Разве у вас не чешутся обе лопатки?

      К утру натопленная комната остывает. Камин затухает ещё ночью, ближе к рассвету, и угли сколько могут — держат жар. Есенин, спящий около них, греется от кирпичей, остывающих медленней всего. Маяковский, лежащий дальше, замерзает. Ноги покалывает холод, зябко содрогается всё тело. Приходится проснуться. Потирая глаза, Владимир оглядывает комнату. При свете солнца, пробивающемся через грязное окно, дом выглядит ещё более неживым.       Рядом, ни о чём не беспокоясь, ворочается Есенин. Переворачиваясь на другой бок и подкладывая ладонь под щёку, являет собой образ незапамятного детства, Маяковский мягко улыбается этой картине. — Здравствуй, мальчик, — шепчет, убирая длинные кудрявые пряди с его глаз. — Со шрамом через всю щёку, — в голове появляются странные строки, совсем не свойственные поэту, ничего общего с прежним стилем, какая-то новая музыка флейтами играет в его венах. — Оставленным складкой на подушке. В необузданном желании движений Владимир подносит ладонь к волосам Сергея снова, когда с грохотом отворяется входная дверь, едва не слетая с петель. В доме появляются два рослых мужчины с кинжалами за поясами. Именно орудия, которые они держат правой рукой, заведя немного за пояс, чтоб в любой момент вытащить из ножен, первыми бросаются в глаза. Мрачные бородатые лица не сулят им ничего хорошего. Есенин, разбуженный грохотом, подскакивает на паласах, сонно озираясь. Не понимая происходящего, он, как рыба, выброшенная на пресный песок, может только таращить глаза в испуге, выглядывая из-за спины Маяковского. — Аmkhanagebi… — начинает Маяковский, поднимая неспешно руки вверх. — Rat’om shemoich’ra chems sakhlshi? — Bandit’ebs sakhlebi ar akvt — на вид самый старший из мрачных лиц обрывает Маяковского, вытаскивая знакомый по книгам испанский гладиус. На кафтане мужчины не было живого места от заплат, и всё же, то, как он гордо отбрасывает чёрные спутанные волосы от лица, оголяя хищный оскал, выдаёт в нём ранешнюю, знатную родословную и селит страх в поэтах. Второй, в новой черкеске, стоит чуть поодаль, оглаживая рукоятку с отстранённым лицом. Рыжий, с веснушками, разбросанными по лицу, он совершенно не интересуется происходящим. — Сhven bandit’ebi ar vart. chven p’oet’ebi vart. Тkven ar gabedavt chvenze tkveni p’irebis dakhat’vas. Сhemi gvari Мaiak’ovsk’ia, am sakhlshi vtskhovrobdi rats tavi makhsovs. — Владимир может поклясться, что за время жизни в Москве он напрочь забыл все краски родного языка. Однако, когда опасность стучится в его дом, вспоминаешь и не такое. — Володя? — тонким голоском окликает его кто-то за спинами двух тёмных людей. — Володя! Маяковский, ты? На свет боязливо выглядывает маленькое круглое личико девушки с короткой лошадиной чёлкой на палец выше выщипанных тонких бровок-дуг. Маяковский, не сразу, но узнаёт в этом личике подругу детства. — Вера? — оглядывается на острие кинжала, дрогнувшего в его сторону, стоило угадать имя. Напряжённая как тетива рука дрожит от страсти к замаху. — Мoitsade, ari, es Vladimer Maiak’ovsk’ia, es bandit’i ar aris. Еs aris namdvili p’oet’i, is ak tskhovrobda da chven vmegobrobdit. Сhamots’iet iaraghi. — тараторит требовательно девушка, выходя вперёд клинка. — Что здесь происходит? — тихо спрашивает Маяковский, неспешно поднимаясь с паласов, не опуская рук. — Борьба с дезертирами и мародёрами. Нынче таких много. Дома поджигают, скот крадут. Вот и создали такие дружины. — обернувшись к двум тёмным личностям, мягко улыбается. — Аra ushavs, martla st’umrebi arian. Мe tviton davelap’arak’ebi mat. isini ar arian