Крючок

Хочется упасть лицом в подушку и отключиться, но это было бы слишком лёгким избавлением для Антона. Он крутится в постели, словно уворачиваясь от навязчивых мыслей, пригвождающих его к кровати, и сам не замечает, как осмысленные размышления превращаются в цепочку смазанных идей, пятен, образов, которыми он не управляет. Темнота вокруг отступает, позволяя выхватить куски окружения — алеющие в свете охотничьих фонарей стволы сосен, мокрая трава, на которой он сидит, угольно-чёрное небо. В нос бьёт запах затхлости и металла — такой отчётливый, такой тревожный. Антон щурится, пытаясь разглядеть красные пятна впереди, видит фигуры Охотников, но не может понять, кто именно стоит вокруг него. Переводит взгляд вниз и мгновенно чувствует в руках тепло и тяжесть — Арсений лежит на земле, и голова его покоится на коленях Антона, но в этом нет ничего романтичного или милого, это не акт любви и нежности. Потому что из солнечного сплетения Арсения торчит рукоятка, которую Антон знает слишком хорошо — это рукоятка его кортика. Даже в такой темноте глаза Арсения бликуют голубым, отражая пойманный не пойми как лунный свет, и Шастун наклоняется над его лицом, силясь расслышать, что ему шепчут окровавленные губы. Он не слышит слова, в голове слишком беспорядочно мечутся чувства и образы, чтобы там поместилось что-то чёткое и понятное. Весь Антон сейчас состоит из боли, из скорби, из сожаления. Он состоит из слёз, из криков и он хочет эти крики выпустить наружу, но горло словно парализовано, связки отказываются сжиматься, и он молча давится распирающим изнутри воем. Он обхватывает лицо Арсения скользкими от крови руками, словно пытается в потухающих глазах рассмотреть ответ на вопрос — как так получилось? Как так, блядь, получилось? Но ответа там нет, только зеркальное отражение его же скорби. Что бы ни перемалывало кости Антона в порошок изнутри, такой боли он ещё не чувствовал. Потому что помимо тоски, вины и сожаления в нём горит, испепеляя, новое чудовищное чувство, огромное, пугающее, неумолимое. Он чувствует любовь. §§§ Подъём вырывает Шастуна из этого липкого кошмара не сразу. Даже после того, как он осознаёт, что Макс трясёт его за плечо, вспышки образов ночного леса продолжают стоять перед глазами. Он пытается смыть это мерзкое ощущение, плеская себе в лицо водой из умывальника, пока не осознаёт, что старается оттереть кровь, которой на нём нет. Это странное состояние тянется за ним всё утро, как след за улиткой, и на тренировке Антон несколько раз пропускает по себе удары деревянного меча, заставляя стоящего с ним в паре Шевелева сначала извиняться, а затем раздражённо цокать языком. — Прости, прости, сейчас соберусь, — мямлит Антон, но так и не приходит в себя до обеда. Уныло пережёвывая не поддающийся кусок мяса, Шастун размышляет о том, чтобы тайком прошмыгнуть в казарму и лечь спать посреди дня, но боится, что кошмары вернутся и толку от этого будет ноль. Слева кто-то осторожно трогает его за плечо, и Антон, переставая жевать, оборачивается, чтобы увидеть Позова, опускающегося на лавку рядом. — Ты опять какой-то сам не свой, — констатирует Дима, обеспокоенно разглядывая сидящего перед собой друга. — Поз, я… — Антон красноречиво мотает головой, так и не придумав, как облечь в слова всё, что выбивает его из колеи. В голове роится миллион мыслей, которые, словно маленькие змейки, шипят, кусают друг друга и порываются проглотить каждая свой хвост. Как просто было раньше — вот тебе расписание тренировок, вот инструкции, голову можешь даже не включать. А сейчас? — Мне нужна будет твоя помощь, — наконец, выдаёт Шастун со вздохом. — Ну? — нетерпеливо интересуется Дима. — У нас