Владимир Владимирович встречает Есенина с большим и вполне искренним дружелюбием, крепко пожимая руку.
Вержбицкий, приведший Сергея к трём часам дня в номер Маяковского, только хмыкает. Никакого утреннего раздрая в номере нет. Душ, видимо, куда-то спрятан, а вместо непотребного исподнего на Владимире молочный костюм и белая рубашка. Загорелый, искупавшийся в солнце Германии, он напоминает собой утренний кофе. Почему-то именно это сравнение приходит на ум Николаю Константиновичу, стоит ему заметить хозяина номера.
«Козыряет» — с улыбкой думает Вержбицкий. Междоусобная борьба этих двоих поэтов всегда казалась редактору не больше чем детской забавой. Так щенята играют друг с другом, покусывая бока.
Есенин тоже в долгу не остаётся. Этот денди примеряет на себя изумрудный пиджак с узорами и чёрные брюки. На голове только цилиндра ему не хватает. Надо же, оба выряжаются так, словно спешат поразить послов Запада. На дружескую встречу это совсем не походит.
Маяковский, выпуская руку, спрашивает, как-то по-особенному смотря на Сергея Александровича:
— Из Москвы?
— Почти…
— Бежали от столицы?
— От себя! — кратко, но многозначительно отвечает Есенин.
Вержбицкий, чувствуя опасность темы, пытается переключить разговор на что-то более приятное, но Маяковский жестом приглашает их расположиться в креслах, сам садится на цветастую тахту, покрытую ковром, и с улыбкой заговаривает.
— Я тоже бежал. Только от себя германского. Заграница всё же душит.
— Ещё как! Я когда с Изадорой был в Америке, чуть с ума не сошёл! — горячо подтверждает Есенин.
— То ли ещё будет, когда я туда снова поеду! Весь Запад всколыхну! — меряется силой Владимир и, вспоминая что-то, поднимается. — Сергей Александрович, чаю хотите? Может быть, Вы, Николай Константинович? Я попрошу принести в номер.
Есенин мотает головой, замечает на журнальном столике пачку заграничных сигарет:
— Можно?
— Пожалуйте.
Закуривают. Чтобы больше не касаться московских тем, начинают говорить о загранице, где оба побывали совсем недавно. Разговор заходит об иностранной рекламе, и Маяковский с досадой признаётся, что купленный им в Берлине и так здорово разрекламированный комнатный душ совершенно отказывается действовать.
Есенин, слушая, сочувственно качает головой, а потом заговорщически наклоняется вперёд и шепчет:
— Послушайте, Владимир Владимирович, да стоит ли волноваться? Вам хочется приятных омовений? Но ведь мы же находимся в городе, который, как я слыхал, на весь мир знаменит своими серными ваннами! Плюньте на патентованные души и — айда в баню!
Это заявление буквально ошеломляет Маяковского. Он, будто сражённый, падает на тахту и в шутливом отчаянии заявляет:
— Убит! Уничтожен! Опозорен на всю жизнь! Ну, как же это я — грузин, и вдруг забыл такую самоочевидную вещь?! — кричит он. — Конечно, сейчас же, сейчас же на фаэтон и — к Орбелиани!
Оглядывается на Вержбицкого, стряхивая пепел на ресторанное меню отеля, интересуется.
— Николай Константинович, Вы-то, с нами?
— Боюсь, что после бани я не смогу приступить к работе.
— Бросьте, приятные омовения ещё никому не вредили. Поехали. Мы только встретились! — подначивает Маяковский, и Вержбицкий сдаётся, кивая.
— Только бани.
— Потом можно и чаю выпить.
— Владимир Владимирович, я бы с радостью в вашем обществе. Сами понимаете, но служба. Ещё запреты не сняли, у типографии работы! Одних объявлений сто штук. И каждый ходит, требует его разместить первым. Не могу же я работу забросить. У нас и так рук не хватает.
— Мы вам поможем. Сергей Александрович, вы работали когда-нибудь в типографии?
Есенин, наслаждающийся заграничным табаком, неспешно кивает и снова закрывает глаза. Маяковский смотрит на него с улыбкой. Странный малый, особенно вблизи.