sashishi. Клинок неспешно входит в ножны, и с глухим стуком мужчины выходят из дома. Есенин, всё время сидевший за спиной Маяковского, бледный, не смея даже вдоха сделать, тянется к пачке сигарет. Закуривает и после пары глубоких затяжек осмысляет происходящее по-своему. — Почти душу отдал богу. Маяковский, нервно смеясь, только головой качает. — Не вы один, Есенин, не вы один. — Володя, боже, я тебя без волос и не признала совсем. Какими ты судьбами здесь? — Обращается Вера, нервно оправляя серую юбку, словно пытаясь прихорошиться в последнюю минуту. — Отдохнуть приехал. Думал, деревенька излечит то, чем заразила Москва. — И как? — Запоры и насморк пройдут. Вера, смеясь, запрокидывает голову вверх, оголяя розовую короткую шею. Тёмные волосы выбиваются из причёски, мягко ложась на ворот тёмной блузки. — Позволь, — вдруг опоминается Маяковский. — Мой товарищ и поэтический соперник — Сергей Александрович Есенин. Поэт деревни, кстати. Сергей Саныч, это подруга детства и юношества, почти первая любовь — Вера Фёдоровна Шехтель. Представляет он только вставшего на ноги Сергея. Есенин, немного теряясь, пожимает Вере ручку, делает комплимент её наряду, запоминая только маленький обруч серебряного кольца, туго сидящий на среднем пальце левой руки. — Так, что здесь происходит? — обращается к ней снова Владимир, потягиваясь. Девушка едва дышит ему в грудь, даже усердно запрокидывая голову. — Долгая история. Ты тут остановился? — Да. — Не жизнеспособное место, — цокает Вера, наблюдая за Есениным, нервно ощупывающем болячку на губе. Деревенский поэт выглядит немного помятым, словно его уже били. — Пойдёмте к нам. Я сюда приехала с неделю назад. Дедушку поминали. Родители уехали, я хотела ещё немного тут побыть. Как чувствовала, что что-то интересное произойдёт. — Думаю можно, — соглашается Маяковский, поворачиваясь к Сергею. — Вы не против? Есенин кивает, посматривая на отлетевшую дверь. Лучше идти с теми, кто знает язык. Грузия вызывает совершенно смутные чувства, чужеродность, варварство, большое гостеприимство и горячность крайностей. — Могу предложить вам баню и завтрак. — Нас устроит. Только сначала рассказ о происходящем, — настаивает Маяковский. Вера кивает и, по-простецки пытаясь оправить волосы, лохматится ещё больше. Владимир поднимает чемодан, собирает остатки ужина, мыло с тазиком. Сергей, зевая, пинает свой чемодан, проверяя надёжно ли закрыт и, отрывая от пола, кривится. Пролежавший ночь в пыли он становится грязно-бордового цвета. Принесла же его сюда нелёгкая. — Тут сложно рассказать что-то конкретное, — начинает Вера, стоит им выйти из дома. — Когда началась революция и рабочие восстали в России, мы не думали, что попадём под такой же сильный огонь, но Грузию даже в большей мере захлестнула гражданская война и голод. Настроения становились всё решительней. До сих пор диверсантов излавливаем. Сам знаешь, в Багдати раньше не было полиции, а сейчас тем более. Во время войны сюда много людей из Кутаиса бежало, чтоб жизнь спасти. Дрались ведь все, даже дети стали перенимать родительскую жестокость. Матери, напуганные этой эпидемией кровожадности, похватали малышей, пожитки и по деревням разъехались. Так и голода избежали. Только кто-то жечь стал загоны для скота, сараи, дома. Мало того, что в Кутаисе много пожгли домов, так и тут. Пришлось собирать гражданские патрули, чтоб днём и ночью дежурили мужчины. — Очень опрометчиво в эпоху пистолетов оставить их с кинжалами. — Арей сам отказался, он старой закалки грузин, для него честь не решается пулей. — Речь идёт о жизни, — назидательно замечает