ты как думаешь, я бы этого хотела? Ты сам бы на моём месте хотел этого, а?! Это, в конце концов, моё законное право — умереть, когда пожелаю! — Помнишь, ты сказала тогда в лесу, — еле слышно произнёс Страшила, — что могла бы разрушить до основания всю свою планету, ради того чтобы воскресить своего брата… и ничего у тебя в душе бы не дрогнуло? Я начала подозревать, что люди устраивают себе мауны и вообще принимают обеты молчания, просто чтобы снизить количество того, что они ляпнули когда-то в запальчивости, на эмоциях — и чем им всенепременно ткнёт в морду кто-то памятливый. «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ» — ну а что теперь, молчать, что ли, в тряпочку?! Мозги просто должны быть, чтобы понимать, что для красного словца сказано, а что — нет! Всю жизнь меня страшно бесило то, как нагло используют и извращают лучшие стремления и качества людей, доводят благие намерения до абсурда, манипулируют чужой добротой и чужой привязанностью. Что далеко ходить: Лада и в отношении меня использовала этот приём, вот только у меня хватило наглости и здравомыслия, чтобы выторговать за свою непутёвую жизнь несусветно много… Я замерла. А на кой чёрт она вообще согласилась на такой безумный, неравноценный обмен, ведь она же открыто ненавидит и меня, и Катаракту, и весь их чудо-орден — и при этом у неё нет ни капли материнской любви к Страшиле, на которой, как я полагала, я и играю? Стало быть, Ладе всего лишь нужно было, чтобы он оказался здесь… причём с определённым душевным настроем, не просто так она явилась ко мне не сразу… и, манипулируя его привязанностью ко мне, эта стерва выдала ему определённую программу, которую он даже не может заставить себя озвучить… и что-то мне подсказывает, что это за программа… я же всё-таки не совсем дура… Я поднялась со скамейки и принялась ходить туда-сюда. Перед глазами у меня стоял Лёвушка, который тряс у Исторического музея невесть откуда раздобытыми веригами и орал о последних временах. Он, конечно, наркоман, хоть и говорит, что бывший… — Никогда не думала, что скажу это, — произнесла я сквозь зубы, — но мне было бы спокойнее считать, что я сошла с ума. Потому что если всё и впрямь так, как я подозреваю, то это просто абзац. — Она знала, что ты поймёшь, — тихо отозвался Страшила. — Да послушай же ты! — заорала я в ярости. — Ну разве тебе самому не противно от того, как гнусно тобой манипулируют, не тошно, что тебя используют, как какую-то… функцию? Ты понимаешь, что ведёшь себя, как тот задохлик под транквилизаторами, который закинул нас в Озеро смерти? Ну неужели, когда ты на него смотрел, тебя жуть не брала от осознания, что он же может буквально одним движением освободиться от всей этой гнуси, поубивать всех тварей, которые ему приказывали? А он ведь даже и мысли такой себе не позволял, настолько ему вбили это в рефлексы! И я вам ору, что вы свободны, срываю голос, а вы включили свою выученную беспомощность и гордитесь ею, гордитесь тем, как вы по собственной воле сидите в клетке, которая не заперта! И как персонально ты, зная, до чего тебя и братьев твоих в прошлый раз довела твоя тупая верность тупым клятвам, помня, как ты глотал слёзы в лодке на Покрове, снова осмеливаешься ступать на эту дорожку? А вспомни, до чего ты довёл в тот раз меня, что я чёрт знает какими способами вынуждала себя убить тебя и терзалась, что не могу это сделать! И сейчас ты опять взялся за своё, видишь, как я к тебе отношусь, и заставляешь меня выбирать между твоей жизнью и многими! Сам ты чистый и невинный клятвохранитель, а я рву себе душу на части, выбирая, чья кровь будет на моих руках, твоя или миллионов! Его наконец пробрало, он даже вскочил. — Подожди, — пробормотал Страшила и закрыл глаза. — Подожди… Я смотрела, как он осмысливает мои слова, качаясь, словно на ветру, и думала о Катаракте. Будь он на моём месте, наверное, просто всадил бы сейчас этому мальчику кинжал милосердия в сердце или там между нижним окончанием черепа и первым шейным позвонком. И вообще-то это было бы разумно… действительно разумно… но мне до такого ледяного здравомыслия, как до Китая пешком. А с другой стороны ведь Катаракта однозначно знал, что Страшила собой представляет: потому, наверное, и держал руку на пульсе, читая наши прошения лично и решив самостоятельно возглавлять трибунал. Правда, я-то на его месте вообще бы просто разорвала тот доносец, чтобы не восстанавливать против себя потенциально опасного человека. И при этом магистр ни разу не выказал моему бойцу той неприязни и того пренебрежения, которые явно питал к змеиному кублу, именуемому богемой; напротив, хотел нас уберечь… Я помнила, как он сказал прямым текстом, устав от нашего правозащитного упрямства, что именно нам опасно привлекать к себе внимание. А уж Катаракта не хуже меня понимал, на что может быть способен такой вот Страшила: и всё же не приказал убить его на всякий случай и не пытался сломать, превратить в безвольный инструмент вроде того несчастного пацанёнка. И прежний их магистр Луковка, который по общему мнению был не в себе, тоже не пытался, как бы ни крыла его Лада. Они дали Страшиле расти и взрослеть, как и другим детям, не хуже и не лучше, оставили ему свободу выбора. А вот превентивно избавиться от него, как и от меня, как раз хотели те гнусные подонки в куртках из человеческой кожи. Я что, хочу равняться на них? Да мне же на Покрове сказали внятно, что свободную волю человека никто не отменял, что предопределение не работает, если вступает в конфликт с волей исполнителя; я сама в этом убедилась, когда уговорила кузнеца меня переломить вопреки тому, что предсказала! Или это тоже было гипнозом Лады, чтобы сейчас, когда началась настоящая игра, мне было легче поверить в ложь о превозносимом мною примате свободной воли человека, чтобы я не покушалась на жизнь Страшилы, так напоминающего мне моего братика? С другой стороны, если свободная воля человека что-то значит, то у нашего мира есть шансы. А если не значит ничего, то и шансов этот гнусный мир не заслуживает. — Дина, — с раскаянием произнёс Страшила, наклоняя голову, — можешь дать мне подзатыльник? Мне больше всего хотелось его расцеловать за то, что он наконец меня услышал, но отрицательное подкрепление за упёртость тоже требовалось; так что я для вида хлопнула его по затылку, а потом сдавила в объятьях и расплакалась навзрыд от избытка чувств. Ну серьёзно, я седая такими темпами стану! Правы, что ли, были сестробратья Вачовски в «Матрице», что несчастных людей специально разводят на эмоции? Сплошь какие-то эмоциональные качели, нервы уже просто не выдерживают! Страшила робко гладил меня по волосам: я ощущала, что ему не по себе от моих рыданий, но не могла совладать с собой. Ну ничего, лучше запомнит, как не надо себя вести, а у меня-то, как говорила покойная бабушка, золотая слеза не выкатится. А потом мне вдруг пришла на ум страшная мысль, и я взвыла от неё в голос. Мне было даже не по себе от своего разума, что он осознаёт такие штуки… — Дина, ну ты что? — совсем растерялся Страшила. — Вот представь, что я бы тебя сейчас убила, как ты и предлагал, — мрачно предложила я. — Что, думаешь, это был бы конец? Что помешало бы твоей маменьке снова, с позволения сказать, законсервировать тебя и заново помариновать в тёмной водичке, пока ты не дойдёшь до нужной ей кондиции? — Страшила поёжился от моих слов. — Так что держись, маленький мой. Не иди на поводу у этой стервы ни при каких условиях. Ничего ты ей не должен, ничего ты ей не обещал. Я тебя по старой памяти от всей этой чуши властью своей освобождаю и запрещаю влезать без моего благословения во что-то подобное. Понятно? Мне очень хотелось предложить отправиться к Ладе и убить её без излишних индульгирований, и молчала я только потому, что подозревала: раз уж она осталась жива после покровского костра, то и земное оружие её не возьмёт. И вообще-то сейчас я ощущала какой-то животный страх, чувство абсолютной своей беспомощности перед миром, в котором возможны такие вот штуки: я впервые испытала его, очутившись перед перспективой транспортировки в вечный мрак Озера смерти. И он же охватил меня, когда я, вернувшись, смотрела спецвыпуск «Чёрного зеркала», «Белое Рождество» — живую иллюстрацию к мнению Босха, что люди своими руками создают для себя на Земле ад. Не дай бог кто придумает, как воплотить это в реальность: оцифровать твоё сознание и вытворять с твоей нестареющей копией, что душе угодно! Не нужен никакой взбесившийся искусственный интеллект Харлана Эллисона, люди сами успешно со всем справятся! А теперь стало только хуже, потому что я понимала, почему собратья мои по таксону ударяются в религию: они-то верят, что такая перспектива уже существует. И конкретно сейчас я не знала, что и думать. Господи, хоть бы реально лопух вырос на могиле, по заветам Базарова, и всё! — Не бойся, — произнёс Страшила мне на ухо, явно уловив мою судорожную дрожь. — Я буду защищать тебя, пока помню себя — как ты защищала меня. С тобой я такого сделать не дам. — Долг платежом красен? я, конечно, индивидуалистка, но не настолько же, — хмыкнула я, стуча зубами. — Мне нужно решение не для частного случая, а для всей теоремы; понимание, что вообще происходит в этом мире. И не словоблудие, а нечто, поддающееся методам верификации. Но кое в чём ты прав, боец: мне реально страшно. А страх-то отупляет, под его соусом люди в основном и творят дичь. Я вот не понимаю, как ты можешь быть настолько спокойным, лично испытав такое… — А я всю жизнь знал, что меня ждёт именно это, — объяснил Страшила со вздохом. — Страшно, конечно, ну а куда деваться. — Давай бояться вместе, — жалобно мяукнула я. Мы уставились друг другу в глаза, и хотя лично меня подташнивало от иррационального ужаса, суть этой цитаты из детского мультфильма показалась мне настолько забавной, что я невольно засмеялась; и поразилась до глубины души, потому что Страшила рассмеялся одновременно со мной. — Воистину прав был котёнок Гав, — констатировала я, — а мы — дураки, и я в частности: из субъективных факторов стресса делаю объективные — от тебя заразилась… Эта тварь в серо-розовом платье нам ещё на скрипочке сыграет, по заветам Питера Брейгеля. Не дрейфь, друг мой архетипичный, что-нибудь измыслим. «Вместе мы можем творить чудеса». Боец, а ты не против протестировать свои предполагаемые способности в серии экспериментов, которые я придумаю? В фонд Джеймса Рэнди соваться мы, разумеется, не будем, а то опыты над нами станет проводить уже костлявая рука спецслужб. Над обоими причём. — Придумывай свои эксперименты, — хмыкнул Страшила. — Я тебе доверяю. — Вот и отлично, — мурлыкнула я. — Ты же завтра никуда не поедешь? — Поеду, — он решительно качнул головой. — Я не буду предпринимать ничего такого без твоего ведома, обещаю; но мне нужно узнать, что я могу и на что способен. Хотя бы чтобы меня… не мариновали после смерти. Если я буду прятаться здесь и пытаться жить обычной жизнью, моя судьба всё равно меня найдёт, и тогда будет хуже, потому что я потеряю инициативу. — В драке преимущество у того, кто бьёт первым? — хмыкнула я, мрачно вспоминая, как сама из излишней осторожности потеряла инициативу на Покрове. — Ну ладно, зайчик мой солнечный, в этом есть здравый смысл… только аккуратнее там, ради всего святого. — Я справлюсь, — твёрдо пообещал Страшила. — Я в тебя верю, — отозвалась я и взвыла от смеха, поняв, как это прозвучало; мой боец тоже искренне развеселился. — Сколько у нас с тобой времени? — Мне надо завтра без четверти десять к музею ОКБ Сухого на Поликарпова. Метро «Беговая», ко входу со стороны церкви. Нам оттуда ближе будет на машине. Я искоса посмотрела на Страшилу: он так непринуждённо, без запинок, произнёс эти названия, что мне стало не по себе. — По трассе М-4 «Дон»? — ехидно уточнила я; он пожал надплечьями. — Без четверти десять дня? Ясно… Надо будет тогда тебя экипировать, ну да это успеется. Только смотри, борода многогрешная, ежели за тобой что худое проведаю… Напомнить тебе насчёт военных преступлений, или сам всё понимаешь? Страшила улыбнулся: — Сам понимаю. Да и ты мне достаточно рассказывала про ваши конвенции и протоколы. — Ну хорошо. Что, куда отправимся, боец? Можем рвануть в центр Москвы. Например, к Соловецкому камню, там недалеко памятник героям Плевны. Или ещё куда. — Страшила, поколебавшись, покачал головой. — А не хочешь погулять по самой выставке? Она большая, красивая. Там, говорят, «Буран» недавно поставили. А хочешь, скатаемся в бассейн, я тебя научу плавать? Справку сделаем за две минуты, не проблема, плавки и шапочка стоят копейки. — Вряд ли я за две минуты научусь плавать, — с юмором ответил Страшила. — Ну хоть как: тут главное — помнить, что человеческое тело легче воды. Если бы мама сказала мне именно это, а не растолковывала, как нужно держать в воде руки и корпус, я бы научилась плавать гораздо быстрее. А то заберёмся на крышу, подиггерствуем; покатаемся на сегвеях, полетаем в аэротрубе? Или, может, на параплане? На флайборде? холодно, правда, ну да ничего, закалка будет. Я бы сводила тебя в тир, но опыт обращения с «мелкашкой» тебе вряд ли будет полезен, а в настоящий-то, наверное, без документов не пустят. Нет, ничего не хочешь? Ну окей, давай тут посидим. Прямо перед нами по траве ползла то ли жужелица, то ли какой-то продолговатый жучок. — Это, значит, и есть ракета. — Да… металлический кальмар, — подтвердила я. — А внизу хвост раскалённых паров из сопла. А ещё ниже — Мемориальный музей космонавтики. Я бы тебя туда сводила, но он по понедельникам не работает. А вот там космонавты, титаны вроде Челомея и, перед самой ракетой, — я махнула рукой влево, — Циолковский. — И Кибальчич тоже здесь? — осведомился Страшила. — Нет, насколько я знаю; и вообще удивлена, что ты его помнишь. И Мещерского тоже нет. Они у нас не так известны. Все лавры достались Циолковскому, который осознал, что аппарат на реактивной тяге может являться звездолётом. Вообще, если рассматривать научный аспект, отец космонавтики — это именно Иван Мещерский за его решение уравнения тела с переменной