Welcome to Россия!

Раскладушка кряхтела, тихонько поскрипывала под весом огромной, абсолютно дезориентированной туши. Подо мной. Медленно я отлипала от кровати, как только прилепленная к стулу жвачка. От меня тоже отходили волокна, связывающие меня и кровать, тянущие вниз, призывающие лечь обратно. Села на край, касаясь стопами прохладного пола. До моей раскладушки ковёр Сашин не доставал. С плеч сползли (ещё давно я полагаю) чуть вниз бретельки, я с хлопком вернула их туда, где они по своему обыкновению и должны быть. Принялась сдувать с лица густую прядь волос. По итогу рукой заправила её за ухо. Помнится, вернулись мы с Сашей не то, чтобы поздно. На часах электронными цифрами мигали три двадцать три. Саша махнула, сказала, что детское время. Для неё быть может. Но не могу взять в толк с каких таких пор для меня это – "не то, чтобы поздно". Эта страна меня портит. Ума не приложу который сейчас час. Ощущение, что прошло двадцать минут с того самого момента, как два пласта, усталых и спящих на ходу, свалились каждый на свою кровать. К слову, у Саши тогда было куда приземляться, а я едва не шибанулась об железный корпус. Прошло явно больше чем полчаса. Комнату залил серый свет. Сравнение, кажущееся мне очень подходящим, в то же время кажется мне вычурным. Сравнивать Солнце с лампами оно, знаете ли, может и по философски, но и точно так же, как думать о схожести точки в конце предложения с чёрной дырой. Разность значений. И всё же, я подумала, что Солнце словно имеет (как и лампочки) холодный и тёплый свет. Тёплый есть тёплый, не о нём хочу сказать. Про холодный свет Солнца я подумала тогда – утром. Подумала, что Солнце через тучи светит всё же визуально иначе. Лишен тёплого цвета и теплоты в общем, поэтому не будет ли лучше сказать, что он холодный? Может и нет, я сама отмела высказывания об этом. Нелепая философия полная бессмысленных преувеличений и выводов от фонаря, была моим хобби. Нежеланным хобби. Крайне нежеланным. Саша звездой лежала на спине, одеяло оттеснила до самого края постели, оттуда оно, ненужное, свисало, кончиком касаясь пола. Лежала, как и я, в платье, пунцово-красные волосы спутались на лице. Около её кровати сгорбились наши рюкзаки, которые несколькими часами (около нескольких часов) ранее мы наугад скинули с плеч. На моей простыне, как кровавые пятна, то там, то тут встречались рубиновые стразы. Осталась на лице только одна. Та, что на лбу. Я сгребла остатки своих сверкающих прыщей, пошла положить на Сашин стол. Не рассчитала поворот и рукой смахнула со стола лампу с прихваченной, согнутой трубой-позвоночником. Я отскочила в сторону. Зажмурилась. Бам-ц. Звонко упала, музыкально. – Мать твою за ногу, – сипло выругалась Саша, явный не ценитель музыкального искусства, – Как же ты мне дорога. – Эффект бумеранга, – ответила я, нагинаясь за лампой. Не забыла ещё о гуаши. – Эффект бумеранга это нечто неожиданное, противоположное ожиданиям, – приподнялась на локтях Саша, продолжая ворчать. – Да, очень это было ожидаемо. Сашка махнула, но парировать никак не могла. – Потом подумаю простить тебя или нет. Пойдём подарки смотреть? – Саша уже была на ногах, расправляла платье. – О, я извинялась? – изумилась я, а потом почему-то удивилась снова, – Подарки? – Новый год, подарки, нет? Не связуемо? Или ты забываешь что это? Подаренный золотой шар был у меня в рюкзаке. Я невольно туда покосилась. – Возможно. Саша, как малый ребёнок, подарков ждала с нетерпением. И восторженно уселась на колени перед ёлкой, где выстроились два большущих пакета. Один с моим именем, другой с её. – О, мне... Мне нужно сходить за... Тоже за подарками вам, я совсем забыла. Да, ещё чуть-чуть и я бы у себя в комнате, разбирая чемодан, с досадным вздохом вынула оттуда пакет с коробкой. И получила бы нагоняй. Мамино "я так и знала" услышать мне было не суждено. Ах как жаль. Верхняя часть пакета была мной беспощадно смята в рулет. Тогда я освобождала рюкзак и переложила пакет в чемодан, а чтобы не занимать им много места скрутила в трубку часть пакета до подарков. Зато коробка как только купленная. Что-что, а я со своим умением смять несминаемое теперь засомневалась в этом своём умении. – Глянь, – Саша подняла вверх за плечи свитер. На свитере, в районе от груди до живота, растянулась буква "С", вокруг обшитая бусинами жемчуга, – У тебя такой же. – Ты смотрела в мой пакет? – может быть я даже утверждала. – Чуть-чуть, – невинно ответила она. Поставила коробку с пакетом на пол, чтобы подойти к своему подарку, ожидающему меня и уже отодвинутому от ёлки. Саша смотрела за мной пока я ставила их с бабушкой подарки, к ним она затем потрусила. – Какой? – Саша вернула свой взор ко мне. – Пакет. – Почему-то неудивительно, – усмехнулась она. Намёк её я поняла и цыкнула, потому что смяла пакет не намерено. Нет, ну отчасти да, отчасти намерено, но намерения намерениям