habitual.

костя был маленьким. милипиздрически маленьким, хрупким и беззащитным. изворотливым настолько, что уронить совсем несложно. юрким таким, что выбежать с тротуара на проезжую часть и быть незамеченным летящей на полной скорости нивой – плёвое дело. разбить губу, коленки, поцарапать до ссаднящих ранок малюсенькие ладошки с настолько же малюсенькими часиками на запястье. подвернуть ножку в совсем незаметной яме в зелёной траве, случайно сесть в муравейник около дядь фединого гаража, которого там отродясь не было, заплакать от громкого звука на улице и тянуть пете пальчик, покрасневший от горячего чайника, чтобы подул. игорь не понимал и не замечал этого всего, пока не столкнулся лично. с острыми углами кухонного стола, с постоянно хлопающими со всей дури дверьми от сквозняков, с чересчур широко открывающимся окном и даже с комодом. обычным тридцатипятилетним комодом, который стоял на одном и том же месте все свои прожитые года, ни сантиметр меньше ни сантиметр больше, и в один прекрасный день исчез. всё потому что тревожные навязчивые мысли насчет него и вечно куда-то лезущего костантина игорича с висящей на воротничке пустышкой игоря конкретно заколебали. гром не представлял, что мир такой опасный до того, как впервые увидел костю. его беззубую улыбку, ясные, как ему казалось, петины глаза, до того, как узнал его ужасную привычку всегда отрыгивать именно на него. до того, как стал папой. игорь, если уж начистоту, лет до двух костиных вообще это признавать боялся. чтобы в полной мере, с уверенностью и гордо заявляя, что он теперь – отец. отец, а не хухры-мухры вам тут какие-то. что теперь он имеет все шансы испортить кому-то жизнь и никогда за это не заплатить. стать тем, кого твой сопливый лилипут будет вспоминать до конца дней и думать, зачем такие вообще заводят детей. тем, к кому он не захочет лишний раз приехать, проведать и обнять. гром поэтому пытался обнимать костика каждый день как за здрасьте, утром или вечером. напоминая, что они с петей его, кстати, вообще-то, очень сильно любят. пусть сначала шёпотом и боясь, но к его четырём обретая полную уверенность в том, что говорит он это потому что хочет, а не потому что кому-то что-то должен со своим новым статусом. игорь знает, что костя, чьё отчество он носит, никогда не стал бы так со своим сыном сюсюкаться. но ведь и своему отцу он никогда не был нужен, как сын. как товарищ, как помощник, как тот, кто будет любить тебя так, как никто не полюбит, безусловно и негласно, что бы ты ни делал. как кто угодно – да, но не сын. его отец не знал, как успокаивать, когда разбили коленки или что сказать, чтобы твой ребёнок перестал проситься в другую страну, в едрить его, диснейленд, когда денег у вас не хватает даже на новую посуду. костя был хорошим другом для шального двенадцатилетнего мальчишки, с которым они знали друг друга ни много ни мало целых двенадцать лет, но настоящим папой никогда стать не смог бы, даже если бы очень постарался. не его это было, никогда не должно было стать. разве нет? разве, будь по-другому, ушла бы мама? он бы ночевал на кожаном диване в комнатушке, упрашивал отца хотя бы разочек сыграть с ним в шахматы, а не сломя голову лететь на работу. работу, к которой он и так всегда уходил стабильно в шесть утра. когда игорь был мельче, считал, что там интереснее, чем с ним, потом понял, что так просто зарабатываются деньги, а сейчас осознал, что косте на службе действительно было интереснее. без детей, с постоянным риском, запалом и без манной каши, поздно вечером, потому что «папочка, так захотелось, представляешь?». теперь представляет. иногда игорю было интересно, будь костя другой, он бы стал хорошим дедом? баловал бы костю походами в кино, театр, в парк с жирным масляным попкорном, запах от которого можно учуять у самого входа. прямо там, рядом с ванильным мороженым в стаканчике от милой тётушки в фартучке, как у них, в ссср. стал бы брать его к себе на пару недель в деревню и с престарелыми смешками врать по телефону, что всё у них нормально, чтобы родители не парились из-за покрасневших от крапивы ног и синяка на щеке от долбанутых на голову игр с соседскими ребятами. всё равно ведь за неделю синева уйдёт и никто об этой дедовско-внуковской тайне не прознает. он бы катал его на спине, учил пользоваться хозяйственными принадлежностями в деревне, о которых костя в той, другой вселенной с другим костей, читал до этого только в книжках? а обрадовался бы папа, увидев около него, игоря, вместо высокой блондинистой девушки (игорь почему-то уверен, что отец хотел для него именно такую), строгого, с исконно московским вечно недовольным выражением лица, петра юрьевича хазина? капитана петербургской полиции со специфическим чувством юмора, так ещё и мужика. он бы порадовался тому, что у его давно уже не двенадцатилетнего лохматого мальчика в цветастой куртке, теперь есть.. родня? игорь глубоко вдыхает тёплый летний воздух через ноздри. вытирает ладошкой хлюпающий нос и лицо, мокрое от речной воды. у игоря глаза мокрые вовсе не от неё и сердце от страха колотится уже десять минут тоже очень странно. он ведь не напуган, конечно нет, не побоялся даже в корпус зайти, чтобы вожатые не спросили, почему он весь мокрый и воняет тиной, купаться же в этом пруду было строго запрещено. он не дрожит от холода наступающего тёмным