же в архивах должна быть информация о нападениях чудовищ. — Конечно, — Позов звучит почти оскорблённым тем фактом, что Антону пришло в голову в этом усомниться. — Тогда там и про моего отца запись должна быть? Наступает неловкая тишина. Дима поджимает губы: — Ну должна быть. — Хочу найти, — признаётся Антон. Позов явно растерян: — Это… Это тебе нужно для личного успокоения, или ты реально там хочешь что-то найти? Знал бы сам Антон ответ на этот вопрос. Но он не знает, поэтому просто пожимает плечами, запихивая в рот последний кусок мяса. Дима терпеливо дожидается его на скамье рядом и ничего не спрашивает. Воздерживается он от допросов и когда они после обеда идут по гулкому коридору, погрузившись каждый в свои мысли. На пороге архива Позов коротко кивает уткнувшемуся в книгу архивариусу: — Чё кого, Дрон? Тот подслеповато моргает, явно удивляясь аншлагу в пыльных стенах своей обители: — Чем обязан? — Смотри, какая тема, — принимается объяснять Дима. — Нам нужны документы про… м… инцидент с конкретным человеком. — У нас всё по датам, — лениво махает рукой в сторону стеллажей Дрон. — Надо понимать, когда этот ваш… «инцидент» произошёл. По имени не найти. — Два… двадцать три года назад, — силится посчитать Антон. — Ага, — кивает архивариус. — Первый год до эпохи его величества короля Влада I. Это вон там, в углу шкаф, начиная с четвёртой полки и вниз. Есть какие-то более точные данные, может? — Моего отца убили чудовища! — выпаливает Антон, прежде чем успевает понять, что это скорее походит на слёзовыжимательную историю, чем на действительно полезную информацию. Дрон только разводит руками, показывая, что никак поискам помочь не может, и возвращается к своему чтению, оставляя посетителей самих копаться в нужных бумагах. Антон силится вспомнить подробности, хотя бы месяц, когда отца не стало, но детские воспоминания ускользают от него. Помнит только, что однажды утром он проснулся и отца за завтраком не было, вот и всё. Потом и к ужину он не пришёл, и мама была сама не своя. А потом сказала, что папу убили чудовища, и ничего больше не говорила. Ни сказок о героизме, ни шокирующих подробностей. На похоронах Антона не было — его оставили с бабушкой. Как будто так и не попрощался, поэтому ощущение всегда было такое, что отец может вернуться в любой момент. А он не возвращался и не возвращался. А потом появился Олег, он был добрый и держал свою лавку со снастями, и с ним мама снова начала улыбаться, а Антону снова было у кого учиться рыбачить. И дыра в груди, оставленная этим внезапным исчезновением, понемногу начала затягиваться. И вот теперь, сидя на каменном полу архива в окружении кодексов и свитков, Антон снова эту рану раздирает, заставляет её края кровоточить, хотя думал, что пустота на месте, где должен храниться образ отца, больше не болит. В тот год, когда отца не стало, происшествий было не так много. Какая-то женщина потеряла ногу, когда на неё напал стригой у мельницы. С другим кровососущим мертвецом встретились чьи-то дети и встречу эту уже не пережили. Затем чьего-то мужа русалки утопили в болоте, но его звали Янек и у него было шестеро детей. Ещё у речки кому-то привиделся то ли приколич, то ли плешивый волк, но он ни на кого не напал. Отца Антона в сводках пока что нет. Дима, сидя напротив, так же хмуро листает пожелтевшие от времени страницы, не поднимая головы, и ничего, кажется, не находит. — Может, я не то ищу? — вздыхает он тоскливо. — Андрей Шастун? — Андрей Шастун, — кивает Антон. — А год? Ты год точно помнишь? — Ну мне восемь было, — пожимает плечами Антон. — Ну давай соседние возьмём? Позов послушно тянется за следующей стопкой, но проходит время, а в