***
Вержбицкий спешно возвращается в типографию. Карманные часы, взведённые на пять минут позже, показывают пятый час утра. Через два часа ему сдавать смену и идти к Маяковскому, главное, чтоб с учреждением ничего не случилось. Проходя по проспекту Руставели, наблюдает, как, обивая порог «Зари Востока», стоит белоголовый юноша, дымя. Шапка волнистых, отливающих светлой медью волос в свете фонарей напоминает ржавелый нимб. Топчась на месте, он ждёт чего-то, из озорства попинывая дверь носком квадратного ботинка. Николай Константинович в смятении заходит сбоку и видит — предчувствие не подводит. У типографии нараспашку стоит Сергей Есенин. Это кажется совершенно невероятным. Два русских поэта в один день, едва ли не чудо. Подбегая к типографии, Вержбицкий хватает поэта за руку, здоровается, обнимая Есенина. — Говори же скорей, какими ветрами пригнало сюда твой непутевый корабль?! — спрашивает Николай Константинович. — Да так… вздумалось… Хотел к себе, в Константиново… Думал о Ленинграде и Баку… Но теперь вот здесь… И на лице знакомая, немножко растерянная, как будто извиняющаяся улыбка человека, не способного даже самому себе дать ясный отчет: зачем, действительно, он тут — в столице Грузии. — Я только с кладбища, подумал, что хорошо было зайти в типографию, дать себе объявиться в литературных кругах. Вержбицкий с подозрением оглядывает Сергея, принюхивается — не пьян. — А кого хоронил? Есенин жмёт плечами, допуская улыбку. Оказывается, ещё вчера Сергей просто шёл по улице, его увлекла музыка, и он присоединился к процессии. Решил побывать и на кладбище. Ему сказали, что в Грузии есть обычай: сидя на могиле, пьют вино, поливают вином землю, принявшую покойника, бьют в бубны, поют и играют те самые песни, которые при жизни больше всего любил усопший… — В общем, очень хорошо прощаются! — закончил свои объяснения Сергей. — Я там всю ночь пробыл. Все разошлись, я до последнего лил вино на могилу чью-то. Хорошо это. Вот и нам бы этак хоронить! Вержбицкий растерянно глядит в его глаза цвета немного полинявших на солнце васильков и думает: «Всё тот же ты людских судеб печальный соглядатай». Спрашивает: — Где ты остановился? — В гостинице «Ориант», — улыбается Есенин и тут же закрывает рот рукой, зевая. У уголков глаз выступает влага, Николай Константинович мягко улыбается, тянет руку мужчине, ободряюще похлопывая по плечу. — Совсем без сна эти сутки провёл? Есенин мотает головой. — Пойдём хоть кофе угощу. У тебя же есть время? Сергей кивает, Николай Константинович вытаскивает из кармана увесистый ключ, открывает железную дверь и запускает Есенина внутрь. Ведёт его в каморку, где должен сидеть сторож, но за неимением оного сидит сам Вержбицкий и караулит типографию. Посменно каждый редактор остаётся на ночь и несёт не только писательскую службу. Проходя сквозь наборный цех, Сергей как-то странно водит носом, и на лице появляется довольная улыбка. Взгляд любовно скользит по наборным кассам, по печатным станкам, по талеру, на котором уже заканчивалась верстка очередной полосы газеты. Вержбицкий ещё с времён посещения Москвы убедился, что Есенин довольно хорошо разбирается в типографском деле. В молодые годы Сергей работал в одной из больших московских типографий. — Здесь, Коля, запах типографской краски напоминает мне юность и какие-то очень приятные и интересные события. Точнее, я их совсем не помню, но чувствую, — не перестаёт блаженно улыбаться Есенин, заходя в сторожку размером три на пять, садится на ближайший табурет. — Один ты теперь? — ставя турку на примус, интересуется Вержбицкий. — Нет. Я здесь теперь со многими знаком. Есенин с непостижимой быстротой по приезде обзаводится многочисленными знакомыми, и его гостиничный номер превращается в какой-то «стоп-сигнал» — люди приходят, бросают там свой якорь и располагаются гораздо свободнее, чем дома. Вместе с Есениным живут два человека: мрачный юноша по имени «Васька», приехавший из Баку, и художник Костя Соколов — человек неплохой и талантливый, но чрезвычайно слезливый. — Места у нас немного, он со мной на кровати спит, пока Васька на тахте. Спать с ним неудобно. Костя