Крючок

Арсений замирает в дверном проёме тёмным силуэтом на фоне пасмурного неба. В его позе есть что-то неестественное, изломленное, и Антон это замечает, только когда Арсений проходит внутрь, хромая. Он аккуратно закрывает за собой дверь и, стараясь держать лицо, с явным трудом опирается о полку с обувью и пытается стянуть с ног мокрые ботинки, не наклоняясь. — Интересное заявление, — криво усмехается Арсений, выдержав паузу. — Подкреплять его чем-то будешь? — Ты знал моего отца, — холодно констатирует Антон, рассматривая медленно приближающуюся в темноте фигуру. Арсений не выглядит пойманным врасплох, он только пожимает плечами в ответ: — Ты будешь удивлён, сколько я людей знал за свою жизнь. Можно немного конкретики? Шастун раздражённо вздыхает, откидываясь на спинку кресла: — Да ну не придуривайся. Андрей, конюх тогда ещё герцога Влада. Припоминаешь? Арсений пару секунд задумчиво моргает, а затем выдаёт короткое: — А, — и не спешит ничего больше пояснять. Он медленно ковыляет к камину и бросает быстрое «а-арде», выбивающее из пальцев искру, ничуть не стесняясь сидящего перед ним Антона, Охотника на, мать их, ведьм. Вспыхнувшее пламя наполняет комнату тёплым светом, фигура Арсения больше не кажется такой мрачной и загадочной, и только теперь становится видно, по-настоящему видно, что он весь в ссадинах и синяках. Царапина на лице, которая была свежей в прошлый раз, сейчас более-менее затянулась, но обзавелась новыми подружками. И, судя по тому, как осторожно Арсений двигается, урон не только косметический. — Я не знал, что он твой отец, — негромко говорит Арсений. — Я знал, что у него есть ребёнок, но даже не помнил, сын или дочь. Если ты думаешь, что я намеренно с тобой познакомился… это не так. Антон поджимает губы. Поводов к этому никаких нет, но как же, чёрт побери, хочется Арсению верить! Как Шастун устал всех во всём подозревать, как хочется знать, что хоть кому-то в этом проклятом городе можно доверять! — Вы близко были знакомы? С Андреем. Работали вместе? — высыпает сразу все накопившиеся вопросы Шастун. Арсений морщится: — Я никогда бы не стал работать на эту мразь. Я задолго до Андрея знал, что Влад садист поехавший. Нет, мы с твоим отцом познакомились через общих друзей. — Тебе тогда лет пятнадцать было, что ли? — пытается собрать картину воедино Антон. Арсений тяжело вздыхает, спокойно глядя ему прямо в лицо: — Нет, Антон. Мне было не пятнадцать. Я не хочу тебе врать, но… Сердце ухает куда-то вниз. «Арсений не то, чем кажется». Шастун медленно сглатывает: — Арс, сколько тебе лет? Это «Арс» вырывается внезапно, так естественно и так неуместно интимно в этих обстоятельствах. Антон его почти пугается, но вместе с тем наконец-то отпускает эта тупая зудящая обида, что, кажется, для всех остальных он Арс, а для Антона — нет. — В душе не ебу, — пожимает плечами Арсений. — Ты думаешь, я считаю? — Больше… сорока? — мягко уточняет Антон, наклоняясь вперёд на краю кресла. Арсений устало вздыхает: — Шаст, я же сказал, я не знаю. Я помню, когда города тут ещё не было, лес был — такой ответ тебя устроит? Арсений начинает медленно, морщась от боли, расстегивать дублет, пока Антон сверлит его напряжённым взглядом в попытках переварить услышанное. Иессариону не одна сотня лет, но и до него здесь долго было поселение, жившее за счёт охоты и речного судоходства. Если был совсем лес, то это сколько выходит, больше… тысячи? Больше тысячи. Столько не живут ни оборотни, ни морои, ни даже самые могущественные ведьмы. Это что-то настолько за гранью привычного, что даже в инструкциях Охотников про таких существ ничего нет. Так вот откуда вылезло то нелепое «родовспоможение», это не ошибка в сигнале, это Арсений, должно быть, учил сигналы ещё тех, старых Охотников, которые Антон не знает и не мог знать. Арсений не то, чем кажется. Правда. Прямо сейчас он не похож на какое-то древнее всесильное существо, он похож на уставшего человека, который пытается стащить с себя пропитанную