Не хочу показаться грубым, но я всё это в рот ебал. © Джонни Сильверхенд, «Cyberpunk 2077»
Соупу нужен План. Маленький и ловкий План по завоеванию расположения лейтенанта Райли. Чёрт, это не может быть настолько сложно. И будь он проклят, если у него в жизни бывали провальные планы. Я, конечно, не хочу тебя расстраивать, но шанс того, что твой план окажется удачным, равен одной тысячной процента. Да что ты понимаешь в этом? Какой у тебя был последний удачный план? Превратить воду в вино? Кайф, мужик. После Бродвея, который вы устроили на твоей кухне, он избегает тебя, как человек, который *сожалеет* о том, что сделал. Подумай об этом прежде, чем придумывать свой сраный План. Соуп трясёт башкой и сосредоточенно хмурится. Пытается себя заставить слушать, что говорит Алехандро, мужественно стоя перед ними в небольшом штабе и светя своими мужественными волосами на груди в мужественно распахнутом вороте белой рубашки. Здесь обсуждается что-то о группе мексиканской разведки, которой удалось найти место, где скрывается правая рука Рафаила. Какой-то недо-посёлок посреди сраной пустыни. Звучит не шибко воодушевляюще, поэтому Соуп предпочитает ненавязчиво постукивать пальцами по колену, создавать видимость присутствия и попутно заниматься куда более важным делом. Рассматривать Гоуста. Краем глаза. Очень ненавязчиво. Жаль, но он натянул обратно свою сраную военную куртку, и теперь его прекрасные плечи снова спрятаны. Как и лицо. Как и каждый сантиметр его тела. «Почему он позволил мне увидеть себя без куртки», — думает Соуп. О, потому что ты *особенный*, очевидно. Правда? НЕТ. Потому что вы живёте в одной комнате, придурок. Ему *придётся* позволять тебе видеть себя без куртки. Сердце Соупа даёт неуверенный перебой. Значит ли это, что удастся узреть его без балаклавы? Он же не может в ней спать, верно? Что ты надеешься там увидеть? Соуп не знает. Он не имеет ни малейшего представления, чего он ждёт от этого момента. Возможно, у лейтенанта Райли, например, огромный нос. Тогда это будет значить, что Соупу нравятся огромные носы. Ему понравится, даже если у Гоуста на лбу будет гигантская татуировка хуя, серьёзно, он сейчас с полной уверенностью осознаёт, что ему всё равно, что скрывает чёрная ткань. И тем не менее, он не успокоится, пока все карты не будут выложены на стол. А возможно, не успокоится и после. Гоуст прочищает горло и слегка меняет позу на своём стуле. Вытягивает ногу, складывает руки на груди. Он чувствует твой взгляд. Соуп отводит глаза и снова смотрит на Алехандро. На него тоже приятно смотреть. Маскулинность этого мужика не знает границ. Густые волосы на предплечьях, крепкая шея, и говорит он так, будто все голоса мировых революционеров собраны у него в груди; будто в нём безостановочно жужжит раскалённый механизм, который находит цель и не отключается, пока эта цель не будет достигнута. Соуп, если честно, удивлён, что Лос-Анхелес до сих пор сами не пришли к Алехандро под дверь, не связали себе руки и не сдались с поклоном на милость мексиканских спецслужб. Да-да. Этот чувак точно из какого-то фильма про мексиканскую мафию. Скорее из фильма, где главные герои в первые же пять минут снимают с себя одежду. Лучше обрати внимание *на него*. Этот вариант точно беспроигрышный. Слишком много тестостерона, чтобы думать о том, насколько неправильно будет с тобой перепихнуться. Соуп перебарывает желание закатить глаза и покачать головой. Он боится допустить в голову мысль, что речь уже вообще не о перепихе. Речь давно не о простом перепихе, чёрт возьми. Думаешь, я этого не понимаю? Я не кретин, как некоторые. Просто пытаюсь тебя отвлечь на что-то более привычное, пэндехо. Ты нам все нервы уже измотал. Бля, давай просто послушаем брифинг. Хотя бы этот. После заката они выдвигаются в жопу мира, говорит Алехандро, чтобы захватить людей Уриила — такое прозвище у правой руки Карлоса Морены — и предоставить нужным ребятам шанс выбить из них всё дерьмо. И немного важной информации о Рафаиле. — Отправляемся в пустыню, эрманос! — с широкой улыбкой Алехандро сжимает кулак. — Заставим Лос-Анхелес взвыть как стая койотов! — Да! — заражается энтузиазмом Газ, пихая Роуча в плечо. Тот вяленько улыбается и кивает. Вот кто точно не стал бы Фиделем Кастро при Че Геваре. Снаружи солнце жарит так же, как Соуп помнил с прошлой командировки. Во внутреннем дворе спокойно. Эта