массой, хотя в этом я, к сожалению, мало понимаю. Для справедливости скажу, что, скорее всего, именно идеи Циолковского оказали влияние на Королёва. Хотя я сама у Циолковского читала не так много, но то, что читала… как-то не особо меня впечатлило. Просто с тем же успехом в отцы космонавтики можно было бы записать и Александра Беляева за один его «Прыжок в ничто» или Сирано де Бержерака за «Иной свет или Государства и империи Луны». — Я ухитрилась разрекламировать эту книгу среди части своих знакомых, изложив им версию де Бержерака о том, что Америку не открыли до 1492 года, потому что до этого Америки ещё не существовало. — А меня сильно повеселила ещё и философия Циолковского: палеоконтакт, прости за грубость, память атомов, сиречь монизм Вселенной, и следующие из него евгенические теории. — Евгенические? — Ага, то есть мои рассказы о евгенике, нацистах, избранности рас и ницшеанстве прошли впустую, — ехидно поддела я Страшилу. — Да молчи уж, я понимаю, что ты просто не сразу вспомнил. — А палеоконтакт — это что? — Очередная ересь, — проворчала я. — По этой версии классическая теория эволюции — бред, а появлением на Земле жизни мы обязаны просвещённым и технически подкованным инопланетянам. Обычно в эту теорию начинают верить люди, которые до этого либо верили в чистый креационизм, либо считали, что человек произошёл от обезьяны. А на деле — что? — От общего с обезьянами обезьяноподобного предка, — отозвался вымуштрованный Страшила и рассмеялся. — И Циолковский в это верил? А что же тогда у вас здесь его поставили? — Потому что не все придерживаются моих взглядов, — объяснила я. — Всё субъективно, я не могу претендовать на истину в последней инстанции. И ты не можешь. И никто не может. К тому же в любом случае нет ничего глупее, чем сносить памятники. Надо, чтобы у людей были светлые головы, чтобы они сами хотели читать и понимать, кому стоит этот памятник и за что. Сознательность развивать следует и критический ум. А обычно ограничиваются тем, что статую того снесли — статую тому поставили. Или переименовывают. Вот недавно переименовали станцию метро из улицы Подбельского в бульвар Рокоссовского. Я против Константина Ксаверьевича ничего не имею и очень его уважаю, но зачем названия-то менять? Заняться больше нечем? Какая-то шаманская вера, что с новым именем примешь и новую судьбу. Или когда переименовали милицию в полицию. Помнишь тех милых дяденек, которые нас отпустили? Представь себе, сколько потребовалось денег, чтобы поменять им всем название на форме, да на участках по всей огромной стране, на машинах и ещё не пойми на чём. И на всё это государство выделило из бюджета средства, и неизвестно, сколько из них ушло на сторону. Деньги тратятся на какую-то хрень… а та же космонавтика сейчас почти не развивается. К слову сказать, особ женского пола там не жалуют практически так же, как у вас в республике: Елена Серова всего лишь четвёртая. А в некоторых странах счёт идёт на десятки. Да это-то ладно, переживём; хуже то, что как СССР вывел нашу космонавтику, образно говоря, на орбиту, так последние двадцать с лишним лет она у нас и движется по инерции… Стабильное развитие подменили стабильностью. Грустно! Страшила с любопытством смотрел вокруг; а меня, несмотря на мои печальные речи, просто переполняла энергия. Вот недавно же жаловалась Королёву на её отсутствие — и снова в форме, ура! — А давай-ка мы с тобой поиграем? — предложила я с плотоядной ухмылкой. — В догонялки. Догоню тебя и поколочу за всё хорошее. Распишу туда-сюда по трафарету! Я медленно привстала, подняв руки с хищно скрюченными пальцами. Страшила, не дожидаясь исполнения моих угроз, проворно вскочил и со смехом отпрыгнул подальше. Я пометалась туда-сюда; нас разделяла скамейка, и мы немного побегали вокруг неё. Догнать Страшилу у меня не получалось, так что я сделала ещё один круг в быстром темпе, а потом притворилась, что подвернула ногу. Главным было не переиграть: я споткнулась, зашипела сквозь зубы и сделала вид, что сдерживаю нецензурную брань. Страшила, не задумавшись ни на секунду, тут же шагнул ко мне, и я, выпрямившись, цепко схватила его за предплечье. — Женщины хитры и коварны, поэтому они намного опаснее, чем принято думать, — сказала я самым своим бархатным голосом, ласково глядя Страшиле в глаза. — Отыгрываем назад, — я разжала пальцы и демонстративно отступила на шаг. — Я не собираюсь добывать результат хитростью. Страшила не заставил себя просить дважды, и мы снова забегали вокруг скамейки. — А в условиях военных действий, — добавила я, — вообще рекомендуется поменьше рыцарствовать. Дольше проживёшь. Никогда не знаешь, кто вот эта мать с ребёнком: беженка — или она высматривает, что у тебя есть из оружия и как к вам удобнее будет прорваться её подельникам, с которыми она в доле. — Это ты откуда такое знаешь? — удивился Страшила. — Я много чего знаю, — мрачно хмыкнула я. — Слышала о конкретных провокациях: например, запускать к границе машины с мирными жителями, а потом палить из рядом стоящего БМП. И главное, мол, не поддаться на это, потому что полевая миссия ОБСЕ начеку и обязательно припомнит вам любую ошибку. У меня будет к тебе просьба: ты можешь отмечать в уме такие моменты, если они действительно есть, и потом сказать мне своё мнение, что к чему, кто виноват и что делать? Проводят ли такие провокации обе стороны или только одна — когда, с какой частотой. В идеале мне бы, конечно, приехать туда лично, но это вряд ли. И даже если я приеду, эксперимент всё равно будет «грязный». А ты-то уж совершенно сторонний наблюдатель, стороннее некуда. Я несколько раз пыталась совершить обманный манёвр, меняя направление движения, однако Страшила маневрировал не хуже меня, и тогда я, недолго думая, вспрыгнула на скамейку. Изначально я собиралась форсировать спинку одним прыжком и застать его врасплох, но спинка была сильно изогнута, и плавность её линий несколько охладила мой пыл. Посмотрев вниз, я решила, что предпочту обойтись без переломанных костей, и перебралась через спинку осмотрительнее, чем намеревалась. Страшила, успевший, разумеется, отойти в сторону, смотрел на меня с таким напряжённым лицом, как будто готовился ринуться вперёд и подхватить меня, если я вдруг докажу свою полную непригодность к паркуру в любых его проявлениях. (Я еле поборола искушение снова сделать вид, что падаю). И он, наверное, решил, что хватит испытывать судьбу и рисковать моим хрупким здоровьем, потому что остался стоять на месте, когда я-таки спрыгнула на землю и направилась к нему, в манере волка из «Ну, погоди!» подняв руки с угрожающе скрюченными пальцами. Я, со своей стороны, подойдя к Страшиле, крепко обняла его за плечи. — Слушай, — я вдруг заинтересовалась, — а как тебя зовут-то на самом деле? — Никак, — вздохнул мой боец. — В смысле никак?! Твои полудурки-родители тебе даже имя дать не удосужились, или ты не спрашивал? — У них вообще нет имён, — мрачно объяснил Страшила. — Ни у богемы, ни у бога. Даже прозвищ нет. Чёрт их знает, как они так живут. Ну и мне не дали. — Психи, — констатировала я. — Ладно, боец, не переживай, паспорт получишь, вот будет и имя. — Зарегистрируюсь у вас как солнечный зайчик, — сострил он с улыбкой, и я взвыла от смеха, представив себе такую запись в паспорте. — Да хоть как Дарт Алексеевич Вейдер, — заверила я Страшилу, отсмеявшись. — Лишь бы получить паспорт; а поменять имя можно хоть как, редко когда отказывают. Но в официальных документах лучше всё же написать что-то скучное и распространённое; если вдруг объявят в федеральный розыск, легче будет скрыться. Я хотела подробнее рассказать про Дарта Вейдера и его украинских клонов и тут же хлопнула себя по лбу: да ведь сейчас я могу не ловить для Страшилы рыбу, а показать ему, как пользоваться удочкой! — Катись, яблочко, по серебряному блюдечку, — победно завопила я, — покажи нам города и поля, леса и моря, гор высоту и небес красоту! Минут десять я проводила ликбез по интерфейсу и возможностям смартфона; научила моего бойца пользоваться поисковиком и разными его сервисами, объяснила, что такое Википедия и какие у неё есть преимущества и недостатки; напомнила стараться поменьше верить на слово и хотя бы пробовать верифицировать информацию. — Любую тему можно изучить скрупулёзно, потому что в Интернете есть всё необходимое для этого, — наставляла я. — Та же Википедия полезна, когда требуется быстро добыть какой-то факт, но пользоваться ею надо с осторожностью, потому что там хватает неправильно приведённой или интерпретированной информации, а ответить за это некому. Давай сейчас с тобой вместе потренируемся на конкретном примере. Что ты хочешь узнать из того, что я тебе не смогла объяснить? Страшила пожелал разобраться в теории пилота-волны де Бройля — Бома, а также в том, что есть гравитация и откуда она берётся. Ох, и весело это было! Гравитационные волны — гипотетические, пресловутый гравитон — гипотетический… И язык такой, что даже я мало что понимала — а человек без школьного образования был просто обречён, что называется, плавать. — Короче, вот, радость моя, — мрачно возгласила я. — Какой-то гипотетический гравитон… Если ты разберёшься в этом, я повешу твою фотографию в красный угол вместо иконы. Тебе бы всё хи-хи-хи да ха-ха-ха, а я вот не разбираю ни слова в той галиматье, что здесь понаписана. — Да честно говоря, я пока мало что понял, — признал Страшила, посерьёзнев. — А если ещё честнее — ничего. Ты рассказывала — понимал. А здесь что-то нет. — Слушай! — возмутилась я. — Никто от тебя не требует, чтобы ты с ходу понимал всю эту ересь! Я не думаю, что прямо все в мире должны знать, что такое уравнение Пуассона. По крайней мере, на данный момент. Захочешь стать физиком — изучишь подробно. У нас, напоминаю, впереди ещё сто восемьдесят лет. Я думаю, что при желании сможем разобраться. Если захочешь. Ты захочешь? Страшила решительно кивнул, и я мысленно взвыла от ужаса: вот теперь и мне придётся учиться разбираться в гравитационных полях! Ну да ладно, разберёмся как-нибудь. — Вернёшься, и если у тебя не пропадёт запал, то возьмём нормальный учебник — потому что новичку в этой ереси разобраться действительно сложно, — посулила я и не удержалась от ворчания: — Вот что тебя заинтересовала именно гравитация? У нас пока ещё не открыли этих штуковин, о которых тут говорится. Слушай, боец, а шёл бы ты правда учиться на физика! Возьмёшь да откроешь. У тебя, с позволения сказать, незамутнённое сознание. И восприятие тоже. А научиться никогда не поздно. Страшила задумчиво смотрел в экран телефона. — Посмотрим, пока ничего не могу обещать, — обтекаемо отозвался он. — И к тому же, — он виновато улыбнулся, — я теперь понимаю, почему ты плакалась, что мало знаешь… — Ага-а! — обрадовалась я и разразилась сатанинским смехом. — Почувствовал? Всего четыре гиперссылки — и уже почувствовал этот страшный объём информации, накопленный человечеством? Смотри — осторожнее! Некоторые считают, что в современном информационном пространстве человек учится мыслить не последовательно, некой логической цепочкой, а сразу в нескольких категориях одновременно — этакой… ризомой. Хотя я, во-первых, не знаю, насколько это правда, а во-вторых, ничего страшного в этом, конечно, нет. И сложного — тоже. Это я вспомнила, как меня бесило, когда заранее предупреждали, что тема трудна для понимания, и решила не повторять чужих ошибок. — Справишься, — уверенно подытожила я, и Страшила расхохотался: ну действительно, только я могу, логически мысля, переводить «за упокой» в «за здравие». — Имей в виду, что это здесь телефон можно использовать напропалую; а там может быть опасно. Я вот помню, как один капитан без чувства юмора, очередной батин земляк, вспоминал события восьмого года и сетовал, что для связи приходилось пользоваться сотовыми, потому что старые аккумуляторы для радиостанций не держали зарядку. Ну и импортное оборудование грузин засекало идущий на спутник сигнал, определяло координаты говорящего, а потом по этим координатам била артиллерия. Вот там, куда ты намылился, тоже может быть такое вот оборудование — притом от того же поставщика. Хотя я точно не знаю. — Скажи, — спросил Страшила, всматриваясь в экран, — а что такое псевдориманово многообразие? — Чёрт его знает, — мрачно отозвалась я. — Но сейчас разберёмся. Многообразие, в котором задан метрический тензор, невырожденный в каждой точке… Не разберёмся. Слушай, забей на эти энциклопедические определения. Если начинать с нуля, то точно нужен учебник. Или даже знающий человек, чтобы он тебе всё нормально объяснил. Ты, судя по всему, лучше воспринимаешь на слух, я вот найду тебе лекции Ричарда Фейнмана по физике в формате аудиокниги: у него есть и конкретно по гравитации, я, правда, сама с ними пока не знакома… Я полезла в карман за телефоном и тут же поняла, почему моя идея плоха. Не надо всё делать за других! — Или, знаешь, ты сам поищи для практики, — продолжила я, не переводя дыхания, — а я тем временем зашью этот твой древнерусский куяк, чтоб не сказать жёстче. Помнишь, рассказывала тебе про склонность людей видеть проявления сверхъестественного в совпадениях, которые запоминаются лучше, чем сотни ситуаций, где ничего не совпало? Про случай с юбкой однокурсницы? У меня в кармане именно этого плаща с того раза осталась катушка чёрных ниток с иглой; вот и пригодилась. На самом деле в этом и был замысел провидения, муахаха. Обнаружив когда-то висящую на ниточке пуговицу на этом плаще, я для экономии времени решила пришить её в институте в обеденном перерыве, для чего и захватила с собой упомянутую катушку: и надо же было так случиться, что у одногруппницы именно в тот день разошлась по шву новая чёрная юбка-карандаш. Я спасла юбку и ляпнула, что так случайно совпало, и тогда обо мне разошлась слава запасливой провидицы. — Не шевелись, — предупредила я, вдевая нитку в иголку. — Сейчас приведу твою куртку в порядок прямо на тебе: ты же, думаю, всё равно не согласился бы снять её на улице. Ты параллельно можешь пока исследовать глубины Интернета. Вытяни левую руку. И я мелкими