Разве у вас не чешутся обе лопатки?

      Слёзы испаряются быстрее печалей. Постепенно Сергею удаётся запрятать своё горе в глубину сердца, делая его таким далёким, таким тайным, что все сопереживания становятся напрасными. Под ржавыми ребрами он намеренно скрывает всё, что так тяготит до первой бутылки и свободных ушей. В мире кровавого страха, испуга, в мире слёз гнева, горя и боли, он делает слёзы — влагой от лука.       Отстраняется, подаёт Маяковскому платок, извиняясь за столь неаккуратное обращение. Владимир только пиджак с себя снимает, прижимая к груди, прикрывает пятна на молочной рубашке. — Я к нему обязательно напишу, — шепчет Сергей, с уверенностью смотря на Маяковского. Этот детский, уверенный взгляд, с таким на баррикады идут, а он стихи собирается писать. — Напишете. Верю, — кивает Владимир, оборачиваясь к кованым воротам. — Не передумали посетить гору?       Есенин только головой мотает в ответ, и, покидая захоронение Грибоедова, они, не сговариваясь, закуривают «Winston». Фуникулёром поднимаясь на гору Давида, оба притихших поэта заинтересованно оглядывают окрестности. Маяковский смотрит на ровное поле у подножия горы, вот здесь надо организовать «Мистерию», именно это место хорошо видно отовсюду. Владимир снова возьмёт на себя роль человека будущего и выйдет приглашать нечистых в страну заводов. Вот фурор будет. Имя Котэ и Маяковского навсегда встрянет в историю театра.       Выйдя на серую безжизненную платформу в нескольких десятках метров от макушки горы, Маяковский оглядывается, цокая. С платформы открывается обширный вид на весь пёстрый, шумный, певучий Тифлис. Но сама гора совершенно голая и неуютная.       Есенин, смотря на пустошь, только губы поджимает, подножие кажется краше обзорной площадки. Не такое он надеялся увидеть. Обступая каменистую кручу, чтобы подобраться к выдолбленным ступеням и спуститься на несколько метров ниже по горе, лукаво спрашивает у Маяковского: — Может быть, вы, Владимир Владимирович, и эту гору снесёте, чтобы удобнее было ставить вашу «Мистерию»? Прочитанное Сергеем стихотворение «Владикавказ–Тифлис» ещё бушует в нём и вызывает неимоверную злобу, волнение, почти истерическое желание защитить природу от этого каменолома. Владимир Владимирович спокойно выслушивает вопрос Есенина и невозмутимо отвечает: — Конечно, сроем, если понадобится!       Погуляв по верхней, тогда ещё совершенно голой, площадке горы, они неспешно спускаются пешком по узкой и крутой тропинке. Она делает крутой поворот, и перед поэтами оказывается большой питомник, обнесённый невысокой колючей изгородью. У калитки стоит и вертит в руках самокрутку человек с доброй седоватой бородкой. Попросив огоньку, он неспешно закуривает и невинно, как с добрыми товарищами, общается с незнакомцами, одетыми уж слишком вычурно для горных походов. Воодушевлённо прокручивая папироску в пальцах, рассказывает о том, как ведутся работы по озеленению горы: прорубаются террасы, проводятся каналы для воды, подвозится земля, уже высаживают молодые деревья… — Лет через десять там, где сейчас голый камень, — милости просим грибы собирать! — говорит старик с твёрдой уверенностью в том, что все именно так и будет. — Может быть, вы с Марджановым подождёте сносить гору? — тихо спрашивает Есенин, останавливая на Маяковском деланно-наивный взгляд, и в уголках его глаз блестит задорная смешинка. — Посмотрим, посмотрим, — с прежней невозмутимостью произносит Владимир, пряча улыбку за сигарету. — Весьма возможно, что и оставим её в живых. В нескольких метрах от земли, на полупроплешине горы, Есенин останавливается, разворачиваясь лицом к деревьям, густыми рядами усаженным на склоне. — Как думаете? Зайцы тут водятся? — Водятся, — кивает Маяковский, бросая светлый пиджак на край склона и, садясь на него, свешивает ноги в обрыв. — Здесь природу человек охраняет с языческих времён…       То, что случается дальше, Владимир не успевает