— Нравятся?
Сергей кивает, стряхивая пепел на посеревшее меню.
— Дарю, — грузинская щедрость, всколыхнувшаяся в Маяковском таким постыдным промахом, не знает границ, он тянется к чемодану за новой пачкой, коих накупил немало, и протягивает Есенину.
— Тогда поехали? Вызовем машину или на извозчике? — поднимается Вержбицкий, надвигая фуражку на глаза.
— Я б не отказался от извозчика, — поднимаясь с места и пряча пачку, соглашается Сергей. — Грузинский табак очень терпкий, а «Сафо» у них нет.
— Что ж вы такого купили? — Маяковский принимает грузинскую пачку «Тутуми». — Чудо, что вы лёгкие не выплюнули. Такое только матросы курят, чтоб избавиться от тошноты.
Собравшись, мужчины выходят из отеля. Маяковский с несвойственной лёгкостью ловит извозчика, вытягиваясь во весь рост и жестом подзывая повозку.
— Аksi! Gogirdis abanoebisk’en! — Грохочет Владимир и садится в телегу первый. Ступеньки перепрыгивая, опускается на деревянную лавку, рядом садится Вержбицкий, напротив — Есенин. — Ts’agviq’vanet lamaz adgilebshi, dzvirpaso. tetrs isvri!
Повозка трогается, Сергей, смотревший до того на двух пегих лошадей с мохнатыми, стройными ногами, оборачивается к Маяковскому.
— Владимир Владимирович, а что вы ему сказали?
— Попросил провезти через места красивые. Грузию вам показать. Раз уж я так проштрафился с банями, надо исправляться.
Есенин улыбается, двигаясь к краю, смотрит на людей и дома. В этих местах жарко, палящее солнце скоро заставляет снять пиджаки, и Сергей с удовольствием смотрит на грузинок, шагающих в хлопковых платьях и объёмных шляпах по улицам. Волосы их черны, глаза горят, в лицах читается вольность. Большая дикость в этих загорелых, исцелованных солнцем кожах.
— Красивые? — замечая взгляд Есенина, улыбается Маяковский, которому пришлось взять свой пиджак в руки и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки.
— Вольные. Но с рязанскими не сравнятся. Наши, может, не так загорелы, и кожа не бронза, только силы в них больше. Видели вы когда-нибудь настоящих деревенских девок? В крови не то что молоко — сливки!
В голове всплывает образ Августы.
— У них нет дикарского в лицах, но они, пожалуй, всячески свободнее. Делает их волю не широкий простор, а маленькая комнатка в мезонине.
Извозчик, понукая лошадей, ведёт повозку через поля, выезжая на окраины города. Взору открываются горы, до которых, кажется, рукой подать. Лоснящиеся степи ковром ложатся у их подножия. Дух перехватывает. Есенин, замирая, опирается на бортик повозки. Глаза, распахнутые по-детски, отражают леса, облака, в которых прячутся вершины гор.
В тишине, любуясь грузинской природой, доезжают до серных бань. Маяковский вытаскивает из кармана рубли.
— Аra, khut lars damp’irdi! Тetrs! — наматывая на руку плеть, угрожающе повышает голос извозчик.
— Rublis gatsvla shesadzlebelia larshi.— настаивает Маяковский. — Аk khut larze met’i
— Мat’q’ueb! Мodi larebshi, torem akve movitsvi, rom k’ani dagk’argo — кричит раскрасневшийся извозчик, занося руку. Есенин, не понимающий ни слова, распознаёт только по жестам все угрозы.
«Наших бьют» — проносится в голове. Сергей напрягается, готовый вступиться даже за футуриста. В чужой стране свояк тот, кто говорит на твоём языке. Давние поэтические споры здесь отступают на второй план.
— Damshviddit megobrebo — встаёт Вержбицкий между Маяковским и извозчиком, стараясь разрядить обстановку. Достаёт кошелёк и, протягивая деньги за поездку, мягко оправдывается. — Кhut lars gadagikhdit. Аr unda gabrazde. eseni arian rusetis p’oet’ebi, mat ar itsian q’vela ts’esi.