незаметными стежками принялась быстро зашивать эти жуткие порезы. На внешней стороне левого предплечья их было больше всего. Я провела подушечкой пальца по царапине на лакированной поверхности: интересно, это бритвой или ножом? — Это ножом ведь, верно? — Ножом, — спокойно подтвердил мой боец. — Вот скоты. Страшила равнодушно пожал надплечьями. — У них было оружие, у меня — доспех, — сказал он. — У них доспеха не было, но и я их не атаковал оружием. Всё справедливо. — А четверо на одного — это тоже справедливо?! — А они не умели драться… так что да. Я молча закатила глаза, вколола иголку в собственный рукав, потому что её больше некуда было деть, и принялась завязывать узелок. «Справедливо, говоришь, у них — оружие, у тебя — доспех… — подумала я мрачно. — А если б не было на тебе этой бронекуртки, что тогда? Ладно на Покрове без неё нельзя — но у нас-то вроде как цивилизованный мир!» — Плотная, суконная, Родиной дарённая, — мурлыкала я, только потом поймав себя на том, что именно пою — слишком привычным для меня был «военный» репертуар, — разве может снять тебя пуля иль шрапнель… Против сердца воина не бывать пробоинам… Так, смотри либо в телефон, либо в сторону, либо вообще закрой глаза!! А то уставился в упор, такое ощущение, что я не куртку зашиваю, а по живому шью! Страшила послушно зажмурился, и я принялась зашивать разрез в области ключицы. — Ай, больно, — жалобно провыл он и фыркнул, не сдержавшись; я для острастки хлопнула его по затылку. — Сейчас договоришься, и впрямь будет больно, — грозно пообещала я. — Возьму и слишком затяну шов, и будет у твоей бронекуртки некроз ткани. Я-то, как мы выяснили на Покрове, вообще предпочитаю ультразвуковую сварку тканей… И тут кто-то впился пальцами мне в надплечье — явно не Страшила, потому что у него, во-первых, пальцы отнюдь не скрюченно-острые наощупь, а во-вторых, он в любом случае не смог бы вцепиться ими в меня с такой злобой. Я, по крайней мере, на это надеялась. А впились так, что я дёрнулась, и из ушка иголки выскользнули оба кончика нитки. — У вас совесть есть, мать вашу природу? — возмущённо крикнула я, разжимая эти пальцы-когти и подавляя желание вогнать в них острую иголку по самое ушко — просто чтобы человек тоже ощутил, каково это. На нас со Страшилой смотрела пожилая пенсионерка. — Нельзя на человеке одежду зашивать, — озабоченно сказала она мне, — память зашьёшь. Я говорила уже, что ненавижу, когда люди лезут явно не в своё дело? Нельзя есть на улице, нельзя воздухом дышать; здесь жить запрещено, это вас касается, и это не смешно. — Когда я зашивала одногруппнице юбку — разумеется, прямо на ней, — сказала я больше Страшиле, чем старушке, — она сделала лучше всех нас контрольную по итальянскому; а сессию сдала на одни «отлично». Так что авторитетно заявляю вам, что ваша примета не работает совершенно: и в краткосрочной перспективе, и в долгосрочной. Если у вас, простите, проблемы с памятью, то это связано не с зашиванием вещей на вас, а с состоянием вашего здоровья. Идите, куда шли. Я человеку одежду в порядок привожу перед дорогой, а вы, блин, мешаете. Когтепальцая пенсионерка пожевала губами. Я почуяла недоброе. — Перед дорогой вообще шить нельзя, удачу зашьёшь, пути не будет, — выдала она. Братцы, да что ж это такое-то? Я услышала, как из моего горла доносится сдавленный рык. Вот зачем я ляпнула бабушке про дорогу? Я не знала точно, как относится к приметам Страшила: он, конечно, убеждал Цифру не верить в роковой смысл седьмой выпавшей бляшки на ремне и смеялся над приметой, запрещавшей убивать спящего… И однако Ворониху-то он слушал! Да и кто сказал, что подход Страшилы не мог с тех пор поменяться? В любом случае мне было совершенно не нужно, чтобы он вдруг начал настраивать себя так, будто у него исчезла удача. Как говорится, стоит ли дивиться заблуждениям древних, если даже сегодня немало умных людей не решаются сесть за стол, накрытый на тринадцать приборов (это было изречение из какого-то давно прошедшего века, увы, не потерявшее своей актуальности). Но я не успела ничего сказать, потому что Страшила вдруг рассмеялся и хлопнул меня по плечу: — Дина, шей, не слушай никого. Или дай я сам сделаю. — Шью, — рыкнула я, снова вдела оба хвостика в иголку и продолжила своё чёрное дело по зашиванию памяти и удачи. — Ты-то сделаешь… видела я, как ты брюки на Покрове ремонтировал. Страх божий! Вообще-то я тогда убедилась, что шьёт он хорошо, но мне жутко хотелось побрюзжать. Надплечье просто горело: пенсионерка, кажется, ухитрилась попасть своими когтями в какую-то болевую точку. Может, это киллерша в отставке, которая может убивать нажатием на нервные узлы, как в шпионских романах? В нашей-то правопреемнице СССР каких только специалистов ни найдёшь. «Интересно, ушла эта когтепальцая?» — подумала я, но так и не обернулась, пока не завязала узелок и не вывела иглой под ткань, на изнанку, концы ниток. И лишь потом позволила себе бросить назад злобный взгляд. — Ушла она, не волнуйся, — сказал Страшила. Я угрюмо кивнула и воинственно посмотрела по сторонам. «Вот вечно кому-то неймётся, — подумала я злобно. — Откуда ж берутся такие люди? Ладно, если разобраться, она обратилась к нам из лучших побуждений». Правда, мне на это ехидно возразило горящее надплечье. — Чего-то я тебе хотела посоветовать… А! Помнишь, я тебя на Покрове учила ориентироваться в пространстве по циферблату? Будь осторожен, у нас-то циферблат другой, как бы это тебя не подвело. — Я это хорошо уяснил ещё в Ярославле у того вокзала, — проворчал Страшила, и я развеселилась, вспомнив наши тогдашние приключения. — Буду иметь в виду, не волнуйся. У меня вдруг возникло чувство, что на Покрове он почему-то и не мог в основном нормально ориентироваться по двумерному циферблату, и мне стало как-то не по себе, словно я ступила на неподвижный эскалатор. — Мне вот сейчас пришло на ум, что у тебя могут украсть телефон, — сказала я, — так что на всякий случай заучи наизусть мой номер. Твой я вроде выучила. — А скажи, я так и не понял, первая цифра — семёрка или восьмёрка? — Плюс семёрка. Плюс указывает на международный формат номера, а семёрка — код России и Казахстана. В России можно начинать с восьмёрки, она — наследие советского выхода на междугороднюю связь; но из-за границы лучше звонить с плюс семёрки. Если не буду отвечать, не страшно: допустим, у меня украли смартфон, и я по какой-то причине не смогла восстановить номер, а просто купила новую сим-карту. Страшила медленно кивнул. — Дай мне ещё раз взглянуть на твой паспорт, — попросил он. — Разумно, — одобрила я и вытащила из кармана свою краснокожую паспортину. — Только не уволоки случайно с собой: ещё потеряешь, и потом разные неадекватные личности будут трясти им с мюнхенских трибун. Даже разрешаю сфоткать на телефон; но если на мой паспорт потом попробуют взять кредит, я тебя найду. И телефон запароль как следует, а то опять же, похитят и возведут на меня на основании этого снимка бог знает какую напраслину. — Фотографировать лучше не буду, — твёрдо отказался Страшила. — Я так запомню. — Ладно: но пароль, кстати, поставь. Дай-ка ещё подумать… Я просто опасаюсь, что мы с тобой потеряем связь, и тогда всем будет плохо. Надо это как-то предотвратить. Вот это — адрес, по которому я примерно через четыре месяца в теории буду жить… в теории, потому что родители обсуждали возможность вообще продать эти хоромы с обоями на потолке и купить чуть побольше в другом месте. Вдруг тебе не дойдёт сообщение с новым моим адресом — али ещё что случится… — Да я тебя всё равно найду, — уверенно объявил мой боец. — В Москве десять миллионов человек, если не больше. Вот ты даже это число представить себе не можешь… — В крайнем случае объявлю тебя в федеральный розыск. — В федеральный розыск?! — повторила я ошарашенно и тут же сообразила, что фраза явно чужая: видимо, эти умники в кофейне, пока Страшила не мог меня найти, насоветовали ему всякого. — Вот этого точно не нужно ни при каких условиях! Давай так. У нас сейчас двадцатое апреля: день рождения Гитлера, думаю, ты не забудешь. Если вдруг я потеряю с тобой связь, буду приходить к памятнику Королёву каждого двадцатого числа в восемь вечера. Имей в виду: если меня там нет, это может значить, что я сломала ногу или что у меня по дороге сюда случился приступ аппендицита. Или что кто-то из нас перепутал число. У Ленина, например, день рождения двадцать второго. Я мрачно поразмыслила ещё немного. Вдруг возьмут да снесут памятник Королёву, а на его месте возведут какую-нибудь ерунду? У нас в стране и не такое может быть: после переименования моста в Петербурге в честь Ахмата Кадырова я уже ничему не удивлюсь. Придерутся вот к месту рождения Сергея Павловича… Ну да сама точка на карте всё равно ведь останется. — Послушай кое-что ещё… — я мрачно потрогала пластинки в куртке Страшилы. — У тебя очень классная бронекуртка, но знаешь, чего я боюсь? Того, как бы тебе в ней не получить запреградную травму. Это когда пуля передаёт бронежилету часть своей кинетической энергии, а он норовит распределить её по твоему телу. И получают люди… ушиб сердца, травмы лёгких и прочие прелести. Не думаю, что этот твой замечательный доспех по своим качествам способен тягаться с нашими композитными бронежилетами. Кевлар, насколько я помню, раз в пять прочнее стали и не в пример легче. Это… это, если не ошибаюсь, так называемая баллистическая ткань. А ещё арамидная. Я в этом путаюсь. Нет, арамидная вроде как защищает от огня, а я сейчас говорю про баллистическую ткань. Наверное. — Ткань защищает лучше стали? — искренне удивился Страшила, но смотрел он на меня скорее с любопытством, чем с недоверием, как будто ожидал, что я изложу ему всё от и до. Я закрыла глаза. — Нет, — резко отозвалась я. — То есть, я имею в виду, она защищает в основном от выстрелов. От какой-нибудь заточки или кинжала милосердия — вряд ли: иначе бы в кевлар не вшивали бронепанели. Некоторые ткани хуже защищают при намокании. Или погоди, от выстрелов она тоже не факт, что спасёт… особенно от пулемётных. А то у нас есть ещё керамика — она лёгкая, легче стали, но от множественных выстрелов тоже не спасает… и объём у такого бронежилета большой. Да, наверное, от выстрела всё-таки лучше сталь. А она тяжёлая. Эта твоя броня весит я не знаю сколько… ты же её таскать на себе замучаешься! — Да, носить её не очень легко, — мягко согласился Страшила, — но я уже привык. Ты же говоришь, что лучше стали ничего не защищает? — Нет, я такого не говорю. Не может такого быть, чтобы мы в двадцать первом веке не разработали чего-то легче, прочнее и надёжнее этого железного халата. Просто я об этом чём-то не знаю. А ты посмотри в Интернете. В США вот хотели использовать как материал для бронекостюма паутину генномодифицированных пауков. И зря смеёшься, придурок, генная инженерия в США на уровне, не то что у нас, лопухов: глядишь, сделают, будем клювом щёлкать. Это же не проект магнитного бронежилета, придуманный какой-то мадам из Украины. Идея в том, чтобы заставить осколки все без исключения ложиться на этот магнит, как ты понимаешь, плоской стороной. Представь себе несчастных парней, которые случайно подошли в таком бронике к танку или какому-нибудь бронетранспортёру! — я невольно прыснула. — Или пытающихся оторвать от живота прилипший к магниту автомат, а? Хотя, — тут же прибавила я, — сейчас ведь огнестрельное оружие можно распечатать на 3D-принтере — из полимера. Оно будет недолговечным, но прогресс не стоит на месте… И даже сегодня из такого вот оружия можно успешно убить человека, и оно нигде не будет зарегистрировано. Матерь божья! В каком жутком мире я живу! Страшила засмеялся ещё громче и вдруг резко перехватил меня за левое предплечье: — У тебя игла в рукаве. — Ой, точно! Спасибо, а то бы сейчас было весело. — Я злобно ткнула иглу в катушку и сунула всё обратно в карман. — К слову об иголках… Надеюсь, ты в приметы не веришь? А то я вот помню, как ты ссылался на вашу примету, что нельзя убивать человека во сне. Страшила искренне развеселился: — Дин, ну не все ведь способны понять, чтобы убивать спящего просто подло! Для них и придумана примета. Я не говорил, что верю в это. — Вот и хорошо, — проворчала я. — А в этот-то бред и вовсе не верь. Зашить память, надо ж такое придумать! Дороги не будет! Можно дело пришить, точно дороги не будет: я про подписку о невыезде. Или зашить человека в мешок и утопить, тогда тоже дороги не будет, разве что в морг. Вот это верные способы. Да я лично все пуговицы на вот этом своём плаще для надёжности перешивала заново, прямо в метро, не снимая его с себя, чтобы не тратить время дома. И ничего, память не отшибло, склерозом не страдаю. Ой, подожди, соколик, а ты кто?.. — съёрничала я, шутовским жестом прикладывая к уху ладонь. — А как тебя зовут?.. а как меня зовут?.. ась? Потом, прежде чем говорить, что дороги не будет, надо определиться, что есть дорога. Вот если я поеду отсюда в Ярославль — это дорога? А отсюда — домой к себе? А если пройдусь отсюда до соседней скамьи? А влияет ли на эту примету то, что наша планета движется в мировом пространстве со страшной скоростью? А сколько курток нужно зашить на человеке, чтобы нашей планете дороги не было? Напрасно смеёшься, — ворчливо добавила я. — Если вычислить точное количество курток, которые уже были зашиты, а также так называемую критическую массу зашитых на человеке курток, то мы, возможно, узнаем примерную дату апокалипсиса. Страшила помирал от хохота. — Зря ржёшь. Наверняка есть формула корреляции количества сделанных стежков с падением вероятности отправления в дорогу, а мы, дураки, и не знаем! А если просто вколоть иглу, не протаскивая нити, будет это засчитано судьбой как акт совершения шитья или нет? А если по приколу шить иголкой без вдетой нити? Я резко умолкла, и Страшила мигом перестал смеяться. — Боец, нам кирдык, — простонала я голосом умирающего лебедя. — Я поняла… — Что такое? — Знаешь задачку: сколько ангелов может уместиться на кончике иглы? Вот он, ключ! Ты, когда шьёшь, протаскиваешь сквозь ткань иглу, на