рознь. Под шурудение Саши в своем пакете, я разбирала свой. Сашка, зараза, весь сюрприз испоганила и никакой интриги я не испытала. В пакете лежал свитер. Точь-в-точь. Только когда я его развернула то, конечно, на нём была иная буква. Буква "А". Признаюсь, такие свитерки меня умиляли. И даже трогали. Бабушка вязала их для нас. С целью порадовать. Что тут ещё добавишь? Я заплачу от одного факта того, что кто-то что-то сделал лично для меня (например, поздоровался). А после заплачу от обиды на себя, от стыда, от того, что я не могу дать такое внимание (не относится к "поздоровался"). Потому что не умею, потому что нет желания уметь. Откровенно. Собственно, поэтому и стыдно. – О, шар! Я такие прям... – Саша вертела сувенирный шар с миниатюрой статуи Свободы в руках, трясла, – Люблю. Давно хотела что-то подобное. Так ты прикинь, он ещё и из Америки... – М. Прикидываю. – Нет, ну то есть теперь есть чем хвастаться. Или как думаешь, кого-то ещё этим удивить? – Шаром или тем, что он из Америки? – Ага, шаром, – фыркнула Саша, – Тем, что он из Америки. Доставки есть и всё такое. Не в СССР живём. Тогда буду рассказывать, что это моя племянница мне привезла, у меня там типа связи и всё такое. – Не называй меня так, – поморщилась я. – А как? Сестрой двоюродной? Кузиной или как у вас говорят. – Э... Наверное. Но тоже ведь неверно. – Что верно? – Саша развернула шоколадку, что помимо шара лежала в пакете, – Никто? – Подруги, – обиделась я. – Племянница, – кивнула она, откусывая кусок от шоколада. Не деля на доли, а просто кусая. – Прадед, – вздохнула я, поднимая за ручки свой пакет с подарком, – Не подавись. Я держала путь обратно в комнату, чтобы положить свитер и зайти, возможно, к бабушке. Поблагодарить и подарить подарок лично, потому как Саша уже нагло посягала на коробку. Но в комнате ли она? Не знаю. Если да, то спит вряд ли. А вероятно, что да, единственное место, где она ещё могла проявлять бурную деятельность – кухня, но оттуда ни звука, ни шороха. Помимо, я не поленилась заглянуть туда. Пусто. Зато увидала, что за окном хлопьями пикирует на белую землю снег. Совсем-совсем, медленно и осторожно, но стеной. Светлой в серую крапинку. И серые крапинки – дома. Спокойно. Под мышку держала свой свитер, прихватила пакет и коробку с бабушкиным подарком. В пакете было что-то ещё. "Что-то ещё" перекатилось с одной стороны на другую. Не столь явное, но мной услышанное столкновение "чего-то ещё" с противоположной стенкой пакета. Застопорилась в коридоре рядом с дверью в нашу с Сашей комнату. Запустила руку в пакет и оттуда достала ещё один подарок. Флакончик духов. Небольшой, он помещался у меня в ладони, но удлинённый и без этикеток, с позолоченной крышкой сверху, свет люстры в коридоре ярко на ней переливался. Прыснула духи на запястье, золотистую крышку зажала в кулаке. Запах цитруса был скорее фоновым, имел горчинку и что-то цветочное. Достаточно приторным стал через время. Обрёл даже чуть древесные нотки. Нотки. Музыкально выходит. Почему-то меня всегда забавляло, что парфюмеры используют музыкальные термины. Глупо, конечно, но кто сказал, что мне глупость не присуща? Я закрыла флакон. Уже в комнате положила духи в передний отсек рюкзака. За пять дней ни разу не доводилось видеть бабушкину комнату изнутри. А что снаружи? Только деревянная дверь и металлическая подкова над ней. Два осторожных стука. Выглянула из приоткрытой двери. – Анни? Проходи, – бабушка Тоня посмотрела на меня поверх очков, – Давно ко мне не стучались. – Что ж Саша без стука заходит? – Если бы она заходила, – покачала головой бабушка. Наверное, подумала я, в этом нет надобности. Бабушка в спальне проводит, в основном, вечера. Смотрит телевизор, детективные сериалы вместе с ней слушаем мы с Сашей и плюсом ещё пол дома. Днём либо на кухне кашеварит под включённый радиоприёмник, либо ходит с старушками-подружками по дворам и рассиживает лавочку на площадке. Саша ловит её утром и днём на кухне, а вечером просто не трогает. Я втиснулась в щель, прикрыв за собой дверь. Бабушка Тоня в пушистом халате с кружевами вокруг капюшона, полулежала на кровати, укрывшись по пояс тяжёлым, цветочным одеялом. На носу очки, а в руках бисерная вышивка и игла с ниткой. – Садись вон, на краешек, – кивнула бабушка. Ближе стало видно картину. Зимняя деревенька, в ряд стоящие дома припорошенные снегом, деревья, вдали поля и восходящие над ними солнце. По бисеру нечаянно приметила, что моё кольцо, подаренное Сашей, состоит из такого же бисера. Цвета были один в один. Признаюсь, может быть я немного всматривалась. Чуть-чуть, может быть, не нечаянно. – Что за коробочка у тебя? – не менее внимательная бабушка Тоня заприметила коробку, принесённую мной. – А, это подарок, – коробку я протянула к бабушке, хотя ей вряд ли сейчас удобно её взять, – С Новым годом. Но бабушка опустила вышивку и взяла в