— Аukhsenit tkvens megobrebs, rom chven ase ar vak’etebt. — взяв деньги, извозчик дёргает поводья, отъезжая. Маяковский, то бледнея, то краснея, смотрит вслед ему страшным взглядом.
— Не волнуйтесь вы так, Владимир Владимирович. В банях точно рубли принимают.
— Я ребёнок этих мест. Я им не чужой. — глухо отвечает Маяковский; горло сдавливает спазмом, и, ни на кого не глядя, он идёт к белокаменным одноэтажным домам.
В этот раз платит Владимир за всех. Есенин не спешит упрямствовать. Во-первых, его деньги целее будут, во-вторых, этот извозчик задел в Маяковском что-то живое, и лучше его сейчас не трогать.
Взяв три ключа от кабинок, Владимир Владимирович ведёт их в узкую раздевалку с бесчисленными деревянными шкафчиками. Отдаёт четырнадцатый и двадцать первый номер. Себе оставляет седьмой. Разбредаются по шкафчикам, раздеваются в полной тишине. Николай Константинович только вздыхает, снимая с себя серые брюки и обнаруживая в области бёдер сильную потёртость. Сплошные растраты. Такое же не зашить.
Снимает рубаху, трусы и, на всякий случай, крестик. Забрасывает полотенце на плечо, проходясь ладонью по недавно бритой голове. Оглядывает поэтов. Есенин ещё мается с бельём, укладывая в «ножку» золотой крестик и сто пятьдесят рублей. На солнце весь он, белый московский житель, освещён позолотой волосков, особенно на руках и груди. Тонкие, золотящиеся, мягкие на вид. Он сам как поле.
Владимир уже стоит голый, перекинув полотенце через плечи, буравит взглядом номерок.
— Владимир Владимирович, ну, один плохой человек — не повод всех называть свиньями. Помните? Мы в бане, отдохнуть приехали, — успокаивает его Вержбицкий.
— Но я ведь не такой подлый человек, каким он меня выставил. Я правда заплатил бы больше.
Есенин, забирая свой номерок, звонко хлопает Маяковского по голому плечу:
— Только вам одному известно, подлы ли вы и жестокосердны, или честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят: они составляют себе о вас представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с приговором извозчика, считайтесь лишь со своим.
Владимир долго смотрит Сергею в глаза, наконец улыбается уголками губ, будто принимая такую поддержку:
— Остро. Не замечал за вами раньше таких речей. — дружески подстёгивает Маяковский, выходя из раздевалки.
Существует между всеми мужчинами мира негласное правило — при отсутствии одежды смотреть только в глаза. Особенно когда компания не закадычных друзей, где шутки разряжают атмосферу, а деловое собрание двух поэтов и редактора.
Проход в баню узкий, Николай Константинович мнётся немного позади, неуютно ведя плечами, опускает глаза в пол. Тут же примечает собственный живот и ощущает больший дискомфорт.
Да, возраст никого не красит, что говорить, самый старший. Тридцать пять не особо большая цифра, но, в отличие от дышащих свежестью и озорством поэтов, что активно ищут свой путь, меняют жён, встречаются и расстаются, Вержбицкий, не имея дара, но вмещая в себя большую решительность, уже обзавёлся женой, детьми и ссудой в полторы тысячи.
С таким набором обязанностей высоко не взлетишь. Уже и живот к низу тянет, а эти — скользит взглядом по идущим впереди поэтам. Даже плечи, кажется, прямее у них.
Юркие, жилистые «мэкисе» обдают компанию водой, велят лечь ничком на каменные диваны и честно выполняют над ними весь обширный ритуал восточного массажа. Мокрыми шерстяными рукавицами они сдирают всё бренное с покрасневших тел. Потом берут в руки полотняные мешки, надувают их, сжимают ладонями, и на каждого неслышно опускается огромный, неосязаемый холм мыльной пены. Ловкие руки разгоняют ее по всем закоулкам. И наконец последний лёгкий шлепок по спине означает, что с мытьем закончено.