острие которой, возможно, собралась группка ангелов, решивших эмпирическим путём узнать правильный ответ! Или же они вообще проводят командные соревнования для сплочённости коллектива и корпоративной солидарности! У них там финальный матч года, а ты берёшь эту самую иглу и в ткань её, в ткань! И одной команде засчитывают техническое поражение. Конечно, дороги не будет. И память зашьёшь. А то и что похуже. Я собиралась ещё пошутить по поводу определения точного периода времени до собственно дороги, в который шить уже нельзя: если мы условно примем этот период за сутки, как поступить, если как раз в этот день, скажем, переводят часы на зимнее время? Но тут нашу спонтанную пятиминутку юмора прервал мой зазвонивший телефон. Страшила глянул на него с таким видом, словно тот взбесился. — Входящий звонок, — объяснила я. — Мама. Родители беспокоятся, видимо. Алло, Ленин — Смольный. — Дина. Вечер уже. Где ты? — Здравствуй, батя, я на ВДНХ с другом, — безмятежно ответила я. — У меня всё хорошо. А что это ты с маминого телефона звонишь? — Потому что. Немедленно возвращайся домой. Матери все нервы посадила. — Знаешь, — сказала я, подумав, — мне кажется, я поняла бы свою дочь, если бы она поступала, как я сейчас. Уж в двадцать-то лет настолько контролировать ненормально. Вот понимаю, что вы волнуетесь, но ты не считаешь, что выросший ребёнок вправе сам решать, куда ему идти? Даже животные отгоняют повзрослевших детёнышей, птицы выталкивают оперившихся птенцов из гнезда, а не кормят их до старости… — Ты что, опять с рельсов съехала? — моментально вспыхнул отец. — И так мать седая вся из-за неё! — Очень жаль, — ответила я с искренним сочувствием. — Действительно жаль, что вы так переживаете. Но ведь вы хотели бы, чтобы я была счастлива, правда? Плохо, что за моё счастьё приходится платить вашим спокойствием, а только моё счастье мне важнее. Да вернусь я, отец, куда денусь: просто не давите на меня, тогда я немного погуляю и приду. Завтра после обеда постараюсь. Ранее — вряд ли. — Ты хоть понимаешь, что ты себя компрометируешь? Отец, как всегда, говорил, глотая слова и сбиваясь, так что получилось что-то вроде: «ком-ком-компрометируешь». И этот человек смеялся над тем, как бедный Виталий Кличко исковеркал слово «тоталитарный». В чужом глазу… — Ком-про-ме-ти-ру-ю? — повторила я по слогам и с искренним изумлением перевела взгляд на Страшилу. — Откуда ты слово-то такое выкопал? Из какого века? Как я могу себя скомпрометировать — я что, ворую, пилю бюджет, сочиняю доносы? А что до моей частной жизни — кому какое до этого дело? И вообще дочь Цезаря выше подозрений! Я же сказала, что нахожусь с другом! Товарищ полковник, вы что? — С каким ещё другом? — С моим названым братиком, — объявила я. — Я ему доверяю. На том конце провода замолчали. Фигурально выражаясь. Я представила себя с сотовым и громадной деревянной катушкой провода, которую бы мы со Страшилой вдвоём катили по улице, как телефонисты в войну. — Домой ты его, я так понимаю, не поведёшь. Иначе бы уже привела. — Не поведу, — подтвердила я безмятежно. — По крайней мере, не сейчас. Отец медленно выдохнул воздух сквозь зубы. — Дай мне с ним поговорить. — Не дам. Да он тебя и не поймёт, с твоей-то дикцией. А ты не умеешь слушать, так что это точно безнадёжная затея. Я искоса взглянула на Страшилу и подумала, что, наверное, поступаю правильно. Не поведу я его домой; к тому же его без документов не пропустят через КПП… Нет, это не главное, мы могли бы перелезть через стену, наверняка есть место, где колючая проволока на заборе отогнута, но — не поведу. Родители моего бойца неправильно воспримут, а он ведь ранимый до ужаса. — Он хоть русский? — почти с отчаянием спросил отец. — Ещё какой, — проворчала я, вспомнив характерный пассаж Страшилы о «наших границах». — А вообще-то что это за националистические замашки, при чём тут национальность? У тебя же закалка СССР, все люди — братья, разве не так? Как это — «да пошёл он, СССР»? Богохульник! а ещё бывший партиец! Чего ты тревожишься? Что? Так ты её успокой! Отец тяжело дышал в трубку; я услышала по звуку, что мама отняла у него телефон. — Где, в каких лесах и болотах мы потом труп твой расчленённый будем искать? — с отчаянием крикнула она. — Да всё со мной будет хорошо, — истово пообещала я. — Меня бог защитит. На последних словах я захлебнулась диким хохотом, не в силах сдержаться, и зажала себе рот рукой, тщетно пытаясь заглушить рвущийся из груди смех. Страшила смотрел на меня с укором. Вообще-то мне и самой было стыдно… и при этом до такой степени смешно… — Извините, — с искренним раскаянием проскулила я сквозь истерический хохот, — я вообще-то на полном серьёзе… это не очередное богохульство, а правда… Я ясно представляла, как родители беспомощно смотрят друг на друга, и точно знала, что когда положу трубку, они начнут сыпать взаимными обвинениями, почему я получилась настолько непутёвая: из-за дурной наследственности отца, из-за либерального воспитания мамы, из-за того, что отец не принимал участия в воспитании… — Братцы, — сказала я в трубку, — я вас правда люблю, вы оба милые и хорошие; ну вот такой у меня поздний переходный возраст, в этом никто не виноват; вы бы Януша Корчака почитали: объективно — я не самый плохой вариант, который мог бы вам достаться… — Вот будут у тебя свои дети!.. — Ты в какую-то секту попала, — перебил маму отец с глубокой убеждённостью. — Если бы секта! — засмеялась я. — С сектой-то разобраться на раз-два… Бать, не волнуйся, я не пропаду. Это… национальные интересы России. — Господи, она ведь и долю в квартире им подарить может! — Ну вы уж совсем дуру из меня не делайте! — возмутилась я. — Давайте я вам подарю для успокоения мою долю? запишитесь на завтра к нотариусу, я в обед где-то приду. Согласны? Вот и отлично. Вы мои близкие родственники, налога не должно быть. Телефон зловеще замолчал, и я зажала рот рукой, чтобы не засмеяться снова. Сейчас всё, даже вожделенная квартира, казалось мне таким мелким по сравнению с тем, что я не кормлю собой раков на дне реки, а хожу, говорю и предотвращаю апокалипсис. Да и если поставить себе цель, заработать самостоятельно на ту же студию — раз плюнуть: я-то, в отличие от библейского бога, не считаю труд наказанием! — У тебя же ещё институт не закончен! — Бать, вот насчёт института уж точно не тревожься! — развеселилась я. — А если и что, не страшно: вот Цзинь Лицюнь… Я услышала, как отец с досадой плюнул и сбросил звонок, и засмеялась ещё громче. — Наверное, и впрямь переходный возраст, — сказала я, кладя телефон обратно в карман плаща. — Вроде и коришь их за то, что они так переживают… и в то же время чувствуешь их беспокойство за тебя — и в груди словно бы зажигается горячий фонарик. Вот честно, для меня это отличные родители; но Димку они, наверное, задушили бы. А может, я и сама неосознанно душила его своей любовью, пытаясь закрыть от них. Знаешь, боец, очень страшно становиться родителем, вдруг сделаешь что-то не так. — Дина, — нерешительно произнёс Страшила. — Скажи, репутация твоя из-за меня не пострадает? Я сначала даже не нашлась, что ответить, а потом засмеялась до слёз. — Ты о моём добром имени заботишься?! Вы сговорились с батей моим: компрометировать, репутация? Да всем в нашем мире трижды наплевать на это, и главное — мне самой в первую очередь! По времени суток небу уже полагалось темнеть, но эта вечерняя темнота только угадывалась: её затягивала светлая дымчатая взвесь, насквозь просвеченная сиянием ночного мегаполиса. — Странные у вас облака, — заметил Страшила, проследив за направлением моего взгляда. — Словно дымка какая-то. — Это московское марево, — объяснила я. — Иногда оно исчезает, и тогда бывают отчётливо видны звёзды. Но чаще можно увидеть именно эту дымку. Видишь, она пронизана светом? В ней застревают фотоны, излучаемые ночной Москвой. Только иногда сквозь неё всё-таки пробиваются отдельные звёзды, причём она увеличивает их, как линза. И ничего хорошего она не означает. Типичный московский смог. Слушай, а тебе дышать не тяжело? — Мне? — удивился Страшила. — Да. У нас воздух очень тяжёлый от автомобильных выхлопов. А сейчас к тому же высокая влажность, и вместе со всякой дрянью получается настоящая отрава для лёгких. — Да нет, всё в норме, — сказал мой боец, принюхавшись. — Точно? — подозрительно переспросила я. — Если что, ты не молчи, а сразу говори, что тебе плохо. Это очень серьёзно. А то я ведь могу даже не успеть вызвать «скорую». — Нормально всё, — заверил меня Страшила с улыбкой. — Да отчего тебе не тяжело дышать, а мне должно быть тяжело? — Ну, не знаю, — проворчала я. — Но очень рада, что тебе не тяжело, а то бы не знаю, что мы делали. Впрочем, знаю: ходили бы в респираторах и давали бы люлей каждому, кто засмеётся. Я задумалась, куда бы отправиться, чтобы не сидеть всю ночь на улице. Может, в какой-нибудь ночной клуб? Попляшем там до утра, покажу хоть моему бойцу, как у нас веселятся. Но тащить в современный ночной клуб Страшилу с его моральными принципами мне показалось почти кощунством; да и как бы он не пересмотрел своё мнение о сходстве нашего мира с Гоморрой, надо просвещать его постепенно. Может быть, пойти в антикафе, работающее ночью, или заявиться к друзьям из института… И тут мне в голову пришёл вариант получше. Даже, прямо скажем, отличный вариант. — Слушай, боец, как ты относишься к тому, чтобы познакомиться с моим крёстным? Есть возражения? — Возражений у Страшилы не было, и я вскочила. — Тогда идём! Мы прошли под стеклянную крышу входа в метро. — Надо только узнать, в Москве ли Вадимка, — сказала я, вытаскивая телефон. — Вдруг в отъезде… да и вообще незваный гость хуже татарина. Что нам дадут от ворот поворот, я не боялась. Если кто-то и будет против, то разве что его любимая Наташенька. Нет, лично я, наверное, тоже не была бы в восторге, если бы, предположим, к моему супругу вечерком заявилась его крестница с каким-то парнем непонятного происхождения… но я бы их выставила без зазрения совести, если бы уж мне было некомфортно, а вот Наташенька постесняется. Правда, будет потом крыть меня за глаза перед крёстным… ну да ладно. — Странная у него музыка, — заметил Страшила, глядя на телефон. — Та, которая… когда тебе звонил отец, я имею в виду. — Это музыка со смыслом, — объяснила я. — Из фильма Kingsman. Там такая музыка начинала сама собой передаваться из телефонов, и к ней были добавлены некие волны, высвобождающие в человеке агрессию. Типа инфразвука, но не инфразвук. И люди начинали бросаться друг на друга и убивать. — Я изобразила левой рукой, как стала бы рвать Страшиле горло ногтями, если бы мелодия действительно сопровождалась подобными мульками. — Такой рингтон для входящего звонка кажется мне отличной шуткой. Алло? Дядь Вадим? — Алё… — голос у крёстного был какой-то сиплый, то ли сорванный, то ли простуженный, то ли с похмелья, то ли я просто его разбудила. — Васильевна, ты, что ли? — Нет, шайка похитителей, нам нужен выкуп! Кто ещё может звонить с моего телефона? Дядь Вадим, у вас всё в порядке? — В ответ послышалось странное хмыканье, которое можно было расценить и как утвердительный ответ, и как отрицательный. — Вы в Москве сейчас? Отлично. Звоню вот почему… Не приютите нас с другом до утра? Нам просто с ним некуда идти… домой к себе вести не хотела бы по ряду причин. Крёстный помычал в трубку. — Если не согласитесь, нам придётся всю ночь бродить по холодной Москве, — добавила я жалобным голосом. — Приходите, конечно, — сказал Вадим Егорыч наконец, и у него в голосе звучало что-то вроде удивления, смешанного с радостью. — А супруга ваша не обидится, что мы на ночь глядя заявимся? — Не обидится, — сказал крёстный и хмыкнул так, что меня мороз по коже подрал: вот таким тоном мог бы говорить Рогожин, только что укокошивший Настасью Филипповну. — Приезжайте, сколько вам на дорогу? — Час, может, полтора. Дядь Вадим, вы только бате моему не звоните пока, ладно? Я с ним завтра сама свяжусь. — Ладно, аферистка, — отозвался крёстный с улыбкой в голосе. — Жду. — Ну вот, — подытожила я, убирая телефон. — Пойдём. С пустыми руками в гости не являются, так что сперва я потащила Страшилу в торговый центр: ему всё равно как минимум нужна была сумка. Я напряжённо соображала, не выбрать ли рюкзак, но меня смущал рассказ одного весельчака-майора, который излагал историю своего выживания в Таджикистане как раз со спортивной сумкой, которую он во всех передрягах предпочитал рюкзаку. Вообще моё сознание превратилось в какой-то поисковик, лихорадочно выдававший на конкретные запросы все мало-мальски релевантные воспоминания, причём все они были вторичны, с чужих рук: за что купила, как говорится, за то и продаю… Я очень надеялась, что не потребуется платить жизнью или здоровьем Страшилы. — Нам нужна мужская сумка, типа спортивной, но дорожная, через плечо, — объяснила я девушке-консультанту и принялась мстительно ждать, как она отреагирует на столь странное требование. Однако она повела себя вполне адекватно, и я даже смягчилась. — У нас как раз акция на сумки похожего типа, производство Корея, вот, — она указала на полки. — Дизайн есть итальянский и немецкий. Очень хорошее качество. При покупке от пяти тысяч… Страшила вопросительно посмотрел на меня. Я указала ему глазами на ряды сумок и ехидно поклонилась, приглашая выбирать: не себе же покупаю. Но, глядя на то, как он нерешительно возится с «молниями», осторожно придерживая сумку, я не выдержала: — Вот эта точно прочная? Не развалится через неделю? — Прочная, очень хорошее качество, прослужит долго, — заверила меня девушка. — Да сейчас уж так не шьют, как в Союзе… — забрюзжала я, как старая бабка. — Ну, «молнии» вроде бы нормально сделаны, хотя как сказать, как сказать… Швы… А ну-ка… Нельзя самому перебирать и переставлять выставленные вещи, снимать их с полок, пробовать запоры закрывающихся изделий: всё это должен продемонстрировать продавец, — шёпотом процитировала я Страшиле вечного Молочкова. — Прочная, говорите? Боец, возьми сумку за дно, держи крепче, — я дёрнула сумку за ручки изо всех