площадка уставлена грузовиками и военными внедорожниками у стен, где, вероятнее всего, появится тень в течение дня. Пахнет машинным маслом и пылью. Под самодельными козырьками и тентами сидят парни, одетые в мексиканскую военную форму. Кто-то полирует оружие, кто-то вычищает золу из железных бочек для разведения огня. Какой-то чувак просто бренчит на гитаре, усевшись на крепкий ящик, застеленный брезентом, и прикрыв глаза. Патрули на стенах молча всматриваются в высушенную прерию. — Куришь? Соуп оборачивается через плечо. Прайс выходит из корпуса, как и всегда, в панаме на голове и с добродушной улыбкой. Щурится на солнце и с хрустом разминает шею. В руках пачка лаки страйка. Почему-то приходит мысль, что ему бы больше подошла трубка или невъебенная сигара. Кстати, это неплохая идея для подарка на Рождество. — Не, — качает головой Соуп. — Бросил. — Молодец, — хвалит тот. Достаёт сигарету, прячет пачку в задний карман и подкуривает. Выпускает в полуденный жар плотное облако дыма. Затем смеётся: — Я и сам раз сто бросал. Он осматривает внутренний двор, скользит взглядом по всем этим незнакомым парням. С улыбкой кивает на бренчащего на гитаре: — Главное — не падать духом, а? — Всё будет в порядке, сэр, — Соуп слегка подталкивает локтем локоть Прайса. — Можешь не переживать. Мы всё сделаем красиво, как и всегда. Прайс кивает и глубоко затягивается. Почему-то сейчас становятся заметны глубокие тени у него под глазами. Возможно, он тоже сегодня хреново спал. Но вряд ли из-за того, что вчера вечером к нему приезжал кто-то до хрена особенный, чтобы отремонтировать тачку. Хотя кто знает, верно? — Мы с лейтенантом Райли и Алехандро обсудили некоторые подробности сегодняшней операции, — осторожно говорит он. Соуп вопросительно хмурится. Прайс делает ещё затяжку и медленно добавляет: — Ты будешь во второй тактической группе для особой задачи. Звучит не очень хорошо. Соуп старается не говорить ничего лишнего, просто ждёт, сунув большие пальцы в карманы джинсов, но Прайс молчит. Приходится спросить: — Во второй тактической группе? — Её возглавит Гоуст, — кивает он, переводя на Соупа пристальный взгляд, от которого тоже становится не по себе. — В ней будет всего два человека. Он никогда не был силён в математике, но эта задачка Соупу по плечу. Это значит, что они будут вдвоём. В пустыне. Только он и Гоуст. Верно? Да, гений. Хватит тупить. У тебя появился ещё один шанс облажаться, отлично. Мой любимый аттракцион. — Два человека — в смысле я и… — Вы с лейтенантом Райли отделитесь от основной группы и отправитесь на восток, займёте точку в трёх километрах от поселения, в котором осели Лос-Анхелес. Будете держать под контролем дорогу, а мы захватим их штаб и попытаемся заманить туда Уриила. — Захватить штаб — втроём? — напрягается Соуп. — Мы даже не знаем его размеров. Мы не знаем, сколько там… — Спокойно, Джонни. Мы будем не втроём, — терпеливо говорит Прайс. — С нами пойдут две лучшие группы мексиканского спецназа, Альфа и Чарли. Этих сил более чем достаточно. Соуп сохраняет спокойствие и сглатывает, кивая. В груди всё сжимается и в то же время нагревается от предвкушения — но что-то подсказывает, что это предвкушение не перед боем. Он думает о том, что они с Гоустом будут совершенно одни в сраной пустыне. — А… лейтенант Райли в курсе, что ему нужно будет отправиться на точку со мной? — В курсе. — И он не против? Ты идиот. Прайс прочищает горло, смотрит себе под ноги. Потом поднимает глаза и спрашивает прямо: — У вас всё в порядке? Время, когда у Соупа было всё в порядке, давно кануло в лету, но он заставляет себя удивлённо приподнять брови: — В каком смысле? — Во всех, — Прайс жмёт плечами, всё ещё спокойно глядя Соупу в лицо. — Внутренние конфликты и так далее. Никаких проблем? Ну, есть один момент. Даже пара моментов. Лейтенант Райли почти засосал меня в спортивном зале на военной базе. Я пару раз кончил с ним, и это было охуительно сладко. Кстати, теперь я знаю, как выглядит его член, и, кстати, это зрелище ещё долго будет стоять у меня перед глазами. Меня бесит его таинственность, но только потому, что я всё ещё не в числе тех, кому позволено узнать о нём больше, чем другим. Я никак не могу стать тем самым безмозглым ребёнком в костюме Уэнсдей или Пеннивайза на Хэллоуин, который заглянет в коробку со сладостями. У него потрясающие глаза, и я всей своей