***
Заключённый тягостно облокачивается о колени, сгибаясь в три погибели. Обхватив хрупкой ладонью картофель, он удручённо вкладывает его в миску под испытующий взор надзирателя. То была девушка с острыми скулами и невинными, широко расставленными друг от друга глазами. Волосы её завиты, словно пенистые волны на берегу, и аккуратно заправлены под чёрную пилотку с орлом. По своей натуре излишне добра, но, – этим неоднократно становился свидетелем Джун, – без конца витает в облаках. Даже сейчас она, вероятно, пребывала в своих навязчивых фантазиях к небезызвестному солдату, чей образ воплотился в угнетающем слове «ax». Со стороны вдруг раздался протяжный зевок: – Всё, – она отстранилась от стенки и сладко-сладко потянулась, — С меня довольно. Реза размял затёкшую спину, облегчённо выдыхая. Счёт времени был успешно потерян с момента, когда остальных пленников ровной колонной увели обратно в промёрзший барак, а его оставили наедине с, – если не ошибался, – фрейлин Краузе, чьё недовольство страшным ядом било через край. Вначале, разумеется, всё было стабильно: она составляла перепись продуктов, изредка отпивала «по-царски» чай из фарфоровой кружки. Следила за качеством уборки, проходив то тут, то там кончиками пальцев, но не обмолвилась ни словом. И в какой-то миг всё изменилась. Давящая, почти траурная тишина превратилась в самую настоящую пытку, в конечном счёте, попросту сведя её с ума. Он усмехнулся – отсутствие привычного шума, криков и спешки прожгло их обоих до нитки. За последние минуты, по длительности сопоставимые с вечностью, девушка то и дело стояла над душой да буравила взглядом зияющую дыру в кудрявой макушке, тщетно пытаясь скрыть откровенную скуку вперемешку с усталостью. Выжидала злополучной минуты, когда в проёме окажется знакомый лик мужчины. – Пусть Кох сам с тобой разбирается – цокнув каблуками, она нарочито сделала круг возле парня, одурманивая приторно-сладкими духами. Они не подходили изящной, романтичной фрейлин от слова совсем. Вскрывали её запоздалый юношеский максимализм и ребячество с потрохами, душили ту светлую часть женственности, что так старательно пробивалась сквозь толщу льдины вечной мерзлоты. На офицерский стол страшным гулом полетел журнал. В следующую секунду девушка одёрнула с вешалки и накинула на себя тёмное пальто, тут же расправленное по изгибам плеч. Движения её вновь сделались резкими, а в глазах читалась нетерпимость ко всему живому. Вне сомнений – образцовый солдат. – Ты! – стальной голос пронзил тихую гладь, будто звон адских колоколов в томящемся пекле. Реза дрогнул и вопрошающе глянул на фигуру, чей стан был ровен и декоративно выгнут, как по вставленной в позвоночник линейке, а одичавшие глаза уставлены на дрожащие губы, – Убрать здесь всё! Она ушла. Не дождавшись ответного кивка, хлопнула дверью, до боли оглушив истерзанное сознание заключённого. Руки тотчас обмякли. На плитку упал затупившийся нож. Веки сомкнулись от изнеможения и потребности немедля забыться во снах, а тело растеклось в благодатном покое, вольности, отдавая едва заметным тремором, столило затылку коснуться деревянных ящиков позади. Он впервые за долгое время остался наедине с собой. Эта свобода – временная победа над чудовищным режимом бытовых обязанностей, не менявших изо дня в день свой сценарий. Отдушина, возвращающая Жилю истинное лицо, позволяла окунуться в самые разнообразные мысли с головой и, как бы фантастично то ни звучало, чувствовать. Потеря сострадания – вот, чего боялся он больше всего на свете. Человечность и взаимопонимание, стремление проявлять которые было доведено до автоматизма. Неповторимые эмоции: смотришь на избитого за мелкую оплошность человека, раскинувшегося в луже алой крови и оставленного всеми на вердикт жестокой судьбы, нынче именуемой «расстрелом», а затем подкрадываешься и берёшь его под локти, оттаскиваешь как можно дальше, приводишь в чувства – как глоток свежего воздуха. Иногда кто-то приходит на помощь, но чаще всего – нет. Впрочем, Реза не был вправе осуждать. Каждому здесь хотелось получить счастливый билет. Выбраться на волю. Да, предавая нравственность. Ему нравилось чувствовать солидарность внутри социума заключённых. Разным было всё: ценности, культура, приоритеты, даже чёртова манера общения. Но постепенно это ушло на второй план, а целью стало лишь одно – выживание. Они действовали, точно живой организм, вместе были сильнее. Нельзя отрицать, что такое инстинктивное, парадоксальное и жертвенное поведение было воистину уникальным. И Жиль цеплялся за эти ощущения, как за протянутую руку помощи. Страх потерять в себе человека был разрушительным. В сущности, он сознательно хоронил себя в промёрзшем болоте точно таких же равнодушных безликих тел, на долгие века погребённых под слои мха и мокрой почвы. Он распахнул бескровные губы в мимолётной улыбке – пока с ним Клаус, не было смысла опасаться столь нелепого исхода событий. Невыносимо сложно признавать, что немец стал его искрой в кромешной темноте, поддерживающим жизнь огнём и... Другом? В горле встал непроходимый ком: из всех возможных людей он находил интерес только в нём. Хотел разгадать истинную натуру, уловить каждый жест, вслушаться в биение сердца, как в музыку. Прильнуть устами к мягкой коже, ощущая вибрации напряжённых голосовых связок, невесомо пройтись по ключицам и шее, медленно отдаляясь и вызывая будоражащее недовольство в ответ. «Это не просто интерес, – усмехнулся он своей же гипотезе, — ты одержим им». Секундой позже уголки рта опустились. Он подорвался с места, подобрав нож с треснувшей плитки, взял в руки железное ведро с очистками и стремительно направился к грязным столам. Нет, каким бы добродушным ни был Клаус, он по прежнему остаётся