кровью одежду после драки и никак не может этого сделать без посторонней помощи. — Достань цветы из ванны, пожалуйста, — спокойно просит он. Антон со старческим кряхтением поднимается со всё ещё непростительно низкого кресла и подходит к наполненному горшками корыту, видимо, отвечающему в этом доме за водные процедуры для всех обитателей. Обитателей поменьше и позеленее приходится выселить, переставив на пол, но на дне всё равно остаются комки земли и пожелтевшая от времени вода. Недовольно бухтя себе под нос, Антон вытаскивает корыто на улицу, выплёскивает грязную воду, ополаскивает его дождевой водой из стоящей у стены бочки и только после этого возвращает на место. Арсений терпеливо ждёт всё это время, не останавливая его и не благодаря — просто смотрит. Когда корыто возвращается на место, он устало командует: — Апа. Ванна наполняется водой прежде, чем Антон успевает дёрнуться, чтобы натаскать воды со двора. Это уже за гранью фокусов, которыми учат владеть Охотников, поэтому Шастун заворожённо впервые в жизни смотрит, как кромка воды поднимается сама по себе. От этого зрелища его отвлекает пытающийся стащить с себя дублет минимумом телодвижений Арсений рядом, приходится помочь ему, осторожно потянув за рукава. На белой рубашке под дублетом видны разводы крови, словно размытой дождём. — Мне нужно знать, что случилось? — осторожно интересуется Антон, помогая Арсению стянуть рубашку через голову. — Да тебя послушать, тебе всегда нужно знать, что случилось, — отмахивается тот, но настоящей едкости в его голосе не слышно. От штанов он, слава богам, избавляется сам, не требуя помощи, и Антон ловит себя на том, что морщится, разглядывая худую спину в разводах пока ещё красных кровоподтёков. Обычная человеческая спина в обычных человеческих синяках, никакой тебе чешуи, никаких перьев, рогов с копытами тоже нет. А ещё никакого белья под штанами тоже не обнаруживается, но почему-то сейчас в этой наготе Арсения нет ничего пошлого или романтического. Есть, скорее, какая-то уязвимость и даже… независимость? гордость? Как будто он Антону доказывает, что внезапный визит незваного гостя не в состоянии нарушить его планы, и он примет ванну, несмотря ни на что. Арсений с видимым трудом перекидывает ногу через борт ванны, но от протянутой руки гордо отказывается и, опасно шатаясь, погружается в воду сам. Несмотря на все его попытки сурово держаться, от внимания Антона не ускользает, как разглаживается лоб Арсения, когда он с наслаждением откидывается на борт ванны, позволяя себе расслабиться. — Это Гудков? — Где? — несколько растерянно поднимает взгляд Арсений. Антон неловко водит рукой, указывая на многочисленные следы драки: — С ним вы… повздорили? В прошлый раз ты у дворца был с царапиной и сейчас… Я заметил, вы с ним в напряжённых отношениях. Вот и спросил. Арсений ничего не отвечает, а лишь хмуро выдыхает и прикрывает глаза, откидывая голову обратно на бортик ванны. — Он твой бывший? — внезапно выпаливает Антон, идя на поводу у внезапной догадки. Ожидаемую реакцию она не вызывает — Арсений не краснеет, не начинает возмущаться и не встаёт драматично из воды. Он только лениво открывает один глаз, словно хочет убедиться, что понял Антона правильно, а для этого на него зачем-то нужно смотреть. — Кто? Саша? Нет. У него… свои там сложности. Он бывший друг. Соратник. Наши пути разошлись в какой-то момент. Арсений садится ровно и тянется за небольшим полотенцем, притаившимся на стуле рядом. Он мочит кончик и принимается осторожно оттирать засохшую кровь с плеча. — Помочь? — осторожно предлагает Шастун. — Нет, — отрубает Арсений, но уже через несколько секунд сдаётся, когда понимает, что не может дотянуться до спины сам. — Да. Антон осторожно забирает у него полотенце и опускается у ванны на колени, а потом какое-то время возится, пытаясь закатать рукав, чтобы не намочить мундир. Водит рукой вдоль позвоночника, пытаясь тереть достаточно легко, чтобы не содрать корочку на начинающих