понять. С дикими криками и лопатой в руках, весь в грязи и изодранный, выскакивает на Есенина какой-то мужичок. Глаза бешено горят, борода клочками по лицу, и рубашка лоскутами висит на обгорелом животе. — Куда сокровища девал, убиенный?! — нечеловечески визжит сумасшедший, и Сергей едва успевает двумя руками поймать лопату перед тем, как она опустится ему на голову. Есенин, ничего подобного не ожидавший, молча выкатывает глаза так, что они, кажется, сами в небо отскочат при хорошем ударе. Благо недалеко. — Говори! — приказывает безумец. — Покайся, грешник! Сергей тихо вскрикивает, когда узнаёт в этом чумазом полоумном старике отца Фёдора из поезда. — Батюшка! — подаёт он голос, в удивлении ослабляя хватку, за что черенок больно ударяет его по лбу и тут же оказывается перехвачен загорелыми большими лапищами Маяковского. Отец Фёдор лиловеет на глазах, но пальцев не разжимает, лопату держит крепко, пытаясь задеть Владимира острым лезвием. Так они и застывают в немой позе, борясь за лопату. По одну сторону обезумевший священник, не меньше недели проведший в горах, по другую Есенин, пойманный в кольцо рук Маяковского, который удерживает лопату, чтоб она снова не опустилась на светлую, порядком побитую голову. — Где же ваше пижонство, уважаемый Сер-гий? Кто вас так разукрасил? — с наивозможной язвительностью спрашивает духовный наставник. — А ваша борода где? У вас ведь была благородная борода! — удивлённо вскидывается Сергей, напирая на лопату. В голове его медленно, но верно сходится картинка. Он злобно окидывает отца Фёдора взглядом необыкновенного благородства и, тоже хватаясь за лопату, пытается пойти в наступление и толкнуть священника к лесу, отбирая лопату, уверенный, что опешивший Маяковский спросить не спросит, но поможет. Но отец Фёдор, уже оправившийся от первой волны ярости и смущения перед неизвестным ему грузином, больше похожим на бандита, чем на человека высшего общества, не даёт Есенину такой лёгкой победы. С криком «Нет, прошу вас!» он снова напирает на Сергея, пытаясь повернуть лопату или хотя бы уронить её опять на белёсое темечко. Плану мешает Маяковский, в его руках лопата колышется, но шибко не двигается. Противники стоят, вцепившись в лопату, едва двигаясь по одной им известной фигуре. Отец Фёдор, не спуская яростного взгляда с Есенина, не реагирует даже на малейшие попытки Маяковского вербально разрешить конфликт. Его громкий голос теряется в напряжении противников и развеивается меж камней. — Так это вы, святой отец, — шипит Есенин, понимая, что собственных сил ему не хватает победить священника. — Охотитесь за сокровищем? — он ловко пинает отца Фёдора ногой в бедро. На что священник, изловчаясь, отвечает тем же. — И пусть! Это не ваше сокровище! — А чьё же? — Не ваше. — А чьё же? — Не ваше, не ваше. — А чьё же, чьё? — Не ваше.       Шипя так, они неистово лягают друг друга, держась за лопату номинально, пока Маяковский, удивлённо наблюдая за этим действом, действительно держит её, чтоб ни черенок, ни ковш не влетел в лоб двум драчунам. — А кто первый сказал о сокровище? — вскрикивает Есенин, пиная по колену отца Фёдора. Преодолевая боль, сдавленно, но твёрдо тот шипит: — Это национализированное имущество. — Национализированное? — Да-с, да-с, национализированное. Тараторят они с такой необыкновенной быстротой, что слова для Маяковского начинают сливаться в визгливый шум. — Кем национализировано? — Советской властью! Советской властью. — Какой-какой властью? — Властью трудящихся. — А-а-а!.. — вскрикивает Сергей, краснея, как помидор. — Властью рабочих и крестьян? — Да-а-а!.. — Так, может быть, вы, святой отец, рабочий или крестьянин? — М-может быть! Тут Есенин не выдерживает и с яростным криком «Может быть?!» смачно плюёт в лиловое лицо отца Фёдора. Отец Фёдор немедленно плюёт в лицо Сергея и тоже попадает. На секунду оба они отрываются от лопаты, чтоб утереть слюну с лица и вцепиться в неё с новой