сил. — Видишь, не оторвались, уже радует. Вышеописанный варварский способ проверки, прочная ли сумка, я когда-то переняла как раз от крёстного. Страшилу он откровенно развеселил, а вот девушка-консультант стояла в ступоре, и её растерянный вид меня тоже изрядно потешил. — Может, и впрямь качественная? — размышляла я вслух. — А тебе нравится, боец? — Нравится, — серьёзно подтвердил Страшила. — Тогда берём? — Берём. Страшила не смотрел на ценники. Вообще. Ни в случае с ремнём, ни в случае с сумкой он не сравнивал варианты по параметру стоимости товара. То есть относительно пояса он пытался спрашивать, не слишком ли дорогой, но, получив моё умиротворяющее хмыканье, успокоился и замолчал. Я перевернула сумку и глянула на ценник. Ну что ж, не так страшно. Ладно, нам всё равно сейчас затариваться, в супермаркете и выучу моего бойца, как надо прицениваться. Я вдруг вспомнила про Лёвушку, который купил мне минералку на последние деньги (если, конечно, не приврал, чтобы снизить ценность своей банковской карточки в моих глазах), и решила безотлагательно позвонить ему. К сожалению, абонент оказался недоступен. Вот почему я у него не спросила, не сменил ли он номер? Ладно, может, увижу про него в новостях, надо будет пошерстить инфопространство. Вообще-то стоило бы плюнуть и позволить ему делать со своей жизнью, что захочет, но я допускала, что он просто словил приход, а сейчас сидит где-нибудь в участке и кается. Я, подумав, написала Лёвушке в мессенджере, что хочу обсудить с ним вопросы религии с перспективой уверовать: на такую наживку он должен был клюнуть, даже если совсем отвратился от этого грешного мира. Конечно, если отвращение коснулось и мессенджеров, то это дохлый номер, но тут уж я ничего не могла сделать. — Неси свою торбу к кассе, — жизнерадостно сказала я Страшиле, который терпеливо смотрел на меня, не двигаясь с места. — Научу тебя платить картой. ПИН-код — Кючук-Кайнарджийский мирный договор. Памятливый Страшила успешно справился с процедурой оплаты товара. — Дина, — он поднял на меня серьёзные до забавности глаза, едва мы отошли от кассы, — ты сама знаешь, что у меня нет ваших денег, но я клянусь тебе, что всё верну… — Вернёшь-вернёшь. Давай ещё высчитаем, сколько я тебе должна за то, что ты за мной ухаживал на Покрове, точил, пылинки сдувал, слёзы вытирал. Заткнись, надоело. В супермаркете я прямо в новую сумку начала кидать пачками всякую снедь, которая могла относительно долго храниться и поедаться человеком где угодно, и разные полезные штуковины. Подборка вышла несколько странная, хотя я и могла обосновать надобность любого из выбранных мною продуктов. Самым забавным были «сникерсы», козинаки (их как источник килокалорий в экстренной ситуации рекомендовал один батин знакомый, и я разделяла его мнение), а также растворимый кофе и шоколад. Последние две позиции я добавила, вспомнив, как умер Руслан Гелаев. — Я знаю, тебе не нравится кофе, — сказала я весело, — мне тоже, поверь, особенно растворимый — это такая дрянь… Но считается, что хорошо восстанавливает силы. Я тебе ещё милдронат куплю — золотая вещь. Спасибо допинговому скандалу, без него я бы об этих таблетках не знала. — А почему мы не насыпаем в металлическую корзину, как все? — Потому, глазастый ты мой, что я намереваюсь набить эту сумку доверху, а по корзине не определишь, когда надо остановиться. Кстати, зацени, как выглядит многоразовая бритва. А? Чтобы ею порезаться, надо очень постараться. А зубы, чтоб ты знал, чистят пастой и щёткой. Возьму тебе ультразвуковую в память о моих покровских умениях; если вдруг зарядить будет негде, будешь просто пользоваться, как обычной. Страшила внимательно следил за мной. — Обрати внимание, — учила его я, — на уровне глаз расположено то, что дороже. Надж, старый знакомый! Весь супермаркет — это просто мадригал манипуляции, непрямой и часто неосознаваемой. Берёшь корзину или тележку — и тебе невольно хочется наполнить её доверху. Или вот товары подороже кладут ближе к глазам и руке, а у кассы размещают стоечки со всякой всячиной: пока стоишь, рука непременно потянется. Ветчину передай мне, пожалуйста… Нет, эту положи обратно, самую дрянь брать тоже не надо, тем более что мы не только себе покупаем. В гости с таким ходить не комильфо. Я прекрасно знала, что моё представление о том, что гостю неприлично приносить на стол низкокачественные продукты, это тоже продукт непрямой манипуляции; с другой стороны, на эту манипуляцию не грех и поддаться. — А где у вас тут зайчатина? — Ась? — Зайчатина, — повторил Страшила, с любопытством оглядывая супермаркет. — Курицу вижу, но это не то. — Подозреваю, что дичи тут нет, да и готовить я ничего не собираюсь, — объявила я. — Так что придётся тебе немного попоститься, ограничиваясь нарезкой. Носки и бельё, которые, что интересно, соседствовали с чашками, я выбрала на «глазок» с невозмутимостью человека, дарящего отцу чулочно-трикотажные изделия на все личные и государственные праздники. Мне очень хотелось посмотреть, какое выражение лица было при этом у застенчивого Страшилы, но я не решилась, боясь хрюкнуть от смеха. — Х/б, — методично проверяла я этикетки, — х/б… а ты, тридцать процентов, вон отсюда… — Что значит «хэбэ»? — осторожно осведомился Страшила. — Хлопчатобумажное изделие, — объяснила я. — Есть ещё синтетика: она тоже хороша, просто в меру и не везде. Добыть бы тебе ещё термобельё, вот только здешнее из грязи и палок, лучше с этим подождать. Всё равно весна уже. Я заметила на полке пауэрболы и втихомолку цапнула один подороже. У меня было чувство, что я отрываюсь на Страшиле, покупая ему то, чем в силу естественных причин не могу побаловать моего родного брата. Ну да ладно, начнёт он зарабатывать, я с него тоже что-то эдакое потребую. Кассирша хотела поворчать насчёт использования корзин, но я демонстративно вывернула сумку наизнанку и потрясла ею в воздухе. Потом мы небрежно сгребли всё накупленное добро обратно, Страшила забросил сумку за спину, и мы направились к выходу. — Жизнь — это тоже супермаркет, — глубокомысленно изрёк он. — Бери, что хочешь, но впереди касса, и за всё придётся платить. Я подавилась воздухом и судорожно закашлялась. — Ты где взял эту фразу?! — Когда в Интернете лазил, — немного удивился Страшила. — Правильно же: «лазил»? — Это — правильно… — со стоном подтвердила я, взявшись за виски. — А про супермаркет лучше забудь. Не произноси ни при ком. Господи! почему из всего изобилия информации во всемирной паутине к моему бойцу прилипли какие-то цитатки для подростковых статусов ВКонтакте? испанский стыд! И при этом мне было стыдно и за саму себя, что я словно бы стесняюсь Страшилу, который вообще взял смартфон в руки в первый раз в жизни. Да и в конце концов, «качество» высказывания определяется общественным мнением: то есть я сейчас делаю из мухи слона под влиянием мнения большинства? — Боец, не восприми как занудство, — мяукнула я, — но давай я тебе кое-что объясню… О человеке составляют первое мнение в основном по тому, как и что он говорит. Одежду можно сменить, а речь так легко не переделаешь. И такие философские цитаты из пабликов — это, короче… не очень хороший маркер. Всё равно что присылать в WhatsApp забавные видео, которые забивают собеседнику память телефона. Мне вот так и хочется наклеить в уме ярлычок на говорящего; и я-то со своим снобизмом борюсь, а кто-то — не будет. То есть — можешь, конечно, озвучивать такие штуки, просто имей в виду возможные последствия. Я слушала себя со стороны и ужасалась. Вот об этом и писал Януш Корчак: неопытный ребёнок сталкивается с миром взрослых, пропитанным лицемерием и обывательской фальшью, и попробуй-ка объясни ему, почему мама покупает красивое платье, а сказать при чужих, что платье красивое, нехорошо! — Боец, не слушай меня, — проскулила я, схватившись за голову. — Вообще-то на тех, кто вешает на людей ярлыки, как раз и стоит привесить ярлычок «Обходите стороной». Но ведь мы все так делаем, сволочь мозг стремится всему присвоить категорию! — Дина, да успокойся, — Страшила со смехом обнял меня. — Ты чего вдруг? — Я недовольна собой, тобой и мироустройством, — проворчала я. — Такие штуки весело изучать как антропологу; но когда выявляешь их в собственном мышлении, не очень-то приятно. А насчёт супермаркета я с тобой всё равно не согласна. Платить нужно отнюдь не всегда, в жизни тебе многое дарят просто так, а не продают. Кстати, ты и сам при этом торгуешь и даришь — так что это скорее ярмарка. Да и к слову, если на кассе супермаркета сидит смерть, то не грех и шоплифтингом заняться. Сбежать, не расплатившись, короче. Это не значит, что надо обносить реальные супермаркеты! Видишь, куда ты меня завёл своими цитатами?! К статье 158 УК РФ! — Ты такая забавная, — сказал Страшила, вытирая выступившие от смеха слёзы. — Дина, ваш мир проще, чем тебе кажется. Успокойся. Я ещё немного поворчала, но всё же унялась, видя, что он смеётся. — Вообще-то у меня тут есть для тебя полезный подарок со смыслом, — объявила я, вручая Страшиле кистевой тренажёр в прозрачной сфере-держателе; он лоснился тёмной золотистостью, напоминая снитч. — Слушай и учись: я-то философские сравнения придумываю сама, а не беру из Интернета… На Покрове у тебя был компас, который указывает на магнитный полюс и может врать из-за кусков металла, магнитов, магнитных аномалий; а эта штука — с гироскопом внутри, так что считай её аллюзией на гирокомпас, чтобы тебе легче было искать истинный полюс Земли. Если ты понимаешь, о чём я… Ещё она прокачивает мышцы руки и спины; и кстати, эта игрушка из дюралюминия, прямо как самолёт. Смотри только, чтоб тебя случайно не подстрелили из-за неё, а то она гудит и светится. У неё, к слову, пожизненная гарантия: дай бог, чтоб это не оказалось очень чёрным юмором. Показываю, как эта штука работает. Дёрни за верёвочку, дитя моё, дверь и откроется. Я продемонстрировала Страшиле, как именно запускать гироскопический тренажёр, и дала попробовать самому. Он, сразу наловчившись, немного покрутил кистью, отчего пауэрбол с готовностью завыл и засветился сильнее, а затем перевернул руку и замер, с каким-то странным выражением наблюдая, как ротор тренажёра неспешно замедляется. Я невольно представила себе, как этот вращающийся ротор движется вместе с поверхностью Земли — с Солнечной системой — с нашей галактикой… — Спасибо, — сказал Страшила, подняв на меня растроганные глаза. — Спасибо, Дина. — Эй, ты чего? — растерялась я. — Я уже понял, что ты видишь меня так, — он обвёл вокруг себя рукой. — Поэтому и не понимаешь. Но ты случайно угадала. Я не могу объяснить тебе. — Да перестань уже, — я затормошила его, — ну реально, послушай… я же сейчас расплачусь, и будем, как два идиота. Вообще-то мне хотелось выпытать у Страшилы, в чём дело и не был ли он сороконожкой или чем-то в этом роде, и удерживал меня только страх, что он подтвердит мои подозрения, а то и скажет нечто похлеще, и я потом буду неосознанно от него шарахаться. — Пойдём уже, время — деньги, — я потащила его за руку к эскалатору. — Кстати, если вдруг когда-нибудь свалишься на рельсы и поезд будет близко, надо будет лечь к нему головой и не шевелиться. Если поезда не слышно, то находишь глазами часы над тоннелем и бежишь к ним. И не вздумай сразу выбираться на платформу: случайно дотронешься до контактного рельса под ней, и поминай как звали. Страшила влюблённо озирал вагон метро. Надо сказать, что я лично не видела поводов для восхищения: после рабочего дня и тысяч пар обуви пол был на редкость грязным, возле противоположного сиденья валялась пустая пластиковая бутылка. К тому же поезд слишком долго стоял на станции — обычное дело для такого позднего часа. Но я могла понять чувства человека, никогда до этого не видевшего метро. Да что там — я на его месте уже основала бы свой личный карго-культ. — Что, нравится наше метро? — поинтересовалась я. — Не угнетает? — Нет, — искренне удивился Страшила. — А почему оно должно угнетать? — Да потому что на вкус и цвет… Тебе вот не нравился витраж в твоей комнате — а по мне, он был отличный. А наше метро критиковали многие товарищи; не замечаешь на нём, цитата, отпечатка художественной эклектики, внешнего гигантизма, безвкусицы и нуворишеского стремления к показной роскоши? Страшила осмотрелся и недоумевающе моргнул; я, не выдержав, расхохоталась. Эх, Андреев, Андреев… Ну что ж так безжалостно клеймить-то всё? Некоторым вот нравится то, что вы называете безвкусным. Что, все, кто считает не так, как вы, идиоты клинические? Это же искусство, его каждый воспринимает по-своему. — Ну и славно, — весело подытожила я. — Мне вот, например, нравится, когда фигуры в бесцветных партийных куртках и картузах — на золотом иератическом фоне Византии. Художественная эклектика, да — и я её обожаю, это дух времени, это то, что называется Zeitgeist, это забавно, наконец! Ты проходишь мимо — и смеёшься; а смех продлевает жизнь. — Интересно, сколько эти тоннели рыли, — отозвался Страшила не без юмора. — Так не лопатами же, у нас для этого есть специальная техника. Хочешь — хоть в бригаду метростроя иди, посмотришь, до сих пор ведь метро строят. Или вот у меня бывший одноклассник балуется диггерством, я тебя с ним познакомлю. А? К сожалению, Страшила всё равно не соблазнился поменять свои планы. Крёстный мой жил в двухкомнатной квартире в старом двенадцатиэтажном здании на Сухонской. Мы как раз обходили пруд, и я собиралась возвестить Страшиле, что именно здесь кормила в детстве уточек, когда к нам подошла женщина с коляской. Я ехидно ждала, что она спросит, как пройти в библиотеку: уже, как говорится, пора. — Молодые люди… строите жизнь свою… очень важные вопросы. И она сунула в руки Страшиле светло-жёлтую брошюрку, на вид — согнутый пополам лист формата A4, с великолепным названием: «Хотели бы вы узнать истину?» — Можно? — я мягким движением отняла брошюру. — Ну-ка посмотрим, какая истина тут понаписана… «Может быть, вы тоже задавали себе такие важные вопросы, как: любит ли нас Бог? Придёт ли когда-нибудь конец войнам и страданиям? Что происходит при