руки подарок. – Ничего себе, спасибо, – заулыбалась она, – Тебя тоже с Новым годом, дорогая. Застенчиво улыбнулась и, глядя на запястье, вспомнила про духи. – И тебе спасибо, – начала я, – Свитер очень милый. Пока не примеряла. Кстати, о другом подарке. С чем эти духи? Что-то цитрусовое и... – Нотки бергамота и сандала, – пояснила бабушка, но я, честно, получила от этого только плюс вопрос. Сандал – это? – Бергамот даёт запах цитруса, сандал придаёт пряности. Я подумала, тебе очень подойдëт этот аромат. Понюхала ещё раз. Да, этот запах, должно быть, мне подходит. Приверженцам дезодорантов, конечно, духи подходят все, а вот к выбору самого дезодоранта они подходят как истинные парфюмеры. По крайней мере я такая и я так делаю. – Вышивки бисером в последнее время нравятся мне всё больше, – я смотрела за тем, как бабушка прошивает очередную блескучую бисерину, – Но больше всего мне нравится просто нитками. Это красиво. – Красиво, – кивнула бабушка Тоня, – У меня висит пару совсем небольших картин. Они очень старые. Зависит это от возраста, от нежелания или от того, что некому, но я перестала вышивать. Так вот берусь бывает за что-нибудь начатое. Берусь, но никогда не заканчиваю. Себе вышивать оно, знаешь, не в радость. Висят, пыль собирают, нет ни воспоминаний, ни радости. Пустышки, – чуть махнула она кистью, а вернувшись к вышивке добавила, – Да и погляди, такую кривость ещё умудриться сделать нужно. Хватку давно потеряла. А раньше у меня рука была, что называется, набитая, натренированная. А всё потому что было кому вышивать. Скажу тебе откровение, но кроме твоей мамы и Саши у меня было ещё много детей. Приютских. Им я и вышивала за всякие заслуги порой даже самые крохотные. Приютские дети, пускай, не брошенные, но даже на время вот этого их пребывания в приюте они нуждались в ком-то вроде мамы или папы. Я никогда не заменяла им мать, да и цели такой не имела. Заботу давала, защиту. Но матерью я им не была. Ни второй, ни третьей, ни пятой. Я не была им матерью, но они были моими детьми. Отчасти, я думаю, потому что на мне лежала ответственность за них. К ним я привыкла и, конечно, я их любила, – бабушка вздохнула, – Заговорилась. Сашка тебя наверняка уже потеряла. Часы на тумбочке ровно тикали. Я молчала. – Ты работала в приюте? – Да, работала несколько лет, – бабушка не отрывалась от вышивки, – А потом в доме малютки. В доме малютки. Там, где оставляют младенцев. Бабушка работала там в то время, как уехала мама, потому что скорее всего оттуда она забрала Сашу. – Но мама никогда ничего не говорила о... – Мама никогда ничего не говорит, – перебила меня бабушка Тоня и, наверное, не намеренно. Заметила это сухо, с досадой, – Она не хотела, чтобы ты знала меня. Так и могло быть. Мама не говорила о бабушке. Ни слова. Зато с детства заставляла учить русский. До тех пор, пока уроки не прекратились и тогда я стала самоучкой. Стала сама изучать язык. И резкость оборвавшихся уроков русского тогда меня ввела в замешательство. Мама, по своему обыкновению, не сказала и слова, просто больше никогда не звала меня к себе, больше не преподавала мне русский язык. Что-то спрашивать я разучилась в отношении к ней давно. Это будет монолог, трата времени и один жирный вопрос. Мама не говорила о цели изучения языка. Она не обещала, что я когда-нибудь туда поеду и о своих родственниках оттуда не упоминала. Папа не знал точно так же, как и я. Он пожимал плечами, но тоже реагировал на это с печалью. Говорил, что пытался узнать что-то неоднократно, только мама держала обет молчания. И оба мы терпели. В конце концов мирились с незнанием. – Не понимаю, тогда зачем? Зачем мне нужно было учить язык? – я нахмурилась. – Но она хотела, чтобы ты знала её отца, – продолжила бабушка, этим отвечая на заданный мной вопрос, – Дедушку. Она звонила сюда, чтобы поговорить с ним. Когда я брала трубку, то она просила передать её отцу. Я передавала. Ничего не оставалось, со мной говорить она напрочь отказывалась. Она рассказывала отцу о тебе, о том, что будет учить тебя русскому, чтобы однажды вас познакомить. Не знаю, что в её понятии "однажды". Слишком долго собиралась. Твой дедушка знал тебя по рассказам, по фотографиям. Но не он, не ты не узнаете друг друга лично. Он скончался два года назад. Громко двигалась стрелка часов. – Почему? – Инсульт. – Почему мама не хотела разговаривать с тобой? Почему не хотела, чтобы я тебя знала? Бабушка опустила руки, сняла очки и, сложив по одной их дужки, сложила друг на дружку руки. Вновь посмотрела на меня. – Иди, Анни, – сказала она, – Это наши проблемы, наши обиды и наши ошибки. Незачем тебе это. Идите с Сашей на кухню, я тоже сейчас подойду. Берите в холодильнике что заходите, со вчера куча еды осталась. Селёдка под шубой, курица, нарезки... – Хватит молчать, – я поджала губы, – Пожалуйста. Бабушка покачала головой. – Ты не хочешь