ебучей душой влюблён в его самоуверенность. Это не составит проблем? Соуп криво ухмыляется и расправляет плечи. — Никаких, сэр, — докладывает он. — Ни одной проблемы. Минутку, ты сказал, что *влюблён* в него? Он задерживает дыхание. Нет, не говорил. Да, но ты подумал. Так даже хуже. Но не утверждал! Не собирался этого утверждать. Чёрт, он даже не осознавал эту мысль в полной мере. Она просто оформилась в голове как давно принятый факт. Вроде: в Мексике жарко. Или: солнце встаёт на востоке. Соуп влюблён в лейтенанта Райли. — Хорошо, — слишком легко соглашается Прайс. Потом, через пару секунд, миролюбиво улыбается и кладёт руку Соупу на плечо. — Хорошо, сынок. Мне по душе ваша динамика. — Наша динамика? — Соуп громко ржёт, и это получается почти нервно. Но он чувствует горячую ладонь на плече, и от этого почему-то становится спокойнее. Прайс — его долбаный алпразолам. — Да. Вы отлично сработались. Все это видят. От этих слов приятно теплеет внутри, несмотря на бешено колотящееся сердце. Появляется огромное желание пригласить Прайса выпить. Здорово налакаться скотча и крепко, тепло сжать его в медвежьих объятьях. А потом рассказать всё как на духу. Ты псих? Это просто желание, а не намерение. В конце концов, Соуп сам говорил: это сугубо их дело. Они не в старшей школе, здесь не нужно докладываться директору. Но что-то подсказывает, что Прайс бы всё понял. Что не стал бы грозить увольнением и подобной хернёй. Прайс клёвый. А может, и правда… Ты точно псих. — Мы профи, сэр, — широко улыбается Соуп. — Все мы. Сто сорок первая — долбаные ювелиры своего дела, чёрт возьми. — Я не сомневаюсь ни в ком из вас. И никогда не буду. Слова Прайса стучат в голове как большое, горячее сердце. Он сжимает пальцы на его плече, а потом отпускает — но ощущение остаётся. И почему-то Соуп продолжает улыбаться, даже когда Прайс выбрасывает бычок в прибитую к балке консервную банку и молча уходит. Гоуст складывает туго смотанный спальник в сумку, когда Соуп отводит тяжёлый брезент в сторону и заходит в их комнату. Он старательно игнорирует мысль, что их комната звучит чуть более интимно, чем могло бы звучать, живи он с Кёнигом или Газом. Бросает быстрый взгляд на резкие движения, которыми Гоуст расстёгивает вторую змейку, и проходит мимо, валится на свою койку, закидывая руки за голову. Говорит: — Как жизнь? И тут же слышит сдержанный вздох. Думает с кривой ухмылкой: да-да, лейтенант Райли, сержант Джон МакТавиш — твоё личное испытание воли. Гоуст стоит спиной, укладывая сумку на своей кровати, но даже так можно ощутить, как его внутренний датчик терпения тут же начинает щёлкать как счётчик Гейгера. — Нужно взять с собой тент и спальник, — ровно говорит он, не отвлекаясь. — Ночью в пустыне холодно. Подъёбливое «я не дам тебе замёрзнуть» крутится на языке, но Соуп сильнее этого. Ему хватает здравомыслия промолчать. Удивительно. Он молча скользит взглядом по его широкой спине, по куртке и движению рук. Спрашивает: — Чья это была идея? — Какая из, — сухо и без вопроса уточняет Гоуст. — Отправить тебя и меня контролировать периметр. Гоуст на секунду застывает, словно подбирает слова. Потом снова возвращается к сумке. — Прайса. — М-м. И ты ничего ему не сказал? Он оборачивается через плечо, сверлит тяжёлым взглядом. Соуп в ответ поднимает брови и улыбается. — Что я должен был сказать? — Даже не знаю, — Соуп запрокидывает голову, смотрит на бетонный потолок. — Может, что-то типа «найдите кого-нибудь другого» или «лучше сразу выстрелить мне в голову». Гоуст какое-то время молчит, потом выпрямляется, оборачивается всем телом и складывает руки на груди. Вокруг тишина, только откуда-то справа похрапывает Газ. Роуч и Кёниг нашли в комплексе тир и отправились стрелять по мишеням, а Прайс после брифинга остался в кабинете Алехандро. Эти двое вроде старые друзья или типа того. Им есть что обсудить. — Приказ есть приказ, — говорит Гоуст. Соуп переводит на него взгляд. Он возвышается над его койкой, как гризли, вставший на задние лапы. — Я уже сказал, у меня ни с кем нет проблем. Да, да. У него ни с кем нет проблем. — Тогда один вопрос, — Соуп устраивается поудобнее на жёстком матрасе. — Загадка. Что может летать под водой на глубине две тысячи метров? — Ты сейчас серьёзно? — Абсолютно. — Это не смешно. Соуп указывает на своё лицо: — Я не смеюсь. Пауза длится недолго, но достаточно, чтобы почувствовать себя идиотом. И это действительно совсем не смешно: они просто ходят по кругу снова, снова и снова. — Ты не понял, что я тебе сказал? — теперь в голосе Гоуста неприкрытая злость. Соуп чувствует, что притянутая за уши беззаботность покидает его бренное тело и больное сознание. Усталость наваливается как-то слишком резко, прибивает бетонной плитой.