силой, вырывая её из рук недоумевающего Маяковского. Есенин напрягается и с воинствующим криком изо всей мочи толкает врага лопатой. Отец Фёдор падает, увлекая за собой задыхающегося Сергея. Борьба продолжается уже на траве. Вдруг раздаётся треск, похожий на ломание рёбер — лопата разваливается на части, и драчуны, испуганные этим звуком и, судя по лицам, ощущениям, останавливаются. Забывая друг о друге вскакивают на ноги, смахивая деревянные щепки, осматривают себя на наличие серьёзных повреждений. Ветер катит по склонам обломки лопаты, пока два кладоискателя тяжело дышат, пытаясь прийти в себя.       Маяковский, насмотревшись на всё это действо, успевший подкурить сигарету, угрожающе приближается к священнику. — Чем вы объясните, товарищ, такую выходку? — грозно интересуется он, подкатывая рукава. На священника становится больно смотреть. Он, ниже Маяковского почти на три головы, только тихо пищит что-то невразумительное, под конец совсем задыхаясь и только открывая рот как рыба, пытается им то ли поцеловать Владимира куда-то в живот, то ли проклясть. — Ну-ну, начал хорошо, — подбадривает Владимир. — Не разменивайся на детали. Священник только издаёт жалобный писк, больше похожий на скрип половиц, и падает у ног Маяковского без чувств. Стряхивая пепел с сигареты, Владимир обращается к Есенину, растирающему испинанные ноги. — Это что за ударник труда? — А пёс его знает. Я его в поезде встретил. Святой отец Фёдор. По крайней мере им сказался, — нехотя отвечает Сергей, вытаскивая из кармана платок и утирая с лица пот. — А на вас чего кинулся? Что за сокровища? — отступая от бесчувственного, интересуется Маяковский, отходя к обрыву и поднимая пиджак. — Да я ему сказал, что в Тифлисе сокровища зарыты императорские. И называются «Сокровище алого заката». Я сказал, не подумав. Не хотел называть истинную причину поездки. Ляпнул, да забыл. А он в Краснодар ехал, к обновленцам. Видно передумал. Ещё и бороду сбрил, подлец! — Сам дурак! — кричит отец Фёдор, порядком отползший на брюхе от поэтов, потерявших к нему всякий интерес. Вскакивает на ноги и кричит напоследок: — Оба дураки! — срывается в редкий лес. — Почём опиум для народа, папаша? — кричит ему вслед Маяковский, смеясь, обращается к Есенину. — Дайте теперь уточню. Он сюда ехал за сокровищами? — Да. — Которые вы выдумали? — Да! — И за которые вы сейчас с ним дрались? Владимир не дожидается ответа. Оседает на землю, хохоча так громко и долго, что лицо краснеет, а по щекам бегут слёзы. Есенин тоже смеётся от глупости происходящего, приваливаясь рядом. И солнце отражается в его волосах, совсем рядом, такой весёлый и искренний в своей беспричинной радости.       Переведя дух, Маяковский, ещё посмеиваясь, смотрит на Серёжу, пытающегося закурить и не сбить рваным дыханием огонёк спички. Глаза его блестят каким-то неземным, заразительным счастьем. Смеющийся от души Есенин от чего-то кажется среди этой зелени самым прекрасным воплощением человека. Пусть и побитый, с растрёпанными кудрями, но эта синева, эта нежная мягкость в его глазах продолжает плескаться юность. Когда он так просто смотрит на Владимира, и ему становится невыносимо тепло, почти жарко в этих горах. Хочется окунуться в морскую влагу, что плещется и разливается в глазницах. — Чудной вы, Сергей Александрович. Предлагаю заехать в ваш отель, переодеть вас и направиться в ресторан с хорошими бильярдами. На Ольгинскую, например? Или я утомил вас? — Нисколько. Поедемте. Я вас с Васькой и Костькой познакомлю.