Гауптштурмфюрером. Заведующим столовой и порядочным служащим, в чьей дозволенности было по щелчку пальца лишить Жиля Кремье последнего вздоха. Выпустить пулю в спину, переломать кости. Более того – сжечь заживо. А тот факт, что ему просто-напросто повезло не попасться на жалком обмане и при этом войти в близкий круг доверия офицера, вовсе не означал, что подобного рода снисходительность будет проявляться на постоянной основе. Однажды он совершит ошибку и уже не сможет вылезти из воды сухим. Однажды... – проглотилось. Он часто-часто заморгал – увидеть разочарование в чарующих, благородно-синих глазах было последним, что предпочёл бы запечатлеть перед смертью Реза. Шелуха и крошки полетели на дно. Томное ожидание мужчины скоротечно перешло в стадию жестокой пытки, когда даже бьющиеся на ветру ставни отдалённо напоминали шаги. Он набрал полной грудью воздух, развязывая ленты белоснежного фартука и снимая с головы повязку, высвобождая на показ спутанные волосы. Взял в руки ведро и поплёлся к выходу, по привычке рассуждая о том, что означает то или иное выдуманное слово. Поздний вечер встретил его жгучим, тотчас сковавшим ослабленное тело и забравшимся глубоко в лёгкие, морозом. Серебристая пелена тумана скрывала печально врезавшиеся в память здания, а стальные фонари, более походившие на маяки во время шторма, были единственным ориентиром окончательно не заблудиться. Солдаты растворились в метели – только далёкие отзвуки скрипевшего под ботинками снега предательски выдавали их местоположение. Миниатюрные, грациозные снежинки хлопьями сыпались на тонкие ресницы, пока холод опалял щёки ласковым багрянцем. Он позволил себе на короткое мгновение попасть под влияние безмятежной тишины и необъяснимого спокойствия, вслушаться в ритм собственного пульса. Сомкнув губы забыться в тревожном порыве соприкосновения с природой, сохранив один единственный вопрос, камнем осевшим на стенках разгорячённого сердца: зачем Клаус попросил его остаться? Сдержанность порой играла против него, но и лезть слишком далеко было смертельно опасно. Приходилось держать язык за зубами, следить за каждой фразой, тоном. Молчать, пока тебя не спросят. И Кох вовсе не был исключением, пускай временами разрешал переходить невидимую границу Но, разумеется, из цели чистейшего любопытства, готовый в любую секунду прервать нескончаемый поток мыслей собеседника. Плечи дрогнули в предвкушении желанного разговора. Он поздно заметил изгиб локтя, уже продолжительное время изнывавший от внушительной тяжести в руке, отдававший в мышцы противной волной дрожи. Издали вдруг послышались резвые голоса служащих. Тот поспешил перевести взгляд в их сторону, но на удивление не сумел различить ничего, кроме двух серых пятен. Они двигались не по-настоящему: легко и вольно, будто бы паря в воздухе. Страх сковал, когда фигуры внезапно остановились. Кажется, снежный вихрь в совокупности с почти кромешной темнотой перестали быть преградой для обнаружения. Сердце пропустило удар – одна из них двинулась. Он в панике подобрался к огромной бочке с мусором. Над губой проступила испарина, а колени в ужасе подогнулись, когда крышка успешно снялась и ведро перекинулось по инерции через хрустнувшее плечо. Следующее, что он успел заметить краем глаза – солдата, грозно надвигавшегося в его направлении. Размашистой походкой, откидывая за спину винтовку, пока за ним старательно поспевал другой. — Макс! — сквозь завывания ветра услышал он, и всё некогда жившее ни с того ни с сего перестало существовать. Брови сдвинулись к переносице, а дышать стало так невыносимо трудно, что приходилось делать усилие и механически выдвигать грудь вверх-вниз, будто он делает это впервые, – Макс, стой! Реза пытался как можно скорее скрыться с поля зрения. Но руки не слушались, а внутреннее безумие, эхом отдававшее в виски, окончательно и бесповоротно забирало контроль над происходящим. Он прикусил нижнюю губу и зажмурился, отчаянно желая слиться с окружающим пространством, лишь бы не сталкиваться лицом к лицу с тем, кто привёл его в этот ад. – Макс, не надо! – едва ли не крича, рядовой схватил безумца за край куртки. Тот успешно выпутался и сорвался на бег, оставляя за собой дорожку глубоких следов. Ярость его была столь велика, что никакие мольбы и приказы не могли дать отпор намерениям прикончить ничтожного заключённого. Из вспотевших ладоней вылетают железные края. Он выливает содержимое, почти выронив ведро, но в последний момент успевает словить и отставляет его к кирпичной кладке. Разворачивается и ахает, а после застывает на месте. Роттенфюрер Макс Байер стоял прямо перед ним. Взъерошенный и совершенно дикий, во взгляде которого перемешалось всё: от гнева до животного бешенства, стремления отомстить, изуродовать каждую клеточку тела перса. Искромсать, порубить, сломать, заставить страдать. Истошно кричать во всё горло. Кричать, дабы каждая живая душа могла наблюдать весь тот ужас, то деяние, что произойдёт в этот роковой вечер. – Совсем один? – с насмешкой произнёс солдат, и впалые щёки тут же преобразились в зловещей улыбке. Он обвёл глазами периметр, выслеживая любое случайное движение, а под конец вновь уцепился за несчастного. Джун готов поклясться: в этот миг земля ушла из-под ног. Расстояние между ними стремительно сокращалось – уже можно чётко различить форму цвета фельдграу, морщины и следы складок, проступившие на исхудалом лице. Шевроны, покрытые густым слоем налипшего снега. Он рискнул. Подался назад, но грубая ладонь тут же схватила его за воротник и прижала к себе. – О-о-о нет, – самодовольно прошептал немец, зарываясь пальцами в тёмные кудри, оттягивая до искрящейся боли. С нескрываемым удовольствием он глядел на измученные отсутствием сна опухшие веки, скривившиеся