— Это важная миссия, а ты… Соуп убирает руки из-за головы, трёт ладонями лицо. — Я ни с кем не трахаюсь, — перебивает резко, и Гоуст замолкает, не дочитав свой очередной священный постулат про важную миссию, как если бы кто-то вдруг перерезал провод радиоприёмника. Повисает тишина. — Нет никаких придурков, чьих имён я не запоминаю, ясно? Тот чувак… Генри. Даже с ним херня вышла, потому что уже тогда я… ты… А он ещё про лабрадудля начал затирать, и меня вообще переклинило. Хотя он славный мужик. Онколог, собак любит. Вроде добряк, но… Слова жужжат в голове неслаженным роем, и Соуп, как назло, выбирает самые неправильные, ненужные. Они будто пробиваются через вату. С Генри вышла херня, и херня выходит теперь — у него изо рта. При чём тут вообще Генри? — Блядь, — бормочет он, снова трёт лицо. А потом начинает ржать. — Я кретин. Гоуст смотрит на всё это представление и почему-то молчит. На его месте Соуп, наверное, молчал бы тоже. Он садится, спускает ноги с койки на пол, выдыхает куда-то в сторону. Думает: ну, раз начал, давай, вываливай всё, что есть. — Ты с ума меня сводишь, — говорит непривычно спокойно. — Я вроде уже говорил, но ты, может, не понял, не знаю. Или понял, но как-то по-своему, — Соуп пересиливает себя, поднимает голову, смотрит в тяжёлую зелень глаз. — Ты вчера сказал, что «знаешь, что для меня это значит», но прикол в том, что ты ни хера не знаешь, сечёшь? И обо мне ни хера не знаешь, так что… Он ещё пару секунд подбирает слова, скользит взглядом вниз. По койке, по собранной сумке, по собственным ботинкам, потом сдаётся, просто разводит руками, мол: ну, вот так. Из него херовый оратор, когда не нужно шутить или вести себя как идиот. — В общем, завязывай талдычить, что я даю всем подряд: это, блядь, нечестно. Ни хуя себе у тебя План завоевания, МакТавиш. Я думал, ты собираешься пригласить его на рюмашку текилы, подарить букет или типа того. А тут такое… Соуп мысленно отмахивается. Не до тебя сейчас. Он сплетает пальцы и хмуро уставляется на собственные костяшки. Всё это начинает казаться глупым, и слов действительно слишком много, они мешают и наслаиваются друг на друга — в итоге выходит бред. — И чтобы я отъебался, достаточно просто прямо сказать — отъебись. А не делать… вот так. Как ты делаешь. Смотреть ему в лицо стрёмно. Эмоций, конечно, всё равно не разобрать: видны только глаза, но и в них стрёмно что-то увидеть. Соуп не поднимает голову, хотя чувствует на себе взгляд. Появляется дурацкая мысль: ты вообще имел право всё это ему говорить? Кто он тебе? Не парень, не друг, даже не партнёр по траху. Ты запал на него, а теперь вывалил всю эту хрень на голову, как так и надо. Газ за брезентом перестаёт храпеть. Где-то в отдалении слышно приближающиеся голоса, среди них легко узнать Роуча, доказывающего что-то кому-то. Видимо, Кёниг снова уделал его в тире. Гоуст молча размыкает руки — сердце на миг даёт перебой, как будто в какой-то из сумасшедших Вселенных он действительно мог сейчас прикоснуться к Соупу, к его плечу или к его волосам — но он просто разворачивается, берёт сумку за удлинённые ручки и, не проронив ни слова, выходит из комнаты. Соуп зло жмурится, опускает голову, проводит руками по слегка отросшим висками. — Долбоёб, — бормочет себе под нос. Голос в голове молчит.***
Крепкий полярис под задницей рычит лучше, чем ебучий феррари. Соуп уже не раз ездил на военных квадроциклах, но эта модель вызывает в нём почти детский всплеск восторга. Крупные широкие колёса, открытый верх, пыльное лобовое стекло — полтонны сухого веса оказываются послушными, как дрессированная псина. На первый взгляд неповоротливая махина, но стоит выехать в пустыню, и всё, что у тебя остаётся, — свистящий в ушах ветер, летящие из-под колёс мелкие комья земли и рычание мотора. Жара спала: солнце медленно катится за гористый горизонт, каменистые холмы залиты кроваво-алым, как и небо, как и рваные белоснежные облака далеко впереди. Это что-то из заставок Виндоус, а не из реальной жизни, и Соуп