Имбирный пряник

       Неестественно огромный лунный диск по-прежнему разливал кровавое зарево по пустынным городским переулкам, отсвечивая в лужах и проблесках металла. Мягкий сумрак вился вдоль стен причудливой теневой пляской, создавая множественные образы фольклорных чудовищ и мифических зверей.        На территории до боли знакомой читателю помойки, судорожно вздрагивая то от холода, то от подозрительных уличных звуков, в одном из баков рылся полуобнаженный Достоевский, чье достоинство весьма опосредованно прикрывал потрепанный темный плащ. Волновала его, разумеется, судьба остальной его многострадальной одежды. «И куда этот шут гороховый дел мой комбезик», — неустанно причитал брюнет, копаясь в отходах.        После того, как отдохнувший Сигма, охваченный желанием вновь уединиться с картами, в весьма агрессивной форме выставил незваных гостей за порог подвала, вдохновленный и повеселевший Дазай, судя по всему, упорхнул на поиски новых приключений для его прекрасной задницы. Федору же ничего толком и не оставалось, кроме как отправиться на праздничные сборы своего скромного гардероба по бесконечным свалкам Йокогамы, ведь его единственный и неповторимый комбез был единственным и неповторимым.        И вот теперь, раздосадованный и печальный Достоевский, словно бывалый дилер первого в мире мусорного казино, перетасовывал шуршащие ароматные свертки, мечтая лишь о том, чтобы все это поскорее закончилось и никто более не посягал на его честь, достоинство и одежду.        К сожалению, судьба не была к нему благосклонна в этот день.        — Дост-кун, а что ты делаешь? — робко уточнил подкравшийся со стороны улицы Николай, старательно прячущий что-то за спиной.        Оторвавшись от перекладывания мусорных куч и остатков полиэтилена, Достоевский медленно выпрямился, хрустя позвонками да скрипя коленями. Из-за недостаточно плавной смены положения в пространстве, в его глазах резко потемнело, а сознание спуталось, но, благодаря опоре в виде металлической стенки контейнера, на ногах он устоял. Оперативно среагировавший Гоголь выступил в роли дополнительного крепления худощавого тела в вертикальном положении. Из-за его спины показались черты поломанных резных дощечек, обтянутых местами белой тканью с подозрительно знакомыми светло-фиолетовыми вставками.        — Ищу свою одежду, как видишь, — злобно выдал Федор, суетливо отступив назад, и принялся отряхиваться от невидимой пыли, — А что это у тебя там?        — Ох, не обращай внимания, — отмахнулся Николай, спешно закидывая в мусорный бак ошметки тканно-древесного материала, бывшего некогда стулом, переодетым в Достоевского, — Твою одежду я на обратном пути подобрал, она у меня дома.        Упрямо скидывая николаевскую руку со своего плеча, Федор, шипя и кряхтя, обратил тяжелый вздох вселенской скорби и печали к небу, искренне недоумевая, чем же он все это заслужил. Дух Прошлого Рождества, пожалуй, мог бы ему об этом поведать, но, кажется, тот как раз был занят чем-то другим и на поверхности бетонных крыш отсутствовал.        Порог мрачной холодной квартиры встретил гостей мертвой тишиной и брошенным чуть поодаль от обувного коврика топором, об который Достоевский запнулся при входе. Подозрительно задумчивый и отстраненный Николай спешно скрылся в направлении кухни с твердым намерением приготовить чай, обдумывая на ходу, как лучше всего объяснить Федору, что его комбез отошел в мир иной при весьма своеобразных обстоятельствах. Неизвестно, какая из перспектив была более пугающей: быть убитым своим дорогим другом за испорченную одежду или же довести его этой новостью до сердечного приступа и, тем самым, убить самому.        Достоевский же, пройдя в комнату Николая и увидев перед собой соблазнительно застеленную сравнительно свежим бельем кровать, не смог противостоять соблазну и резким движением, от которого снова потемнело в глазах, упал лицом в одеяло. На ощупь стянул с себя насквозь пропахший помоями плащ и откинул куда-то в сторону, поглубже зарываясь в прохладные мягкие простыни и чуть ли не мурча от удовольствия.        Но судьба все еще не была благосклонна к нему в этот день.        — Дост-кун, я должен тебе что-то сказать, — робко и неуверенно раздалось позади.        — Что такое? — нехотя приподнявшись на локтях, Достоевский бросил хмурый взгляд через плечо в сторону дверного проема, в котором, двумя руками удерживая чашку чая, переминался с ноги на ногу Гоголь. Его рассредоточенный взгляд был намертво прикован к чуть напрягшимся обнаженным ягодицам.        — Понимаешь, я был влюблен! — с театральной экспрессивностью начал повествование Николай, параллельно пожирая глазами взволновавший его вид, — Думал, что был влюблен. И, в общем, твоя одежда, она… ее больше нет.        