смерти, есть ли надежда для умерших»… Так… — я перевернула брошюру, не раскрывая её. — «Многие сегодня не заглядывают в Библию: им кажется, что это слишком объёмная книга, которую не так-то легко понять… Свидетели Иеговы могут вам помочь, отправьте этот купон Свидетелям Иеговы»… А вот интересно, где эта брошюра была напечатана? Смотри-ка, боец, в Великобритании! Printed in Britain by Watch Tower Bible and Tract Society of Britain, — громко прочитала я. — Без каких-то намёков на теорию заговора… просто интересно, правда? Эта брошюра пропутешествовала от Великобритании до России, чтобы вы здесь нам её передали… Но мы вам и сами можем поведать, что происходит после смерти. Провести, так сказать, мастер-класс. Мои слова и широкая улыбка явно были истолкованы неправильно: бедная женщина страшно испугалась, вцепилась в ручку коляски и припустила от нас почти бегом. Мы что, так сильно похожи на маньяков? Наверное, дело в относительно позднем часе и безлюдности улицы. — Я лучше буду молиться солнцу, чем вашему Иегове, который появляется только в кромешной тьме! — заорала я вслед женщине для острастки. — Задолбали, боец; мне вообще везёт на встречи с такими вот раздатчиками. Прямо как мёдом я для них намазанная. Эта тётка ещё безобидная: меня однажды всерьёз пытались затащить к себе на собрание какие-то вайшнавы, я еле отбилась. А как-то меня чуть ли не каждую неделю агитировали заняться йогой и найти «свою» методику. Именно тогда я поразилась, как безбожно люди транжирят своё драгоценное время на мантры и практики, и стала отправлять назойливых йогинов к Мадану Катарии заниматься хасья-йогой. — Чем активнее они лезут со своими проповедями, тем большее отвращение вызывают у здорового человека, — злобно проворчала я. — В каком-то смысле психика похожа на гироскоп: помнишь, если к оси свободно подвешенного гироскопа в работающем состоянии приложить внешнюю силу, то ось его последует не в направлении приложенной силы, а в перпендикулярном направлении. Хотя это и не для всех актуально: есть люди, которых только и веди, как бычка на верёвочке. Впрочем, и гироскоп для выполнения этого правила должен работать. Видимо, у некоторых просто ротор в мозгах не вращается. Я хотела метафорично обратиться к образу пауэрбола и наставительно добавить, что ротор относительно сложно запустить, а вот когда он уже раскручен, то поддерживать его в движении можно, не прилагая особых усилий. Но Страшила как-то неестественно замер; я вспомнила, как странно он отреагировал на гироскопический тренажёр, который я ему подарила, и мне вдруг стало до головокружения, до тошноты неуютно, как будто вот сейчас кусочки пазла сложатся, и я пойму что-то, от чего неминуемо сойду с ума… На всякий случай я выкинула все размышления о гироскопах из головы. — «Любит ли нас Бог», — снова прочитала я и ехидно уставилась на Страшилу. — Ты нас любишь, боженька, али как? Признавайся! — Дина, ну не надо, — тихо попросил мой боец. — Я же не виноват, что я такой… и вообще мне кажется, что это всё — какое-то кощунство. Даже… само моё существование. — Всего лишь профанация концепции, — авторитетно заверила я. — Расслабься, братюня, никто тебя ни в чём и не винит. А тем более я. И выкинь эту чушь о кощунстве из головы: не может быть скверны в существовании человека, а тех, кто считает иначе, и слушать не стоит. Мы зашли в подъезд. — А вот это, боец, лифт, — объявила я торжественно, нажимая на кнопку и мысленно призывая самые страшные кары на головы тех бездельников, которые зачем-то прожгли её. — Очередное чудо техники. Если б его не было, нам пришлось бы подниматься пешком по лестнице на двенадцатый этаж. Для тебя с твоей сумкой и чудо-курткой это было бы особенно знатное развлечение. Дверцы хищно захлопнулись, и лифт, натужно кряхтя, потащил нас наверх. Я искоса глянула на Страшилу: он внимательно рассматривал кнопочную панель. По ней тоже прошёлся зажигалкой или зажжённой сигаретой какой-то скудоумный товарищ. Меня охватило непреодолимое желание изловить этого товарища и человеколюбиво сломать ему пальцы. Потом я вспомнила руки Катаракты и решила, что лучше, наверное, просто избить, ничего не ломая. Ну или пригрозить для начала. Хотя, может, этот товарищ уже повзрослел, одумался и ездит в этом лифте, испытывая чувство вины. Ну так купил бы новую панель, мать его природу, ошибки-то свои надо исправлять! — Бывает, что лифт останавливается между этажами, — меланхолично сообщила я, вслушиваясь в туберкулёзный кашель поднимающейся кабины. — В таких случаях надо нажать на кнопочку со звоночком и запастись терпением. Но лифт, к счастью, не застрял. Мы вышли, я пристально оглядела Страшилу, демонстративно пригладила ему волосы, смахнула с рукава несуществующую пылинку, укоризненно потрогала зашитые порезы на куртке и нажала кнопку звонка. Секунд через пятнадцать послышался звук отпираемого замка, потом шаги по общему коридору, и дверь распахнулась. Мы с крёстным скептически воззрились друг на друга. Не виделись мы, наверное, год. — Ё-моё, Васильевна, ты, по-моему, ещё вытянулась. — А вы, дядь Вадим, всё молодеете. Я говорила правду: вернулся ли он только что откуда-то, или разоделся так для нас, или это теперь было его домашнее одеяние, но вместо обычных потёртых джинсов и драной футболки на нём были чёрные брюки и свободная белая рубашка. Точно такую я в последний раз видела на оперном певце в Большом театре. И всё это его как-то молодило. — Не с чего, — сухо хмыкнул крёстный. — Жизнь на конус пошла. — Это песочные часы! — возразила я. Вадим Егорович медленно перевёл взгляд на моего бойца. Я отступила на шаг и молча скрестила руки на груди, незаметно прикрыв ладонью ухмылку: было ощущение, что я привела своего парня знакомиться с грозными родителями. Крёстный и Страшила изучающе смотрели друг на друга; они оба были как минимум на полголовы выше меня, и я вдруг ощутила духовное родство с маленьким сыном Альфонса Доде, который, если верить Юрию Гаецкому, спросил шёпотом при виде Флобера и Тургенева: «Это великаны?» Вадим Егорович даже не пытался сделать вид, что ему понравился Страшила с его крестами на ремне и квазинацистской стрижкой. — Военный билет с собой? — Я не знаю, что такое военный билет, — сказал Страшила. «Отличное начало», — подумала я. — Так, — крёстный мрачно кивнул и прикрыл за собой дверь, прислонившись к ней спиной. — А что есть? Что заканчивали, где работаем? Какие документы при себе? — Ой, кто-то любил ворчать насчёт принципа: «без бумажки ты букашка», а сам-то! — ехидно заметила я и тут же смиренно опустила глаза: — Молчу, молчу, девицу украшает скромность. — Никаких документов нет, — ответил Страшила спокойно. — Я маргинал и… люмпен, правильно? — уточнил он у меня. Я чуть за голову не схватилась… однако фактически возразить было нечего, и к тому же он повторял мои собственные слова… и подтвердила кивком, что да, правильно. — А также экспатриант и автодидакт, — добавила я, улыбнувшись со всем доступным мне очарованием, и сообщила Страшиле углом рта: — Ещё раз где-то так представишься — придушу. Крёстный посмотрел на меня. — Вот давайте без нехороших комментариев, дядь Вадим, — предупредила я весело. — Это мой лучший друг, мой братик, я ему доверяю. Прошу любить и жаловать. — Ладно, заходите, — сказал крёстный мрачно и, с силой оттолкнувшись локтями от двери, выпрямился. Мы все втроём прошли в квартиру. Я повесила плащ на вешалку и принялась разуваться; Страшила замер у входа, как в почётном карауле. — А боярыня твоя где — в церкви, что ли? — осведомилась я. Крёстный зло улыбнулся, и я наконец поняла, почему он настолько на взводе. — Ушла от меня боярыня, — произнёс он ядовито, и я прокляла свою неудачную остроту. — Родит, и разведёмся. Давно надо было, а я, дурак, не слушал. — Сочувствую, — без особой искренности отозвалась я. Крёстный тем временем снова мрачно окинул Страшилу взглядом. — Ну и что ты за птица? — зловеще сказал он. — Где служил? В Петропавловске-Камчатском не был? — Ну, дядь Вадим! — обиделась я. — Что, если вы на Камчатке служили, так и все тоже должны? То есть, скажем, абхазская пограничная служба уже не котируется? — С такими бледными лицами с Абхазии не возвращаются, — резонно заметил крёстный. — Из Абхазии, — педантично поправила я, и крёстный посмотрел на меня взглядом доброго каннибала, которого будущий ужин учит правильно сочетать специи с едой. — Ты бы уж помолчала, Васильевна: ходишь по ночному городу с каким-то типом без документов. Страшила стоически молчал, за что я была ему очень благодарна. — Солдат ребёнка не обидит, — отозвалась я с глубоким убеждением. — Конечно, если не увидит, — парировал крёстный. — Циник вы, дядь Вадим. — Васильевна, помолчи, сказал! — рявкнул крёстный и тут же явно разозлился на себя, что не сдержался и повысил голос (я, впрочем, нисколько не смутилась, так что он мог не волноваться). — Зовут-то тебя как? — Страшила, — буднично ответил мой безыскусный боец. «М-да, момент явно недоработан, — автоматически отметила я. — Надо было сочинить хоть какую-то легенду. Всеволод Владимирович Владимиров — прозвучало бы лучше. Ну хорошо хоть не сказал, что у него нет имени». — Час от часу не легче, — заметил крёстный после паузы. — А лет тебе сколько? — Взрослые очень любят цифры, — процитировала я, лицемерно возведя очи к потолку. — Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда не спросят о самом главном. Никогда они не скажут: «А какой у него голос? В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?» — нет, они спрашивают: «Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколько зарабатывает его отец?» — и после этого воображают, что узнали человека. — Ты, Васильевна, свою метафизику оставь для другого случая… — Это Антуан де Сент-Экзюпери, а не метафизика. — Мне до твоего Экзюпери… — отмахнулся крёстный. — Ты неоязычник, что ли? — А это-то ты с чего взял? — искренне возмутилась я. — Васильевн-на! — не выдержал крёстный и яростно повернулся к Страшиле. — Ты лучше ответь, почему она за тебя говорит! Бабе воли давать нельзя, это и ей, и тебе смерть! «Ой, где-то я уже это слышала!» — я закатила глаза. Что всё-таки за удивительная штука — мужская солидарность: это Вадимка про меня, свою крошку-крестницу, солнышко, красавишну, говорит: «бабе воли давать нельзя», а? И кому говорит: он же вообще не знает своего собеседника! Придумать хоть что-то я не успела. — Дина хочет меня защитить, — ответил Страшила и тепло посмотрел на меня. — Как можно дать волю тому, кто сам — воплощённая свобода? Я неоднократно доверял ей свою жизнь и без колебаний сделаю это снова. Не вполне ещё понимаю, как здесь всё устроено, но она мне многое рассказывала. И хотя за меня некому поручиться, кроме неё, честью моей клянусь, что я не желал бы поручителя лучше. Я закрыла глаза, пытаясь не застонать вслух. Вообще-то сами по себе слова Страшилы меня глубоко, до слёз, тронули; но он, видимо, совсем не понимал, как именно прозвучало его откровение. Я искоса глянула на крёстного. Он внимательно рассматривал Страшилу, как зоолог — какого-то диковинного зверя. У него было такое странное выражение лица, что мне стало жутко. — Покажи мне сгиб левой руки, — изрёк он наконец. Вот так я и знала. — Дядь Вадим, мы не наркоманы! — в отчаянии завопила я. — Ну я же даже не пью принципиально, разве стала бы я употреблять наркотики? Просто этот вьюнош с придурью, поэтому и говорит то, что думает. Я понимаю, вы считаете, что он — псих, но так и я тогда тоже! Крёстный с досадой отмахнулся: — Ничего я не считаю… — Считаете, — упорствовала я. — Если вызовете «скорую», то меня тоже поставят на учёт, вы мне всю будущность испортите! — Да Васильевна, уймись! — вспылил крёстный. Разумеется, я бы не унялась, но тут Страшила как раз снял свою бронекуртку и закатал левый рукав свитера; Вадим Егорович сумрачно взглянул на циферки и палочки и кивнул каким-то своим мыслям. Я прислонилась к стене, пытаясь понять, случайно ли он затребовал именно сгиб левой руки: ведь наркоман, по идее, может быть и левшой, тогда, вероятно, следы уколов нужно искать скорее на правой руке. Однако он словно бы ждал именно то, что увидел… или мне это кажется… — Что происходит? — проскулила я. — Правда на Димку похож, — сказал мне вдруг крёстный. — А вы-то вашего Серёгу не нашли? Он спрашивал об одном из папиных младших братьев, который пропал без вести на просторах нашей необъятной за два года до этого. — Не нашли, — промямлила я, пытаясь взять себя в руки и вернуть контроль над ситуацией, прежде чем крёстный задаст Страшиле очередной вопрос, а мой боец отколет очередной кристально честный ответ. — А ты, дядь Вадим, сначала напои-накорми, а потом спрашивать будешь. Стоим, как неродные, в прихожей! Крёстный хмыкнул и, круто развернувшись, направился на кухню, из которой умопомрачительно пахло жареным мясом. Я выдохнула и достала из шкафчика тапочки для себя и для Страшилы. Он как будто бы колебался, не надеть ли ему свою бронекуртку снова. — А вам, сударь, что, помощь нужна? — елейно вопросила я. — Аршин проглотили? Не бойся, здесь не всаживают кинжалы между шейными позвонками и нижним окончанием черепа. И столовый нож под лопатку ты в этой квартире вряд ли получишь. У нас гостей привечают, а не пробуют на них остроту холодного оружия. Пойдём руки мыть. Страшила ещё немного поколебался и в итоге застегнул свой украшенный крестами ремень прямо на свитере. Выглядело это на редкость по-дурацки. — Может, тебе шлёвки к брюкам пришить, и будешь носить пояс, как я? — предложила я. — А то совсем жутко смотрится. Ещё пиджачок в брючки и носочки в сандалики. — Сам тогда пришью, — пообещал Страшила после недолгого раздумья и, видя мой ироничный взгляд, всё же неохотно снял ремень. Ванная крёстного напоминала ферму культур плесени: у меня сердце кровью облилось от такого кощунства. Я искоса посмотрела на чугунную ванну и подумала, что не залезла бы в неё ни за какие коврижки, как бы ни соскучилась по воспетому Владимиром Маяковским «плесканию чайкой». Как же Вадимка с боярыней его тут вообще моются? А потом я задумалась, смогу