habitual.

гром чётко ощущает в почти кромешной темноте своим едва соображающим совсем, чессое слово, не дремлющим мозгом прикосновение. отмахивается сначала, думая, что показалось или одеяло пуховое тронуло, под руку попавшись. однако когда его реально чётко трогают за голое предплечье, игорь с испугу дёргается, на рефлексе замахнувшись. какая-то темно-голубая картинка перед глазами плывёт, а сонные глаза стараются собрать все звуки, образы и ощущения в единое целое. видит, как настолько же испугавшийся его реакции лохматый пупс поджимает нижнюю губку и та опасно начинает дрожать в преддверии бури. наученный опытом родительский мозг бьёт тревогу, sos и нажимает тревожную красную кнопку одновременно. – тише-тише-тише, кость. папа тут, папа нечаянно, – тараторит он неразборчиво ото сна, в панике откидывая в сторону тёплое тяжёлое одеяло и касаясь ногами прохладного деревянного пола. трогает прижатые к животу руки маленького, а потом и его самого, бережно, словно самое ценное в мире, прижимая к себе. мальчик тихо хнычет, начиная плакать, но в глаза с надеждой заглядывает, ища там всю любовь и защиту, к которой так привык за свои целый пять (!) лет. папа не обманывает, сажает на коленки, гладит по спине и макушку зацеловывает. такой нетактильный и отстраненный игорь снова боится сделать ему больно. настолько же сильно, как в тот самый день, когда увидел впервые снаружи. опухшего всего, сине-красного и постоянно хмурящегося, как будто внутри было гораздо прикольнее и не настолько светло со всеми этими вашими больничными лампочками. игорь правда паникует, потому что бьёт в такой ситуации он на рефлексе, не думая. вот вообще, блять, не думая ни единой частью мозга. гром пытается понять, как аккуратнее спросить. что-то вроде «я тебя не ударил» или сразу «не пизданул, кость?». целует ребёнка в лоб, а потом ощущает, как тот первый к нему тянется, прямо к уху, очень уж загадочно отводя взгляд и хлюпая намокшим носиком. – там. случилось что-то. – произносит он тихо, теребя в ладошках край своей крошечной футболочки и рассматривая динозавра на ней так, будто видел впервые. гром сам почему-то зацикливает на нём своё внимание, замечая потёртости маленьких зелёных лапок и зубов, которые стали отслаиваться еще пару месяцев назад из-за частых стирок. игорь не понимает. случилось? значит всё же ударил? – что такое? ударил? – игорь смотрит виновато, но открыто до невозможности. было бы глупо перед этим мини-людом прятать свои эмоции ввиду того, как игорю хотелось чтобы их все двенадцать лет не прятали от него. теперь не понимает костя. он блымает длинными ресницами, отрицательно качая головой с явным непониманием ситуации, с чего бы папа должен его ударять. это только противный васька капустин в садике во время полдника пихается и пытается скинуть всех со стульчиков! папа говорит, это потому что его родители не научили, что так делать ни в коем случае нельзя, но костя-то знает, что это просто потому что он вонючка и провокатор. мальчик тихо кряхтит, вставая на папины ходячие ходуном колени, чтобы поговорить с игорем по-взрослому, глаза в глаза. но не успевает, поскольку игорь сам всё замечает, а главное ощущает рукой. – кость, котёнушек, в этом нет ничего плохого. такое бывает. * * * петя, как собака учёная, чётко улавливает слухом, как игорь хрипит, сопит, кряхтит и издает другие различные совершенно непонятные звуки тела, стараясь аккуратно завязать надутый шарик своими чересчур большими неуклюжими пальцами, в процессе случайно не сдув его. опустив глаза к своему в руках, петя ловко цепляет резиновое колечко, оттягивая его, делает узел и кидает розовый шар в кучу остальных, с громким матом подходя к мужчине, сидящему на диване, и склоняясь над ним, смешно свернувшись пополам. болтающийся низ серой футболки на уровне лёгких хлопковых семейников прикрывал всю прелесть задницы, не ставя благородного, естественно, но знатно заёбанного мужá в неловкое положение. только перед стенкой, правда. петя хочет убить его ровно до момента, пока не замечает, как игорь вздрагивает от такого внезапного пришествия и поднимает преданные, будто у замерзшего где-то зимой в допотопной деревеньке пса, глаза. совершенно непроизвольно взгляд этих самых глаз отпечатался в памяти как что-то единое целое с другими, почти идентичными, но лишёнными всей чересчур сильно запомнившейся боли, но, что удивительно, имевшими порой даже большее понимание этой сраной жизни. что-то между «а как божьи коровки какают?» и «пап, что останется после нас всех?». – что, не получается? – петя учтиво тихо интересуется, терпеливо вздыхая и прижимаясь лбом ко лбу, такому тёплому и просто физически вынуждающего на то, чтобы потереться. хазин идёт дальше, опуская коленку на мягкое свисающее к самому полу покрывало и, стараясь как можно быстрее залезть на чужие бёдра, с пышущим жаром ощущением за рёбрами, вспоминая, как восседал на них самых родных, любимых, несколько часов назад, когда они