этого знать. – Хорошо, может быть и не хочу, – не имело смысла. Поднялась с кровати, даже не взглянув на неё. Хватит. Меня огорчает их общее молчание. Я имею право знать. Я имею право знать, потому что это касается моей семьи. Я зла. На маму, на бабушку, на их ребяческие обиды. Это была, считайте, точка кипения и если бы я только открыла рот... Нет, благо, что не открыла. Я бы сгорела от стыда. И, уж простит меня совесть, это бы того стоило. Меня достало. Откровенно достало их поведение. Но нельзя вылить своё резкое, грубое мнение на бабушку. Будь это мама, быть может и можно. – Твоя мама первенца из-за меня потеряла, – заговорила бабушка, – Ей как тебе было пятнадцать лет. И в те времена наша семья переживала времена местами тяжелые. Мы считались семьёй малоимущей. Были на то свои причины, чем-чем, а вот ими тебя грузить не стану. Плохо жили, бедно. А от твоей мамы пришла такая новость. Последние зубы на полку. Если бы только отец этого ребёнка не смылся, Господи, как бы всё поменялось то. Я бы никогда не стала так делать. А пришлось, Анни, просто пришлось. Твоя мама не знала куда она идёт. Я не сказала ей, что веду на аборт. Обманывала. Боже мой, ну разве был здесь правильный выбор? Я хотела спасти семью, разрушив её. Я постоянно думаю, что если я бы сделала другой выбор? Гнев мой испарился, сдулся, как воздушный шар. Сдулся, но не лопнул. И я не решила хорошо это или плохо, – Что если? – покосилась я, – Это не имеет значения. Бессмысленное рассуждение и вопрос тоже бессмысленный. Ручка под моей рукой опустилась. Кто-то открывал дверь снаружи. Пришлось сделать шаг назад, внезапный гость был достаточно настойчив. – Куда все пропали? – в проёме возникла Саша. Как же вовремя она пришла. Так вовремя, что меня брало сомнение. Случайность ли? Бабушке я больше ничего ответить не могла. Пока ничего. Я была на стадии осмысления и максимум бы высказала бабушке свои первичные, необдуманные и, быть может, не совсем мои мысли. Вопрос: "что я думаю по этому поводу?" быстрого ответа не имеет. Толкнула Сашу в плечо, выталкивая с прохода обратно в коридор, закрыла за нами дверь. – Слушала? – спросила я. – Только в конце и случайно, – призналась она. – Ты знала про это? – Нет, – Саша пожала плечами, –Меня не касается. – Это как посмотреть, – я возразила. Завернула в ванную, куда, в общем, мечтала попасть с первой минуты своего пробуждения. А вот Саша личико своё уже вымыла и чёрные круги под глазами от остатков теней и ссыпавшейся туши больше не были видны и если кое-где на ресницах оставался чёрный комок (а ресницы у Саши были достаточно светлыми), то теперь выделялся. О местонахождении некоторых комков я Саше сообщила, она же сняла их пальцами и от вчерашнего макияжа не осталось ничего. Не абсолютное ничего, конечно, но, по крайней мере, ничего, если не присматриваться. У меня хоть за милю смотри, широченные, потекшие черные полукруги, а на верхнем веке потрескавшаяся полоска подводки. Жаль, что за милю я не смотрела, между мной и зеркалом было дюймов одиннадцать, особенно если наклоняться ближе. Наклоняясь к зеркалу, на котором разводами Саша нарисовала улыбающийся смайлик, я опускала пальцами нижнее веко и выглядела крайне ужасающе. Заметила ещё красные вмятины на лице, отпечатки мятой наволочки. Свежачок. Я чуть ударила себя по щекам. Ватным диском оттирала остатки былой роскоши. Промывала диск под краном, чтобы пройтись им заново. Никаких специальных средств я не искала, не имею привычки рыться в чужих вещах, даже если в ситуации это не имеет дурного характера. Для меня, наверное, имело. Как имело дурной характер убегать от ответа. Но ведь всё зависит от контекста, конечно, я пыталась напомнить об этом самокритичной себе. Бабушка поставила меня в трудное положение своим откровением, которое я, смотрим правде в глаза, сама спровоцировала. Одновременно мне было, что сказать и не было. Одновременно возникали в голове пылкие тирады, но чуть и они превращались в один вопросительный знак. Устойчивые, вбитые в голову моральные ценности вопили, как им и полагается, о неправильности, жесткости, бесчеловечности сделанного бабушкой выбора. Немудрено, что у мамы кроме этих ценностей не вопит ничего. Я о здравом смысле. Ясного взгляда, не сквозь призму гнева. Стоит наложить на выбор оправдание, что высказала бабушка по ходу рассказа, то можно посмотреть на ситуацию холоднее. Рассудительно, мягче говоря. И так послав мораль, я стала думать. Вот в чем прелесть долгого ответа – есть время думать. У мамы было время думать. Но думала ли она? Хотелось бы верить. Самое интересное и самое безвыходное отчасти во всем этом то, что я не принимаю и просто не могу принять ни одну из позиций. Ни мамину, ни бабушкину. Я размышляла так: поступила ли моя мама правильно? Нет, я так не думаю. Она изначально была виновата, к произошедшему привела её безалаберность и