в приступе губы, царапины и выгнутые брови, – нет-нет-нет-нет-нет. Не в этот раз. Байер залился пробирающим нутро хохотом и на мгновение ослабил хватку, но лишь для того, чтобы возобновить визуальный контакт. Последнее, что смог разглядеть заключённый – стиснутые зубы и вздувшаяся на лбу вена. Со страшной силой о стену ударилась голова. Внутри всё не то сотряслось, не то сжалось, а в ушах встал непроходимый звон. Он инстинктивно прижал ладонь к окровавленной коже и пал на колени, взвывая от чудовищной боли. – Блядское отродье! Следующий удар пришёлся по рёбрам. Реза закричал во весь голос, жалобно переходя на фальцет. Припал к земле и сжал в ладони мокрую ткань грязной куртки, безрезультатно стремясь защититься от очередной смертоносной атаки. Макс бил в живот. Снова. Снова. И снова. Из глаз хлынули горькие слёзы. Он попытался отдышаться. Дрожал от накатившего грома боли Стиснув кулаки, попробовал отползти хотя бы на миллиметр, но не мог и пошевелиться. Клубы пара непроизвольно вырывались изо рта в очередном приступе пульсирующей, будто его протыкали тысячи ядовитых иголок, агонии. Вязкие алые капли окрасили ангельской белизны снег в узорчатые пятна, так выбивающихся на фоне сказочных представлений о заветной встрече с офицером. Нечто безумно важное, сокровенное и родное порвалось внутри, точно струны изящного музыкального инструмента, столетиями хранившегося в закрытом на ключ драгоценном сундучке: Неужели так должна закончиться его история? Правда ли, что он не сможет более предаться самым щепетильным рассуждениям с Гаупштурмфюррером в прогретом кабинете? Забудет имена жертв периода тотального геноцида, навеки растворившихся в пепле и чернильных буквах журнальных страниц? Канут в лета его страдания и те запретные желания, с которыми он каждый день проваливался в сон на деревянных брусьях промёрзшей кровати после изнуряющей работы? Никогда больше не увидит лучезарную улыбку, не услышит чарующего, каждый раз бесконтрольно срывающегося с притягательных губ, смеха Клауса Коха? Нет. Реза Джун не хотел умирать. Жиль Кремье хотел жить. Бороться за своё никчёмное существование. За свободу, за каждый проклятый вздох, за право нести бремя писаря. Бороться за тех, кто заслуживал доблестное золото на груди за проявленную отвагу, кто не бросал и любил самыми светлыми на земле чувствами. Бороться до конца. Бороться. – Прошу, – захлёбываясь слезами, накатившим ко вставшему поперёк горла кому, он сделал усилие и приподнялся на окоченевших локтях, пытаясь всмотреться в устрашающий облик мужчины и распознать что-нибудь, кроме смутных абстрактных пятен, – Пожалуйста... Но не успел он договорить, как горло обхватила стальная хватка мозолистых рук. Его вновь прислонили к кирпичной стенке, приподняли и не давали даже малейшей возможности вобрать в лёгкие спасительный кислород. – Грёбаная еврейская шавка! – кричал он что есть мочи, отбивая о стену кровоточащий затылок, будто маршевый ритм, и прерывистые крики тотчас распростёрлись по всему лагерю. На долю секунды взгляды враждующих пересеклись. Реза в немом ужасе застал перед собой обезображенного гневом человека, белки глаз которого приобрели красноватый оттенок из-за лопнувших то тут, то там сосудов. Асимметричные брови изогнулись в порыве тлеющей злости, выдавая дьявольскую гримасу. То, что он видел, с натяжкой можно было назвать «солдатом». Безумец выпустил наружу зверя, слишком долго сидевшего на цепи и наконец расцарапавшего прутья железной клетки. – Умоляю- С новым приливом сил он сжал тонкую шею узника. Большими пальцами вдавил кадык, трясясь от свирепой мести и переполнявшего организм адреналина. Но и Джун не сдавался – схватил вялыми руками чужие и врезался ногтями в запястья, отстраняя, без раздумий сопротивляясь и давая отпор. Героизм был вознаграждён скрипом снега и знакомой фигурой вдалеке: — Чёрт бы тебя побрал, Макс! Оставь его. Товарищеское наставление ничуть не помогло усмирить азарт рядового. Будто наперекор сказанному, тот вжался мощнее, полностью скрывая ладонями проступившие вены и забирая последний шанс выбраться живьём. Реза побледнел. То ли от гипоксии, то ли от неистовых ударов головой, сознание накрыла дымка беспросветной мглы. Глаза закатывались в изнеможении, а ноги, прежде бившиеся о поверхность и колени нападавшего, вконец обмякли. – Одумайся, Кох тебя прикончит! Голос его осип и перешёл на глухой хрип. Он распахнул синеватые губы и предпринял спешную попытку высвободиться. Предсмертный импульс раздался в ушах и висках. По щекам потекли, будто игристые ручейки тёплой весной, оттаявшие несчастные слёзы. Бесполезно. Что бы он ни делал, как бы ни изворачивался – отвести от себя печальную судьбу быть задушенным посреди проклятого лагеря, не имевшего за границами колючей проволоки присущей власти и не нёсшего за собой ничего, кроме затхлой вони разлагающейся плоти, окровавленных пуль и грехов убийц, вымолить которые не способен сам Бог, не мог. – Проваливай, Пауль, – цедил он сквозь крепко стиснутые зубы, вызывающе, хлёстко отрывая от языка нисходящее во все фибры души пламя дымящейся ярости. Лик заключённого потерял след былого румянца, а конечности онемели, будто вовсе не принадлежа ему. Лишь на окраинах пустующего разума он вдруг услышал режущий слух щелчок затвора. – Роттенфюрер Байер! – пронзительно, во всё горло крикнул солдат, направляя дуло пистолета-пулемёта прямо в спину сослуживцу, — Немедленно вернись на свой пост и, будь добр, не заставляй меня стрелять! Макс оторопел. В изумлении, будто не веря в произнесённые другом, его другом, слова, уставился совершенно растерянными глазами в ответ. Вновь перевёл кроткий взгляд на заключённого, скривил губы и ослабил хватку. Ни с того, ни с сего Реза ощутил