заживать царапинах, но достаточно сильно, чтобы оттереть запекшуюся кровь на коже. Арсений молчит, сидит, наклонившись вперёд и обняв колени. — Он сказал, ты «не то, чем кажешься»? — наконец выталкивает из себя Шастун, сосредоточенно водя полотенцем по и так чистой лопатке. Арсений отвечает горькой усмешкой: — Как грубо. А сам-то, можно подумать… Интересно, когда Гудков это говорил, он думал, что Антон считает своего нового знакомого человеком? Или намекал на то, что Арсений далеко не простой перевёртыш? Ограничивается ли его могущество продолжительностью жизни, или Антон сейчас трёт спину какому-нибудь древнему лесному божеству? — Слушай, а какая твоя настоящая форма? — поддаётся любопытству Шастун. Арсений с трудом протягивает руку за спину и раздражённо отнимает у него полотенце: — Они все настоящие. — Нет, ну а если серьёзно? — не унимается Антон. — Должна же быть какая-то? Ну… ну настоящая, блин, как ещё назвать. В которой тебе проще всего находиться. — Все мои формы, — цедит Арсений сквозь зубы, будто его каждый день донимают этим вопросом, — состоят из меня. Из моих клеток, из моих частиц. Вытерев ладони о штаны, Антон раскатывает рукав обратно и решает зайти с другой стороны: — Ну смотри, вот если тебя убьют, какую форму ты примешь? — Антон. Я не знаю. Меня пока ни разу не убивали. Как только убьют, я тебе обязательно расскажу. Ноги начинают затекать, и Шастун притягивает к себе тот самый стул поблизости, чтобы не сидеть на полу. Арсений кидает на него короткий взгляд, словно пытается понять, зачем ему вообще сидеть рядом. Но так же, как Попов не собирался менять планы на вечер из-за внезапного гостя, Шастун не собирается отказываться от идеи узнать ответы на все интересующие его вопросы прямо сейчас. — Но какая-то большая страшная форма у тебя есть? — ворчит Антон. — Иначе зачем это всё? — Какая-то есть, — внезапно соглашается Арсений. В глазах Антона загорается огонь: — Покажи! И Арсений отзывается с той же радостной интонацией: — Иди на хуй! Оно и понятно: чтобы оборачиваться прямо перед охотником, нужно быть совсем безголовым или доверять безоговорочно, а Антон это доверие пока не заслужил. Не заслужил? Даже после того, как документы из архива украл? Даже после того, как ведьму выгородил? Ладно. Может, просто в доме превращаться неудобно. Или после драки сил на это нет. Ничего личного. — Так и что, — чешет нос Антон, — это… проклятие какое-то? Может, тебе помочь можно как-то? Снять его? Вот сейчас Арсений наконец-то реагирует, оборачивается так резко, что вода из ванны выплёскивается и мундир Охотников, который Антон так берёг, покрывается мокрыми пятнами. — Давай я тебе объясню один раз. Я нормальный, такой же, как ты. Это не проклятие, я не вырколак какой-то — я просто таким родился. Как и сотни, тысячи других анар в этом городе. И ничего — живём, сосуществуем. Вы просто не знаете, что мы с вами в одной комнате, когда говорите о нас «они». Тысячи. Антон перебирает в голове записи из архивов. В десятки и сотни он бы ещё поверил, но тысячи? Сколько тысяч? Значит ли это, что незарегистрированных нелюдей больше, чем зарегистрированных? В чём тогда смысл Ордена, если его так легко обвести вокруг пальца? — Что, и на ночном рынке все, кто был — не люди? — Антон старается, чтобы его голос не звучал удивлённо. — Да нет, — отмахивается Арсений. — Кто-то — да, но много просто друзей и сочувствующих. Есть даже среди знати кто-то, они не все нас ненавидят. — Типа покровителей? — Ага, например, граф Воля с женой. Не замечал, что они Ордену никогда не жертвуют деньги, а жертвуют зато всегда маленьким предприятиям? Если присмотреться, все они оказываются анар. Только это… капля в море. Ничего не изменится, пока Влад жив. Для него мы все чудовища, не столько потому, что он в это верит даже, а знаешь… ну вот выгодно иметь внешнего врага. С соседями мы дружим. Давайте найдём кого-то, на кого повесим все проблемы, и ничего не нужно будет менять. Арсений с горечью отмахивается и