глупость. Можно ли ей это простить? Можно, но это была ошибка не из типа "простили и забыли", она имела офигенные последствия. Помимо того на обиды, затянувшиеся на года и её полную отстранённость от близких, желание сосуществовать поодаль, я сильно сердилась. Это сердило меня все эти годы. Все эти годы. Обида как болячка, не знаю, чем передаётся, но цепочка от мамы перешла мне. И чем я была её лучше? Что мешало оборвать эту цепочку? Что мешает. В общем, позиция маминой вселенской обиды и надутых щёк мне отнюдь близка не была. Да, когда я задумываюсь о том, что ей пришлось пережить, то у меня сжимается сердце, мне её, проще говоря, жаль. Жутко жаль. Да только ничего кроме. Поступила ли бабушка правильно? Да что за бред, "правильно", "неправильно", это субъективный лепет и понятия размытые как приближенная на дешёвую камеру луна, без фокуса и у снимающего руки поражённые трясучкой. Бабушка спросила: "Был ли здесь правильный выбор?" и что, если нет? И что, если бы был? Обведу-ка я слово "был" и скажу этим, пожалуй, всё. Зрелище в зеркале приобрело терпимый вид. Я поводила пальцами по нижнему веку, проморгала и лучше от этого вообще-то не стало. На кухне пахло кофе. Там всегда так пахло. Особенно тогда, когда на кухне хозяйничала Саша. Хотя "хозяйничала", конечно, громко сказано. Когда была. Сидела, ноги подогнув, на стуле около окна и монотонно мешала кофе в кружке. У нее среди кружек была фаворитка, специальная кружка под кофе. Стеклянная, с логотипом марки растворимого кофе, которое она хлещет. Заваривает она себе его всегда сама. Как-то я предлагала ей сделать это за неё и в ответ услышала ясное и точное "нет". На нет и суда нет, да только не знаю, почему она так за это печется. У Саши пропорции кофе и сахара совпадали, по две чайные ложки и того, и другого. А ещё она перемешивала кофе с сахаром и ложкой (столовой) воды, оттого пенка потом получалась, но держалась она недолго. Зато давненько в моей голове засел вопрос. – Ты пьешь только кофе, – констатировала я и это было первой частью моего вопроса. Саша закрыла за собой холодильник из которого брала и уже трясла коробку сливок. – И? – в кружке она оставляла мало места для сливок. Заполнила её до краёв, осторожно помешала, отпила и взглянула на меня, – Только прошу, без нотаций. Кофе вредно для сердца и чего там ещё, я всё это уже слышала, спасибо, я в курсе. – Но тогда в споре ты выбрала чай, – продолжила я, – Почему? Первое знакомство со Светой. Мы затеяли спор, обсуждая что лучше чай или кофе. Чтобы выяснить, что все-таки лучше, мы провели опрос среди ребят. Саша ответила: "чай", и меня это тогда совсем не смутило. Только сейчас мне совершенно понятно, что выбор её значил нечто другое, нежели действительно правдивый выбор предпочтения. – Почему? – переспросила она, – Перепила, наверное. Или мне стало от него в тот день плохо. – Ты намерено так ответила. – Естественно не случайно, – развела руками Саша. – А может быть всё дело в том, кто был за кофе? – мысли вслух. Я опешила. Саша оперлась об столешницу кухонной гарнитуры и стала пальцами постукивать по ручке от кружки, взгляд направив туда же, к ручке. – Может и в этом, – но она не была на меня зла, – Отчасти. Может в обеих позициях. – То есть, в тех, кто за эти позиции, – закончила я за Сашу. – Да, тех, кто за позиции, – легко, непринуждённо согласилась она, подхватила кружку и уселась на стул. Тот, что возле окна, – Вот это да... Сегодня, если выбираться куда-то, то только с лопатами. А лопат у меня нет. – Как же, совсем нет? – удивилась я, потому что даже у меня (у моего папы, если быть точнее) была лопата, – В подвале у вас столько вещей и не единой лопаты? – Чему ты удивляешься? Не нажили мы себе лопату. Не было зачем. Пожала плечами. Кинула в первую попавшуюся под руку кружку пакетик чая, залила кипятком. Открыла холодильник забитый кастрюлями, тарелками и контейнерами. И черт его знает где и что лежит. Взяла сверху на одной из кастрюль тарелку с колбасной нарезкой, а из хлебницы достала пару ломтиков хлеба. – Что ты думаешь по поводу бабушкиных слов? – спросила я, усаживаясь на стул вместе с тарелкой, зажатыми в той же руке ломтиками и с кружкой с кипятком в другой. Мне было важно, что она скажет. Кто-кто, а она тоже думать умела. – Ты в своем репертуаре, – Саша не переставала мотать ложку с одной стороны в другую, – Бессмысленно и всё такое. Но знаешь, в этот раз я с тобой чертовски согласна. Бабушка загнала себя в загон сожалений о том, что уже произошло, а твоя мама – в загон обиды. Чтобы снести рамки этого загона бабушка пытается поговорить с твоей мамой, но твоей маме говорить не позволяет гордыня. Хотя её загон тоже не сказка. Замкнутый круг, если она продолжит морозиться. Они никогда не выйдут из конфликта. Уложила на хлеб два куска колбасы, помешала сахар в чае. – Конфликта? Разве можно назвать это конфликтом