неописуемый прилив благодатного воздуха, растёкшегося по сосудам и внутренностям, а ещё чужие пальцы, уже менее болезненно обхватившие испачканные запёкшейся кровью волосы. Уловил горячий, прожигающий до мурашек шёпот склонившегося над ухом человека: – Думаешь, так легко отделался, да? — едко усмехнулся он, приблизившись совсем вплотную к коже и обдавая рецепторы тошнотворным перегаром дешёвых сигарет, — Спи чутко, персидская кошечка. Потому что я убью тебя, слышишь? Придушу этими руками, закопаю заживо и лично прослежу, чтобы ты сдох в муках. Он с опаской огляделся и доброжелательно кивнул Паулю, всё ещё не сводившему прицел уже с его головы. – Никто. Никто не придёт тебе на помощь. Даже Кох, — он моментально отстранился, с надменностью смотря в бездонные очи ненавистного, – Тебе, впрочем, нравится быть его шлюхой, а? Наконец отпустив заключённого, немец угрожающе развернулся и строевым шагом поспешил к непроглядным за метелью сооружениям, напоследок демонстративно плюнув в сторону лежавшего на земле узника. Другой рядовой, – спасший его от трагичной участи, тем самым пожертвовав личным авторитетом, – застыл на месте и слегка наклонился, разглядывая нанесённые увечья. Лицо его вмиг исказилось не то в досаде, не то в сожалении. Эмоции скрылись заигравшими желваками и всплывшим в мыслях, будто давным-давно затонувшим, сплошь и рядом покрытым коррозией, кораблём – воинским уставом. Он робко заправил торчащие пряди за шлем и поплёлся в след уходящей фигуры, растворяясь в тени накрывшей, точно пролитые пятна каллиграфических чернил, синеве звёздного неба.***
Реза очнулся. Приступ невыносимого кашля тут же накрывает лёгкие, не позволяя насытить кровь кислородом и обдавая пульсирующей болью грудные мышцы. Он держится за горло и ощущает небывалую сухость. Задыхающаяся, брошенная пьяными моряками на берегу, рыба. Он выжил. Уцелел, будучи совершенно беспомощным в схватке с настоящим воплощением ужаса. И эта беспечная, одинокая мысль ни с того ни с сего дала крохотную надежду двигаться вперёд. Оледеневшими пальцами он счищает с обнажённой части лица снежные комки, уже длительное время облепившие истончённую кожу до мимолётных покалываний. Сколько он пробыл в обмороке – неизвестно. Однако продрогшее до костей, охваченное беспощадным морозом и ознобом тело подсказывало о неистовом желании вернуться в пропитанное теплом и надёжностью место как можно скорее. Заключённый перевернулся на бок и замычал, опираясь кулаком о землю в отчаянной попытке подняться. Лишь он выпрямился, как раздался закладывающий уши гул, что был подобен до ужаса знакомым динамитным взрывам, прорывающим звуковую волну. Голова закружилась. Он пошатнулся, припав лбом к стенке до образования противных ссадин. Слегка распахнув глаза, он вдруг заметил следы запёкшегося кровавого следа на кирпичах, контрастом выбивавшегося на обесцвеченном погодными испытаниями материале. Эта картина пугала, отвращала и напоминала о недавних страданиях одновременно. Заставляла волей-неволей почувствовать почти родственную близость со смертью. Реза собирается с остатками сил. Тыльной стороной руки вытирает невесть откуда брызнувшие слёзы и закусывает язык в очередном болезненном стоне. Делает первые устойчивые шаги, вразвалку переступая с одной ватной ноги на другую, сопротивляясь искушающим порывам вновь не свалиться на колени. Он в самом деле слаб, а оттого холод казался жалеющей, милосердной матерью, готовой уберечь измученного ребёнка покрывалом инея и прикосновениями ласковых рук, уносящих душу на вершины живописных гор в объятия райских небес. Уже находясь совсем близко ко входу, он вдруг вспоминает об истинной причине нахождения на улице. Цепляет сначала взглядом, а затем и пальцами скрипящую, как порванные скрипичные струны, ручку ведра и плечом опирается о деревянную дверь, оставляя позади наяву пережитый кошмар памяти безлюдной ночи. Джун стремительно влетает в кухню, почти утратив равновесие на повороте. Не ожидая подставы, он тут же обнаруживает на себе заставший врасплох взор стоящего на противоположном углу человека. Сердце внезапно перестаёт биться. Клаус смотрел на него весьма неоднозначно – изучающе, вкрадчиво. Оценивающе проходился по фактурным, выразительным чертам лица, заостряя внимание на несколько припухлых, искусанных до проступившей кровинки губах. Вглядывался в испуганные, наполненные звенящей печалью и горечью глаза, таившие за собой размытые штормом границы мутного сознания. Казалось, ничто сущее не было способно ускользнуть мимо него. Они непозволительно долго находились в беззвучии. Не смея отводить друг от друга взгляда, то дышали в унисон, то, вероятно, не дышали вовсе. Каждый в своих заветных мыслях. Первым рискнул нарушить молчание Кох: – Где ты был? Этот простой, невзрачный вопрос поставил заключённого в тупик. Он моргнул в недоумении, скорее благодаря выработанному инстинкту приподнял руку с находившимся в ней предметом. Не требовалось более слов — офицер уловил мысль, расслабив брови и блаженно прикрыв веки в знак прекращения допроса. Реза шумно сглотнул, подмечая про себя усталый, но одновременно чем-то взбудораженный вид мужчины. Несмотря на поздний час, голос его звучал по музыкальному чисто и бархатисто, а движения сохраняли признаки дисциплины с присущей только ему вольностью. Он неуверенно отступил, возвращая на законное место металлическое изделие. Подошёл к умывальнику и открыл напор воды, принявшись смывать с рук едва заметные алые подтёки. На всей территории лагеря, куда имели право ступать узники, находилось всего-навсего одно облупившееся, местами треснувшее, старое зеркальце, висевшее над раковиной. Рабочие на кухне относились к нему с особым трепетом – содержали в исключительной чистоте и