***

      Спустившись с горы, Владимир берётся ловить машину. Есенин тоже пытается хоть раз остановить здесь такси, но у него совершенно не получается. Его как будто не замечают. — Наглее надо быть, — хмыкает Маяковский, и Сергей едва ли не бросается под машину, чтоб остановить её. Выхватив сумасброда из-под колёс, Владимир только цокает. — Не настолько. — и, махнув рукой, останавливает следующий транспорт. Номер Есенина оказывается пустым. Ни Васьки, ни Кости там не обнаруживается. Только пустые бутылки по полу катаются. Поднимая со стола полупустой графин, Есенин отпивает из горла и тут же морщится. — Водка, хорошо, что вместо воды. — Перестаньте Есенин, переодевайтесь, да в ресторан поедем. — Давайте тут останемся. Закуски закажем, расслабимся. — Я не признаю водку. — Что же вы пьёте? — Ничего крепче вина. Есенин морщится, отпивает ещё, тяжело вздыхая. — Мир слишком сильно обновляется. Всё другое, ничего моего не остаётся. Совсем ничего. Даже водка в тридцать градусов. — Сергей Саныч… — И вашего скоро ничего не будет. Открыв чемодан, Сергей достаёт светлую рубашку и брюки. Он решает обойтись без пиджака. На улице тепло, париться в тёплых одеждах нет никакого смысла. Раскладывая вещи на кровати, Есенин неспешно переодевается, наговаривая новые обрывки из пишущейся поэмы «Русь уходящая»: — Я знаю — грусть не утопить в вине, Не вылечить души Пустыней и отколом. Знать, оттого так хочется и мне, Задрав штаны, Бежать за комсомолом.       Маяковский только удивлённо голову вскидывает, Сергей улыбается тихо спрашивая: — Вспоминаете? — Владимир кивает, поджимая губы. Только утром они видели этих комсомольцев, а Есенин уже его восхищения перепаивает в стихи. — Как у вас хорошо получается жизнь в литературу превращать. — Что мне литература?.. Я учусь слову в кабаках и ночных чайных. Везде. На улицах. В толпе. Вот знаете Сахарова? Вот он сделал для меня много. Очень много. Он прекрасно знает русский язык, — вздыхает, застёгивая брюки — Я ломаю себя. Дайте мне любую теорию. Я напишу стихи по любой теории. Я ломаю себя.       Оставляя на рубашке вверху две пуговицы незастёгнутыми, Есенин стоит в позе оратора и, по своему обыкновению, энергично размахивает руками, подбирая идеи и зачитывая стихи на них. Владимир решает крепкого вина ему не предлагать и очень следить за Сергеем. Закончив с одеждой, поэты направляются на Ольгинскую улицу в ресторан с хорошими бильярдами. Маяковского ноги сами несут в двухэтажный ресторан. — Как в юношестве! — настаивает, делая шире шаг. Есенин едва поспешает за ним, вбегая, как от погони, в заведение. Маяковский затормаживает, и Сергей едва не влетает в него. — Маяковский! Как дитё! — шипит Есенин, на что Владимир только удивлённо оборачивается. — Вы же сами говорили, что я слишком серьёзен. Это невинное замечание тормозит Сергея и, устыжаясь своей резкости, тот поджимает губы. И впрямь, малое ребячество никому не мешает. Если так подумать, то улыбка, оголяющая синеватые искусственные зубы, Маяковскому больше к лицу. У Владимира почти всегда крепко сжаты челюсти. Его лицо почти всегда выражает сильное нервное напряжение. Мужественная суровость, обрастающая морщинами, старит, отпугивает людей. Особенно в моменты особой задумчивости, когда он начинает перетирать зубами окурок от сигареты, механически двигались туда и сюда энергичные, полные губы и мощный подбородок боксёра. В его тёмных бровях, в меру густых, таких, которые, как когда-то подмечал Есенин Мариенгофу, чаще всего встречаются у очень способных, одарённых юношей, есть нечто женское, а лоб, мощно собранный над широкой переносицей, как бы рассечён короткой вертикальной морщиной, глубоко черневшей треугольной зарубкой. И эта бритая голова. Волосы, которые, вероятно, были сбриты до поездки в Германию и только начали отрастать, придают суровости, очерчивая большой череп, чем-то по форме напоминающий яйцо. И всё же эти брови не дают покоя, словно между ними утерялась какая-то нить нежности. Нерождённая феминность.       