сейчас? – нахмурилась я, поправляя свой бутерброд. – Я думаю можно. Они его не решили, а значит он есть, даже не смотря на то, что одна из сторон тянется к перемирию. Вся проблема в маме. Я начинаю сильно удивляться тому, что она отпустила меня сюда. Она говорила с бабушкой? Нет, не стала бы. Я знаю, что не стала бы. Что-то повлияло на мамин выбор, но точно не бабушка. – Почему мама отправила меня сюда? – продолжала мозговать я, но уже вслух, – Не из-за бабушкиных уговоров точно. Она не стала бы её слушать. Не стала бы отвечать и тем более положительно. – То есть ты не знаешь, – выяснила Саша из моих слов и через весь стол отобрала у меня второй кусок хлеба и пододвинула к себе тарелку с нарезкой, – Бабушке твой папа звонил. Вообще без понятия как он номер откопал, у него лично спросишь. Они поговорили, не слушала о чем и что, – я прервала её своим "удивительно", – Да-да, удивительно. О чем, конечно, можно предположить. О тебе и твоей поездке в Россию. Короче, в итоге папа, видимо, поговорил с твоей мамой и, о чудо, ты здесь. – Стала бы она его слушать... – снова засомневалась я. – Она кого-то вообще слушает? – Конечно. Себя. – М, – кивнула Саша, – Понятно. Понятно. Понятно пока не было. Наша семейная драма теперь вряд ли даст мне покоя. По крайней мере, пока мама не начнёт слышать меня, слышать бабушку и чаще прислушиваться к папе. Так наступит оттепель. А сейчас заметает. Разбушевалась метель. Не буйно, но порой пронзительно завывая, кружил теперь частый как помехи снег. – Размером с кулак, – Саша повернулась, показывая мне сжатый кулак. Не одна я смотрела в окно, – Как сердце, сердце тоже размером с кулак. – Ага, с два, – закатила глаза я, – Снег крупный, но скорее его просто много. – С кулак, – покачала головой Саша. Больше с ней спорить я не намерена. – Хочешь сделаем расклад? – чуть позже спросила она, – На таро. Например, даже на бабушку с твоей мамой. На их взаимоотношения. Моего ответа Саша порядком не ждала. Из кармана надетого поверх свитера халата, она выудила коробку с колодой карт таро. – Не понимаю, у тебя столько научной литературы... – начала я, – Ты веришь в предсказания этих... Карт? Зачем ты гадаешь? – А забавы ради, – просто ответила Саша, тасуя колоду, – И ты меня недооцениваешь. Я верю в предсказания не только карт таро. Я могу предсказать хоть по кофейной гуще, хоть по игральным картам. По чему угодно, только предложи. – Веришь? – не поняла я. – А это не главное? Я не могла не согласиться. Может быть от этого и зависят все враки о правдивости предсказаний карт таро и прочего. Может тогда это не совсем враки. Люди верят, а по итогу сами подстраиваются под предзнаменование. К тому ещё прибавьте совпадения и случайности. – По-моему неправильно гадать на них, – я сменила пластинку, нервно наблюдая за Сашиными махинациями, – Гадать вообще неправильно. Пускай будет, что будет. – Хорошо, – она остановилась и карты отложила в сторону, – Ты, должно быть, права. И если не хочешь, не будем. От нарезки осталось два кусочка. Колбаса и без хлеба неплохо шла, а в нарезке была разная и при том вся вкусная. – Я читаю науку, но любовь питаю к мистике, – Саша закинула в рот предпоследний (её последний) кусок колбасы, – Триллеры, ужасы быть может. Дарк фэнтези. Скорее так. Хрен ли мне нужна твоя реальность? Задумалась. Саша давненько жалуется на страх темноты и в действительности сильно ее боится. Не думала, что такие люди могут быть фанатами жанра ужасов. Читая ужасы, фантазия выкручена на максимум, а позже в темноте воображение играет злую шутку. Проходили. Сама шугалась не раз. Может ли эта её любовь к страшилкам играть главную роль в триггере страха темноты? – Поэтому ты темноты боишься? – я спросила напрямую. Саша заметно погасла. Опустила плечи, села прямо. И я уже успела подумать, что сейчас она войдёт в состояние "молчу как рыба". И что, возможно, за ответ лучше извиниться. Зря я спросила. Сегодня, пожалуй, буду молчать. В общем, точно без вопросов. – Нет, не думаю, что с этим связано, – нахмурилась Саша, словно сама усиленно думала, – Это мелочь, потому что этого нет. Нет смысла бояться того, чего нет, так? Конечно так. Послушай со стороны, твоя пластинка. Будто можно опровергнуть. Но ведь раз этого нет, значит и бояться нечего. Или есть чего? Может действительно есть. Ведь мозг так не работает. Все вбитые в голову утверждения о том, какая это глупость, какая чушь, в моменте должного значения иметь не будут. Саша, возможно, добивалась своим ответом как раз моего несогласия с её словами. И наверняка, в большей степени, ради того, чтобы я и правда посмотрела со стороны и поняла насколько мои вечные поиски смысла и сами того самого смысла не имеют. Я уже думала об этом, да? Саша не раз упрекала меня в моей "бессмыслице". – А ты? Почему боишься скоплений людей? Перевела тему на меня. Чертовка, специально. И знает, что я знаю