Владимир. — Мне иногда кажется, что его кто-то оберегает, словно ангел-хранитель за спиной. — И много у вас этих дружин? — Всего две. Два молодых парня, и вот… — Два не молодых парня, — поддевает их Есенин, скучающе плетущийся немного позади. — Вы с ними сегодня познакомились, — соглашается Вера. — Поэтому никого мы не видели вечером на улице? Комендантский час? — Владимир протягивает Сергею сигаретку, сам закуривает. — Да, в девять за ворота уже никто не выходит. Деревня будто умирает, и только дружина патрулирует местность. У Маяковского запас вопросов исчерпан, Сергей упорно молчит, потягивая воздух через фильтр, и мрачно смотрит по сторонам. Видно, утренняя полиция пошатнула душевное равновесие, и Есенин, поддаваясь внутренним порывам, пребывает в агрессивной меланхолии. Дом, в который приводит их Вера, встречает высоким деревянным частоколом. Двухэтажный, бревенчатый, он нехотя распахивает свои двери перед новыми гостями. — Я живу не одна. Со мной дети. Беспризорники. Их приютил ещё мой дед, а когда почил, они кое-как на повозке телеграмму отправили в Кутаис нам. Старшего зовут Макар, ему четырнадцать, а младшую Сашей, ей семь. Ребята способные, но без матери им плохо, особенно Саше. Их бы пристроить в дом какой. — Родственники? — Брат и сестра. А из родни никого не осталось. Отца на войне белые закололи, а мать умерла от чахотки или тифа. Не знаю. Сами до деревни дошли, по дворам хлеба просили, да не давал никто. Таких сейчас много, всем хлеб раздай, так с голоду опухнешь. Военное время выхолащивает нравы. Маяковский не продолжает беседу. Знает, о чём идёт речь. Этих голодающих беспризорников и в Москве бесконечно много. Вся Россия в один момент утонула в крови. Дети — отмывшиеся от неё, потеряли дом и родных. Приюты не справлялись, да и в них свирепствовали голод, холод и эпидемии, от которых дети умирали быстрее взрослых. Тела, чтоб не шокировать столицу, выносили в ямы, вырытые во дворе. Их раздевали и складывали туда. Сначала старались как-то огораживать эти места, потом, когда детей стало больше и смертность возросла, приловчились рыть братские могилы и сбрасывать тела уже в одну яму. Правительство обещало поставить всем невинно умершим памятник, как только наступят светлые времена, но с конца гражданской войны прошло два года, а светлее не стало. За частоколом около дома открывается просторный двор. Кони, козы, корова. Все пасутся по своим отгороженным местам. Между парнокопытными ходят утки и куры, не боясь, что их задавят или сожрут. Двор живёт своей жизнью. Рядом череда сараек, дровяник и баня. Уличный туалет стоит вдали от загонов и прочей деревенской роскоши, обособлено перенося вынужденное одиночество, и, как бы далеко его не строили от зверей, огорода и утвари, пользуются им чаще, чем кухней. — Ого, — присвистывает Маяковский удивлённо. — И куда вы всю живность теперь? В Кутаис не возьмёшь такой выводок. — Нет, но я пока не намерена уезжать, да и Макар парень способный, думаю их оставить на хозяйстве и раз в неделю гостить, — кивает Вера. Заходя в дом, Владимир обнаруживает пропажу Есенина. Отставляя чемодан, извиняется и выходит. Уйти за ворота Сергей не смог бы, а вот до нужникаили зверятиков - с удовольствием. Во дворе, ближе к сарайке, Есенин сидит на траве около выводка цыплят, ограждённого невысоким проволочным заборчиком в ладонь высотой. Укачивая в руках одного из них, он смиренно свешивает голову ниже. На лице его отражается тихая, обречённая радость, чемодан валяется рядом, по нему шлёпают красными лапами утки, пытаются ущипнуть ручки, крякают о своём. — Сергей Саныч, нас в дом