покрывалом, со звуками сверчков и лягушек в камышах, на его второй смене, и совсем не хочет домой, к этим пусть и идиотам-одноклассникам, но которые всего-то обзываются и иногда кидают из окон мусор. подумаешь. и что ему не нравилось ещё? мальчик рыскает по карманам мокрой насквозь объёмной джинсовки, снова проверяя наличие лишних денег. вдруг кроме этих несчастных двух копеек завалялось ещё что-то? он не хочет беспокоить, не хочет ставить в неловкое положение. но денег больше нет и со шмыгающей носом досадой, признавая это, игорёк мотает на палец крученный спиралькой чёрный проводок, слушая гнусавые гудки на том конце. ну же, окажись в участке, пожалуйста. – да. – пап? папа это я! – игорь? ты чего вдруг? – голос кости серьёзнеет, когда он явно ощущает в этом внезапном звонке что-то неестественное. игорь понимает почему – обычно в лагерях он звонил ему только пару раз в начале смены, громко крича в трубку про лживые приключения с новыми знакомыми, чтобы отец не расстраивался, чтобы знал, что не зря выбивал ему путёвку, а потом затихал, пока не приезжал домой. чтобы лишний раз не врать и не придумывать. всё самое плохое он рассказывал только на следующий день тёте лене за обедом, но с пометкой на то, что «всё это мелочи, не переживайте». мелочами шквал издёвок пацанов не был. никогда. потому это и был его второй звонок. – как ты, как дела? нравится в лагере? приоткрыв облезшую дверцу таксофона и выжимая на серый асфальт воду из рукавов, держа трубку лишь плечом, игорь вдруг понял, что не может сознаться, как планировал те полчаса, что добирался до телефона. просто не может сказать ему правду, разочаровать, расстроить, обидеть, в конце концов. папа ведь думал пол-лета, что он здóрово отдыхает от холодного шумного криминального ленинграда в распрекрасном детском лагере, название которого не запомнили даже вожатые. лагере, в котором на самом деле криминала сейчас было больше, чем там, где есть хотя бы милиция и хамоватых мальчишек на один квадратный метр поменьше. игорь не может нагло сказать ему «забери меня пожалуйста, нет здесь никаких друзей, никакого веселья, тоска смертная, пап, я домой хочу». – очень нравится. – врёт он, улыбаясь, чтобы во фразе это было слышно. прислушивается к потусторонним звукам на фоне отца и неслышно выдыхает тому, как в участке оказывается шумно. гогот, звонки, переговоры, оры дебоширов. значит, что у него работа. значит, что он не будет докапываться до тона или спрашивать что-то ещё. – дела нормально, я просто так решил позвонить. – это хорошо. ладно, игорёк, я тебе завтра перезвоню, договорились? у нас тут дело одно шагнуло в расследовании, выезд будет сложный. долго объяснять, в общем, занят буду. – да, конечно, договорились. без проблем. пока, пап. игорь знает, что он не позвонит, поэтому, промаргивая глаза, мокнущие совсем (теперь действительно) не от капель, начинающих покрывать старенькую лагерную телефонную будку, улыбается, вешая трубку. чтобы папа за него точно не волновался. у него много работы, и игорь рядом с ней не к месту. нет, таким отцом и дедушкой, каким хочется, он бы никогда не был даже в другой вселенной. костя был обычным среднестатистическим батей, и сейчас грому это кажется более, чем достаточным. достаточной до достаточной относительности нормой, как и всё в то непростое для народа время. и его отец всегда старался в меру собственных чувств и усилий – игорь принял это только к сорока, после кучи встреч и чаепитий на протяжение уже почти восьми лет с тем, которого раньше терпеть не мог. всех их, признаться. аркадия павловна каждый раз открывала снаружи, со стороны совершенно чужого (подумать только) человека, что-то такое страшное и плаксивое внутри, что реально не по себе часто становилось от свойств собственной памяти. казалось, что не помнил, даже год не помнил — а оказалось запомнил даже цвет конфет в хрустальной вазочке. будто волшебница, по одному за одним, она выуживала из него всё пережитое за эти года: ругань родителей, инцидент с соседским тибетским мастифом, так и не начатые разговоры о маме в шесть, семь, девять и двенадцать лет, дни после смерти отца. выуживала из захламлённой тёмной каморки грязь и мусор, копившийся всю его жизнь, понемногу стараясь добраться, как грому казалось, до рыдающего в своей небольшой и плохо освещённой комнатке мальчика, которому было слишком страшно выбраться оттуда самому. маленькие мальчики ведь не должны разгребать то, что накидали большие глупые взрослые, верно? должны большие, которые не смогли больше жить в разъедающей внутренности вине. к тому же, в этой, их вселенной, костик уже познакомился с граблями и лопатами лично на даче у дяди феди, ласково именуемым им «дедой», чтобы не коверкать имя фёрда имановича. исключительно поэтому, естественно. так игорь за ужином говорил самому фёдору ивановичу, когда, прибежав из дворовой песочницы по уши в песке, костик впервые его так назвал. как за норму вещей, как дети впервые выговаривают «бабушек» и «дедушек» как раз в его возрасте. тётю лену по просьбе её самой он давным давно именовал любимой «бабой». игорь видел, как каждый раз она загоралась от этого ласкового и тихого слова неумелым детским язычком, пуще необъятного млечного пути, но не подозревал, что и дядя федя, став настоящим дедушкой, засияет точно сириус в её миллиардолетней галактике.