В ресторане, разделённом на две зоны, было три стола бильярда, только никто не играл. Все сидели в зоне раздачи еды, стоял лёгкий гул голосов. Владимир склоняется, нашёптывая Есенину: — Смотрите, на месяц тут задержитесь, таким же станете. Весёленьким и ленивеньким. Есенин оглядывает незнакомые лица людей, раскрасневшиеся, улыбчивые. Некоторые даже одеты в национальный костюм, чтобы подчеркнуть свою природу. Среди всего пёстрого обаяния посетителей, подмечает знакомую спину. — И таким же лысеньким, круглоочкастеньким, — показывая пальцем на Вержбицкого, бережно удерживавшего руку полноватой дамы, соглашается Сергей. Лица поэтов, сходящиеся близко друг к другу благодаря тому, что Маяковский нагнулся, томят в себе тёмные, шутливые мысли. — Николай Константинович! — как по команде окликают они редактора. По телу Вержбицкого проходит дрожь, он весь вытягивается как струна, неспешно поворачивается. В лице его проскальзывает не то паника, не то ужас. Женщина оборачивается вместе с ним, что-то спрашивает, но Николай Константинович, оглушённый окликом, не отвечает. Губы его прыгают, не издавая ни звука. — Ирония! Вези меня! Вези! Рязанским мужиком прищуривая око, Куда не заверни — все сходятся стези В редакции «Зари Востока». Кричит Есенин, высоко подпрыгивая и ударяя квадратными каблучками штеблетов в воздухе. Поэты приближаются, здороваются с дамой, по очереди мягко прикладываясь к её пухлой ручке, пахнущей миндалём. — Жена моя, Анна Андреевна, — тихо знакомит их Вержбицкий, рукой стирая пот со лба. Анна Андреевна оказывается женщиной непростой. В хлопковом платье в клетку, с белым шарфом на плечах, которым она обнимает пышную веснушчатую грудь, низким басовитым голосом, вопреки этикету, сама одаривает поэтов комплиментами, каждому говоря не то чтобы нежные, но очень льстивые слова.       Есенина называет пастухом русского народа, ведущим поэтом деревень, голосом сёл, национальной надеждой. Маяковского окрещает трубадуром, певцом революции, оратором городов и надеждой нации. Комплименты обоим поэтам сталкиваются меж собой, переходят во что-то совсем дрянное, и Сергей пытается исправить ситуацию. Артистически раскланивается с хранительницей благополучия дома Вержбицких и объявляет ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент, что даже не может его довести до конца, краснея, упорствуя и в итоге бросая его в угоду большему интересу: — Николай Константинович, надеюсь, мы вам своей компанией не помешаем? — Мы будем только рады вашему присутствию. Николясику вы очень часто снитесь. Я нет, а вы очень даже, — разулыбливает алые губы женщина, указывая Есенину на место рядом с собой.       «Понравился», — хмыкает Маяковский и садится рядом с Вержбицким. С сочувствием улыбаясь Сергею, Владимир берётся заказывать оригинальные блюда. Голодный после вылазки в горы, он не скупится. Харчо, хинкали, парочку раков, на сладкое пахлава и долма. Вино. Постаравшись выбрать самый меньший градус, чтоб Есенин, размякший после водки, распробовал вкус, а не упал под стол.       В тишине не сидят: Анна Андреевна тут же сетует на большую загруженность мужа и под его ленивые возражения перечисляет все стихи, которые ему приходится разбирать. Разговор заходит о поэзии и направленности стихов. Маяковский, шумно вздыхая, нападает на молодых поэтов, пишущих лирические стишки. Есенин со всей своей горячностью доказывает, что в любви нет ничего такого. — Именно, что ничего такого нет, — злится Маяковский. — Я вот, свой журнал открыл, так мне столько любовных стишков на обёртках шоколада было прислано. Смех! Вержбицкий только руки примирительно поднимает, останавливая его: — В конце концов, чего вы хотите, Владимир Владимирович! Просто у молодых людей есть, не к столу сказано, яйца… — Ну, конечно, есть, — ничуть не смущаясь, соглашается Маяковский. — Плохо только, когда они больше головы. — Среди молодых поэтов есть хорошие, — вмешивается Анна Андреева, принимая из рук официанта харчо и утирая помаду с губ салфеткой. — Как вам Зозуля? — О-о-о, — хохочет Маяковский, и только хочет дать комментарий, как Вержбицкая продолжает. — Только не задевайте его личности, это всё же нехорошо. — Зозуля не личность, а явление. — Ну, пусть. Пусть Зозуля явление. А как вам Вера Ибнер? Она ведь очень хорошо чувствует настроение молодых людей. Маяковский только рукой махнул, отвечая: — Ну, это одного поля ягодица.       