Во время омовений никто не роняет ни слова. Молча взяв полотенца, они погружаются в бирюзовые волны мраморного бассейна. Рядом падает горячая струя источника, разбиваясь на мелкие зеленоватые брызги.
Сюда же подают крепкий «ширин-чай» с вареньем из лепестков розы.
— Вот теперь хорошо, и никаких портативных душей не надо, а? — не выдерживает тишины Есенин, покручивая чашку на мраморном полу. Крепкий, розовощёкий, после банных процедур он весь становится розовым, словно принесённое варенье, улыбается ребячески, волосы со лба откидывает. Тяжёлые, напитавшиеся воды, они становятся темнее, выпрямляются и ложатся на глаза. Из-под этих «шторок» он глядит на Владимира с хитрецой, бравируя свободой и горячими водами. Маяковский серьёзно кивает на его вопрос и отпивает чая, пряча улыбку.
— Можно сделать это традицией. Раз в неделю навещать хорошую баню. — продолжает Владимир, смотрит хмуро на номерок. — Покурить бы.
— Опасно столько сигарет курить, дышите парами источника, лечите грудь. — Есенин отплывает к струям, упирается спиной о мраморный бортик, выставляет руки вперёд, набирая воды в ладони, умывается. Так умываются крестьянские дети колодезной водой, с резким выдыханием воздуха обдавая себя горячими брызгами. Вержбицкий смотрит на Маяковского с интересом, тот наблюдает за Сергеем ясным, серьёзным взглядом. Так художник изучает модель, которую собирается перенести на холст.
Есенин замечает это повышенное внимание к себе, смеётся и ударяет рукой по воде, окатывая Владимира водопадом брызг. Тот едва успевает накрыть широкой ладонью чай.
— Хулиганите, Сергей Саныч, надоело вам тихое чаепитие? — лукаво интересуется он, дотягиваясь до варенья и неспешно смакуя его.
— Вы всегда слишком серьёзны. Не хватает вам лёгкости ни в жизни, ни в поэзии. — зубоскалит Сергей, пока Вержбицкий неспешно выходит из воды. — Куда вы, Николай Константинович?
— На работу пора. Извините, правда, текучка, типография, сами понимаете. Сегодня должен приехать главред Григорьян с Марджановым.
— Это Константин Александрович? — интересуется Маяковский, отставляя чай
— Он самый, — кивает Вержбицкий.
— Что же вы сразу не сказали, Коля! — Владимир выпархивает из воды, подхватывая полотенце. — Мне к нему попасть надо!
— Зачем же?
— «Мистерию» ставить буду! У подножия Давида. Надо с ним всё это обговорить.
Вержбицкий задумывается, обтираясь от горячих капель.
— Ну, поедемте вместе. Думаю, он найдёт время.
— Найдёт. Я с ним списывался, пока ехал в Тифлис. — гудит Маяковский, в нетерпении проходясь по коротко остриженным волосам. — Сергей Александрович, поедемте с нами. Я, как все вопросы улажу, гору Давида вам покажу. Видели её когда-нибудь?
Есенин, вспоминая свою маленькую ложь, только неловко улыбается:
— Слышал о ней, но не бывал.
— Я вас на самую вершину проведу тогда. Поедете?
— Поеду.
Выйдя из бани, Маяковский ловит машину, сразу договариваясь на российские рубли. В этот раз платит Есенин, заявляя, что он один пока крови не пустил в эту дружескую встречу.
Вержбицкий садится вперёд и закуривает, Маяковский, попросив Сергея подвинуться, открывает окошко и зажимает сигарету зубами. Есенин, решая не отставать, закуривает новые предложенные сигареты. Дым из машины валит с трёх сторон, один водитель с извиняющимся видом говорит, что не курящий.
Отвлекаясь от гор, Есенин смотрит на Владимира, невзначай интересуясь:
— Решились волосы остричь?
— Мешали.
— Чем же вам могли волосы мешать?
— Я с ними был похож на лирического героя, а не на поэта гордых пролетариев.
Есенин смеётся, пуская окурок по ветру.
— Так вы похожи на бандита, который обирает гордых пролетариев.
Взгляд Владимира зажигается чем-то недобрым.