это. Потому как это её тонкий намёк. Намёк о том, что сейчас она не будет об этом говорить, не имеет желания или не может. Это достаточно странно, ведь страх темноты среди людей встречается очень часто и имеет банальнейшие причины. Но будь у неё банальная причина, стала бы она отводить тему? Чёрта с два, было бы незачем. – В детстве терялась в толпе, – мой чай уже подостыл, – Истории с хорошим концом, меня довольно быстро находили. Находили заплаканную, почти свернувшуюся в клубок. А ещё их ко мне наверняка приводили мои вопли. – В детстве, – повторила мои слова Саша, – Оттуда берутся страхи. Часто. Чаще всего. Ты как думаешь? – Какие-то точно. – Почему же они не могут там и остаться? – Ага, побоялся и перестал, – я сложила руки на груди и ногами чуть оттолкнулась от пола, – Нет. Потому что даже поборотые страхи имеют свой осадок. И чего много думать, пускай страх будет. Он нужен нам. Саша мне не ответила. Не ответит мне и притихшая буря. Долго ли? Может и долго, а может скоро снова взвоет. Период таких порывов был чудной. Сейчас, например, тихо, но чуть посвистывая что-то определено нарастает. Оно, наверняка, полностью никогда и не стихало. Тише становилось, но не пропадало. На кухне холоднее всего. Оконные рамы дряблые, перекрытые краской не единожды. Частичку наружи они, от бессилия, пропускали внутрь. Я качалась на стуле, балансируя на двух ножках и держась руками за стол. И мне, и Саше надоели стуки ножек стула об пол. Я прекратила. Похоже, метель нарастает куда стремительней, чем минутой ранее. – Я вижу, что твой страх имеет корни, – я посмотрела ей в глаза, – Это осознанный страх. Ты боишься не выдумок. Ты боишься чего-то реального. – Наверное, – ответила Саша, – Но знаешь, что точно? Хреново это всё. Хреново, что "наверное", а не "нет". – Если хочешь сказать что-то, говори прямо, – я вздохнула, – И не "наверное", а так и есть. – Я сказала именно то, что хотела сказать. – Да я тоже, знаешь, не просто так ляпнула. Дрогнули рамы. Покосилась на них с осторожным скепсисом. Натиск метели был на пике, но уже сбавлял обороты. Понемногу. Едва-едва переходил на свист. – Я сейчас вернусь, – сказала Саша, поднимаясь, – Схожу за альбомом. – Прихвати мне кофту ту на пуговицах. Короче, она на стуле твоём висит. Вода в чайнике тоже остыла. Зажгла спичками конфорку, чайник поставила на огонь. И стояла, грела руки. Я погорячилась, надев футболку. Саша мне в руки кинула черный трикотажный кардиган, а на стол альбом. Вертикальный, скреплённый пружиной. К мягкой обложке сверху прицеплен автоматический карандаш, а из кармана штанов Саша достала расписанный ручкой ластик. – Чайник кипит, – маякнула мне она, – Мне тоже завари. – Чай? – У тебя недавно были ко мне вопросы, разве нет? – Саша с хрустом раскрыла альбом, – Чай я тоже люблю. – И никогда его не пьешь. – Не правда. Поставила свою кружку и достала из шкафчика другую. Саша уже черкала что-то в альбоме. Она взгоромоздила его себе на колено согнутой ноги. И не думаю, что это удобно. Скрючилась, а могла бы рисовать как все люди на столе. – Я не знаю сколько ты кладёшь сахара, – перед ней теперь стояли кружка с заверенным чаем и сахарница. – Ага, – отмахнулась она. Сама разберётся. Вернулась на стул. Подогнула под себя ноги. В руках зажала кружку и исподлобья, попивая чай, наблюдала за Сашей. То обрывисто, то плавно, она вела по листу карандаш. Легко, наверное, едва касаясь бумаги, делала штрихи, обрисовывала, выводила, изгибала линии, закручивала вихри. Она тоже бывало смотрела на меня. Быстро, потом снова возвращала взгляд к картине. Предел сосредоточения, я хотела задать вопрос, но не была уверена, что она его услышит. – Что ты рисуешь? – аккуратно спросила я. Взгляд и ничего больше. Большего я и не ожидала. Зачем спрашивала, если было очевидно, что в ответ я ни шиша не получу. – Что за привычка дурацкая? – я не угомонилась, – Беспричинно замолкать. – Чтобы ты спросила, наверное, – нехотя ответила Саша, – Не скажу, что я рисую. Секрет. Я назло нагнулась через весь стол к ней, чтобы хотя бы краешком глаза взглянуть на картину, но Саша ударила меня по лбу альбомом. Хорошо было бы, если бы стороной с рисунком. Только она была сверху. – Никудышный ты партизан, – покачала головой Саша, – Сиди, не рыпайся, сказала секрет, значит секрет. – Что же там такого секретного? Ну да, получила я ответ, как же. Хорошо, по голове опять не получила. Но точно знаю, что за придуманный мной план получу по голове чем-то потяжелее альбома. Чайником, например, или сковородкой. План был прост, как два на два. В общем и целом, подойду взять из холодильника вчерашние остатки чего-нибудь съестного, а на деле быстренько выхвачу у неё из рук альбом пока она, недоумевая, будет хлопать ресницами и направляться в сторону плиты. Глупость, конечно, с моей стороны. Но ведь не просто так скрывает, подогревает неимоверный