ли убедить родителей разрешить мне установить джакузи прямо в комнату вместо кровати. Правда, надо ещё разобраться, можно ли вообще согласовать подобное: это ж, наверное, тоже считается мокрой зоной… Я протёрла грязное зеркало бумажным полотенцем и принялась причёсываться. «У-жас, — умиротворённо сказала я своему отражению. — Сплю на скамейках у вокзала, путешествую в тамбурах, бегая от контролёров, и прошу милостыню в электричках. До чего докатилась! И всё равно жизнь мне в кайф. Правда как Либерти-Сити! А когда карта не заблокирована, и деньги на ней есть — вообще улёт». — А откуда у вас вода? — с интересом спросил Страшила. — Я не видел ни одного акведука. — Из пруда — видел прудик рядом с домом? — пошутила я. — Шучу. Вода у нас в трубах под землёй… и иногда над землёй. Город-то старый, весь перекопанный; случайно копнёшь — попал в бункер Сталина или там в тоннель метро. Тут недалеко, на Бабушкинской, мои знакомые нашли в этом месяце какой-то подземный коридор с настоящими бункерами, причём там в советских аптечках лежал свежий, не просроченный «Супрастин» — это лекарство такое от аллергии. Или витамины «Супрадин»? — я вдруг засомневалась, не перепутали ли чего эти мои распальцованные знакомые. — Коридор не отмечен ни на одной карте Д-6 и притом активно ремонтируется: эти незадачливые диггеры чуть не нарвались на рабочих, которые трудились в соседнем рукаве. Они мне видео показывали. Страшила внимательно слушал меня. — А мы сейчас на каком этаже? — На двенадцатом, — ответила я, не сумев скрыть непроизвольную усмешку: я вспомнила, как он говорил, что только богу было бы под силу воздвигнуть их семиэтажный монастырь. — Это ещё не так высоко. Загугли тогда Бурдж-Халифу. — Если у вас акведук под землёй, а рельеф равнинный — каким образом вода попадает на двенадцатый этаж? — В котельной… эмм… в котлах создаётся сильное давление, и под его воздействием вода поднимается наверх, — объяснила я, подумав. — Я думаю, это сродни принципу, который действует в газопроводах и нефтепроводах. Странно, конечно, разъяснять принцип действия водопровода через трубопроводы для энергоносителей, но что делать, если очерёдность моих разъяснений требовала именно такого подхода? Мы пошли на кухню, где уже закипал электрический чайник. В плане чистоты ситуация там была не лучше, даром что обошлось без плесени. Двухконфорочная индукционная плитка с шипящей сковородкой на ней, явно новая, выделялась среди окружавшей её обстановки, как абсолютно чёрное тело на фоне пыльного хлама. «Плохо же женитьба на нём отразилась, — подумала я сумрачно, глянув на крёстного. — Когда он жил один, всё-таки считал нужным изредка проводить уборку. А так, видимо, решил, что жена разберётся, и совсем запустил квартиру». — Дядь Вадим, а где ваш роскошный котяра? — спросила я, осмотревшись. — Что гостей встречать не выходит? Спит? — Умер он, — коротко ответил крёстный и сощурился, принимаясь раскладывать по тарелкам жареную свинину. — Зимой ещё. — Ваш Котофей?! — вырвалось у меня. — Жалко… — Жалко… — эхом отозвался крёстный и глубоко вздохнул. — Умнейший зверь был. Я угрюмо кивнула: я хорошо помнила громадного серо-бурого котяру, тяжеленного, килограммов под десять, с шикарными мягкими лапами, давным-давно взятого Вадимом Егоровичем из какого-то богом забытого приюта. Был он абсолютно неагрессивный и когти свои пробовал только на обоях и когтеточке — и это при том, что телячьих нежностей он терпеть не мог, а я всякий раз не могла удержаться от того, чтобы не потискать его. (Котофей всегда при этом жалобно мурзился, но когти не выпускал). Матушка Вадима Егоровича звала его Наянкой с самого первого раза, когда, приехав к сыну в гости, увидела Котофея, которого она приняла за кошку, вальяжно лежащим на кресле. Она возмутилась от всей души, а вот крёстный в котах на креслах не видел ничего особенного, как и я. — Ну, садись, потолкуем, — пригласил крёстный, крякнув. — И что ты делать намереваешься, парень? — У меня пока нет ни вашего личного номера, ни денег, — сплеча рубанул Страшила (конечно, то была чистая правда, и тем не менее… мог бы выразиться как-то подипломатичнее). — Но я примерно представляю себе устройство вашего общества и хочу в него интегрироваться. Я бы предпочла, чтобы он вообще оставил эту тему, пока крёстный правда не принял нас за сумасшедших. — Это в иносказательном смысле, дядь Вадим… — Это в прямом смысле, — с нажимом произнёс Страшила. — Васильевна, знаешь, завари лучше чай, вода кипит уже, — дружески посоветовал крёстный. — Мне в пиалу, вы — как хотите. — Kinder, Küche, Kirche, — проворчала я. Вся внутренность чайника была покрыта жутчайшей накипью, но мне так хотелось скорее поесть и выпить горячего чая, что я не стала ворчать. Пакетированного чая Вадим Егорович не признавал, так что я вытащила керамический заварник и положила в него плитку спрессованного чёрного чая, расфасованного этакой «шоколадкой». — Васильевна, ты куда такой крепкий? — удивился крёстный, подняв крышку. — Трое суток же не уснём потом после чифиря этого! — Да это разве крепкий?! — возмутилась я. — Ну ладно, сейчас разбавим, раз вы такие нежные. Лично мне чай любой крепости ничуть не мешал засыпать при необходимости; к тому же ночью нам всё равно предстояло разговаривать, а не восстанавливать силы сном. Крёстный с привычным ужасом смотрел, как я наполняю свою чашку чуть ли не до половины густо-бордовой, в черноту, взвесью. И ничего: долива кипятком и куска рафинада хватило, чтобы сделать это крепчайшее нечто вполне выпивабельным. Чай послабее я, как и моя покойная бабушка, называла помойцами. Страшилу я отправила в коридор за сумкой с продуктами, откуда на стол перекочевали икра, нарезанный «Бородинский», сыр «косичка», почти просвечивающие ломтики ветчины и салями в прозрачной упаковке. Крёстный добавил к этому благолепию домашнее масло, которое ему присылала из деревни мать, и мы приступили к трапезе. Некоторое время мы сидели и молча жевали. Свинина была отменная, так что мне даже не хотелось по-гитлеровски подтрунивать над сотрапезниками по поводу страданий бедной убиенной свинки. Я сначала с опаской посматривала сквозь ресницы на Страшилу, но, убедившись, что он обращается с вилкой и ножом не хуже меня, успокоилась. Вообще стол у нас, на мой взгляд, вышел неплохой, хотя ВОЗ ужаснулась бы количеству копчёного и солёного мяса. А что поделать — вкусно! — Золотые у вас руки, дядь Вадим, — сказала я искренне, прикончив шестой кусочек свинины и уверившись, что от голода в ближайшую неделю не умру. — Прямо платиновые. Объедение! Доброе слово и кошке приятно: крёстный очень мило порозовел и застеснялся. — Да Васильевна, это ж просто кусочек мяса поджаренный, — скромно качнул он головой. — Свинина же сама по себе вкусная. — Одни только турки да жиды не едят свинины, — процитировала я с искренним сочувствием к этим несчастным. Я задалась вопросом, случайно ли крёстный предложил нам свинину, или это был такой незаметный тест, не исповедует ли Страшила иудаизм или ислам. Что ж, разумно: кто меня знает, может, я связалась с вербовщиком из ИГИЛ? Это могло звучать параноидально или отдавать синдромом поиска глубинного смысла, но я хорошо знала редкую наблюдательность и чистоту мышления Вадима Егоровича: он вполне мог выбрать свинину на ужин не просто так, а с умыслом. По моим наблюдениям, трезвость мышления изменяла ему только в одном случае: когда речь шла о его любимой Наташеньке. — К тому же можем позволить себе не жалеть специй, — добавил крёстный. — Чай, не во времена Афанасия Никитина живём. — На самом деле специй здесь как раз маловато, — сказал Страшила, вытирая пальцы бумажной салфеткой. Он поднял глаза и натолкнулся сразу на два оловянных взгляда: мой и Вадима Егоровича. — И этот человек учил меня этике, — проворчала я. — Подумаешь, шеф Рамзи, шоу «Адская кухня»! Старались, готовили, стол накрыли, как на Востоке, разве что барашка не зарезали. Всё по высшему разряду, вот! — я указала обвиняющим жестом на салями, которая была нарезана так тонко, что рвалась при попытке отделить её от других уложенных ломтиков; я решала эту проблему тем, что брала сразу по два ломтика. — Чая налили — не какую-нибудь дрянь, а настоящий. Икры положили, как в «Белом солнце пустыни». Рай! А ему, вишь, специй маловато! Гурман нашёлся! Возьми да добавь! Страшила смутился, и мне стало неловко. Свою тираду я изрекла просто потому, что считала жизнь без шума и ворчания скучной и потому что в данный момент мне хотелось поворчать. Я угрюмо уткнулась в тарелку, не скрывая недовольства происходящим и лично собой. — Да это разве икра, — сказал разнежившийся крёстный и ткнул пальцем в надпись «Не из мороженого сырья» на кювете с икрой, опустевшей уже примерно на треть. — Вы вот принесли деликатесину… Не морозили её, конечно… Я бы вот тебя, Васильевна, пятиминуткой покормил, ты бы раз и навсегда уяснила, что есть настоящая икра. — Звучит угрожающе, — пошутила я. В этом вопросе крёстному можно было довериться полностью: за свою бурную жизнь он успел в числе прочего познакомиться вплотную и с процессом добычи и обработки красной икры, в том числе нелегальной. О происхождении привозимых нам прозрачных кювет с икрой нерки я узнала, только когда в одной из них обнаружилась крошечная веточка. Вадим Егорович со смехом рассказал мне, как вот такую икру утаивают от Рыбнадзора, зарывая засолённой на берегу в большой яме и выкапывая уже после окончания путины, когда ударяют заморозки. Я прочитала крёстному нотацию насчёт того, что браконьерство — это отвратительно, но он не впечатлился, а я не нашла в себе душевных и моральных сил отказаться от привозимой им икры. Вообще за свои сорок с лишним лет Вадим Егорович попробовал себя в огромном количестве мест и профессий. Самой страшной из них крёстный без колебаний называл профессию учителя: в какой-то период своей жизни он устроился на три месяца преподавать в школе труды вместо сломавшего обе ноги старенького трудовика. Байки об этом Вадим Егорович рассказывал, крестясь с суеверным ужасом; кстати, именно тем опытом объяснялось его уважительное отношение к моей маме и тому, как она управлялась на уроках «с этими головотяпами». Например, во время субботника двое головотяпов на участке, доверенном контролю крёстного, затеяли увлекательную игру, в ходе которой один ложился на землю, а другой прыгал на распростёртое тело друга. Так случилось, что один из них оступился и упал, ударившись подбородком о бордюр. Уголовное дело на крёстного не стали заводить только потому, что мать покалечившегося оказалась вменяемой, а оба школьника всё честно рассказали. Потом на уроке один из головотяпов размахивал напильником, считая, видимо, это забавным и не ведая, что школа не закупала и не получала новых инструментов с восьмидесятых годов прошлого века. Древний напильник развалился у головотяпа в руках и прилетел прямо в бровь (хорошо, что не в глаз!) какому-то очкарику. Тоже обошлось: крови было много, но очкарик великодушно разрядил впечатление шуткой, укрепив свой авторитет в классе и заставив крёстного выдохнуть. Как только прежний трудовик выздоровел и вернулся, Вадим Егорович немедленно сбежал «из этого ада». — Да прав ты, ладно уж, пресновато, — милостиво махнул рукой крёстный смутившемуся Страшиле. — Я и сам больше с кетчупом люблю, но у меня сейчас язва обострилась. Врачи грозятся, если не изменю режим питания, буду питаться, как Андропов в последние годы жизни. У меня было сильное подозрение, что Страшила, говоря о специях, имел в виду далеко не кетчуп, но эту тему я решила не поднимать. — Стоп, а жареное мясо разве можно при язве?! Да и вообще всё это богатство, а? — Да Васильевна, если этих эскулапов слушать, то только одну воду-то пить и можно будет, — отмахнулся крёстный. — Вы бы всё равно были поосторожнее, — неодобрительно посоветовала я, очищая мандарин. На цитрусовые (точнее, на пестициды, щедро использующиеся во время их выращивания) у меня была аллергия, но я считала, что отказываться из-за этого от мандаринов преступно. Крёстный вдруг раскатисто захохотал. — Мне Василий звонил, когда ты вернулась, — пояснил он весело. — Вошла, говорит, и с порога разнос учинила: чего вы мясо едите, у вас, мол, предрасположенность к инсульту! Сиротой, говорит, хотите меня оставить? — Я такого не говорила, — обиделась я. — Просто им надо есть краснокочанную капусту, тёмный виноград и морскую рыбу. А они ели красное мясо, что я им рекомендовала ограничить. Вы всё плюёте на эти рекомендации, а потом сами же кусаете локти. Вот вы, дядь Вадим, в основном едите пельмени: не далее как позавчера ели, верно? А магазинные — это же такая дрянь, вы без меня знаете. Вообще предполагалось, что крёстный удивится моим навыкам дедукции и спросит с интонацией незабвенного Виталия Соломина, как я об этом догадалась. А я тогда с чуть снисходительной улыбкой растолкую ему, что он, как и я, ест пельмени огненно-горячими, потому что не может заставить себя подождать, пока они остынут. И когда он их раскусывает, то обжигающий бульон, находящийся внутри оболочки пельменей, прыскает именно на нижнюю губу, которая от этого вся в постоянных ожогах. Эту общую для нас с крёстным особенность, связанную с отсутствием культуры поедания собственноручно сваренных пельменей, я подметила уже давно. Но крёстный воспринял мой вопрос без какого-либо изумления. — Дрянь, — равнодушно согласился он и вдруг улыбнулся с неожиданной нежностью. — Мамка когда-то лепила сама… вот они вкусные были — объедение… Хотя я вот недавно одни покупал… но всё равно не то. — Так сами и налепите, — хмыкнула я. — Почему всё мамка делать должна? И прибрались бы заодно, как в свинарнике живёте. Я вспомнила, как прибирался Страшила: повозил метлой по грязному полу, вылил на него пару вёдер воды — и доволен. — В свинарнике, — грустно отозвался крёстный, вздохнув. — А ты переходи ко мне жить: я тебя кормить буду, а ты квартиру убирай. — За такие харчи, пожалуй, и перейду, — объявила я, развеселившись. — И обитать я, дядь Вадим, буду в ванне: отмою её как следует с хлоркой, и