тихо любили друг друга, трогая, кусая, целуя и сжимая на этот самом пожилом диване. игорь на вопрос хмуро и отрицательно хмыкает, но бесповоротно наглыми лапищами подтягивает его ближе к себе, вжимая животом в живот. петя без какого-либо зазрения совести прыскает в улыбке, ощущая, как игорь прижимается к нему в таком жесте, будто котёнок к маме-кошке, и лба большого от себя не отпускает, зарываясь носом в короткие волосы, чтобы лучше лены летучей проверить качество пробора на затылке. – чего ты? спокойно, товарищ майор, справимся, успеем. не кипишуй. совсем не соображает башка, да? – игорь снова мотает головой, втягивая спёртый прохладный воздух комнаты и осматривая. тихонько мигающую в углу пышную ёлочку с ещё советскими украшениями и дождиком, оставшимися из его детства. правда, в каких-то местах отдельно и выбивающе из всех красовались несколько относительно новых, которые у пети на старой хате забылись как-то сами. а в самом низу висели криво вырезанные из картона звездочки объёмные, одна в другой, и причём на разного цвета растрёпанных ниточках. те единственные, наверное, лучше всего сочетались с маленькими огоньками желто-оранжевой гирлянды. они должны были надувать эти ебучие шарики сразу после кончившейся серии «спокойной ночи, малыши» на папкином крутом тонком планшете и удачного хождения в туалет, как самый взрослый, на унитаз. уже после ванной и ужина, конечно. только вот игоря за язык никто не тянул. никто не заставлял за мытьём посуды в притихшей квартире обнять петю со спины, ткнувшись губами в оголившийся из-за растянутой футболки участок между плечом и шеей, шептать что-то совсем невнятное, нежное, сокровенное. говорить, как сильно скучал, как не хватало, как хочется поскорее искупаться, лечь вдвоём в пахнущую свежестью лавандовых полей, или как там было, постель, и уснуть за сопливенькой мелодрамой. никто не хотел, чтобы оно своим чередом пошло, но оно поехало. петя проснулся уже в полной темноте, с горечью еще двадцать минут не отрывая от родинок на голой груди громовские конечности, поглаживая короткие волосы на них и думая, к чему первому они притронутся, когда встанут. да, вот щас, ещё минутку, и встанут. стоит учесть, что жужжание старпёрского холодильника на кухне и редкие постукивая воды в батареях успокаивали слишком сильно, чтобы дать дёру сразу. он совсем не виноват, нет. – я так заебался за день, петь. – пете не должно, но становится смешно от этой ужасно кислой мины, словно в неё секунду назад запихали несколько килограмм сочных арбузов и заставили прожевать, не оставив ни кусочка на потом. он был в командировке всего-то неделю, и, стоит отметить, не в первый раз. но в первый раз уехал прямо перед праздником, передав эстафетную палочку драить всю квартиру до последней пылинки, на пороге тридцать первого числа, ему одному, игорю в смысле. петина мама всегда говорила, что приходящий год нужно встречать в педантной чистоте, да и он привык брать пару дней отгулов, чтобы домом заняться по-серьёзному. игорю так хочется рассказать ему обо всём. о том, как вчера стиралка забарахлила, всё бельё в порошке мокрое лежало с полтора часа, пока он не заметил лужу, о том, как макароны эти ебучие в духовке спалил, а костя с утра ничего не ел, пришлось из какой-то части новогодних продуктов месиво придумывать на один раз покушать. как сегодня утром игорь полы два раза мыл, потому что мёд в банке разбил, и как со спокойной душой включил косте диск с самыми-пресамыми новогодними песенками прошлого столетия, делая дела уже без него на локте виснущего. но язык, как и ноги, совсем не ворочается. особенно когда петины руки, мягкие-мягкие, другие, не как обычно (конечно) дарят лёгкие поглаживания за ухом и колотящееся сердце на какое-то время успокаивается, ловя в этих прикосновениях знакомое спокойствие. – костик еще под утро пришёл ко мне, оказалось, описался. но мы с ним постель поменяли на бельё с машинками, в ларёк за новыми мандаринчиками сходили, чтобы отвлечься, воздухом даже подышали. а он всё равно до утра не спал. я когда к шести вырубаться начал, он сказал мол «ты, папа, спи, спи», а сам пошёл на балкон и начал по полу тащить сумку с его железной дорогой, прикинь? игорь в окутавшей дрёме ответа почти не слышит. не чувствует, как лелеюще петя покрывает его лоб ласковым чмоками, как его плюшевые зелёные носки на ногах трутся о скрипящие половицы и губы приветствуют кого-то сонного и крошечного с таким же крошечным зайчонком в руках. слышит снег, который хлопьями валит за окном, предвещая новый год, который обязательно будет лучше. а еще кучу шумных семейных завтраков с медовыми шариками, летящими на стол, посиделок на полу за гудящим громко, на всех своих парах летящим вперёд поездом, сон часа после сладкой запеканочки с выковырянным учтиво изюмом и, в не таком уж далёком будущем, шёпотных настольных игр под старый добрый (настахуевший) голубой огонёк. но игорь уже этого, конечно, не знает. ещё не знает.