звали, а вы всё к зверью, — садясь рядом с ним, улыбается Маяковский, протягивая руку к цыплятам. — На секунду я подумал, что нас убьют, — пожимает плечами Есенин. — И в эту секунду я был рад, видя в своей кончине что-то грибоедовское. А теперь мне стыдно. Владимир ловит цыплёнка в кулак и, спрятав от мира в широкой ладони, садит его на голову Сергею, стараясь развеселить. Есенин замирает на секунду, чувствуя, как лапки впутываются в кудрявые пряди, смотрит на Маяковского осуждающе, но снимать птицу не торопится. Цыплёнок что-то кричит на своём, крыльями машет, на вкус пробует волосы, а Владимир не может оторвать взгляда от лица Сергея. В его глазах отражается вся красота двора: солнечные блики, жёлтые перья, красные лапы, какофония цветов и звуков, собранных в одну эмоцию радости. — Если бы у меня была такая возможность, я бы вытащил ваши глаза и вставил бы иx в свой череп, чтобы видеть мир таким, каким видите его вы, — вырывается у очарованного Маяковского. — Самый худший комплимент, что я слышал. — хохочет Есенин, снимая цыплёнка с головы и усаживая его к собратьям за ограждение. — Пойдёмте познакомимся с детьми, да баню затопим. На вас одежда вся в пыли. Мы оба не очень чисты из-за вчерашних похождений. Думаю, горячий пар и холодное вино вернёт нам бодрое настроение. — поднимаясь, Маяковский подаёт руку Есенину, помогая встать. — Выбросите весь мрак из головы, мы в деревне, давайте заниматься жизнью. Помните, я обещал вам сегодня поле показать? У меня есть идея лучше. Сергей задерживает руку в чужой, словно желая дослушать, что может быть лучше, но Владимир не раскрывает тайн их путешествия. Расцепляя руки, поднимает его чемодан и несёт в дом. Есенину остаётся только следовать за ним, стараясь держать серьёзную личину. Сжимая губы, прятать улыбку. В доме светло и чисто, несмотря на ожидаемый бардак, после всех рассказов о тяжёлой жизни в деревне, поэтов встречает большая горница с дубовым столом, за которым сидит мальчишка и стругает что-то из дерева. Вера рядом, у печки заплетает девочку. Убранство и впрямь мизерное: два стула и три табуретки, печка, стол, укрытый белой тканью, рядом шкаф с посудой и сундук. На стене висит портрет дедушки с черной лентой в правом нижнем углу. Подходя к столу, Маяковский извлекает из кожаного кошелька лари, кладёт их перед мальчишкой. — Макар, верно? — мальчик кивает, не отвлекаясь от деревяшки, водит по ней ножичком. Владимир неуютно прокашливается в кулак. — Нахлебниками мы быть не хотим, купи пожалуйста еду в дом, ты ведь знаешь где что продаётся? Она на всех будет. Выберешь по своему вкусу. Макар смотрит на купюры с подозрением, не спеша брать. Сергей, обходя Маяковского, начинает с другого края, садится рядом руку тянет. — Серёжа. — Макар, — повторяет своё имя, скрепляя знакомство крепким рукопожатием. — А этот неотёсанный мужчина — Володя. Он сразу с дела к тебе подошёл, потому что забыл все приличия, — усмехается Есенин, смотря на деньги, а потом на сконфуженного Владимира. — Но, если бы ты купил чего-нибудь вкусного для себя и сестры, мы бы не были против. Макар снова смотрит на деньги, откладывает дощечку и соглашается на сделку, молча выходя из дома. — Я его обидел? — оборачивается Маяковский к улыбающейся Вере. — Нисколько, но «Серёжа» ему будет нравиться неизмеримо больше, — завязав бантик на косичке Саши, она поднимается с табуретки, кивает на дверь. — В сенках есть топор, там за домом лежат брёвнышки, нарубите дров, там же баня. Надо только воду натаскать в печурку. Справитесь? Не ожидавшие работ, Есенин с Маяковским переглядываются. — Мы с Сашей