сдували пылинки. Оно вводило любого смотрящего в транс бурной ностальгии. Возвращало в манящее, наполненное ярчайшим счастьем и навеки потерянное, прошлое. Но Реза не чувствовал ничего подобного. Даже сейчас, рассматривая свой утомлённый анфас, сердце била тревога только за ссадины да застывший, будто на причудливой картине юного портретиста, неестественный багрянец, способный в любое мгновение повествовать о случившимся. О красоте не шло и речи. Таковым он себя, впрочем, никогда не считал. Ладонь прошлась по мокрым волосам. Он в изумляется, обнаружив окрашенные в рубиново-гранатовые оттенки пальцы. Словно умалишённый начинает вымывать последствия вырвавшейся наружу ярости Макса. И невозможно описать ту боль, то разочарование, что испытывает раненый не столько физически, сколько морально заключённый, борясь с наивной мечтой обратить время вспять и предотвратить свой легкомысленный промах. Наконец покончив с мучительной процедурой, Джун в самый последний момент улавливает фиолетовые следы на шее и спешно закрывает их воротом рубашки. «Нельзя допустить, чтобы он это увидел – одними губами шепчет он, убирая локти с краёв раковины. Сделав глубокий вдох, тут же скованный впившимися рёбрами, победоносно выходит на свет. Кох же склонился над оставленной папкой. Вчитывался в небрежно выведенные буквы, параллельно расстёгивая покрытый оттаявшим, а оттого сильно промокшим, снегом плащ. Затем так же равнодушно, как был составлен и список, перелистнул одну страницу за другой, в конечном счёте, бросив ту на край стола. С губ его невзначай слетел смешок. – Видел фрейлин Краузе по пути, – он легко и беззаботно оглядел собеседника, отряхивая великолепную фуражку с отливающим в золотой блеск ремешком, – Похоже, придётся вознаградить её терпение. – О, – тут же отмахнулся Реза, скрестив за спиной руки и подходя ближе к офицеру, – Поверь, мы провели незабываемое время в абсолютной тишине. Мужчина залился обворожительным смехом. Взгляд его в тот же миг растаял, сделавшись совершенно беззаботным и в каком-то сокровенном, обращённом только персу, смысле нарочито заворожил слух ласкающими, горячими нотами. Больше не было и тени едкого сомнения – на смену пришло нескрываемое влечение к излюбленной компании столь простого, но в то же время многогранного, вечно обширно мыслящего человека. Уголки рта заключённого дрогнули в мимолётной улыбке от завлекающей всем естеством картины. Стоит заметить, что свои подлинные эмоции, (а в особенности радость), тот выражал не часто. Во многом это обуславливалось варварскими условиями «существования», где не было места для проявлений эмпатии и гуманности. В суровой действительности, такое поведение шло вровень добровольному выходу под град свинцовых пуль. Он открывался неохотно. Но Гауптштурмфюрер был единственным, чей образ пропитался доверием и стремлением воскресить жизнь в убитом теле. Со стороны издался протяжный вздох. Клаус, будучи совершенно абстрагированным от происходящего, безразлично накинул на плечики вешалки одежду. Затем деловито, в своей привычной манере потёр ладони. Закатал рукава и размеренным шагом направился к деревянным шкафчикам. – Ближе к делу, – он достал с полки несколько кастрюль и разложил их перед собой, с энтузиазмом поглядывая на растерявшегося собеседника, – я попросил тебя остаться, чтобы приготовить традиционный немецкий десерт – штоллен. Слышал о таком? Реза отрицательно помотал головой, нервозно выпрямившись. Потянулся к фартуку и завязал за спиной миниатюрный бантик, готовый исполнять любые указания офицера, чья спина выделялась в тёплом свете ламп особой уверенностью и необъятной доброжелательностью, нисходившей в самые потаённые недра души. Он не мог скрыть любопытства, томно заглядываясь на занятые руки в ожидании любого отзвука проницательных уст. – Has san av gael'. Принеси лимон, оставшиеся ягоды и горсть орехов. Кох достал из закрытого на ключ отсека бутылку с ромбовидными узорами, искристо переливающуюся в самых ярчайших, непередаваемых человеческим спектром, оттенках. Поднёс её близко-близко к лицу, сосредоточенно всматриваясь в мелкий шрифт пожелтевшей этикетки, а сразу после вылил янтарно-карминовый напиток на алюминиевое дно. Изрядно уставший, но, вопреки всем невзгодам, увлечённый перс положил на махровое полотенце ингредиенты. Возникшее из неоткуда бурное течение вопросов вспыхнуло в сознании ярким пламенем, точно брошенная в бензин спичка. С губ слетели невнятные, мотивированные исключительной любознательностью слова: – Это подарок? Неотрывный от хирургически отточенных движений взор да растёкшаяся до появления миловидных ямочек улыбка настроила собеседников на привычный лад. Клаус жестом пригласил занять место рядом с собой, изящной рукой протягивая в чужую ладонь солнечный плод. — Можно и так сказать, – он подставил металлическую тёрку, предварительно цокнув и слегка запрокинув подбородок, что выражало его полноценную отдачу на следом идущие вопросы, а после отдалился в поиске иной кухонной утвари. Реза тут же принялся к исполнению мнимого приказа, балансируя на немеющих ногах и стараясь не выдать своего болезненного состояния, – Я пообещал коменданту приготовить его к рождественскому столу. «Рождественский стол?» Внутри вдруг образовалась гигантская пропасть. Каким же неслыханным чудом казались ныне минувшие дни... Роскошные изыски кулинарии смиренно покоились на узорчатой скатерти. Вокруг озорство, оживлённые разговоры, предвкушение магического момента праздника. А ещё люди. Живые. Не знавшие того ужаса, что надвигается на них, словно разрушительное цунами. Они — произведения высшего искусства, навсегда запечатанные кистью мастера на полотнах остановившегося времени. Им неподвластно созидание, а глаза их