его лице так ничего и не меняется — по-прежнему ноль совпадений. Антон раздражённо водит пальцами по строчкам, боясь что-то упустить, но снова ничего подходящего. Какой-то воришка утверждал, что его побудила украсть золотое кольцо у соседки насылающая наваждения двухголовая птица мелало. У какой-то женщины из предместий стая лисиц-яломиште сожрала всех кур. А в мае квартирмейстера стражи сожрал бруколак. Среди всех этих персонажей Антон не находит ни одного Андрея и ни одного Шастуна. — Да ну что за хуйня-то, — ноет он разочарованно. — Ну оно должно же тут быть! — Должно, — осторожно соглашается Позов. — Если это вообще… произошло. Антон хмурится: — Ты к чему клонишь-то? К тому, что он не умирал вовсе? Позов мотает головой: — Да нет, скорее… Ну взрослые же врут иногда детям о том, что любимая собачка убежала в лес жить с феями, а не умерла. Антон моргает несколько раз, пытаясь понять, куда ведёт эта мысль: — Со… бачка? — Да бля, Тох, я не знаю, как сказать нормально, — трёт лысину Позов. — Мож, он по пьяни в нужник свалился или в драку полез с кем не надо. А мама твоя, чтобы тебе не портить впечатление о бате, придумала ему трагичную смерть от зубов чудовищ. Ну логично же? Шастун поспорить не может, но не может и отделаться от неприятного липкого ощущения, поселившегося теперь где-то в груди. Хорошо, допустим, Андрей Шастун не закончил свой путь в пасти вырколака — но что это значит? Может, всё так прозаично, как говорит Позов, не исключено. Но Дима не знает главного — наводку, из-за которой Антон вообще полез в архивы. Вряд ли Гудков попытался бы втереться в доверие, открыв Антону правду о том, что его отец утонул в выгребной яме, а значит, правда об этой смерти должна быть больше неудобной, чем некрасивой. Эта непонятная тревога в груди разрастается, словно зияющая воронка. Шастун не может отделаться от чувства, что что-то не так, и теперь, когда он это знает, воронка будет только расти. Он поднимается на ноги, откладывая в сторону прошитые стопки пожелтевшей бумаги: — Прикроешь меня? Дима хмурится: — Прикрою как? Что я должен говорить, куда ты делся? — Поз, я не знаю, — вздыхает Шастун. — Скажи, что живот прихватило и я весь день с толчка не слезаю. Ты лекарь или кто? Позов недовольно морщится, но кивает. Архивариус в углу усиленно делает вид, что вообще свидетелем этого разговора не был. Антон толкает дверь архива и широкими шагами несётся по коридору. Внутри клокочет ядрёная смесь эмоций: обида пожирает страх, злость борется с надеждой. Покидать гарнизон без увольнительной чревато последствиями, но сейчас ему всё равно — он слишком заряжен, чтобы сидеть на месте. Мимо Шастуна пролетают двери штаба с озадаченным часовым, людные улицы, вялые лошади, суетливые прохожие. Всё смазывается в одно большое пёстрое пятно, когда ноги на автомате несут его к знакомому дому. В голове колотится только одна мысль — нужно поскорее узнать правду и покончить с этой путаницей, вернуться к спокойной размеренной жизни. Выполнять приказы, следовать инструкциям, не совать нос куда не просят. Быть предсказуемым маленьким солдатиком, который взамен может рассчитывать на предсказуемую маленькую жизнь. Разве он многого просит? Окна родного дома горят приветливым тёплым светом и, стоя на пороге, Антон слышит внутри спокойные голоса мамы и отчима. Нужно постучаться и войти, но рука почему-то именно сейчас становится каменной, и Антон стоит так с минуту, слушая шум ветра и своё колотящееся сердце, прежде чем решается открыть дверь. — Антоша! — на лице мамы написано приятное удивление. У неё руки все в муке, она стоит у кухонного стола со скалкой, а отчим на стуле рядом чистит картошку — уютная