своими слезами простужает мне плечо. Сил никаких нет. Только ночную рубашку чистой надену, утром плечо хоть отжимай. Жмётся ночами и плачет. Спрашиваю, чего плачешь, так он мне говорит: «Любовь снится. В глаза мне смотрит серьёзно, и у меня сердце заходится». — Почему же ты от него не отделаешься? — спрашивает Вержбицкий, разливая кофе по чашкам, вытаскивает из шкафчика пахлаву, подаёт к столу. — Жалко человека. — Ну, а Васька? Зачем он тебе нужен? И кто он такой? — Не знаю… Хороший малый! Мы с ним познакомились, когда я табак тут покупал. — Всё-то у вас друзей немеряно. Но надо же, чудо какое, впервые за один день я двух поэтов встретил. — А второй кто? — Владимир Маяковский. Он тоже прибыл сюда. Я ему помог заселиться в «Палас». Хочешь, завтра к нему сходим? Вы ведь знакомы? Навестишь его. Есенин задумывается, кивает сдержанно. — Отчего бы не навестить? — пожимает плечами, грея руки о кружку кофе. Вержбицкий задумчиво поглядывает на Есенина. После общения с таким неунывающим человеком, как Маяковский, ощущать такой штиль ужасно. Сергей вроде и беседу ведёт хорошо, интересно, а всё равно взгляд его обращён как-то внутрь. Сразу трудно понять — какой шальной ветер занёс Есенина на Кавказ. Да и сам он вряд ли отдаёт себе ясный отчет в этом. — Ты уже что-нибудь писал? — Писал, — оживает Сергей и, пошарив по карманам, достаёт сложенный листок с кривым краем. Вержбицкий тянется к бумагам, чтоб прочесть, но Есенин не даёт. — Что ты, Коля! Это обращение к Кавказу, его надо вслух читать. Вот, слушай, — обращаясь к Кавказу, он встаёт со стула, отставляет кофе и читает немного хрипло, внушительно: А ныне я в твою безгладь Пришел, не ведая причины: Родной ли прах здесь обрыдать, Иль подсмотреть свой час кончины!.. Вержбицкий слушает, хорошо, но, кажется, совсем не правда. — Врёшь ведь, Серёж. Не за этим приехал, — морщится Николай Константинович, закуривая незнакомую Есенину марку сигарет. — Ты давай честнее, что ищешь в Тифлисе? Сергей же, отпивая кофе, продолжает, убеждая редактора в правоте: Чтоб, воротясь опять в Москву, Я мог прекраснейшей поэмой Забыть ненужную тоску И не дружить вовек с богемой. Николай Константинович качает головой. — Ты здесь уже пил? — Пил, — не скрывает Есенин. — Снова врёшь, получается. Нет, ты мне голову не дури. Много я талантов знаю, и твой тоже. Хотя начало хорошее. Покажешь полностью? Думаю, я смогу их по очереди разместить в газету. Знаешь, дам их на второй и третьей полосе. Они новы для наших читателей. Их ещё надо подвести к русской поэзии. Даже лучше, дам твои стихи вместе со стихами Владимира Владимировича. Выпуск через выпуск. Тогда покажем полярность России. Может, даже после рекламы калош вставим. Хорошее местечко… Середина… На первый раз — знаменательное место. Есенин, наблюдая за раздумиями Вержбицкого, что-то чиркает карандашом на бумаге, а потом, подстёгивая редактора, читает вслух: — Вержбицкий Коля! Тоже друг хороший, — Отдашь стихи, а он их в самый зад, Под объявления, где тресты да калоши, Как будто я калошам друг и брат. Николай Константинович смеётся заливисто, похлопывая Сергея по плечу, забирает стихи себе, приговаривая: «Жене покажу. На рабочем столе будут у её фотографии стоять». Сидят они так недолго, Есенин, зевая в очередной раз, начинает собираться в отель. Истинную цель своего визита он не раскрывает, но Вержбицкий и не настаивает. Его больше греют мысли о том, как он Маяковскому сообщит о приезде Сергея Александровича. Представляя реакцию Владимира, он в нетерпении ёрзает на стуле. Хорошо попасть в такое общество, где таланты имеют возможность наталкиваться друг на друга. Всегда при столкновении что-то рождается. Удачей будет задержаться с ними подольше. Провожает Есенина Вержбицкий за десять минут до прихода сменщика. Долго обнимает его, тихо говорит что-то доброе, жмёт маленькую жаркую руку и наконец отпускает. Этого паренька, от чего-то не получается у него Есенина назвать мужчиной, он знает с семнадцатого года. Пару раз, пока Николай Константинович был в Москве — пересекался с Сергеем в мелких литературных салонах. Пару раз брал его стихи в газету и, конечно, больше