цепляется за бортики ванной, чтобы подняться. Он оглядывается по сторонам, а потом показывает рукой на лежащее на кровати полотенце с такой обыденностью, будто Антон был тут всегда, чтобы подавать ему вещи. Шастун не против — он послушно приносит полотенце, и, замотавшись в него, Арсений, мокрый, побитый и взъерошенный, вылезает из ванны и шлёпает босыми ногами по полу в сторону спальни. Антон за ним не следует, деликатно оставаясь у пустого корыта, но всё равно кричит так, чтобы его было слышно в другом конце дома: — Ну постепенно люди же поймут, что не все, кто не человек — чудовища. Просто нужно время. — Сколько времени? — глухо доносится голос Арсения из спальни. — Я две тысячи лет жду и никак не дождусь. Антон прикусывает язык, надеясь, что это число было художественным преувеличением. Две тысячи. Две тысячи? Хотя какая разница, как только число становится больше сотни, разницы никакой. — Они все так говорят, — продолжает Арсений. — Ладно, пусть нелюди живут в наших городах, ходят с нами по одним улицам, но пусть соблюдают наши законы. Пусть живут по нашим правилам — а мы и так живём по вашим правилам, и этого недостаточно! Недостаточно быть законопослушным гражданином, чтобы тебя не трогали! Ты должен как будто не существовать. Не отсвечивать. Не привлекать внимание. Как только ты становишься хоть немного успешным, хоть немного поднимаешь голову, все взгляды на тебя. Все перешёптываются, подозревают, и вот уже Охотники у тебя на пороге. Поэтому я понимаю анар, которые отказываются принимать правила харийн. Которые говорят, что действовать нужно более радикально, если мы хотим, чтобы хоть что-то изменилось. Я не разделяю… но понимаю. Пока идёт этот монолог, Антон не знает, куда себя деть. Он меряет комнату шагами и в конце концов останавливается у печи, стоит там, раз за разом развязывая и завязывая обратно узел на салфетке, в которую завёрнут мамин пирог. Вот это, значит, каково. Жить, с самого детства воспринимая представителей правопорядка как врагов, которые пришли, чтобы отнять у тебя всё, а не защитить. Жить, зная, что тебя никогда не примут таким, какой ты есть. Жить без надежды, что что-то изменится к лучшему. Антон понуро ковыряет салфетку, когда Арсений возвращается на кухню в чистой рубашке. — Мне жаль, — бухтит Антон себе под нос. — Я бы сказал, что ты здесь ни при чём, но ты буквально часть системы, которая позволяет этому происходить, — горько усмехается Арсений и жестом отгоняет его от печи, чтобы поставить чайник на огонь. — Но если мне удалось показать тебе, как дела обстоят на самом деле, то, может… может, это всё и не зря. Может, ещё можно победить без насилия. Брови Антона стремительно съезжаются к переносице: — Без наси… Арс? — А? — Ты что-то недоговариваешь. Это даже не вопрос — констатация факта. Арсений постоянно недоговаривает, но обычно пытается это скрыть, а сейчас слова словно горят у него внутри, пытаясь прожечь тонкую оболочку и вырваться наружу. Он вертит чашку в руках, не отводя от неё взгляда, а затем решительно ставит её на стол. Арсений еле заметно качает головой, будто сам не верит, что собирается рассказать, но всё же набирает воздуха в лёгкие и выдаёт: — Я почти уверен, что пропавших девушек похищают не ради мести и для секса, а чтобы использовать их… я не знаю, в каком-то ритуале. В качестве жертв или сосудов, или источника магической энергии. Антон чувствует, как холодеют пальцы. — Откуда ты можешь это знать? — приходится спрашивать почти шёпотом, потому что голос ломается в самый неподходящий момент. — Не могу сказать, — отводит взгляд Арсений. — Я тебе и так сказал больше, чем стоило бы, и… Пока у меня есть надежда, что никто не пострадает, я пытаюсь спасти всех сам. Мне просто нужно… нужно, чтобы ты мне доверял, Шаст. Все эти недоговорки слипаются в один чудовищный ком лжи, который может стоить кому-то жизни. Сколько можно. Сколько, блядь, можно. — Чтобы я тебе доверял?! — горло режет, когда Антон повышает голос. — Сам