— Вы когда-нибудь примеряли грузинскую национальную одежу?
— Нет, — немного помедлив, отвечает Есенин, ощущая подвох.
— Хотите? Лапти вы однажды сменили. Смените и пиджак на черкеску. Впервой вам что ль?
— А сколько вы костюмов сменили, товарищ? От шутовского колпака до пиджака?
— Среди русских я чувствую себя русским, ношу русскую одежду, среди грузин я чувствую себя грузином…
— А среди дураков?
— А среди дураков я впервые. — оставляет победу за собой Маяковский, но Есенин надолго такую обиду не возносит, знает, что ещё представится случай ответить.
***
Подъезжая к «Заре Востока», Вержбицкий выдыхает, а поэты напрягаются. Оказывается, помимо столкновения талантов, сталкиваются и люди, и перед рождением чего-то нового обязательно придётся вспомнить парочку старых вопросов и недоброжелательность.
Их встречает белокаменное здание с жестяной вывеской на крыше.
— Давно ж я тут не был, — выходя из машины, присвистывает Маяковский. — Заодно стихи главреду отдам.
— Ты их дописал? — удивляется Николай Константинович, поправляя фуражку.
— Дни в Грузии длинные, бесконечно тихие. Сиди — пиши, — отмахивается Владимир, вытаскивая из кармана блокнот.
Сергей только хмыкает. Уж он-то может представить, что скрывается за привычной поэтической фразой: «Сиди-пиши». Сам ей, как корова хвостом, от глупых вопросов отмахивается. А как плохо чувствуешь себя, когда пишешь всё это на самом деле.
В типографии страшная текучка. Все что-то бегают, у редакторской стоит очередь, народ галдит, и в общем шуме понять хоть что-то решительно невозможно. Вержбицкий выступает проводником по девятому кругу ада.
Протаскивает товарищей к главреду в кабинет, приходится обойти очереди четыре уставших, взмокших и раздосадованных граждан. Сквозные кабинеты от редакторов и секретарей до машинописного бюро распахивают по очереди свои двери перед гостями. Есенин вертит головой, здоровается со всеми, глаза его искрятся необычайно ярко, кажется, что он уже и людей не видит от преисполнивших его чувств.
— Осторожней, Сергей Александрович, — подхватывая Есенина под локоть, Владимир подтягивает его на себя, давая больше места двум худощавым людям в круглых очках. Перед собой они тащили стулья с бархатной обивкой. Темноволосые, испачканные чернилами, они о чём-то тихо переговаривались. — Чуть товарищей не затоптали.
Глухо отчитывает замечтавшегося Сергея.
В бюро у каждого станка стоят люди. Наборщики с красными от усердия лицами что-то переспрашивают, подолгу объясняют прописные истины:
— Поймите, дамочка, мы не можем взять новость о переломанной ноге. Тут даже в три строки эта заметка не получится.
— Но мой муж сломал ногу по выходе из вашей редакции!
— Ну, что же она, так на пополам и треснула?
— Боюсь огорчить вас, как не грустно, не треснула, а только хрустнула! — взвизгивает женщина, грохая пухлым кулаком по столу.
Вержбицкий спешит вперёд, не замечая редакторских перипетий.
Каждый со своим: кто-то требует внести рекламу своей чайной, кто-то выбивает разворот под статью о Ньютоне. И все кричат, у всех новость важнее, каждый требует внимания к своей персоне.
Наконец подходят к обычной деревянной двери с железной табличкой:
Главный редактор:
Григорьян В.Г.
Вержбицкий поворачивается на товарищей, серьёзно кивает им и, после вежливого стука, заходит внутрь, заводя за собой поэтов.
— Ваган Григорьевич, добрый день, я к вам двух поэтов привёл! Прямиком из России.
Рядом с худощавым редактором в половинчатых очках, к которому обращается Николай Константинович, в красном брючном костюме стоит мужчина выше Маяковского на голову с трубкой во рту.
— Котэ! — улыбается Маяковский, разводя руки и мимолётно здороваясь с редактором.
— Владимир Владимирович, вы приехали! Что ж не написали? — обнимая и целуя в щёки Маяковского, восклицает низким голосом Марджанишвилли, поправляя усы.