пойдём скотину кормить. То, что мне пришлось идти с дружиной в роли фемиды, не отменило домашних дел, а только удвоило их. — Я за дрова ответственен, — вскидывается Сергей, решая занять возможно не самое трудоёмкое задание. — Где вёдра? — смиренно интересуется Владимир, поправляя воротничок рубашки. — В сенках, там же где и топор. Заодно набери воды ещё и в дом, чан… — Дай угадаю, в сенках? — Позади тебя, шутник. Двух вёдер в него будет достаточно, — и, хлопая пухлыми ручками, Вера ведёт Сашу во двор набрать корму. Владимир с Сергеем, неспешно шагая по своим обязанностям, снова переглядываются. — Давно вы, Владимир Владимирович, крестьянином себя не чувствовали? — А вы, Сергей Саныч, давно топор в руках держали? Обмениваясь любезностями больше с неохоты по-настоящему трудиться, разбредаются по делам. Маяковский воду носит с большим энтузиазмом, желая быстрее закончить, а Есенин, приловчившись к топору, дрова колет, сверкая острием в два удара разбивая полешки. Забывший каково это, работать руками, он ощущает усталость, тело словно само борется с работой, напоминая про пьянки, весёлую, лёгкую жизнь и женские нежные руки. После пятого брёвнышка открывается второе дыхание и, расстегнув сильнее рубашку, подкатав рукава, Есенин с азартом мужичка разбивает полешки о пенёк одним точным ударом. Топор поблёскивает острием на солнце, глухие удары разлетаются по всему двору, отпугивая птицу. Взмокшие пряди падают на лоб, но Сергей доволен, улыбается шире, обнажая зубы, пот со лба утирает, сам на солнце сверкает. Кожу бледную подставляет. Вера, кормящая рядом кролов, всё поглядывает на Маяковского, ходящего от колодца к бане с полными вёдрами. — Вера Фёдоровна, — окликает её Есенин. — Можно просто Вера. — Хорошо. Вера, — запинается в нерешительности, — как вы с Маяковским познакомились? Женщина улыбается, вспоминая что-то и прокашливаясь, старается придать своему лицу самое непринуждённое выражение, словно есть о чём вспомнить. — Это было на даче у моих родителей в Кутаисе. Там была мастерская, где Маяковский проводил много времени. Там же родилась «Жирафья серия». Вы, наверное, не видели, Володя хорошо рисует. И тогда одолела его страсть к животным. Всех рисовал, но забавных жирафиков для моего альбома особенно, и я шутливо окрестила самого Маяковского «жирафом». Он был очень увлечен своей фразой «И в небе жирафий рисунок готов…». Целый альбом его рисунков посвящен жирафу. Однако сблизила нас не только общность интересов и тяга к природе, но и зародившаяся любовь. — Вера Федоровна смеётся мягко, наблюдая за широкой спиной Владимира, продолжает с горечью. — Но у моих родителей были несколько не такие взгляды, как было бы нужно, и произошла трагедия: Маяковский был изгнан из нашего дома. Мотив был такой. Вернее, это было не причиной, а поводом, потому что причины были более глубокие. Володя прекрасно плавал. Я очень много ездила с ним на лодке. Он плавал совершенно гениально. Когда мы приехали в Кунцево, Володя тоже туда приехал. И вот они устроили как-то вечером гонки с Васей Чекрыгиным, это наш общий друг был. Мы все стояли на берегу и были жюри, а они были без костюмов. Был вечер, и они решили, что их одевать нечего. А мы стояли наверху и действительно видели всего две точки. И это послужило поводом. Родители обиделись. После этого мы с ним виделись в саду или в Багдати, до отъезда он часто бегал сюда сам. Была такая студия, замечательный был домик. Сюда Володя приходил тайком. Раньше показывалась шляпа из листвы, потом мы делали знак, что вход возможен, и здесь объединялись. Знаете, как он нежен с теми, в кого