Приносят раков. Маяковский, немного уставший от разговоров о поэтах, принимается разбирать одного из них. Есенин тоже берёт рака, с интересом повторяя движения Владимира. Сам он раков видел, даже пробовал, но разбирать не доводилось. Когда снимают с них их покрытие, то и дело укалываются, и Маяковский, ничуть не смущаясь, наклоняет к себе официанта, подливающего ему в бокал вино: — Уважаемый, хоть бы вы им маникюр сделали, что ли.       Анна Андреевна, то и дело мучающая Сергея вопросами о нём самом, чаще всё же хохотала с шуток Владимира. Западает ей интонация, с которой он произносит свои остроты. Она совершенно обратна его словам: серьёзным тоном отпускает шутку и, наоборот, шутливо-иронически говорит о стихах и других достойных внимания вещах. Наконец Анна Андреевна, касаясь руки Есенина, отвлекает его от раков и заговаривает о назначении Рыкова премьером. — Он хорошо трудится на своём посту, — мягко вводит Сергея в тему Вержбицкая. — Пока что его рук дело только отмена «сухого закона», — отмахивается Николай Константинович. — Совсем не только это! Он уже встал во главе правительства СНК СССР! — Ну, дело не хитрое — встать. Пусть удержится. А «Рыковка» эта только для пополнения бюджета. — Не дальновидный ты человек, Николясик, и мошенник. Причём мелкий. — Было бы где мошенничать. Расчёт Рыкова прост: государственный бюджет требуется наполнять, и алкоголь — лучший инструмент для реализации цели. Сделали в Москве событие — выпустили 30° водку, которую публика с полным основанием назвала «рыковкой»! А что толку от водки?! Народ и во время «сухого закона» пил и пить будет. Эта же дрянь отличается от царской водки тем, что на десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза её дороже. — Сергей Александрович, а вы что думаете? — хватаясь за Есенина как за последнюю соломинку остаться правой, обращается к нему Анна Андреевна.       Сергей, увлеченный мясом рака, даже не особо вникал в их разговор, а тут просят высказаться. Приподнимается со стула, пытаясь скрыть свою растерянность за улыбкой, но выходит плохо. Разговоров теоретических он очень не любит, избегает и чуть стыдится, потому что очень-очень многого не знает, а болтать с потолка не любит. Теперь же приходится вступаться в абсолютно пустой спор по какому-то «большому политическому вопросу». Лицо его пытается скроиться в серьёзную гримасу, но она только портит наивное, не тронутое большими вопросами борьбы, лицо. Сергей хмурит лоб, глазами старается навести строгость, руками раскидывает в расчете на убедительность, тон его голоса гортанится, строжает. Маяковский таким изменениям лишь улыбается краешками губ, чтоб не высмеять случайно товарища, но смотрит на него с умилением, как на малютку годов семи-восьми, высказывающего свое мнение по вопросу о падении министерства Бриана. Сергей пыжится, тужится, видимо, потеет — достаёт платок, часто-часто отирается. Чтобы спасти Есенина, Владимир разводит руки в примирительном жесте и ставит себя в слабую позицию, начиная разговор о ямбах. Стоит ему сказать о несовременности такого стихосложения, как Есенин вспыхивает и начинает доказывать противоположное. Да так удачно и естественно, что уже на Маяковского смотрят как на ребёнка. А он не против. Складывает руки на груди, с усмешкой останавливая любую стороннюю реплику строгим взглядом. Есенин же светлеет, как святой перед пуском в рай, не узнать становится: вздрагивают радостью глаза, весь его корпус опрощается и облегчается, словно скинув с себя путы или камни, голос становится тем же обычным, задушевным, как всегда, без гортанного клёкота. И Сергей говорит о любимом: о стихах. Выпрямляется, становясь в одну из излюбленных поз, и с утверждением: — Вот послушайте, это лучше любого стройматериала в стихе, — читает: Никогда я не был на Босфоре, Ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, Полыхающее голубым огнем. Не ходил в Багдад я с караваном, Не возил я шелк туда и хну. Наклонись своим красивым станом, На коленях дай мне отдохнуть. Или снова, сколько ни проси я, Для тебя навеки дела нет, Что в далеком имени — Россия — Я известный, признанный поэт.       