— Не успел. Только ночью вчера заявился. Вот, Николая Константиновича встретил, он согласился меня к вам провести.
— Чудесно, Владимир Владимирович. Просто чудесно! Ваша «Мистерия-Буфф» наведёт здесь шороху, я вам это обещаю! Мы откроем новую страницу в искусстве у горы Давида!
Тёплая встреча между людьми горячей крови становится всё шумнее. Марджанишвили знакомит поэта с главным редактором, сам представляет Маяковского, давая ему лучшую характеристику. Вержбицкий говорит что-то соглашательское и правильное. Обступают Владимира, расспрашивая о России, о дороге, планах на Грузию.
Есенин, смотря на высокие шумные фигуры, чувствует себя здесь ненужным, потерявшимся. Это не может не обидеть поэта; он, считающий себя превосходящим футуризм и Маяковского, готовился к жаркому солнцу славы, а тут такой тёплый приём, и не ему. Словно и не существует его вовсе. Такое снести нельзя. Отступает к выходу в сильнейшей обиде.
— Про Россию вам Сергей Александрович расскажет, — грохочет Маяковский, оборачиваясь к уходящему поэту. — Есенин, куда же вы, идите сюда, я вас представлю. Это поэт из Рязани, Сергей Александрович Есенин, — протягивая руку к нему, Владимир улыбается, говорит что-то на грузинском и ловко вводит Сергея в круг. Все собравшиеся смотрят на рязанского поэта сверху вниз, пусть и доброжелательно, но Есенину становится совсем не уютно. Говорит он невпопад, запинается, и Маяковский обращается к Николаю Константиновичу.
— Может, чаю? Сядем, немного поговорим.
— Можно, но сначала мне нужно передать отчёты. Ваган Григорьевич, я за неделю вёрстку подбил, сезон закрыл, — объясняется Вержбицкий.
— Ваган Григорьевич, вот ещё что, — вспоминается Маяковский, перебивая бюрократическую чепуху. Вытаскивает блокнот из кармана, осторожно вырывает из него страницы — чистовой вариант стихов. Я бы очень хотел их тут разместить. В вашей газете.
— Сергей Александрович со мной делился своими стихами, их тоже следует напечатать, — продолжает Николай Константинович. Шум возобновляется. Есенину кажется, что грузины не умеют деловито обсуждать вопросы. Всё происходит как-то горячно, даже если скандала нет. Столько шума.
Смотрит на вырванные стихи, которые Владимир кладёт на стол главному редактору. Надо было и свои отдавать не Вержбицкому, а подождать до главреда. Совсем не умеет быть таким хитрым, как Маяковский. Потому у него все дела в гору. Он без мыла умеет везде пролезть.
Подхватывая под локоть Котэ, Владимир мягко просит его выйти, обсудить детали постановки. Вержбицкий, словно прочитавший взгляд Есенина, выбегает за оставленными в каморке стихами. Главред удаляется по вызову со стационарного телефона.
Кабинет стихает, в нём остаётся Сергей. Оглядывает неровные стены с бордовыми обоями, постукивает каблуком по ламинату. Вздыхает тяжело. А всё-таки в Грузии он совершенно не понимает, как вести себя с людьми. Интерес, который поедал его узнать больше о Грузии, перебивается страхом и ощущением своей неуместности здесь. За всю неделю пребывания он не получает ни строчки от Августы, но всё еще стоически остаётся в Тифлисе, ожидая приятной весточки. Может, и зря он так.
Обходит стол Григорьяна и, не утерпев, заглядывает в рукописи Маяковского. Ровным почерком, без единой запятой высятся стихи. Снова напрыгивают рифмы друг на друга, и вершиной блестит название «Владикавказ—Тифлис».
Есенин неспешно читает, перебирая буквы. Воспоминания о былом, надрывное требование пройти с ним, стать таким же грузином. Переворачивает страницу и с удивлением читает концовку:
Строй
во всю трудовую прыть,
для стройки
не жаль ломаний!
Если
даже
Казбек помешает —
срыть!
Все равно
не видать
в тумане.