влюблён? Он был забавным, целоваться совсем не умел, рот открывал слишком широко, ладонь путал в моих волосах и замирал, не зная, что делать дальше. Сейчас в нём мало того мальчонки, которого я полюбила, но он всё ещё где-то внутри живёт, стихи пишет. — Он женат. — резко чеканит Есенин, хватаясь за топор и роняя пенёк на бок. — Что? — Я говорю, женат он. Теперь спутницу не ищет. Влюблён в одну лет десять как. Голову с плеч снял и ей положил на колени. Всё тут. — одёргивает Веру, поднимая пенёк, и со свистом всаживает в него топор. И чего так вскипел? Свою юность пожалел? Есенин снова выхватывает взглядом из-под тени бани силуэт Маяковского. Складывая ведро в ведро, он поправляет влажную от пота рубашку, желая будто снять её совсем, но оставляет, не расстегнув ни на пуговичку. — Дрова есть, вода, видимо, тоже. Я пойду баню затоплять, — собирая поленья, отчитывается перед хозяйкой Сергей. С баней проблем не возникает, разгораются в печке дрова быстро, да и не много надо. На улице жарко, нет смысла в бане парник устраивать. Взмокшие поэты садятся на лавочку у дома, ситцевыми платками синхронно утирая шеи. — Яблоки в кадушке, покормите лошадей, свиньям я сейчас ведёрко вынесу, им в корыто тоже насыпьте. Работа больно не женская, — нагружает их Вера, подзывая к себе Сашу, забирая у неё ведро. — Мы пока молока надоим. — Ну, с конями будет проще, — улыбается Маяковский, уступая кадку Сергею. Сам берёт ведра с остатками стола. Хлеб накрошенный, мяса обрезки, овощи какие-то. Как давно он не трогал домашних грязных дел. Разливая свиньям завтрак, опирается о деревянный забор. Сергей с яблоками в охапке у лошадей стоит, разговаривает с ними, гладит по морде, гриву распутывает, угощает всех. Три коня для одного дома, конечно, богатое наследие, с другой стороны, на полях без них сейчас не обойтись. — Баня готова, — дёргая Владимира за штанину, сообщает Саша, с интересом поглядывая на него. — Спасибо. Могу я попросить тебя о двух полотенцах? Девочка кивает и бежит в дом, только русая косица за ней как змейка взлетает. Хороша девчока, и впрямь, куда им теперь идти? Кто детей приютит? Маяковский примеряет на себя роль приёмного отца и тут же находит отговорки, почему он так плох на эту роль. Во-первых, места для детей в Москве нет, вся квартира в людях и собаках. Во-вторых, Лиля будет против. В-третьих, какой из него отец, Владимир о себе заботится только из-за нервной чистоплотности, а тут дети. Сбежит так же позорно от детей, как бежал Есенин. — Сергей Саныч, баня готова! Берите вещи сменные и полотенца у Саши, вы первый, а то лошадей закормите! Есенин вздрагивает, оглядывается на Маяковского, приосанившегося на частокол забора около свинарника, и со смехом кричит. — Каждый животное по себе выбирает! Владимир только недовольно цокает, но на колкость шепчет себе под нос: — Зубы, как у лошади. Когда Маяковский возвращается с бани чистый, намытый, приглаживая едва видимый, темнеющий ёршик волос на голове, Сергей уже сидит со всеми за столом, пьёт парное молоко и беседует о чём-то с Макаром. Бутылку вина, стоящую рядом, ещё никто не откупоривал. Глаза у Есенина голубые, ясные, трезвые, горят азартом, над верхней губой усы молочные, рубашка распахнута, весь он словно оживает после работы и бани, предвкушая сытный завтрак. — Вера, у вас есть здесь чоха? — Да, многие в ней ходят, — непонимающе кивает она, накрывая на стол. Мясо томлёное в печи, картошку, овощи. — Нет, мне бы купить. Две. Женщина улыбается, оглядывая Есенина, а потом и Владимира. — Это можно. Макар, к Кухулашвили после завтрака отведи гостей, пусть они