Сергею аплодируют, даже сторонние посетители ресторана увлекаются обществом поэтов, слушая их разговоры. Владимир, откладывая столовые приборы, предлагает наконец-то перейти в бильярдную и поиграть. Для начала на интерес, а потом, если не на деньги, то непременно на желание. Все соглашаются. Анна Андреевна садится на высокий стул у барной стойки. Мужчины, разбирая кии, играют в «американку». Маяковский быстро обыгрывает всех. Есенин злится, мажет и настаивает: — Это не игра, а сплошное «подсиживание». — Ну-ну, это я вам фору даю. Серьёзной игры вы ещё не видели. Спустя час беспросветных проигрышей, Вержбицкий выкладывает на стол двадцать рублей. Есенин тянет пятьдесят, пунцовый, как те раки, что он недавно ел. Порядком уставший, Николай Константинович забирает жену, отговариваясь поздним вечером, уходит домой.       Чтобы провести последние часы неожиданной встречи, Маяковский примирительно предлагает Сергею уйти в отдельный кабинет, такие в ресторанах есть для вип-встреч. Есенин отшвыривает злобно кий, но соглашается. Кабинет освещается плохо, «вип» в нём только название. Маленькая комнатка с окном, красными креслами и столиком для закусок. Лампочка под потолком мигает в такт уличным. Возникшие перебои со светом в Тифлисе весь день пытаются устранить, но делают только хуже. Рабочие у трансформаторных будок меняются, однако существенно ничего не меняют. Снова заказывают вино. Когда пьют по второму бокалу, Есенин вдруг заводит разговор сперва о Пушкине, о его недавно отмеченном юбилее, а потом о стихах, написанных в связи с этим юбилеем. — Между прочим, читал я и ваше «Юбилейное», — хмыкает Есенин, обращаясь к Владимиру. — Там у вас есть кое-что про «балалаечника»… Простите, но я этого на себя не принимаю и обижаться не хочу… Дело вкуса! Но, может быть, вы послушаете и моё? И Есенин, поднимаясь с кресла, начинает читать свое только что написанное стихотворение «На Кавказе». Когда он доходит до четверостишия: Мне мил стихов российских жар — Есть Маяковский, есть и кроме, Но он, их главный штабс-маляр, Поет о пробках в Моссельпроме… Маяковский улыбается и тихо произносит: — Квиты…       Но Есенин, видимо, только ещё собирается брать реванш и за дурака, и за стихи, и за природу. Воодушевлённо он начинает наступление. Постучав сигаретой о пепельницу, слегка притрагивается к колену Маяковского, отвлекая его от вина, и, театрально вздохнув, произносит: — Да… что поделаешь, я, действительно, только на букву «Е». Судьба! Никуда не денешься из алфавита!.. Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось, — всего две буквы отделяют вас от Пушкина… И, сделав короткую паузу, неожиданно заключает: — Только две буквы! Но зато какие — «Но»! При этом Сергей высоко над головой машет пальцем и произносит это так: «Н-н-но!», предостерегающе растягивая букву «Н». А на его лице в это время изображается строгая гримаса. Раздаётся оглушительный хохот… Смеётся Маяковский. Он до того доволен остротой, что не удерживается, вскакивает с места, едва не расплёскивая вино, и, подхватив лицо Сергея в ладони, целует. По-грузински в обе щеки. — Джигит вы, Есенин! Джигит! — смеётся Владимир, отступая к бокалу и вновь расслабленно опускаясь в кресло с улыбкой. Победу признаёт за Сергеем, но нисколько не расстраивается этому факту. Наоборот поднимает бокал над головой, тихо чествуя. Есенин, слегка опешивший от такой быстрой сдачи позиций, только хмельно смеётся, но щёк, как по обыкновению это делал, не утирает.       