наполнены теплом и слезами вечной разлуки с будущим. Сердце Жиля ёкнуло от осознания, что драгоценные воспоминания навсегда растворились в безликую туманную массу и давным-давно стёрлись о тёмные скалы. Нечего лгать – он вовсе не стремился сохранить их. Напротив, кидал и бил о возведённые баррикады кошмара, будто хрупкие ёлочные игрушки. Потому что знал. Знал, что так он не будет тосковать. Искушать себя. Обманывать. Так будет проще. «Так не будет больно». – Я готовил штоллен всего дважды, — пронеслось совсем близко. Тело тотчас отреагировало пробегающей от мягкого, любвеобильного тембра, дрожью. Действия офицера были сродни бурной реке: его хотелось слушать и плыть по течению. Захлёбываться, биться о камни и песчаные берега, но оставаться в потоке. Быть бренной веткой ели, подхваченной и занесённой розой ветров на песнь лазури, – Первый раз с отцом, а второй будучи на обучении. И для меня это всегда было чем-то большим, нежели простой выпечкой. От контраста лёгкости и сокровенности беседы Реза напрягся, внимая каждому слову. Боясь сбить темп или показать равнодушие, обострил слух. Ненароком поднял взгляд и сорвался с места, перехватив дрожащими руками протянутое деревянное сито, местами украшенное резьбой из листьев и витков плюща. На секунду всё замерло. Он дотронулся пальцами до чужих, мягких и бархатных. Задержался дольше, чем то было позволено, не в силах справиться с тотчас прильнувшим в кровь адреналином. Пульс его бешено ускорился, а охвативший внутренности страх не позволял сделать и вдоха. В тот же миг брови офицера приподнялись в немом удивлении, но непозволительно-выразительные очи, украшенные тёплыми бликами и сияющие, словно опалы, выражали лишь манящий интерес. Он с особой проницательностью приковал взгляд к виновато-испуганным, чуть распахнутым губам, прерывисто вздымающейся груди и стыдливо прикрытым пышными ресницами глазам. Никогда прежде они не трогали друг друга так открыто. Это было той границей, той смертоносной чертой, переходить которую строго запрещалось и осуждалось не только обществом, но и личными соображениями самих действующих лиц. И самое поразительное в этом, казалось бы, случайном жесте было то, что он вовсе не отравлял душу ядом и грязью, а заставлял подчиниться плотскому желанию ощутить больше интимных, обдающих суставы и кости ласковым огнём, прикосновений. Уста Коха преобразовались в едва заметной полуулыбке. Он задумчиво потёр щёку, решив, что отложит коварные размышления на глубокую ночь. – Просей муку, а я вмешаю дрожжи, – скомандовал он, и заключённый боязливо коснулся плечом о другое плечо, начав посыпать рабочую поверхность белоснежными хлопьями, – Только не спеши. Реза вдохнул в лёгкие аромат элегантного парфюма, в конце концов уняв панику и трепет разгорячённого сердца. Кипячёное молоко лилось параллельно образующейся массе. Любой посторонний, наблюдая за столь комичной сценкой, заприметил бы их невероятную разницу в росте. Клаус доминировал, был на голову выше и громче, но практически никогда не пользовался этой привилегией. Он считал это моветоном и проявлением тотального неуважения. Однако порой всё же срывался. Смотрел на провинившегося свысока, заставлял прогнуться, сломаться и немедля повиноваться всем требованиям. Подобная черта характера невольно выработана и отточена до блеска жестоким порядком, подтверждающим заслуженное звание офицерского чина. И сколько бы тот ни отрицал – именно служба оставила на нём кровавый отпечаток. Выставила в ряд с бездушными убийцами, чьи руки теперь развязаны и вольны господствовать по всему земному шару. — После смерти матери мы с отцом кое-как сводили концы с концами. Я месяцами пропадал на заводах или незаконной подработке, будучи совсем ребёнком. Если повезёт – денег хватало на кусок мяса, но чаще всего приходилось довольствоваться овощами и чёрствым хлебом. Реза проникался рассказом Гауптштурмфюрера. Безусловно, прошло немалое количество времени со дня, когда тот впервые осёкся словом об отрочестве. Но даже сейчас естество брали истинный восторг и недоумение; как за плечами столь гордого и сильного человека мог находился беззащитный мальчишка, с ранних лет познавший голодную безысходность? Похожие, как две капли воды, иметь одно лицо, одно начало? – Помню, однажды было так же снежно, как сейчас. Папа пришёл в ночи с заполненной до краёв сумкой, разложил продукты и сказал своим диктаторским голосом, мол: «Иди сюда, сынок. Будем праздновать, как нормальные люди». – Представляю твоё удивление. – Удивление? О, это ещё мягко сказано! – Кох, рассмеявшись, искал понимания в отравленных тревогой глазах. Заключённый поддался. Склонил голову на бок и безгрешно улыбнулся в порыве создать офицеру, с опаской приоткрывавшему страницы тайных мемуаров, опору. – Ночь нам стала сотрудницею дня. Мы всё готовили, готовили и готовили. Ровно до тех пор, пока в один момент он не остановился. Достал из какой-то очень старой книжки листок с рецептом, начал озвучивать каждый пункт, и... И передо мной вдруг будто распахнулся занавес другого мира. Мира, где еда была не просто средством утоления голода, а искусством. Жиль наблюдал за крепкими руками, расправляющимися с тестом по-хозяйски. Каждое движение, каждый «штрих» отличался силой и изяществом, отдавая дань традициям. В голове его невольно зрела мысль, что разгадка причины влюблённости мужчины в кулинарию была как никогда близка. Он готовился собрать все кусочки мозаики воедино, узреть обнажённую правду и тут же скрыть её серебром души, бережно заключая в омуты бессмертной памяти. – И каково это, Клаус? Он обратил испуганный взор к персу. Ласковый шёпот подействовал ошеломляюще. Мускулы напряглись, на лбу чётче проступили морщины, подобно моменту первого разговора