перебарывает желание запрокинуть голову и хорошенько поорать во всю мощь грудной клетки. Даже Роуч, едущий метрах в пяти справа, выглядит бодрым: глаза горят, задница приподнята над сидушкой — он напирает на руль всем весом, будто пытается взять ещё больший разгон. За ним едут Кёниг и Газ. Впереди — Прайс и Гоуст. Отряд Альфа метрах в ста, их возглавляет Алехандро, который изредка оборачивается и отдаёт своим парням лающие команды. Хищная улыбка не покидает его губ даже сейчас. — Это охуенно! — орёт Роуч, оборачиваясь через плечо. Сзади ему в ответ улюлюкает Газ. Удивительно, но Кёниг тоже гулко ржёт, а потом кричит: — Давай ходу, Сандерсон! И Роуч ещё сильнее налегает на руль. Соуп усмехается краем рта и тоже выжимает газ. Это заразная херня, клокочущее ликование парней перекидывается на него даже тогда, когда взгляд снова падает на крупную фигуру Гоуста, летящего впереди. Лейтенанту Райли идёт эта махина. Он будто становится с ней одним целым: работающий на пределе возможностей, отлаженный, рычащий механизм, который не даст сбоя. Стрелка спидометра дрожит на ста десяти — мимо несутся здоровенные трезубцы кактусов и густые заросли сухой травы. Внутри распирает желанием ехать так вечно, но минут через двадцать коммуникатор оживает: по внутренней связи голос Алехандро тоже звучит как гаркающий лай: — Вторая тактическая группа Браво, готовность восемьсот метров, отделиться и двигаться на позиции! Лёгкой охоты, эрманос! Прайс оборачивается, касается коммуникатора: — Браво-семь и Браво-два, как приняли? — Браво-два принял, сэр! — орёт Соуп в коммуникатор. — Браво-семь принял, — отзывается голос Гоуста. — Перестраиваемся, Роуч! — Понял, — перекрикивает движок Сандерсон. Когда квадроцикл лейтенанта Райли берёт вправо, Соуп следует за ним. — Удачи, парни! — кричит он, поднимая сжатый кулак. — Per mare, per terram! — гаркает Кёниг в ответ. Рёв моторов отдаляется, Соуп ещё раз оборачивается через плечо. От отряда Альфа тоже отделились два квадроцикла, но следуют в другую сторону, вдоль огромного кратера, уходящего на запад. Внутри всегда давит иррациональным беспокойством, когда приходится разделяться с группой на операции, но Соуп отгоняет дурацкие мысли. Мексика может быть какой угодно опасной, но слова Прайса накрепко засели в голове: «Я не сомневаюсь ни в ком из вас». И Соуп не сомневается тоже. Он переводит взгляд на широкую спину Гоуста, наклонившегося к рулю, и сжимает челюсти. Ночь в пустыне, среди диких животных, в компании Гоуста видится на первый взгляд непростым испытанием, но, чёрт, испытания — это часть его жизни, разве нет? Дай мне сил, Господи, на тебя всем сердцем уповаю. Надо же, вспомнил, как прижало. Сумерки здесь неплотные, быстро сгущаются в раннюю ночь. Небо усыпано звёздами, полная луна — жёлтая и большая — даёт столько света, что практически не нужно напрягать глаза. Они не включают фары, но сбрасывают скорость. Полярис Соупа равняется с Гоустом, спидометр показывает сорок пять километров в час, когда лейтенант даёт знак остановиться. Соуп тормозит, глушит мотор. Гоуст останавливается метрах в семи. Перед ними каменистая площадка с выступами, поросшими какими-то круглыми кактусообразными. Впереди резкий, не очень глубокий обрыв — метров десять вниз — и залитая лунным светом прерия. Зазвеневшая после длительного грохота тишина кажется благословением. Они спрыгивают на землю и разминают затёкшие ноги. Быстро холодает — кажется, что нагретые поездкой полярисы вот-вот начнут парить в прохладном воздухе. — Я установлю датчики, — говорит Гоуст, доставая оборудование с заднего крепления квадроцикла. Это, похоже, первое, что он говорит Соупу после их разговора в комнате. — Расчехли технику. Вернусь — разведём небольшой костёр. — Костёр? — Соуп удивлённо поворачивается к нему. Гоуст в ответ не смотрит. — Сейчас ночь, мы привлечём внимание. — Небо ясное, — коротко говорит тот, словно это должно предотвратить дальнейшие расспросы. — Дорога внизу идёт прямо, а ночи здесь светлые в ясную погоду. Огонь никто не увидит. Он перехватывает сумку с оборудованием и широким шагом идёт в сторону обрыва, так и не взглянув в его сторону. Соуп провожает высокую фигуру взглядом, а затем поворачивается к медленно остывающему полярису, снимает с него мини-радиостанцию и устанавливает у переднего колеса. Пока настраивает антенну, холодает прилично, и костёр