не хочешь пример подать, а? Ты мне говоришь, что пропавшие девушки могут быть живы, а я что должен, сидеть на жопе ровно и не пытаться узнать, что с ними? Охуенная логика! Я что, недостаточно сделал, чтобы доказать, что я на твоей стороне? Арс? Есть всё, во что я верю, а есть ты, и, вопреки всем законам логики, вопреки всему, чему меня учили — я выбираю верить тебе, а ты, блядь, выбираешь считать меня… кем, блядь? Своим тупорылым информатором? Собачкой на побегушках? Арсений мотает головой, впиваясь пальцами в край стола: — Да нет же! Это другое. Я не хочу тебя подставлять. — «Вы не понимаете, это другое», — передразнивает Шастун, вкладывая в кривляния весь яд, который может. — Ой, блядь, сука, ублюдок, говно, блядь. Меня подставлять не хочет! Посмотрите на него! Я уже нахуевертил достаточно, чтобы висеть на главной площади — ровнёхонько там, где папка мой висел — за сговор с нелюдьми. Если уж меня всё равно казнят, когда всё вскроется, я мог бы хотя бы это заслужить, блядь! Я мог бы хотя бы знать что-то, а не висеть там как дурак незаслуженно! — Или можешь начать собирать коллекцию остальных преступлений, — внезапно улыбается Арсений. — Что там осталось? Убийство, богохульство, мужеложство… Он явно пытается разрядить обстановку, но Антон слишком заведён, чтоб успокоиться и посмеяться. Он хлопает ладонью по столу и выбирает нападение: — Отлично, уговорил! Ты предпочтёшь с начала или с конца списка пойти? Я думаю, что с конца. Давай стягивай портки обратно! Он делает шаг вперёд, скорее чтобы подкрепить свои слова, чем чтобы реально что-то сделать, но Арсений опасливо пятится назад, пытаясь уйти от любых непрошенных контактов с Антоном Шастуном. — Я не буду спать с тобой… с такой мотивацией, — дипломатично отвечает Арсений, проскальзывая между столом и Антоном обратно к плите. Никто и не собирался всерьёз, но Шастун считает своим долгом возмутиться и тут: — Ах, теперь тебе мотивация моя не нравится! Мне, может, тоже много что не нравится! Когда ко мне целоваться лезут без предупреждения не нравится, например, но тебя это, я так посмотрю, не особо волнует. Арсений не выглядит особо виноватым. — Капец, тебя это задело, — усмехается он. — Люди целуются постоянно, это ничего не значит. Тебя что, мама в детстве мало целовала, я не понимаю? Чего ты так зациклился на этом? — Так, а про маму мою вообще ничего не смей даже… не то, что говорить — даже думать не смей про маму мою! Понял? — скрипит зубами Антон. Чайник кипит, и Арсений, очевидно, использует это как повод отвлечься. Он обматывает ручку полотенцем и снимает раскалённую посудину с плиты, а затем копошится в баночках и заваривает в чашках какие-то душистые листья. Антон устало отодвигает себе стул и опускается за обеденный стол, уронив голову на ладони. Со стороны плиты доносится тихое шуршание и звяканье, а потом Арсений вздыхает: — Шаст, тебе не нужно волноваться о том, что я тебя подставлю. Если что-то пойдёт не так, я буду с тобой на одной виселице. Какой-то истерический полусмешок-полувсхлип сам вырывается из горла Шастуна: — Хах! Успокоил! Класс. Может, и не будешь. Может, тебя охотники убьют. Мне, кстати, снилось, что тебя охотники убьют. Шорохи замолкают, и Антону приходится оторвать руки от лица, чтобы убедиться, что Арсений до сих пор на месте. Но он здесь — стоит, замерев, и смотрит не в чашки свои, а на Антона. — Когда? — Что, снилось? — недоумевает Шастун. — Сегодня ночью. А что, есть какая-то разница? В ночь со вторника на среду вещие сны снятся или что? — М-м, нет, — усмехается Арсений. — Вещие сны срать хотели на дни недели, а вот пласибелла их вполне стимулирует. — Пласи… пласибо? Пласи… кто? — хмурится Антон. — Да так, одна очень редкая и очень психоактивная травка, — на этих словах Попов чудовищно неуместно ставит кружку с чаем на стол перед Антоном, никак не комментируя, есть ли в ней тоже какая-нибудь психоактивная травка. — Так вышло, что она попала в твой организм… через меня, и я клянусь, это было