интерес. Предел бестактности, но интерес сейчас я ставлю выше моральных принципов. Перешла к действиям. Саша заподозрила, что со стула я встала неспроста и рисунок прижала к груди, пристально и с прищуром наблюдая за мной. Я, виду не подавая, раскрыла холодильник и стала перебирать тарелки, судочки, кастрюли, открывать их, задвигать обратно. – Тебе взять что-нибудь? – спросила я, – Можем эту вашу... Селёдку под чем-то съесть. Кстати, мне очень понравилась. – Доставай. Но не видать Саше салата как собственного носа. Завозилась, вроде достаю из-под завалов салатницу. Но была на чеку. Зашкреб по листу карандаш. А вот кто-то не был и зря. Хлопнула дверца холодильника, а я, наклонившись, выкинула свободную руку в сторону, следом разворачивая туда корпус и голову. Цепко схватила альбом, сразу отвела руку назад. Разворот, руку с альбомом прижимаю к груди, а свободная рука по инерции отклонилась чуть за спину. Саша перехватила запястье этой руки прежде, чем я успела сделать шаг вперёд, чтобы ретироваться в другой конец кухни. Схватила будь здоров, не извернуться. Да, в общем, изворачиваться мне было совершенно не за чем. Подняла альбом выше и опустила взгляд на изрисованный лист. На нём чуть заметно набросан портрет девушки. Волны-волосы, большие глаза и нос, на лице остались нестёртые полосы от построения. На девушке с рисунка светлая, нетронутая штрихом кофта или, быть может, футболка, а поверх на ней закрашенная накидка или, наверняка, кардиган. В руках зажата кружка. – Она красивее меня, – сказала я, поворачиваясь к Саше. Протянула альбом, – Ты слишком совершенно рисуешь людей. – Красота в глазах смотрящего, Анни, – ответила Саша, взяла альбом и закрытым кинула на стол, – Она совсем не красивее тебя. Мы больше эту ситуацию не трогали. Не обсуждали, не упоминали. Любопытство моё на сегодня себя изжило и угасло. С кухни мы ещё долго не уходили. В моменты паузы молчали, а так общались о чём-то не столь важном, Саша заладила с школьными историями из разряда "похихикать", а я поддерживала диалог рассказами о своём классе после чего Саша назвала моих одноклассников мямлями. За окном тишь да гладь, божья благодать, белым-бело, но понемногу гаснет сквозь потолок туч Солнце. – Пойдём, тебе нужно с кое-кем поговорить, – заявила Саша, встала и махнула рукой на дверь. – С кое-кем? Без твоих загадок вообще никак? Подумала – с бабушкой. Но я пока не была готова возвращаться к разговору. Нет, наверное, не сегодня. – Не с бабушкой, – опровергла Саша, – С мамой. Да, пожалуй, её-то сегодня мне не хватало. Будь моя воля, то разговор с ней я бы откладывала дольше всего и, может быть, вечно. Но Саша в чём-то права. Мне нужно. Сели на мою раскладушку. Я – коленки вместе, пятки на полу, локти на ногах, голова на руках в одной из которых телефон приложенный к уху. Саша рассиживала по-турецки, с наклонённой набок головой и опираясь щекой на руку. Гудки. Мама любитель брать трубку только с десятого раза, телефон у неё чаще всего на беззвучном. Я была всё ближе к тому, чтобы бросить эту затею. Хотя бы сегодня. Саша зевала, но тоже ждала. Третья попытка дозвонится. Хотела уже скинуть трубку со словами: "не судьба", как гудки прекратились. И прекратились не потому что я скинула трубку, не потому что вызов был завершён, а потому что мама взяла трубку. – Да, Анни? Ты нас немного будишь, – послышался знакомый мамин голос. Ох, иногда я начинаю отвыкать от американского. Действительно. У них за полночь. – Привет! С Новым годом тебя и папу! – я повеселела. Может быть совсем чуть-чуть нарочно. – Мы тебя тоже поздравляем, милая, – ответила мне мама, – Как отпраздновала? – Замечательно! – воскликнула я, – Мне здесь безумно нравится. Отпраздновала лучше, чем когда-либо, мама. Впервые с друзьями, нонсенс, да? Это место, мама, такое родное. Бабушка невероятно вкусно готовит, я тебе с ней завидую. Только... – Давай обговорим позже? Перезвонишь вечером. Сбросила. Я закрыла глаза, выдохнула, сильно зажала телефон в руке и ещё совсем немного и он полетит в стену. – Поговорили, – вздохнула Саша, – Не переживай, разрулим. Действительно перезвонишь вечером. В смысле, получается, утром. Она же не сказала тебе больше никогда ей не звонить. Отложила телефон. Запустила руки в волосы. – Ты думаешь она станет об этом говорить? – спросила я, – Мне стоило только слово про бабушку сказать, как она поспешно решила дать заднюю. Отлично! Мастер переговоров, дипломат. – Не злись, Анни, у каждого свои тараканы, – она похлопала меня по плечу. – Если я из-за этих её "тараканов" не смогу больше вернуться сюда? – Вернуться? Ты хочешь вернуться сюда? – По-моему я так и сказала, – откинула голову назад, – Здесь ты, здесь бабушка и друзья. Здесь тоже мой дом. С широко раскрытыми глазами Саша, не отвечая, смотрела на меня. Я не понимала, что её удивляло. – Класс, – протянула она, – Теперь у тебя два дома.