выберут то, что им нужно. Благодарно кивая Вере, Маяковский садится во главе стола, берёт алюминиевую ложку, исцарапанную, потемневшую от времени, продавленную пальцами, оглаживает кончик. — Самая удобная, какую я когда-либо держал, — шепчет он Есенину, поднимая стакан с молоком, — позволь мне поблагодарить тебя за этот завтрак, Верочка, ты нам и жизнь, и желудки спасла, выпьем за тебя парного молока. Вера рдеет, сидя по правую руку, мизинцем касается пальцев Маяковского, отговаривается: — Мелочи, Володя, мелочи, я соскучилась за твоим обществом и всё. Кружка прилетает по столу, Есенин кулаком рот утирает, поджимая губы, в изгибе бровей таится что-то нечитаемое, злое. — Мы вам правда благодарны, Вера, родина вас не забудет, — мрачно благодарит он, принимаясь за баранину. Томлёная в печи, нежная, в масле и сливках, она и впрямь хороша. От аппетита Есенин едва не прокусывает язык и, морщась, запивает молоком, чувствует, как он пульсирует. Дети кушают неспешно, Саша всё не сводит глаз с Сергея, Маяковский своим ростом её страшит, похожий на великана, с громким низким голосом. Каждый раз, когда он срывается на восторженные ноты, девочка хватает брата за рубаху. Вера, замечая такую реакцию, весело смеётся, подмигивает Саше, подливая в её кружку молока. После трапезы Маяковский спешно собирается, смотрит на коней из окна. — Верочка, они объезжены? — Все три ездовых, — кивает женщина, убирая посуду в железный тазик, чтоб вымыть. — Мы запряжём их? — Вы умеете? Владимир оглядывается на Сергея, тот только плечами пожимает. Шехтель не сдерживает смеха. — Городские, как же вы будете дальше? — Мы же только отдохнуть, — бормочет пристыженный Маяковский, смотря, как Есенин улыбается, глядя в окно на пасущихся коней. — Ездить-то умете? — Я в детстве прекрасно ездил! — Умею, — кивает Сергей, поднимаясь, — Макар, поможешь седлать? С нами прокатишься. — Кататься дело нехитрое. Я покажу, а вы сами дальше. Кони чищены с утра, соберёмся в мгновение! — гордо кивает парень, выходя во двор. Есенин чуть не бегом спешит за ним, с мальчишеским азартом к коням, знакомиться, седлать! Высокие, гнедые, они бьют копытами в нетерпении, головами качают. Как давно он этого не делал, как скучал по живым коням, и вот толика жизни в его руках, венкой забьётся под пальцами, задвижется под его ногами, своенравные, свободные собратья. Макар быстро настилает на спины лошадей вальтрап, показывает, как установить седло, уздечку, поводья. Лёгкий, ловкий, он прекрасно знает своё дело, застёгивает ремешки, и Сергей замирает, шепча Маяковскому: — Смотрите, Владимир Владимирович, это же Казбич лермонтовский! Это он со своим Карагёзом! Маяковский ухмыляется, оглаживая гнедого коня. — Полно вам, Георгий Александрович, на чужих лошадей и девок заглядываться, седлайтесь и поехали. Крепче хватаясь за седло, Владимир подпрыгивает, ставя ногу в стремя. Усаживаясь в седло, тянет поводья на себя, осторожно направляется со двора. Восемнадцать лет он не контактировал с лошадью, и теперь плавный перестук копыт, неспешная качка из стороны в сторону убаюкивают. — Еле плетётесь, Владим Владимыч, — улыбается Есенин, поравнявшись с ним. Мимо галопом проносится Макар в сторону дома Кухулашвили. — Не отставайте! — кричит он в галопе, пригибаясь, подставляя лицо ветру. — Вы не против после покупки чохи пойти на конную прогулку? Я вам обещал стену показать, — ослабляя поводья, поворачивается к Сергею Маяковский. — А вы за мной поспеете? — переходя в галоп кричит Есенин, направляя лошадь в сторону, куда промчался Макар. Маяковский только тяжело вздыхает и следует за