Отставив в сторону чай, Гоголь присел на край кровати и опустил горячую ладонь Федору на бедро, замирая в ожидании реакции. Достоевский, судя по всему, и правда был прирожденным гением, ибо даже в нынешнем состоянии сумел вынести из крайне сумбурного рассказа всю суть, осознать ее и принять за одну крайне напряженную минуту.        — Тц, ладно. Новую куплю, — устало выдохнул он и вновь припал лицом к простыням.        — Ты не злишься? — с искренним удивлением в голосе спросил Николай, крепче сжимая кожу бедра.        — Нет.        Воодушевившись полученной информацией, Гоголь подпрыгнул на месте, чем вызвал раздраженное ворчание со стороны безуспешно пытающегося завернуться в одеяло тела. Подойдя к прикроватной тумбочке, Николай стал шумно перебирать ее многочисленное содержимое, явно ища что-то конкретное. Желанный объект был найден в кратчайшие сроки, и у Гоголя в руках оказался тюбик с какой-то мазью.        — Надо тебя обработать, — Николай, наспех отковыряв с тюбика этикетку с надписью «годен до 01.03.2007», грациозной рысью придвинулся к лишенному всякого интереса Достоевскому. С нажимом провел пальцем вдоль линии выступающего позвоночника и задержался на уровне поясничной ямки, слегка царапая нежную кожу ногтем.        — Обработай, — отрешенно бросил Федор и подложил одну из подушек себе под живот для удобства. Смущаться и закрываться после того, что произошло между ними пару часов назад на помойке, было бы довольно глупо.        Когда смазанные вязкой холодной субстанцией пальцы осторожно прикоснулись к истерзанному колечку мышц, Достоевский дернулся и сдавленно зашипел. Крайне странные и необычные ощущения на грани легкого дискомфорта вынудили его сильно закусить губу и поморщиться. Ласковыми нежными движениями Николай распределял мазь по области вокруг прохода, с придыханием вслушиваясь в едва различимые приглушенные стоны и наблюдая, как сводятся от напряжения лопатки на худощавой спине.        Федор был настолько хорош в своей нескладности и запредельной тактильной отзывчивости, что никакой вспомогательный элемент в виде злосчастного тумана не требовался Гоголю, чтобы ощутить резкую волну прильнувшего к паху возбуждения. Упрямо перебирая смятые простыни, Достоевский рвано дышал и извивался, робко подаваясь вперед всякий раз, когда палец Николая на половину первой фаланги проникал внутрь, растирая стенки целительной мазью.        — Мне кажется, это уже излишне, — томно прошептал в одеяло Федор, когда полноценное проникновение в его естество все-таки состоялось.        — Мне прекратить? — лукаво уточнил Николай, резко отнимая руку.        Достоевский разочарованно фыркнул и на пробу толкнулся назад. Растрепавшиеся волосы частично скрывали покрасневшее лицо, приподнятое над одеялом с намерением оценить обстановку: жадно улыбающийся Гоголь, отброшенный чуть в сторону пожелтевший тюбик «бадяги» и его собственный приподнятый зад.        — М-м, нет.        — Тогда попроси, — Николай мягко провел ладонью по чужому бедру.        — Прошу, пожалуйста, продолжай, — ни секунды не колеблясь, выдал Федор, тут же ощутив, как его резко приподняли за область таза и перевели в относительно устойчивое коленное положение, — Вот черт.        Щадящая нежность и напускная осторожность Николая при его подготовке к большему были излишни, но не оценить по достоинству этот приятный во всех смыслах жест Федор никак не мог. Полностью раскрытый и до невозможности податливый в выбранной Гоголем позе он легко принял в себя сразу три пальца, которые без проблем отыскали чувствительную точку и осторожно на нее надавили.        Прогнувшись в пояснице на максимум и спрятав лицо в сгибах локтей, Достоевский издавал тихое мычание, плавно перетекающее в скулеж, пока его стенки раскрывались все сильнее, пропуская в себя четвертый, а следом и пятый палец.        — Тебе хорошо, Дост-кун? — ласковым шепотом спросил Николай, когда его рука оказалась внутри Достоевского по запястье.        — Очень, — у Федора закатились глаза, и выгнутая шея оказалась на грани перелома, но он с усердием продолжал бормотать о том, насколько ему замечательно.        Продолжая поступательные движения сжатой в кулак рукой в размеренном темпе, Гоголь притянул Федора за волосы и жадно поцеловал в приоткрытые искусанные губы. Достоевский был донельзя влажный и горячий со всех мыслимых и немыслимых сторон, и от того, как усиленно сжимались стенки его ануса вокруг ладони, сладко тянуло в паху. Переплетенные языки мягко ласкали друг друга, конкурируя за обладание властью над чужим ртом, вылизывали десна и ровный ряд белоснежных зубов.        Сильнее оттянув партнера за волосы, Николай ощутил пульсацию сокращающихся вокруг его руки мышц. Федор кончил, так ни разу и не прикоснувшись к сочащейся смазкой плоти, с особенно громким и соблазнительным стоном. Гоголь аккуратно уложил пластилиновое тело на кровать и укрыл краешком одеяла. От предложенного Достоевским минета он вежливо отказался, рассудив, что со своим возбуждением лучше справится сам.