Отрывается от стиха, нервно хмыкая. Правда, вот оно развитие. От босяков до строительной техники. Всё же Маяковский совсем не видит проблем индустриализации. Не видит, как страдает природа, а может и просто относится к этому равнодушно. Следует сюда разместить «Сорокоуста». Может, хоть так он пересилит влияние футуризма.
Всё же Владимира он подлецом не назовёт, но так ли это важно. Человек он, пожалуй, добрый и очень внимательный, только человеку сопереживает он больше, чем зверю.
Есенин скользит взглядом по коричневым стенам кабинета, запылённому окну. Всё вокруг становится ненастоящим, будто из бумаги сделанным. Множественные надписи на стенах, на окнах, по полу.
— Это убьёт то.
Взгляд его привлекает следующая надпись на листах Маяковского:
— Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
«Пушкину» — определяет Сергей, прислушивается к галдежу за дверями кабинета и вчитывается в следующие строки. Всё так же резко, обрубочно, хотя строки про луну хороши.
— В небе вон
луна
такая молодая
Что её
без спутников
и выпускать рискованно
Хоть бы где запятую приткнул — думается Сергею, но строчка хороша, начало хорошее. Всё с каким-то юмором, без ранешной бравады, мерения силой, всё глаже, нежнее. И впрямь с поэтом говорит. Только уважения должного в нём нет. Гремит и Пушкина за руки в горячности дёргает.
Воображение рисует эту картину, как изящного и низкого Александра Сергеевича тащит за руки Маяковский. Тянет по своему ЛЕФу, показывая то на плакаты, то на краски, отколупывает ногтём застывший парафин с бумаги и как от всей этой грязи кривится Пушкин. Не пара привыкшему к работе с коптящей буржуйкой Маяковскому педантичный дворянин.
Находит строки про себя, вчитываясь в полёт фантазии:
Ну Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
— Сам ты балалаечник, Ляпсус, — шипит Есенини, дочитывая «Юбилейное». Смять бы да выбросить работы, а самому уйти быстро. Не бежать после гадости, а уйти от невыносимой компании. Красоты Грузии не идут в пример с её шумными гражданами.
Едкое желание подняться и сбежать мгновенно переходит в решение, и Сергей выходит из кабинета, двигаясь мимо печатных станков, типографской краски, мимо шумных вычурных людей.
Сегодня он запрещает даже делать замечания самому себе. Прозвучи они в эти минуты, сразу ощутилось бы какое-то отвратительное эхо.
На улице вечереет, можно пройтись пешком по городу, выйти к лугам и долго бежать куда-нибудь прочь, наслаждаясь свободой от людей.
Проходя мимо лавочек и ресторанов, Сергей застывает перед витриной женских платьев и бус. Во всём этом представляет себе Августу. Как бы хороша она была в одежде грузинки, как живо б глядели её ясные глаза из-под чёрной шляпки.
Всё в витрине разложено с изыском, и только Сергей тёмным пятном отражается в ней.
Он неспокоен и язвителен. Смотрит на себя и чувствует, как в верхней части головы мерцает прохладный огонёк. Над левым глазом уже прочно обосновывается давящая тяжесть. Если Есенин доживёт до сорока лет, то, наверное, женится на старой деве с выступающими вперёд, неприкрытыми верхней губой зубами, словно в назидание себе за кутёжность и непрерывную вольность.
Но до сорока это всё же много. Слишком много себе отмеряет в возрасте. Об этом свидетельствует боль в голове, становящаяся всё сильней. Кажется, он себе шумом заработал новый вид мигрени. Внутренняя проказа набухает под черепом и начинает распространяться, зажигая разум больными идеями.
Это напоминает поперечный разрез черепа в энциклопедиях или почти не причиняющее боли вскрытие живого тела, где нож, чуть холодя, осторожно, часто останавливаясь, возвращаясь, иной раз застывая на месте, продолжает отделять тончайшие слои ткани совсем близко от функционирующих участков мозга.
Отступая от витрины, Есенин переходит на бег. Всё же, куда б он не бежал, везде берёт себя и в каждом прохожем видит свои черты.