уже не кажется такой плохой идеей. Проходит минут десять, наконец-то появляется слабый сигнал. Соуп выставляет нужную частоту. — Всем позывным, говорит Браво-два, как слышно? В коммуникаторе сухо трещит, связь не пробивается. Соуп чертыхается и лезет за усилителем. Алехандро предупреждал, что связь в пустыне нестабильная, а тем более — на расстоянии в несколько километров, но ещё минут пять ковыряний, и голос Прайса, наконец, отвечает: — Слышу т…бя, Браво-два, вы на поз…ции? Голос прерывается помехами и треском. — Так точно, — отвечает Соуп, плотнее прижимая наушник к уху. — Связь херовая, но вроде стабильная. Гоуст устанавливает датчики. Закрепляемся на точке. — Прин…то. Оставайтесь на св…зи, — отвечает Прайс. — И не отмор…зьте себе задн…цы, — трещит голос Газа следом. — Принято, — ржёт Соуп и переводит радиостанцию в режим беспрерывной передачи данных. Пытается настроить датчик контроля периметра, но экран мёртвый, сколько ни бейся. — Да хер с тобой, — бормочет он. Пусть Гоуст разбирается. Это его тема. Соуп зябко ведёт плечами и застёгивает куртку, усаживаясь на ступеньку поляриса. Он всё ещё едва тёплый, нагретый мексиканским солнцем. Пахнет резиной, бензином и машинным маслом. Соуп смотрит по сторонам, слегка залипает на окружающий вид. Что думаешь, МакТавиш? Может, ну её, эту цивилизацию, уйдём в индейские племена, поставим палатку, будем жить в пустыне и горя не знать? Нет уж. Спасибо. Он потирает ладони, всматривается в резкие очертания каменных гор, на поросли иссушенных кустарников и сочной агавы, представляет, каково было бы жить здесь. Видеть всё это каждый день. Наверное, невообразимо скучно. Да уж, и до ближайшего бара чесать дня четыре. Ты бы вздёрнулся на вон том кактусе к завтрашнему вечеру. Знаешь, было весьма неплохо, пока ты молчал. Теперь ты понимаешь, что я чувствую каждый раз, когда ты открываешь рот, пэндехо. Взгляд привлекает приближающийся сгусток мрака: фигура Гоуста в ночной пустыне кажется сосредоточением темноты, только череп на балаклаве маячит белым пятном. Он кладёт пустую сумку у своего поляриса, отряхивает руки. Спрашивает кратко: — Порядок? Соуп смотрит на него, пытается хотя бы что-то в нём рассмотреть. Отвечает: — Контроль периметра мёртвый, ну а связь — говно, сам слышал. — Слышал. Гоуст находит взглядом тёмный экран, подходит ближе. Присаживается на корточки — выходит, что совсем рядом с сидящим Соупом. Можно протянуть руку и коснуться его куртки, но, конечно, Соуп этого не делает. Молча смотрит, сцепив пальцы и оперевшись локтями о разведённые колени. Лейтенанту нужно не больше трёх минут, чтобы экран мигнул и вывел мутную схематическую картинку. — Вот так, — тихо говорит Гоуст. — Здесь появятся маячки, если датчики засекут технику в радиусе полутора километров. — Я знаю, как это работает, спасибо, — посмеивается Соуп. Выходит суховато, но он всё равно мысленно себя хвалит. Пытается не зацикливаться на том, как звучит негромкое низкое «вот так». Гоуст ещё какое-то время сидит так, наклацывая что-то на экране. Это совсем не обязательно клацать, думает Соуп. Основную задачу датчика он уже активировал, но почему-то всё равно не спешит подниматься на ноги. Он сейчас без перчаток. Соуп задумчиво смотрит на его пальцы и вспоминает, как они сжимались на его, Соупа, левом плече. Как обхватывали его, Соупа, лицо в залитом светом спортивном зале. Как прижимались к его губам. В груди откровенно жмёт. Хочется прижать руку к ключицам, потереть, чтобы перестало. Сколько можно-то. Серьёзно. Лейтенант Райли поднимает взгляд неожиданно. Смотрит прямо в глаза, затем поднимается сам, отталкиваясь от колен. Говорит: — Нужны сухие ветки. — Мне всё ещё не нравится эта идея, — отвечает Соуп, тоже вставая и слыша, как хрустит колено. — Хотя без огня мы тут околеем к утру. — Именно. Они расходятся в разные стороны. Далеко идти не надо, сухих веток тут завались, но ноги почему-то несут вперёд, дальше. Будто там, впереди, больше воздуха или дышится легче. В голове странно тихо, но сердце неспокойно колотится, тупо ноет. Тянет обернуться, зачем-то найти Гоуста взглядом. Чего ты паришься? Ну высказался и ладно. Полегчало же? Да. Или нет. Хер его знает, полегчает, когда отпустит. Отпустит? Смешно, МакТавиш. Очень смешно. Мысли крутятся, тяжело бьются друг о друга. Лезут из каждой тёмной щели. Гоуст сказал: «Не прикасайся ко мне