Имбирный пряник

       Рука Достоевского непроизвольно сжалась на его собственном горле. Быть может, то была инстинктивная попытка избежать грядущее и самоустраниться заранее, или же он хотел не дать отчаянному крику, полному невыносимой душевной боли, вырваться наружу — в конечном итоге, ничего из этого сделать не получилось.        Федор категорически не хотел оборачиваться.        Не хотел думать. Не хотел, чтобы время продолжало идти вперед. Не хотел дышать и, вероятно, не хотел жить. Но туман уже забился в ноздри, расширенные под влиянием стресса, смешался с кровью и растворился во внутренностях.        У Достоевского не осталось выхода.        Впереди маячила судорожно дергающаяся потная тушка подчиненного. Хуй из правительства выглядел куда более собранным и сдержанным, впрочем, и он сейчас явно был слегка не в себе. Их смазанные взгляды рассредоточено изучали новоприбывших жертв обстоятельств, хотя Огая в этой истории едва ли можно назвать жертвой.        То ли дело жопа Федора, что вот-вот накроется медной пиздой. Но под влиянием тумана от этой мысли становилось скорее сладко, чем страшно. Хотя, возможно, дело не совсем в тумане, ведь тот, исходя из предыдущих подсчетов, действовать еще не начал.        Достоевский сглотнул.        — Какая приятная компания у нас тут собралась! — голос Мори звучал насмешливо, саркастично, но мягко. Его рука давно уже мирно покоилась на сакральном месте Федора, а пальцы выписывали аккуратные узоры на весьма посредственно прикрытой тканью юбки коже.        Тот факт, что у Достоевского встал, эта ебучая юбка тоже никак не могла скрыть.        Блядский Гоголь.        — Я тоже очень рад вас видеть, Мори-доно, — немного хрипло выдал Сакагучи, потирая лоб дрожащей ладошкой. Вторая рука, аналогично действиям Огая, впилась в филейную часть Пушкина до легкого покраснения.        — Как жаль, что пришлось вас прервать, — наигранно скорбно сообщил Мори, при этом продолжая давить из себя улыбку.        Действие тумана вынуждало мысли плыть каскадом: в голове, подобно бешеной искре, ритмично пульсировала одна единственная идея, поражающая своей навязчивостью.        И все прочее попросту перестало иметь значение.        — Мне тоже очень жаль. Очень, — содрогаясь от распирающих нутро чувств, на выдохе прошептал Анго.        Окружение стремительно расплывалось мелкой рябью, а немногочисленное убранство комнаты тонуло во тьме. Достоевский сделал робкий шаг назад в попытке вернуть сознанию ясность и упал прямиком в распростертые объятия Мори.        Крепкие и безапелляционные.        Воздержаться от очередного рефлекторного сглатывания не вышло, отчего улыбка Огая приобрела еще более хищный вид. Горячая ладонь властно переползла на талию, сминая узорчатую ткань под собой, из-за чего Федор был вынужден плотнее прижаться к Мори, избегая жалящих своим теплом прикосновений.        Со стороны Александра и Анго слышались весьма четкие звуки активной ебли: видимо, они сочли уместным вернуться к прерванному процессу. С одной стороны, думалось Достоевскому, да благослови их Бог. С другой, отсутствие посторонних раздражителей способствовало тому, что все внимание Огая вновь было направлено на него одного.        Как же тяжко, блядь.        — Меня можно не растягивать, — внутренне смирившись со всем, что уготовила ему судьба, прошептал Федор с придыханием, наклонившись к уху Мори и несильно его кусая.        — Заманчиво, но мне бы не хотелось пропускать этот этап, — в отличие от сбитых интонаций Достоевского, Огай звучал уверенно и спокойно. Ни грамма волнения не читалось в его голосе, отчего живот Федора скрутило с новой силой от сладости предвкушения.        И как он докатился до такого?        Пригнувшись еще ниже, Достоевский уткнулся лбом в чужое плечо и глухо застонал: сразу два смоченных слюной пальца проникли в его естество в весьма грубой манере.        — Я бы предложил тебе чем-нибудь разнообразить наше мероприятие, но смотреть на тебя в этом костюме и не трахать нет никаких сил, — гораздо более взволнованно, чем раньше прохрипел Мори.        Его ловкие пальцы покинули анус Достоевского так же быстро, как и проникли туда: видимо, в качестве его растяжки он все-таки убедился.        — Ничего, я понимаю, — он правда понимал. Видел же себя недавно в отражении лужи и сам чуть не кончил. Безо всякого тумана.        — Я собираюсь... — окончательно утратив самообладание, Огай перешел на сдавленный шепот. Приподняв Федора за бедра, он приставил горящий возбуждением член ко входу и прикусил обнаженную ключицу.        — Давай уже, — с легким раздражением отозвался Достоевский и предпринял попытку насадиться сам, однако Мори опередил его, входя сразу во всю длину.        Позади с громким стоном кончил Анго, а следом за ним, забавно взвизгнув, излился в ладошку Пушкин. Несмотря на пикантное положение, Федор издал осуждающий вздох.        Вбиваясь в податливое нутро в бешеном ритме, Огай тяжело дышал и рассыпал по шее и плечам вереницу умеренно сильных укусов. Федору хотелось бы возразить или как-то иначе выразить свое недовольство, но близость подступающего оргазма лишала его тело способности делать хоть что-то. Он мог лишь тихонько кряхтеть и с упоением подставляться под ритмичные толчки, обеспечивая тем самым максимальную глубину проникновения.        Как-то так вышло, что после предплечья Гоголя, член Мори, даже принимая во внимание его внушительный размер, казался чем-то не совсем тем.        Или совсем не тем.        Однако, благодаря тому, что Огай вовсе не обделял вниманием его член, Достоевский смог кончить на удивление быстро. И никаких неприятных ощущений, связанных с половым актом, его тело не испытывало, как это бывало раньше. Лишь сильная усталость, граничащая с измождением, но это было вполне объяснимо.        В несколько особенно сильных толчков Мори излился прямо внутрь Федора, не особо заботясь о последствиях. Достоевский в ответ гневно зашипел и попытался отстраниться, но сил хватило лишь на то, чтобы сползти по стене и растечься вдоль пола, подобно чернильной кляксе.        Туман постепенно рассеивался, забирая с собой следы наваждения и вынуждая разум думать, анализировать и искать пути отхода.        Вообще-то, наличие здесь члена правительства в лице Сакагучи — весьма полезный дар Господа. Да и Пушкин, вопреки его бесполезности, в целом не лишний союзник.        Хотелось бы обдумать ситуацию как следует, не отвлекаясь на внешние раздражители, вот только руки Мори вновь собственнически поползли вдоль талии, болезненно сжимая костлявую плоть.        — Действие тумана закончилось, — злобно, насколько это было возможно в его положении, прошипел Достоевский. — Чего тебе еще от меня надо-то, блядь?        Огай обвел обессиленное тело немного смущенным, но при этом полным похотливого вожделения взглядом и тяжело вздохнул, поправляя ворот своей рубашки.        — Матерь божья, Федор, ну переоденься ты уже! — отвернувшись в сторону стола, выпалил он.        Достоевский задумался.        Это была разумная просьба.