его в то время поражала тяжесть есенинских мыслей, чем сами стихи. Вержбицкому посчастливилось познакомиться с демонами, живущими в голове Сергея в бурный расцвет его юности. С того времени он мало изменился. Причёску сменил, это конечно, но только из-за моды. Длинные свои кудри отстриг, чтоб выглядеть презентабельнее. Прошла эпоха. Но лицом, речами он такой же. И этот необычайно громоздкий сгусток христианской печали в глазах и речах Есенина прежний. Николай Константинович помнит, как после первой их встречи ещё долго не мог смотреть на распятия. Всё ему чудился в них лик совсем не Иисуса. Другого мальчишки. Более зрелого, но такого юного.***
Утром Вержбицкий застаёт Маяковского в больших хлопотах. Он — с бритой головой, в одних трусах — весело налаживает купленный им за границей походный душ, состоящий из резиновой лохани, резинового ведра и резиновой же кишки с кругом, надеваемым на плечи. — Чудесная штука! — восклицает Владимир Владимирович, пристраивая ведро где-то у самого потолка. — Верх портативности и предел удобства!.. Баня — в кармане! Возясь с душем, он передаёт Николаю Константиновичу разные германские новости и между прочим сообщает, что Лиля купила в русскоязычной лавке только вышедшую в свет его книгу по истории письменности, книжного и газетного дела. — Нужная книжка! — кивает Маяковский. — Ведь мы, пишущие люди, ни черта не знаем о полиграфии!.. Для нас изготовление книги или газеты такая же тайна, как булки для кисейных барышень, уверенных, что хлебобулочные изделия растут на деревьях! И снова принимается что-то мастерить, на все лады расхваливая своё «чудо портативности». Однако утреннее омовение у него не случается: отрывается резиновый круг, а прикрепить его нечем. — Возмутительно! — гремит Маяковский, крупно шагая по номеру и на каком-то грузинском диалекте отчитывая коридорного, а вместе с ним и всю гостиничную администрацию, у которой не оказывается ни проволоки, ни клещей, ни даже молотка. — Безоружны! Беззаботны! Баре! А зайдите в любую рабочую семью, там все под рукой: и клей, и гвозди, и плоскогубцы, и напильник… Уж там не побегут к соседям выклянчивать верёвочку!.. Вержбицкий сначала пробует успокоить этого человека-настроение, но быстро понимает, что разъярённому льву в пасть лучше руками не лезть. Потому спешит раскланяться, но перед этим сообщает самую важную новость, которая едва не вылетает у уставшего за сутки Вержбицкого из головы: — Есенин здесь. В Тифлисе. Сказал, что был бы рад встретиться с вами. — Есенин? — Маяковский откладывает резиновый круг на журнальный столик. — От чего же не повидаться? А когда он придёт? — Хоть сегодня. Думаю, я смогу его сегодня пригласить к вам. — Хорошо. Тогда пусть к обеду приходит, и вы тоже, Николай Константинович. Здесь многое поменялось. Проведите нас по ресторанчикам, покажите, что новенького в нашем союзе. Вержбицкий кивает, выдыхая. Настроение Владимира уходит в штиль. Расставаясь на пару часов, Маяковский тянет свёрнутую бумажку, просит сообщить главному редактору «Зари Востока», что он приготовил для газеты две «подвальные» вещи. Одна называется «Владикавказ — Тифлис» и содержит в себе дорожные впечатления и размышления во время проезда по Военно-Грузинской дороге, а другая имеет отношение к Пушкину и называется «Юбилейное». — К Пушкину? — уточняет Николай Константинович, не веря услышанному. Будучи человеком, не посвящённым во все катакомбы футуристского сердца, он чётко помнит догмат из манифеста о «сбрасывании мэтров литературы с парохода времени». — К Пушкину. — кивает Владимир и достаёт блокнот. Что-то долго листает, а потом разрешает просмотреть эту рукопись. Она еще не совсем готова, и в ней много поправок. С недоумением и досадой Вержбицкий читает: Ну Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь… но это ведь из хора! Балалаечник! — Неужели вы в ссоре с Есениным?! — с тревогой вырывается у Николая Константиновича. Как же он теперь приведёт Сергея, когда в руках у него такие «подвальные» стихи. — Нисколько! На лице у Маяковского играет добродушная улыбка… «Вот неугомонный задира!» — думает Вержбицкий, притворяя за собой дверь.