там, где нас могут увидеть». Потом сказал: «не говори "нам"», явно имея в виду, что никаких «мы» для него не существует. Гоуст почти на него не смотрел. Почти с ним не говорил. До момента, пока они не оказались в крошечной мексиканской комнатушке вдвоём, он будто боялся подходить ближе, чем на четыре метра. Это выглядело как брезгливость, словно Соуп дал ему повод презирать себя ещё сильнее, чем месяц назад, и он бы поверил, он почти поверил, но… Кое-что не давало покоя, жужжало в голове. Гоуст сам остался с ним в баре. Гоуст сам пришёл к нему в спортивную секцию. Он смотрел и реагировал на каждый взгляд Соупа — эту херню легко почувствовать, когда человек ощущает, что ты на него смотришь. Когда человек с лёгкостью читает твои мысли. Он, мать его, улыбнулся в штабе, когда Соуп нёс херню о свечах в своей тачке. Голову можно дать на отсечение, что это была улыбка. Потом он приехал. Сам. К Соупу, блядь, в дом. Потом случилось это сумасшествие на кухне, где они снова переступили тысячу границ, возведённых лейтенантом Райли, а потом он закрылся пуще прежнего, отгородил себя хулиардом бетонных стен. От этих качелей Соупа колбасило, как живую рыбу, брошенную на раскалённую сковороду. Стабильный и уравновешенный Гоуст, в одну минуту позволяющий отдрачивать себе член и стонущий сквозь сжатые зубы, а в следующую — прохладно отводящий взгляд и талдычащий о важнейшей, блядь, миссии, будто на кону жизнь всей планеты, а они в составе команды астронавтов-бурильщиков, летящей на метеорит с Брюсом Уиллисом во главе. Тут стабильностью и не пахнет. Наверное, поэтому Соупа и прорвало сегодня. Поэтому он и нагородил всей этой херни. А теперь… Теперь он ищет ебучие ветки и искрит мозгами, которые никак не могут прекратить думать. Пытаться вычислить следующий шаг, понять, что ему делать и насколько всё плохо. Соуп тяжело выдыхает. Шарит сосредоточенным взглядом по земле, выбирает куст повыше и посуше, обламывает его почти подчистую. Возвращается обратно с целой охапкой сушняка. Гоуст уже развёл костёр между полярисами, поближе к радиостанции и датчику контроля. Огонь небольшой, но рассеивает тёплый, приятный свет. Он успел расстелить спальник и сидит на нём, уперевшись ногами в землю. Одна согнута, вторая — наполовину распрямлена. Соуп сгружает ветки к остальным, рядом с костром. Приседает напротив и греет руки, потирает прохладные пальцы. Бросает на Гоуста короткий взгляд, но цепляется за него, как за рыболовный крючок. Крепко залипает. Сука, а когда бывало иначе? Гоуст, до этого глядевший на мерцающий экран датчика контроля, поднимает глаза. Соуп сухо сглатывает, чувствует, как желудок завязывается в узлы. Облизывает губы, хмурится, снова уставляется в огонь. После всего сказанного днём смотреть на него сложно. Особенно когда его взгляд настолько… прямой. Изучающий. Словно пытающийся что-то в Соупе рассмотреть, найти. В чём-то убедиться. — Что у тебя с ногой? — негромко спрашивает он. Гоуст пару секунд молчит. Потом вопросительно протягивает: — М-м? Соуп кивает на его правую ногу, неуверенно возвращается взглядом к его лицу. Оказывается, Гоуст вопросительно хмурится. — Ты всегда сидишь вот так. Одна согнута, а вторая — нет. Тот, кажется, слегка удивлён. То ли тому, что Соуп заметил, то ли внезапности вопроса. Отвечает после короткой паузы: — Был перелом колена. — Вау, — Соуп не знает, зачем это говорит. Само вырывается. — На миссии? — Нет, — Гоуст всё ещё хмурится. Тянется к куче веток, достаёт одну, ломает пополам. — Много лет назад. — В детстве? — Да. В детстве. Он бросает в огонь сначала одну половину, потом вторую. Дерево здесь сухое — занимается сразу. Пахнет немного непривычно, дым сладковатый, слегка терпкий. Соуп опускает руки ближе к огню. Прочищает горло. Ладно. Почему нет, верно? Если бы он не хотел говорить, то не говорил бы. — И как это случилось? — Отцовская лошадь сбросила меня на полном ходу. — Срань! — громко выпаливает Соуп, округляя глаза. — Ненавижу лошадей, чувак! Гоуст иронично приподнимает бровь. Возможно, это из-за внезапной ненависти к лошадям, а возможно — из-за стрёмного «чувак». Молодец, ловелас, продолжай в том же духе. Можешь ещё назвать его *бро*. Клянусь, это вырвалось случайно. Ещё и сердце в груди колотится как ненормальное. Слышать, как Гоуст негромко говорит о себе, о своём детстве, — это что-то из ряда вон, что-то почти дикое. Выбивающее