Скоро тема меняется, заходит разговор о Берлине, где недавно побывали и Есенин, и Маяковский. Владимир, зная, каким скандалом кончилась встреча Сергея с писателями-белоэмигрантами, от которых он на банкете потребовал, чтобы они спели «Интернационал», — угрюмо замечает по этому поводу: — Нет, я бы так не поступил… Я, на худой конец, сам бы спел, а поручать белым не стал бы… Есенин пожимает плечами и молчит.       Владимир ходит по комнате большими шагами, меряя её, и что-то нашёптывает. Угадываются длинные строчки не то мелодий, не то маршей. Есенин, сидя в кресле, не мешает. Под мигающей лампочкой он прикрывает глаза рукой и только слушает мечущиеся обрывки мычащих звуков: — Разве у вас не чешутся обе лопатки? Вдруг задаёт ему вопрос Маяковский громче и, ускоряя шаг, набирает буквы на ту музыку, что недавно мычал. — Если с неба радуга свешивается, — говорит он, натыкаясь на стол и обходя его. — Или синие, — отступает от стены. — Без единой заплатки, — снова кресло на пути. — Скажите — стол. — Неужели у вас, — в дверь упирается носок его ботинка, он останавливается и снова спрашивает. — Неужели у вас не чешутся обе лопатки? Сергей смотрит на него внимательно, а потом смеётся. Точно! Строки ему и разбивать не нужно. Вот откуда лесенка. Маяковский — вечный двигатель. Он постоянно что-то делает и даже стихи пишет на ходу. А строчки ломает не столько от безденежья, сколько от своей громоздкости. Натыкаясь на что-то или кого-то, он обрывает строчку и пишет новую. Единственное, что связывает всё в текст — музыка. Лампочка окончательно тухнет. Комната и улица погружаются во тьму. — Сергей Александрович, хотите, завтра поедем в Багдати? — Зачем? — Не знаю. Лопатки чешутся. — Что же такого в этом Багдати, что туда лопатки чешутся? — Я. — отвечает гордо Маяковский. Сергей поднимается с кресла, в полной темноте тяжело дойти до двери. — Хорошо. Только на денёк. — Давайте тогда уж на сутки. — Хорошо. — Я зайду за вами к девяти часам. Сергей улыбается, нащупывает ручку двери и выходит из кабинета. Стоит признать, что первая их встреча ещё в семнадцатом году была ужасной из-за фанфаронства обоих. Увлечённые поддержанием своих образов, они не могли сойтись характерами, но Маяковский, несмотря на свою громкую фамилию, звучащую, как трубный псевдоним, оказывается всего лишь несчастным мужичком. Хорошим человеком и сносным поэтом. — Лопатки значит-с, — шепчет он, когда Владимир закрывает дверь и отдаёт от неё ключ швейцару. Прислушивается к себе, лопатками шевелит. И впрямь, словно за спиной что-то нестерпимо зудит и чешется. Так и хочется взмахнуть несуществующими крыльями, чтоб сбросить с себя весь этот человеческий багаж обоюдной грязи, обид и притязаний. — А всё-таки, отчего люди не летают как птицы? Задаёт вопрос он Маяковскому по выходе из ресторана. Тот плечами пожимает, сигарету подкуривает: - Потому что курят много. На улице быстро холодает, и теперь Есенин не так радуется, что избавился от пиджака, оставив его в отеле. Время переваливает за полночь, когда Владимир наконец излавливает машину и отдаёт уставшему Сергею свой пиджак, замечая, что того начинает бить крупная дрожь. Пиджак тёплый, огромный, жутко пахнущий этим глупым лавандовым одеколоном. Видно, пролил на рукав, пока пытался губу обработать. Машина неспешно минует улицы притихшего города, развозя товарищей по отелям. Есенин и Маяковский сидят рядом, касаясь друг друга плечами. Уставшие от разговоров, бесконечных толков и споров, жаждущие не то тишины, не то фона улиц. Вдруг Маяковский, вздыхая, поворачивает голову к окну машины, звучно декламируя стихи Лермонтова: Сады благоуханием Наполнились живым. Тифлис объят молчанием, В ущелье мгла и дым. Летают сны мучители Над грешными людьми, И ангелы хранители Беседуют с детьми… — Сны-мучители!.. Сны-мучители! — повторяет Есенин, и его подбородок бьётся о грудь. Чешется что-то внутри. Не крылья, что-то выше. Сонный, он совершенно забывает вернуть пиджак, так в нём и уходит в отель. Владимир не препятствует. Завтра всё равно свидятся.