на фарси, а бурная реакция лишь подтвердила доводы – вопрос спровоцировал запретный оклик. Проведя кончиком языка по нижней губе, он склонился ниже, перейдя на совсем глухие ноты: – Уязвимо. Минорно обронил он, словно капель об оттаявшие лужи. Возбуждающе обвёл глазами дрогнувший тревогой подбородок. Медленно, с толикой вальяжности перешёл на впалые, слегка тронутые волосками, щёки и дошёл до сомкнутых, пылающе-красных уст. Будто невесомо трогая их, нехотя спугнул тотчас отстранившегося парня. Дразнящая ухмылка расползлась по фактурному лицу. Но в тот же миг взгляду его открывается воистину очаровательный, беззащитный вид: шея перса, окрылённая лучами света, маняще изогнулась. Всего за долю секунды он уловил и проступившие синеватые вены, и живописные изгибы, явлению которых послужило ангельское вмешательство. Силясь с одурманивающими плотскими желаниями и готовясь вернуться к первоначальному делу, внимание его вдруг затмевают фиолетовые синяки у ворота грязной рубашки. И от былого счастья не остаётся и следа. – Что же в этом плохого? Ответа не следует. Жиль перестаёт чувствовать под ногами землю. Очи души разрываются от подчинившего разум страха. Он чувствует – нет, он знает – его раскрыли. Взорвали, как беспечно бродившую нимфу на минном поле среди цветов и ошмётков сгнившей плоти. – Плохого? – хмыкнул в сторону Кох, грубо вмешивая оставшиеся ингредиенты и механически заглушая переживания за чуждую жизнь, – Я так не считаю. Люди прекрасны своей неидеальностью. Но время меняет всё; тебе лучше меня известно, какую цену сейчас платят за неосторожность. Он беззвучно отстранился, попутно вытирая руки. Слова его походили на исповедь, в которой прослеживалась не столько удручающая истина, сколько страх, долгое время сокрытый всепоглощающей тенью. И теперь чувства вскрывались, точно пульсирующая язва, ставили перед миром зеркало и приглашали к диалогу о негласной правде. Высвобождали наружу слёзы, скопившуюся в гибнущем теле боль, что успела вдоволь проплясать на головах невинных хороводы и свести тех в могилы. Пошатнувшийся перс в одночасье осознал невероятное – кое-что чрезвычайно важное просочилось сквозь них в этот вечер. В Гаупштурмфюрере, безусловно, до сих пор торжествовали гордыня и дерзость, однако теперь становилось всё труднее не сломаться под воссозданным образом. Сдержать себя настоящего и не отдаться с лёгкостью на произвол фантазий. Быть может, именно в этом и заключалась магия приготовления немецкого десерта? Клаус выудил из кармана портсигар и задумчиво подошёл к окну. Мышцы на спине расслабились, а плечи едва заметно шелохнулись под неустанным взором пленника. – Скажи, – он приставил к губам сигарету и поджёг её, испуская витиеватый дым, – ʃer au j'er onai? Голубые глаза до смешного широко распахнулись в потрясении. Разум вновь начала затмевать плотная дымка воспоминаний; да, точно, он ведь задавал этот вопрос прежде, но сейчас не был в силах ответить на него же самостоятельно – вот ирония! Голос его предательски задрожал, когда веки на изящном профиле вольно прикрылись: – San il' ʃel', ma. Мужчина сладко ухмыльнулся и вобрал полной грудью воздух, что заворожило опьянённого играми воображения ещё больше. Он хватал кроткие вздохи прямо с идеально выбритого лица, улавливал каждую изменившуюся мышцу, будто находясь совсем рядом. Пульс же в отместку приумножал ритм, а вместе с тем набирало обороты головокружение, заманчиво приглашающее того на вальс звёздных сновидений. Однако там, где-то глубоко под кожей, тлело давно потушенное пламя. Чёрное, несоизмеримо отчуждённое пересекало барьер лукавых уст, готовилось наконец разломать кромку льда и сокрушить под собой бренное тельце. Он не видал природы: была ли в том повинна двухлетняя обида или переданная, точно паразит, солдатская ярость? А может, всему причиной мучительные раздумья, что не отпускали того даже в бессознании? Нет, правда неподвластна. Но он готов обнажить клыки. Бурлящей кровью наполнить чаши злобы, вскрыть не зажившую рану. Направить пистолет к виску. Пойти на риск и навсегда утратить в лице немца единственного друга. «Только не носить это в себе». – Можно спросить кое-что? – заключённый впился ногтями в шрамы, унимая трепет и придавая решимости зябкому голосу, – Знаю, мы зареклись больше не вспоминать об этом, но я не могу унять любопытства. Клаус неспешно перевёл взгляд на говорящего, постукивая по сигарете и отряхивая рыжий пепел. Захлестнул кисть, мнимо вырисовывая по воздуху круги и как бы дав разрешение робким словам, а затем вновь закурил. Другая рука же спряталась в карман брюк-галифе, придавая непозволительно открытой позе ещё более вызывающий вид. – Раз уж мы перешли на личное, – во рту не то пересохло, не то встал непроходимый ком. Он задыхался. Вслушивался, как в ушах кипела и перекачивалась с бешеной скоростью кровь, – Так ответь мне. Ответь, что чувствовал, когда избивал меня в тот день? Затишье...Сердце, лишённое стука. Лёгкие, что разрывает пополам страх. Луна-рассказчица, свет которой указывает путь блуждающим. Лазурное озеро, чья красота сокрыта породой-ревнивицей. Всё это он – Жиль Кремье. Натура, пробившая костную броню, вырвавшаяся на божий свет. Распахнувшая лепестки тронутого утренней росой цветка, увядающего в дежавю. Размахивающая белым флагом среди полыхающего красного Вавилона и рухнувших о землю комет. «Больно». Человек, что отрёкся от тепла. Осколков надежды и лица. Своей души. Но стоящий прямо. «Господи, как же больно».