землю из-под ног. До этого казалось, что он никогда не был ребёнком. Просто оформился из ниоткуда, из сраного воздуха — сразу с татухами, в балаклаве и бронежилете. И сразу на миссии. А первым его словом была какая-то срань по типу «так точно». Или «цель ликвидирована». — Лошадь не виновата, — Гоуст достаёт ещё одну ветку из вороха остальных. — Она испугалась, а я не удержался в седле. — Круто, — качает головой Соуп. — В смысле… это не круто, не буквально круто. Просто… у твоего отца была лошадь. Вот это круто. Гоуст коротко выдыхает, и, если сильно напрячь фантазию, можно представить, что это была одна из его ухмылок-без-улыбки. А если немного напрячь мозги, можно перестать разговаривать как идиот. Идиот не может перестать разговаривать как идиот. Справедливо. Аминь. Повисает тишина, но Соуп не хочет терять этот разговор. Он открывает рот, уже спокойнее поднимает взгляд на лейтенанта Райли, и, кажется, именно в это мгновение тот опускает глаза обратно к экрану датчика. Вопрос застревает в горле. Соуп, кажется, вообще его забывает, потому что… Тёплый неровный свет пляшет на его ресницах, костёр отражается в зелёных глазах. Блики от огня окрашивают кожу рук в золотой цвет. И это так нечестно красиво, так по-дурацки залипательно, что в голове повисает один только белый шум. Так, нет. Соберись. — Ладно, — говорит он бодро. — Будет честно, если я тоже тебе расскажу про свой первый перелом, — Соуп указывает на свой локоть и доверительно понижает голос: — Вот здесь у меня стояла здоровенная железная херовина с болтами наружу. Даже шрамы остались. — Что ж, — спокойно отзывается Гоуст. — Я бы больше удивился, если бы ты сказал, что ни разу не ломал себе кости, Джонни. Соуп искренне ржёт, и это на самом деле приятно — не заставлять себя, как последние сутки, а вот так. По-настоящему. Хотя Гоуст даже не шутил. Он серьёзен и спокоен. Спрашивает вдруг: — Как это случилось? Соуп не ожидает получить собственный вопрос обратно. Он застывает на секунду, потом легко отмахивается: — Да просто ссора с отцом. Гоуст переводит на него озадаченный взгляд. Слушай, МакТавиш, может… — Он сломал тебе руку? Этот взгляд явно читаемый, напряжённый. Его легко почувствовать на лице. Соуп жмёт плечом, отвечает спокойно: — Всякое бывало, что уж. Внимание Гоуста никуда не девается. Он больше не смотрит на монитор, только на Соупа, через потрескивающий между ними костёр. От этого становится слегка неловко. Н-да. Наверное, придётся объяснить. Но хер знает, как это объяснять. Соуп криво усмехается, показывает зубы, чешет большим пальцем щетинистый подбородок. — Мой старик частенько творил херню. — Например. — Пф-фс… бухал. Проигрывал бабки. Телек продавал раза четыре, приходил обнюханный, — он протягивает руку, берёт ветку, крутит её в пальцах. — Закрывал меня в сарае, чтоб не мешал, и вырубался. — «Не мешал»? — Я мелким был. Как будто это должно что-то объяснить. Вы можете просто сменить тему? Это херовая затея. Да, зря, наверное, вообще начал про отца. Не стоило. Гоуст ничего не говорит. Соуп бросает ветку в огонь. Она занимается быстро, целиком. Снова пахнет сладко и терпко. — Долго ты там сидел? — Иногда долго, — Соуп поднимается, у него затекли колени. Берёт с задника поляриса свою сумку, достаёт сложенный спальник. Бросает так же, как бросил Гоуст, только напротив. Садится и с удовольствием вытягивает ноги. — Один раз часа три. А один раз — почти двое суток, пока тебя не спасла соседка. Мардж. Или Моника. Нет. Мардж. Была поздняя осень, она чудом услышала, как ты плачешь. Открыла засов сарая, побледнела лицом в тон своей седины. «Господи, милый, что ты там делал?!» Шизовал, молился, разговаривал сам с собой. Чтоб не дрейфить, представлял, что ему отвечает голос в собственной голове. Так было спокойнее. Этого лучше лейтенанту не говорить. У него и так снова слишком тяжелый и слишком прямой взгляд. Внутри подбирается — то ли беспокойством, то ли теплом. Соуп смещает ногу, подталкивает ботинком его ботинок. Слегка. Протягивает: — Забе-ей, элти. Это давняя история. У всех есть свои давние истории. У чьих-то отцов были лошади, а у чьих-то — алкоголизм. Так устроена жизнь, мы ведь её не выбираем. На этот раз тишина затягивается надолго. Гоуст отстранённо смотрит на их соприкасающиеся ботинки, о чём-то думает. Соуп готов отдать правую руку на отсечение, чтобы узнать, о чём.