картина, которую Антон собирается разрушить. — Ты чего? — во взгляде мамы проскакивает беспокойство. — Что-то случилось? — Мам, как папа умер? Наступает тягучая тишина, которую нарушает только один звук — отчим кладёт нож на стол. Он поднимается на ноги и вздыхает: — Так, Антон… В любой другой ситуации его авторитет в глазах Шастуна сделал бы своё дело, но сейчас Антон мотает головой и сжимает губы: — Это не про вас, не лезьте, пожалуйста. — Олег… пожалуйста, — мама робко трогает его за плечо, и он, прищурив глаза, вытирает руки мятым полотенцем, прежде чем, недовольно ворча, выйти через задний ход во двор. — Как он умер? — повторяет Антон, удивляясь металлу в собственном голосе. — Я же рассказывала тебе, — робко начинает мама, продолжая мять в руках тесто. — Его убили чудовища. — Какие? — с нажимом цедит Антон. — Как это произошло? Мама вздыхает и позволяет рукам безвольно поникнуть, отпустив тесто: — Антон, к чему это всё? Скажи мне прямо. — Это ты мне скажи прямо! — обида в голосе прорывается наружу хрипотцой. — Я все архивы перерыл, искал его дело, пытался понять, что с ним случилось! — Антон… — Я всё это время думал, что мой отец умер как герой! Трагично! А это не так было? Ты мне врала с самого детства, выходит, мам? — Антон. Она вытирает руки от муки и явно ищет в себе силы повернуть к нему лицо и взглянуть в глаза. — Твоего отца повесили. Он хотел помочь бежать нелюдям, которые работали на герцога, их всех… они все погибли. В наступившей тишине слышен стук топора на улице — отчим рубит дрова за домом. — Ч… что? — шепчет Антон, не до конца успев осознать произнесённое, будто слова не успели из маминых губ долететь до его ушей. — Он работал конюхом у герцога, ты помнишь? Там были девочки, с которыми плохо обращались, твой папа пожалел их и хотел помочь. Я его просила не вмешиваться — не потому, что мне их не жалко было, мне было жалко! Я просто так боялась, что их поймают. И их поймали. Повесили. Антон медленно пододвигает к себе табуреточку для надевания обуви и опускается на неё. — Мой папа помогал нел… анар? — он произносит медленно, словно пытаясь распробовать на вкус новую для себя концепцию. Мама кивает: — У него было много друзей, которые не люди. Он и на ночной рынок тебя водил постоянно, помнишь? Ты маленький был, не помнишь, наверное… Там… Это не для людей место, сынок. Это для своих у них. — А папа был…? — слова застревают в горле. — Нет, человеком он был, просто сердобольным, дружил с ними, — вздыхает мама. — Я тоже, мы… общались с некоторыми семьями, ты дружил с их детьми, но после смерти Андрея я постаралась от этого подальше держаться. Чтобы обезопасить себя. Антон мрачно усмехается: — Настолько подальше, что аж на другом конце? Позволила мне стать Охотником? Позволила мне считать нелюдей чудовищами? Думать, что они виноваты в смерти отца. — Они виноваты, — тихо перечит мама, снова утыкаясь взглядом в своё тесто. — Если бы не они, он был бы жив. — Если бы не палач, который его повесил, — рычит Антон. — Если бы не плотник, который построил виселицу. Если бы не… кто там верёвки плетёт? Так кого угодно можно обвинить, мам. Она торопливо кивает: — Я знаю, я знаю. Я просто… Ну а что я должна была делать? Рассказать тебе правду, чтобы ты в поисках справедливости убежал жить в леса и бороться на стороне этих, нелюдей? Мстить за смерть отца герцогу? Он почти сразу тогда королём стал, ты же понимаешь, такие вещи… — Поэтому ты позволяла мне винить кого угодно, кроме тех, кто был действительно виноват, — заключает Шастун. Мама раздосадованно бьёт полотенцем по столу: — Да чтобы защитить тебя, как ты не понимаешь, дурень?! Ты хочешь знать правду? Бога ради! Бери