там можно будет хоть мыться, хоть жить. Я так сильно соскучилась по настоящей ванне, что буду лежать в ней, пока у меня не отрастёт русалочий хвост… Точно перейду, — прибавила я, попробовав виноград, — отец вот как ни купит — что ни делай, хоть тресни, нету запаха вообще. А за настоящую ароматную «изабеллу» можно продать душу, как Эдмунд близких за рахат-лукум… — Вот, — протянул довольный крёстный, вряд ли читавший или смотревший «Хроники Нарнии», но уловивший суть. — А то — Вадим плохой, Вадим жадный… — У него в голосе послышалась обида, и я молча уставилась на него, прекрасно понимая, кого он цитирует и на кого намекает. — А позавчера вазочку хрустальную разбили, — с неожиданной меланхолией добавил крёстный, склонив голову набок и печально поглядев на столешницу, а я мрачно подумала, что он мало того что хандрит, так ещё и настроение у него меняется, как у беременной женщины. — Сейчас бы кстати пришлась — положить икру… Красивая такая, ромбиком. А ещё говорят, посуда к счастью бьётся. — Да вы, дядь Вадим, всерьёз сибаритствуете? — искренне удивилась я. — Петроний, арбитр изящества! То чашку на пиалу заменили, то теперь магазинная тара вас не устраивает? — Да меня-то устраивает! — замахал руками крёстный. — Ну просто я ж не один за столом… и ты к тому же — женщины ж любят изящное… А я-то хоть ложкой из банки съем. — Ну уж ложкой из банки не стоит, — хмыкнула я, подавив желание воскликнуть: «Вот это по-нашему!» — Васильевна, солнышко, а принеси кетчуп, — попросил крёстный. — Без него действительно пресновато. — Не принесу, — решительно воспротивилась я. — Вам сейчас плохо от него станет, а мне потом вызывать «скорую». — Я ведь иначе сам за ним пойду, — жалобно сказал крёстный. — А мне вставать не хочется. Ну принеси, будь добра. — Я буду зла, — проворчала я, но встала и принесла из холодильника стеклянную бутыль восхитительного итальянского кетчупа. Ещё какое-то время мы молча ели. — А вы, дядь Вадим, когда холодильник в последний раз размораживали? — как бы невзначай осведомилась я. — Так он же no-frost, — уверенно ответил крёстный. — Его вроде как и не надо. — И мыть его тоже не надо? — спросила я ехидно, чувствуя себя по меньшей мере Еленой Летучей; крёстный промолчал. — Ты хоть видел, что там творится? — Я сознательно перешла на «ты»; Вадим Егорович знал эту мою манеру и не удивился. — На жену всё свалил? Квартира чья — твоя. Значит, и кухня твоя. И холодильник твой: ты его до брака покупал, я помню, и тогда он таким не был. Жена не хочет заниматься домом, значит, ты должен был. Разве не так? Ты вроде бы не считаешь, что следить за квартирой — мещанство. — А ты, Васильевна… прибралась бы тут немного, — предложил крёстный робко и втянул голову в плечи, как бы ожидая неминуемой небесной кары. — А то правда как в хлеву. — А сам? — ехидно спросила я. — У меня что, особый ген наведения чистоты? Или я сервитор-уборщик из Вархаммера с щётками вместо рук? Разве наведение мною порядка не будет вмешательством в твоё личное пространство? Вот, сказывают, в США фанат Нил Дьюхарт развёлся с женой за то, что она постирала его футболку с коллекцией автографов. Крёстный тяжело вздохнул и опустил голову, ничего не ответив. — Ну хорошо, услуга за услугу, — смилостивилась я, подумав. — Задействую свои уникальные сверхспособности и приведу тебе кухню в божеский вид, но это будет бартер. Мне нужен от тебя лишний носимый аварийный запас: всякие там сухие спирты в таблетках, ИПП, ампулы с полезной дрянью и прочая дребедень. И надо разъяснить вот этому молодому человеку, что к чему. — Какие ещё ампулы с полезной дрянью? — подозрительно уточнил крёстный. — Дексаметазон, например, а не то, что ты подумал. Нету? А ИПП, жгут медицинский есть? Вот и прекрасно. Иди объясни моему бойцу, что к чему, и не халтурь. Если он что-то спросит, ответь, как на духу, даже если вопрос покажется странным. И на всякий случай уточню, что лишнее — это не значит просроченное или бракованное. — Ну ты уж не того, аферистка, — проворчал крёстный, небрежно сложил посуду в раковину и сделал знак Страшиле следовать за ним. — А Дьюхарт твой — дурак. И Америке скоро кирдык. — Скоро, — ехидно согласилась я. — Слышали уж сотню раз и про «дутую» денежную массу, и про долг, и близкий крах доллара. Но пока толстый сохнет — худой сдохнет, и в роли «худого» наша с вами, дядь Вадим, страна. Кормить её надо и, что важнее, чистить от глистов-коррупционеров. — Даст бог, почистим, — уверенно отозвался крёстный и вышел из кухни. — На бога надейся, а сам не плошай… — проворчала я, а потом, кое-что сообразив, метнулась в коридор. — И, дядь Вадим, смотрите не пейте там! — Да Васильевна!.. вот-те крест! — возмутился Вадим Егорович. — Ты ж меня знаешь! Я скептически выгнула бровь в знак того, что не особенно доверяю божбе на тему трезвенничества: — Именно что знаю — и присказку вашу «без пол-литра не разберёшься» помню. Не подскажете, кто это пел: «Ось земную мы сдвинули без рычага, лишь дохнув на неё перегаром?» — Да не пел я такого никогда! — открестился Вадим Егорович, с укоризной глядя на меня честными глазами; а я как раз пыталась припомнить, кто именно это пел — крёстный или ещё один батин друг, и не возвожу ли я действительно напраслину на человека. — Ладно, идите, — смилостивилась я. — Но имейте в виду: я буду контролировать процесс. Да, и щётку зубную зарядите. И телефоны. Я вернулась обратно на кухню и окинула её оценивающим взглядом. Предстояла работа, отчасти сходная с подвигом Геракла по очистке авгиевых конюшен. Правда, тут не было Алфея и Пенея, чьи воды можно было пустить на кухню, а потом сидеть, поплёвывая под ноги и наблюдая, как вода уносит всю накопившуюся дрянь. — Arbeit macht frei, — цинично возвестила я всему этому бардаку. Я начисто отмыла последнее блюдце и принялась вытаскивать на стол содержимое холодильника. Вот как самим не противно жить в таком хлеву, а? И ведь супруга крёстного даже не работала, дома сидела, да и он сам не в шахте подвизается! В чайнике вскипел раствор лимонной кислоты, и я оставила его остывать. Я тем временем сметала с подоконника груды всякой всячины вперемешку с пылью, с весёлым удивлением наблюдая за ростом гор мусора на полу. Больше всего я боялась наткнуться на тараканов, но они тут, к счастью, не водились. Это было настолько непостижимо, что я пополнила копилку лично виденных чудес. — Это же делается быстро! — злобно бормотала я себе под нос, мечась по кухне и распахивая дверцы буфетов. — На раз-два! На самом деле я немного лукавила: мне как раз нравилось приводить в идеальный порядок то, что кто-то довёл до состояния полного бардака. Если стирать каждый день везде пыль не представляло для меня особого интереса, то раз в два месяца разгребать завалы хлама на собственном столе и потом наслаждаться контрастной чистотой было для меня подлинным наслаждением. И на самом деле, вопреки мнению мамы, прибираться я умела хорошо, просто не любила многоразовые половые тряпки, которые она мне навязывала. Поскольку происходящее вызывало у меня почти спортивный интерес, то я даже специально засекла время. На приведение шкафов кухни в порядок ушёл примерно час с четвертью; на холодильник ещё сорок минут. Пятнадцать минут я разбиралась с полом, из которых пять искала в квартире веник. Швабра у крёстного была удобнейшая, с совершеннейшим механизмом отжима: тянешь рычаг на себя, и она складывается буквой V. Судя по состоянию, пользовались ею не очень часто — или же её недавно купили. Но мыла она, как и положено швабре, не очень хорошо. Я скептически осмотрела наведённую ею «чистоту» и отчистила пол вручную матерчатой салфеткой. Класть продукты обратно в холодильник я не стала, а вместо этого отправилась в гостиную, по совместительству служившую кабинетом крёстного и местом его отдыха. Вот чего я не ожидала, так это узреть Страшилу за ноутбуком, щёлкающего мышью с непринуждённостью бывалого геймера; крёстный сидел рядом на табурете и тоже всматривался в экран. Я с мрачным лицом подошла ближе, гадая, что увижу там: какую-нибудь Dota или Dragon Age. Чёрта с два! — Это что такое, мать вашу природу? — спросила я ошалело. — Боец, ты же английского не знаешь? — Это сочетания латинских букв, — объяснил мне Страшила. — Очень удобно. Языки программирования для меня были абсолютной terra incognita, поэтому я моментально разозлилась. — Дина, а ты в курсе, что такое зеркало? — поинтересовался тем временем мой боец, глядя на меня смеющимися глазами. — Та-ак, — зловеще протянула я. — Это намёк на то, что я в процессе уборки кухни стала похожа на ведьму, или ты, боец, проверяешь мои умения Интернет-сёрфера? Дожили, яйца курицу учат! — Динок, а он знает английский, — вкрадчиво сообщил тем временем крёстный, искоса наблюдая за мной. — Чирикает только так. Я вонзила в Страшилу мрачный взгляд, пытаясь скрыть растерянность и собраться с мыслями. Вообще, кажется, он и не говорил никогда, что знает лишь латынь и русский… это как-то само собой подразумевалось… а откуда у него в мозгу зашит английский, если допустить, что его тело правда создавали по моему представлению?! Или я должна поверить, что знание языка тоже привязано не только к телесной оболочке? — Ты понимал, что я пела тогда на Новый год? Imagine there's no heaven? — спросила я с подозрением, и он кивнул. — А почему не сказал, что понимаешь, что я пою?! — Ты же просила не задавать вопросов, — дипломатично ответил Страшила. Мне вот сейчас очень хотелось спросить, какие ещё языки он знает, и задать ему наугад какой-нибудь вопрос на немецком и итальянском, но я решила не проводить таких экспериментов под внимательным взглядом крёстного. — Ну что ж, ещё одно подтверждение, что человека всю жизнь открываешь для себя заново, — мрачно сказала я. В таком случае уж точно неразумно катить к чёрту на кулички, однако это я при крёстном тоже не стала озвучивать. Может, он ещё не в курсе, куда именно намылился мой непутёвый боец. — А я, Васильевна, начал изучать санскрит, — сообщил мне Вадим Егорович. — Да зачем вообще эти мёртвые языки, это же нерационально, — забрюзжала я. — Санскрит, латынь… Вы ещё арамейский изучите! — Так интересно же, Динок, — ласково сказал крёстный, намеренно или случайно используя обращение, от которого я размякала, как батя от «атте». — Очень много слов со знакомыми корнями. И понятно становится, что все мы родные. — Ну да, — милостиво согласилась я, — языки же из индоевропейской группы… Один мой знакомый напился в стельку от радости, увидев сходство между персидским «Турандот», дочь Турана, и скандинавско-исландским суффиксом «доттир». Какая-нибудь, — я задумалась, — Альфредсдоттир, Лилья Дёгг, министр иностранных дел Исландии: дочь Альфреда. Отчество, которое преобразуется в фамилию. У нас такое тоже наблюдалось — когда какой-нибудь Степан, сын Васильев, становился Васильевым. Я, наверное, не очень удачно объяснила, потому что крёстный задумался, как бы мысленно взвешивая мои слова. — Она ж вроде из Китая, — сказал он наконец. — Турандот. Китайская принцесса. — Ой, чего вы, дорогой мой, хотите от Карло Гоцци? — засмеялась я. — Он выбрал Китай просто потому, что это же так романтично: Китай, Диван, принцесса, которой нечего больше делать, кроме как загадывать загадки женихам… А типично итальянские Панталоне и Тарталья при дворе китайского императора! Пуччини так вообще всё заново перекроил. А вообще-то она Турандот, дочь Турана. А вот скажите, кстати: правда ли, что индийцы называют своих космонавтов гаганавтами, от «неба» на санскрите? — Это кто тебе такую чушь сказал? — фыркнул крёстный, прищурившись. — Работал я с индийцами, они космонавтов вообще как-то по-своему называют. Забыл сейчас, как именно, но не гаганавт — точно. Ви… виоманавты, так, кажется. Я не могла объяснить Страшиле и крёстному, почему задыхаюсь от смеха. — Вы просто специально скрываете от мира правду, — еле выговорила я. — Вы, дядь Вадим, не масон ли? Где ваше масонское кольцо, череп и крест? — В гараже лежат, — проворчал тот. — Чего только ни найдёшь в российских гаражах, — подытожила я и вытерла выступившие на глазах слёзы. — Слушайте, ну что вы хренью какой-то занимаетесь, боец, как тебе это там поможет? Дядь Вадим, я вас что просила делать, а? — Ты меня просила отвечать на вопросы этого юноши, даже если они покажутся мне странными, — отчитался крёстный. — Он захотел узнать о программировании, а тут лучше один раз дать попробовать самому, чем сто раз рассказать и показать. Я немного зависла, соображая, когда же и что я такое ляпнула, что Страшила этим заинтересовался. Или, может, те парни что-то сказали?.. И тут вспомнила: видимо, он обратил внимание на аналогию Лады, которую она провела при мне, что бог — скорее программист, а ведьма — пользователь… Ну и решил повысить квалификацию для лучшего понимания… Я закрыла глаза, потому что мне вдруг стало очень страшно, и развернулась, чтобы уйти от греха подальше. — Ты, Васильевна, что хотела-то? — А! — вспомнила я. — Мне нужен доброволец, чтобы отодвинуть холодильник. Не буду ж я сама этим заниматься. Они оба синхронно поднялись и отправились на кухню. — Тут, по-моему… светлее стало, — робко заметил крёстный и с некоторой опаской посмотрел на меня. — Конечно, стало, — мрачно согласилась я. — Потому что плафон надо время от времени мыть. Крёстный отодвинул холодильник: открывшееся зрелище не предназначалось для слабонервных. Я позволила своей аудитории насладиться жутковатым видом, потом молча (чтобы не портить впечатление комментариями) вымела мусор, прошлась по полу шваброй, и крёстный послушно вернул холодильник на место. Вообще мне было даже немного жаль Вадима Егоровича: всё-таки грустно, наверное, видеть такой-то контраст. «Но он, в конце концов, сам виноват», — сурово заметила я себе. — Свободны! Крёстный зачем-то потрогал вымытое стекло, оставив на нём отпечатки пальцев, и ушёл, трагически махнув Страшиле. Я с новой силой заметалась по кухне, отдраивая линолеум на полу. — Чистота — лучшая красота, — процитировала я злобную ведьму из «Русалочки» Андерсена и разразилась сатанинским смехом.