не нарочно, я не думал, что в такой концентрации это сработает. — Через те… через поцелуй, что ли?! — доходит до Антона. — И ты имеешь наглость меня хуесосить за то, что я чем-то недоволен? Наслал на меня какую-то… так, а стой. А ты её зачем ел ну или пил? Ты тоже вещие сны сегодня видел, получается? Арсений вздыхает, опускаясь за стол напротив Антона: — И да и нет. Я видел тягомотно подробный, но совершенно бесполезный сон, который никак не помог мне в расследовании. — А про что он был? — скорее из вежливости интересуется Шастун. Арсений отмахивается: — Про то, как я тебя зову на шабаш в день равноденствия, чтобы доказать, что анар нормальные ребята, и мы просто там, ну… танцуем, пьем, веселимся. Ничего полезного. Ничего полезного и правда, но Шастун почему-то чувствует укол ревности по отношению к тому Антону, который во сне веселился, пока Антон настоящий наслаждался кошмарами. — А если это вещий сон, значит… ты позовёшь? — интересуется Антон, пытаясь одновременно как-то казаться равнодушным. — Что, — хитро улыбается Арсений, прихлёбывая из чашки, — хочешь, чтобы я тебя на свидание позвал? — Что ты, блядь, несёшь, — взрывается Антон, чувствуя, как резко вспыхивают щёки. — Какое свидание! Если там будут все анар, мы сможем узнать, ну… свежие сплетни, посмотреть, кто странно себя ведёт или кто не явился — и так вычислить похитителей. Только ради этого. — А, — улыбается Арсений. — Ну да. Точно. Только ради этого. Обратный путь до гарнизона проходит как в тумане. Антон всё смотрит по сторонам, вглядываясь в горящие тёплым светом окна, и не может поверить, что мир вокруг вовсе не такой, как его учили. Вот в том доме, где бельё на верёвках трепещет на ветру, там может, выходит, жить целая семья волколаков? Вот этот двор, с аккуратным частоколом, увитым плющом, может принадлежать дриаде? А наслаждающаяся жизнью супоросная свинья, которую снова приходится обойти, может, и не свинья никакая вовсе, а перевёртыш, которому нравится примитивность поросячьей жизни? Всё это никак не бьётся с привычной картиной мира, в которой всё, от детских сказок до инструкций Ордена, вопило: нелюди опасны, они коварны, им нельзя доверять! Даже те, кто похож на человека, в любой момент могут превратиться в чудовищ, напасть, убить, отнять твоих детей! Но нет же. Если всё, что сказал Арсений, правда, значит, это всё выдумки? Преувеличения? Любой богопослушный крестьянин может оказаться не человеком, и ты об этом никогда не узнаешь, потому что он не даст тебе повода. Любые играющие на улице дети, во имя безопасности которых ты готов жечь и убивать нелюдей, могут сами оказаться этими нелюдьми. И они живут. Сосуществуют. Соблюдают правила. Они не заслужили такого отношения. Никто не заслужил. Вернувшись в штаб, Антон сам жалеет, что не умеет оборачиваться мышью — эта способность бы ой как пригодилась ему в попытке незамеченным пробраться к кровати. Но человеческий Антон, увы, слишком заметен, поэтому на полпути его осторожно окрикивает Стас, торчащий в главном зале у камина. — Как живот? Шастун судорожно перебирает в голове причины, по которым капитан может интересоваться его животом, пока не вспоминает, что велел Позову соврать про отравление. — Уже получше, — бурчит в ответ Антон. В пространные объяснения лучше не пускаться, врёт он из рук вон плохо. — Рис съел? — участливо интересуется Стас. В любой другой ситуации Антон бы его поправил, уточнив, что от риса у него отёк, а не несварение, но сейчас Шеминов сам протягивает ему спасительную соломинку и Шастун не собирается от неё отказываться. — Да, видимо, — кивает он, осторожно. Стас смотрит внимательно, но по его взгляду невозможно понять, что он думает. Он обеспокоен здоровьем подчинённого или видит ложь Антона насквозь? Даже если видит, никак это не показывает, а только коротко кивает и, прежде чем повернуться к камину, бросает: — Ну иди отдыхай. Приходи в форму. И Антон идёт, чувствуя, как сгибается спина под весом очередной собственной лжи.