отцовский дневник, исчитай его вдоль и поперёк — только покоя тебе это не принесёт. — И возьму! — почти переходит на крик Антон. — Бери-бери, — подначивает мама. — И прочитаю! — не унимается он. — Да на здоровье! — она раздражённо отмахивается и уходит в спальню, где слышится скрип крышки сундука, а затем мама возвращается и виновато суёт в руки Антона потёртую записную книжку. — Я всё сказала, — шмыгает носом она, возвращаясь к тесту. — За то, что своего единственного ребенка хотела защитить от такой же судьбы, прощения просить не буду. — Мам, мне тридцать один, — тянет Антон растерянно, чувствуя, что перегнул палку. — Я уже могу сам решать. — Оболтус был, оболтус и остался, — отмахивается она, вяло меся тесто. — Будешь пирог ждать? Я тогда рис не положу. Антон растерянно кивает, а потом всё же находит в себе силы подойти к маме ближе и обнять её сзади, виновато чмокая в макушку. — Я… в сад пойду почитаю. Зови, как готово будет. Мартовский воздух окатывает разгорячённые щёки волной холода, когда Антон выходит из дома. Отчим косится на него неодобрительно, но ничего не говорит. В другой ситуации Антон предложил бы помочь ему с дровами, но сейчас пальцы зудят поскорее открыть отцовский дневник и узнать правду, которую от него скрывали последние две декады. Шастун опускается на покосившуюся от времени скамейку под старой яблоней и открывает записную книжку. Почерк у отца ровный, он им всегда гордился, и Антон это помнит, потому что мама показывала какие-то старые письма от него. Но сейчас, вглядываясь в аккуратные круглые буквы, Шастун чувствует отнюдь не тепло ностальгии, потому что складываются эти буквы вовсе не в приятные слова. 17 января Снова слышал крики из пристройки. Кого ни спрошу, все отводят глаза, никто ничего толком не говорит. Не отрицают, просто все как один говорят: «Андрюх, тебе не надо в это лезть». Я всю голову сломал, пытаясь придумать этому какие-нибудь объяснения, которые меня бы не тревожили. Например, что Владу привели девиц лёгкого поведения и он их просил покричать. Но тогда бы они кричали в спальне? Пристройка-то тут при чём? Врагов там пытает? Так вроде для этого у замка темница есть, да и враги сейчас — это кто? Разве что те, кто ему помешает на престол права заявить, а тут у герцога всё схвачено. Я не был внутри и не знаю, чем он там занимается и зачем вообще эту пристройку построили — уродливая она, весь вид на сад портит. Но знаю, что крики оттуда несутся, только когда Влад там. Если он в отъезде или у него гости, в пристройке всегда тихо и свет не горит — как будто больше ни у кого ключей нет и права входить туда тоже. Но кто-то же там убирается? Я пытался вызнать у Анны, она говорит, у неё ключей нет, и её туда убираться не пускают. Не сам же он там полы моет? 23 января Пока чистил копыта Сирдару, видел, как в пристройку заводили двух девочек. Видел их раньше, думал, они на кухне работают, но понял, что даже имён их не знаю. Девочки молоденькие, почти дети ещё. Ничего хорошего у меня в голове не крутится, мерзости одни. Но что я должен думать? Видел, как их заводили, потом слышал крики какие-то… и это не такие крики, которые можно принять за стоны, за выражение удовольствия. А такие, от которых кровь стынет в жилах. Не хочу думать, что он с ними делает, и не думать тоже не могу. 24 января Весь день слоняюсь по замку герцога, пытаюсь понять, кем были вчерашние девочки и где они сейчас. Просочился на кухню — меня оттуда прогнали, думали, что я хочу спиздить печёного кролика. Но за то время, что я успел осмотреться, тех девчонок там не увидел. В прачечной их тоже не нашёл, и в подсобке, где весь персонал в карты играл, их тоже не было. Кого ни спрошу, никто не помнит таких. Но откуда-то же они взялись? Кто-то их должен искать или хотя бы знать, кто они. Родители у них есть, в конце концов? 