Он несмело отрывает взгляд от пустоты. Разжимает кулаки и встречается с опасно выгнутыми бровями Гаупштурмфюрера, тут же накрытыми вуалью призрачного дыма. Стоит субстанции пропасть, как прикованные в исступлении глаза сменяет чёрвствая печаль; озадаченно, безрезультатно стараясь залечить разрезанную языком-лезвием травму, тот почёсывает затылок и кончиками пальцев огибает щёку, волей-неволей разрывая визуальный контакт. Грудь его выгибается в протяжном, тяжёлом вдохе. Проходит ещё много времени, прежде чем тот успевает сформулировать нечто, похожее на в спешке оторванную от написанной перед самоубийством записки фразу. – Мне жаль, Реза, – увлажняя губы, его отрешённый взор вновь обращается к бледной фигуре. Имя слетело с уст трагично, ласково, хриплым шёпотом. Тот раскаивался, и не было места сомнениям – происшествие оставило клеймо на искалеченной плоти. – Жалость – последнее, что мне от тебя нужно. Ледяные остроконечные копья бились о стены треснувших рам: нет, он не отступит! Клаус сорвался с места и потушил сигарету, оставляя позади вьющиеся в потолок узоры. Ловкими руками обхватил край стола, склоняясь ближе к перешедшему всё дозволенное заключённому. Желание ударить, обрубить цепи гневу и немедля прекратить мучительный допрос было как никогда сильно, но он понимал, что попросту не может так поступить. – Хочешь знать?! – млея от ужаса и стиснув зубы, изо рта нисходила рваная симфония слов, – Первым было счастье. Я увидел, как они смотрят на меня – с восхищением и одобрением. Как на своего, понимаешь? Реза кивнул, осторожно приближаясь. И чудилось, будто кроме них на земле ничего больше не существовало. – Думал, что смогу понять их, а заодно и опровергнуть подозрения начальства. Но эйфория продолжалась недолго: я ощутил отвращение к самому себе. Как будто вступил в грязь. Как будто...Убил. Они вглядывались друг в друга, выискивая прощения. Сгорали, дрейфуя в океане сожалений и насилия. Невидимо играли на запылившихся клавишах давным-давно расстроенных, окутанных пылью, инструментов, выдавая чарующие импрессионистские мотивы. Клаус осознал, – вдумчиво изучив сияющие глаза-турмалины, сведённые к переносице брови да приоткрытые в давящем соболезновании нежные, беззащитные губы, – всё надуманное было софизмом. В намерениях заключённого не было и доли той обиды, какую он взваливал на плечи каждый проклятый день. Нет. Реза скорее жаждал выслушать его, узреть правду. Дать свободу признаниям и распрощаться с тяжким обременением. – Мне было так плохо, – он мгновенно зажмурился, а голос сорвался от вспыхнувших, будто кадры обгоревшей плёнки, воспоминаний, – Так страшно. И в тот день я понял одну ужасную вещь. Парень незаметно приблизился, жадно отнимая кислород. – Au oskavi ma ein haraj istↄ. Ничтожные сантиметры спасали собеседников от грешного порыва забыться друг в друге. Клаус перевёл взгляд на прерывисто вздымавшуюся грудь, так и манившую снять чёртову рубаху, а затем прильнуть устами к чувствительной шёлковой коже. Накрыть страстными поцелуями, невзначай затронуть живот и рёбра. Увидеть, как навстречу удовольствию выгибается изящная осанка. Он развязно окидывает взором уголки треснувших губ. Решительно закрывает веки и сглатывает, отчего-то безбожно хмурясь и отворачиваясь. Пальцы, находившиеся в подчинении судьбы-марионетки, схватились о стол. – Oj. Бесформенная масса растекается по столу. Сильные руки импульсивно вмешивают остатки сухофруктов и сахара, с особой страстью, даже нежностью придавая в конечном счёте форму будущему деликатесу. Отточенные движения от центра к краю напоминали размашистые мазки мастихином по абстрактному пейзажу. Гауптштурмфюрер вдруг замер: – Подмени меня. Реза уже по инерции занял позицию главного повара, неуверенно прикасаясь к тесту. Холодное. Податливое, как глина, но неуправляемое, как вода. Первые движения получились слишком слабыми, бездумными, а наблюдение со стороны угнетало всё больше. – Думаешь, у меня получится? – махнув головой и заигрывающе ухмыляясь, пытался загладить вину за проявленную нелепость, – Мои руки не такие сильные. – Сила здесь не играет никакой роли. Расслабься и постарайся месить свободнее. Задержав дыхание и собрав всю волю в кулак, он подчинился. Когда же он этим занимался? Кажется, прошло уже целое столетие, а он давным-давно позабыл о такой почти семейной готовке. Было в этом последовательном процессе некоторого рода магия: запястье медленно, вольно перекатывалось в ладонь, а затем и пальцы, разводившие текстуру по краям. Ощущение тепла в потянутых суставах приносило медитативный эффект, мысли будто бы становились вновь собранными и девственно-чистыми. Раны заживали, а синяки с шеи смывались, как брошенная в краску капля морской воды. Он чувствовал самое, что ни на есть наслаждение. Клаус довольно улыбался, смотря на расцветающего перса. – Достаточно, – нехотя прервал он, встретившись взглядом с заключённым, бившимся в лихорадочных приступах. Кончики их пальцев снова соприкоснулись, и Реза готов был поклясться, что отпрянул лишь ради приличия. Он смотрел между лопаток в след мужчины, скрывающим ещё тёплое творение под чистым полотенцем. А встречался ли он с Максом? Может, всё это иллюзия и сейчас он до сих пор покрыт снегом с окровавленным затылком и бездыханными, синими губами? Но если это не фантазия, то почему же ему так хорошо? – Знаешь, Клаус, – обворожительно запрокинув голову и приподнимая уголки рта, он, пошатнувшись, благодатно брал заключительный аккорд. Ноги сделались камнями-булыжниками, а слабость набросилась на тело, как изголодавшийся хищник, – Ты прав. Это в самом деле искусство.***
Секунда – перед глазами звёздная тьма. Реза падает на пол без сознания. Шум чего-то необъятного, неосязаемого и такого же неприкосновенного заполняет мечтательный разум. Тёплые пальцы трогают его щёки и придерживают худую шею. Появившийся из неоткуда тревожный голос тут же затихает. Нет больше ни звука. Ни чувств. Лишь беспомощные небеса и закончившийся под ними бой.