4 февраля Арс говорит, узнал про девчонок моих, я ему их описал. Говорит, знахарке в Млаштине приводили (или даже приносили скорее) двоих девиц, еле дышащих, места живого на них не было. Велели вылечить магией, а потом забрали сразу. Тоже одна рыженькая, другая тёмненькая — всё сходится. Только вот, что интересно: обе девчонки оказались не простые, из анар они. Говорит, они вилы, которым крылья отрезали — улететь не могут, убежать тоже. Поговорить им не дали, охранники герцога следили всё время, но знахарка увидела достаточно, чтобы понять, что девчонок держат против их воли. Только потом их отдать обратно пришлось, эта знахарка же тоже на своих условиях работает — она им помогает, когда надо, они её не трогают. Пока не передумают, по крайней мере. 7 февраля Не могу поверить. Я должен что-то сделать, у меня кровь в жилах стынет, когда я думаю о том, через что прошли эти девочки. Их держат в запертой комнате на чердаке, Анна узнала от служки, который носил им еду, где хранится ключ, и я к ним пробрался, когда герцог с половиной охраны уехал на приём. Бедные, истощённые, так меня испугались сначала, когда я дверь открыл, думали, я их снова пришёл забрать в пристройку. Узнал от них, что у Влада там пыточная — только не такая, где выпытывают информацию у врагов, а такая, где пытают для удовольствия. Судя по разговорам охраны, которая девочек туда водила, они не первые и не последние — у нашего герцога развлечение такое, пытать анар. Я не хотел у них подробности вызнавать, но, насколько я понял, иногда их бьют, иногда измываются другими способами, а иногда он их даже не трогает — просто смотрит, как их насилуют, пока принимает ванны из оленьей крови. Вот сейчас пишу это и сам поверить не могу, как будто монстра из детских страшилок описываю. Для человека, который так ненавидит нелюдей, Влад сам тот ещё кровопийца. Они ведь ещё и дети почти! Я как представлю, что моего ребёнка кто-то может так обижать, перед глазами красная пелена всё застилает. Я должен что-то сделать. 12 февраля Два мешка муки. Сетка лука Банка молока. Весь день идёт дождь. Много думаю. 16 февраля Майя говорит мне не вмешиваться. Я понимаю, она боится — и за меня, и за них с Антошкой. Но я не могу не вмешаться, как я буду смотреть им в глаза, если позволю этому кошмару происходить и дальше. У Арса есть знакомые, которые помогут спрятать девочек, если я их довезу до старой мельницы хотя бы. Я пока не договаривался, но знаю, что соглашусь. Не могу позволить себе долго думать — очередной визит в пристройку любая из них может не пережить. Я должен решиться. 22 февраля Долго тянул, опасно. Думаю, сегодня всё должно произойти. Пишу тут заранее, на случай, если меня поймают, чтобы, Майя, хотя бы ты знала, что случилось. Я не могу молчать, я не могу бездействовать, мне сердце не позволит. Я хочу жить в мире, где все живут в гармонии, где никто никого не делит на своих и чужих, не охотится на тех, кто отличается, не сеет ненависть. Я не такой дурак, чтобы перед самой коронацией пытаться рассказать всем, что герцог на самом деле годами пытает и насилует детей тех, кого не считает за людей. Я понимаю, что это бы означало верную смерть для меня, но ничего не изменило бы в мире. Но у меня есть те, о ком я обязан заботиться, и я к ним вернусь — как только помогу тем, о ком я выбираю заботиться. Если я спасу хотя бы этих двух девочек, моя вера, моя жизнь имеет смысл. Я возьму трёх коней из конюшни и тайно выведу девочек, когда все уснут. Я не пишу здесь, где мы планируем укрыться, если что-то пойдёт не так, на случай, если этот дневник попадёт не в те руки. Я не буду врать, Май, мне страшно, но я никогда ещё не был так уверен, что поступаю правильно. Записей после этой нет. Половина дневника пуста. Антон понимает, что его пальцы дрожат, только когда закрывает записную книжку. Как? Это всё начиналось как работа, как расследование, когда это всё успело стать частью его жизни? Неотделимой, словно проросшие в дом корни дерева, словно впившаяся в яблоко грибница плесени. Как Арсений («Арс»! Опять этот «Арс»!) просочился и сюда? И почему Антон не сомневается, что это тот же самый Арсений. Сколько ему тогда было, лет пятнадцать? Он вполне мог работать на герцога каким-нибудь поварёнком или гонцом, или тем же помощником конюха. Но если он знал отца, почему ни разу об этом не обмолвился? Может, он и про Антона знал? Знал заранее, что втянет его в свою игру и использует в своих целях, потому что уже являлся частью его жизни? А Гудок этот чего добивался? Просто хотел, чтобы Шастун узнал правду, или всё же намекал, что Арсению доверять нельзя? А кому можно? Никому. Никому. Антон обхватывает голову руками, но кажется, что она сейчас станет жидкой и протечёт сквозь пальцы. Мысли внутри черепа не могут задержаться даже на долю секунды: скачут, ревут, кружатся. Антона тошнит. Не было никаких чудовищ. Никаких гнусных волколаков и отвратительных стригоев, которым нужно было бы мстить за смерть отца. Это всё выдумали для него, как сказку — выдумали, как носатых ведьм и кровожадных оборотней из инструктажей. Ведьмы стирают бельё и дарят тебе саше с цветами. Оборотни танцуют и угощают тебя плациндами. Вилы терпят беды от людей, а не приносят их сами. А где… чудовища? Где все чудовища? В замке сидят? Когда Антон пытается встать со скамейки, перед глазами вспыхивают яркие пятна — хорошо, что отчим оказывается рядом, чтобы подхватить его и увести в дом. От пирога Шастун отказывается — тошнота никак не проходит. И тогда мама заворачивает ему пару кусков с собой, и он растерянно берёт кулёк и суёт его подмышку, и целует маму в щёку, выходя на улицу. Начинает темнеть, когда автономно бредущие ноги выносят Антона к городским воротам. Галдящие наперебой мысли в голове сливаются в единый равномерно жужжащий рой, из которого уже не вычленить ни одного слова. Получается, в голове так громко, что тихо. Противная морось бьёт по щекам, и Антон отрешённо вытирает лицо, продолжая шагать вперёд. Огибает начинающие образовываться лужи и один раз даже обходит лежащую посреди дороги довольную супоросную свинью. Хочется быть таким же довольным, как и она, но, кажется, Шастун эту способность утратил теперь надолго. Оказавшись под крышей, он мотает головой, вытряхивая воду из волос, и, не найдя взглядом полотенца, вытирает лицо влажным рукавом. Кулёк с пирогом ставит на печь, а сам осторожно опускается в знакомое кресло-качалку. Дождь ритмично барабанит по стёклам, вводя в своеобразный транс, и Антон искренне рад в нём оказаться, дать себе хоть несколько минут передышки. Они заканчиваются вместе со скрипом открывающейся входной двери и удивлённым хриплым голосом Арсения: — Шаст? Ты что тут делаешь? Почему-то слышать от него это короткое прозвище сейчас очень неуместно и очень приятно. — Я ничего не разбил в этот раз, — почему-то оправдывается Антон, наблюдая за тем, как Арсений мысленно пересчитывает горшки на подоконнике. — Я залез через чердак. Хозяин дома хмурится: — Что у тебя за привычка приходить без приглашения? — Ты приглашал. Говорил, чай с можжевельником попьём, — напоминает Антон отрешённо. — Я принёс мамин мясной пирог, а ещё хотел спросить, почему ты мне всё это время врал.