ним, хлестая коня, чувствует, как разом холодно становится глазам. Ветер о лицо спотыкается, подхватывает под руки, колышет рубашку. До ушей доносится отдалённо залихвацкий свист Сергея. Оглушительной мощью он пробуждает дворовых собак, и те мгновенно отзываются лаем, примыкая к заборам, натягивая цепи до хрипа. Вскоре они замечают коня и Макара у небольшого домика. Юноша, влюблённо оглаживая гриву, кормит его яблоками, вытаскивая их из рубахи. Ведя поводья на себя, поэты останавливаются, спешиваются. Макар, целуя в морду лошадь, ясный и весёлый, как летний день, кивает на дом. — Вам туда, Гиви мужик добрый, но за работу требует щедрости, потому что сам матер, материалов не жалеет. — Ты не с нами? — спешиваясь и привязывая коня, поворачивается Есенин. — У меня своих дел много, — седлая Карагёза, гордо отзывается юноша и, натянув поводья, ускакивает прочь. — Ставлю портсигар, что он к девушке поскакал, — чуть склоняясь, шепчет Владимир, улыбаясь Сергею невинно. — Хорошо бы, — кивает тот, оглядывая дом, и направляется к двери. Дверь открывается сразу, стоит только Владимиру поднести кулак к косяку. Высокий, крупный мужчина, ростом с Маяковского, темноволосый, с длинной бородой, он опускает зелёные глаза на макушку Есенина, ухмыляется в бороду и спрашивает: — Rogor shemidzlia dakhmareba? — Gamarjoba, chokhis q’idva gvinda. akhlave shemidzlia?.. ori chokhi. — Shesadzlebelia, magram es kartuli samosia. erovnuli. — Me var kartveli, chemi gvaria maiak’ovsk’i, davibade sakartveloshi. — Met’q’eve shvili khar? Vladimer K’onst’ant’inovichi? — последний вопрос звучит с таким чистым русским выговором, что Маяковский сразу выпрямляется и, больше не мучая себя подбором слов, кивает. — Да. — Я помню вас, — улыбается мягко Гиви, отходя вглубь и пропуская гостей. — Кто с вами? — Позвольте познакомить, это Сергей Александрович Есенин, русский поэт из деревни в Рязани. — Гиви, — простодушно улыбается мужчина, пожимая ручку Сергея, полностью пряча в своих ладонях, — пойдёмте в залу, там есть зеркала, подберём вам чоху. Энергично двигая головой, он вводит поэтов в круглую залу с комодами и зеркалами. — Здесь мастерская моей жены, она всё шьёт, так что за материалы и качество я могу поручиться. Маяковский заверяет, что полностью доверяет Гиви, и садится на стул, напротив ширмы. — Прошу вас, Сергей Александрович, — застилая ковёр за ширму, приглашает его Гиви, тыкаясь слепо плечом в шкаф и тут же открывая его, будто вспоминаясь. — Раздевайтесь, мне надо снять мерки. Вытаскивая метр, Гиви берёт с верхней полки блокнот, задумчиво обходя Маяковского, интересуется: — Вам ведь тоже? — Да. — Ну, на вашу сажень я всегда найду рубаху. Из-за ширмы появляется голова Сергея. Смущённый, нервно улыбаясь, шепчет: — Я готов. Гиви с несвойственной такому громиле лёгкостью ныряет за ширму, едва колыхнув её, и распрямляет метр. Маяковскому остаётся только наблюдать за игрой теней. Как Сергей набирает в грудь больше воздуха, чтоб увеличить объём грудной клетки, как метр обхватывает бёдра и небольшой животик, всё поддаётся точному замеру. Записывается в блокнот. Этот забавный Есенин перед метром, как перед змеёй вертится, то грудь снова выпятит, то живот подберёт, стараясь выглядеть лучше, казаться если не джигитом, то русским витязем. Маяковский опирает подбородок о ладонь, наблюдая за его вихляниями с интересом зрителя в кинотеатре. Гиви отходит за рубашками, а Сергей, привставая на носочки, выглядывает поверх шторки, и Владимир кожей ощущает его улыбку, улыбается в ответ, нежно, краешками губ, на мгновение ловя приятное расположение духа Есенина. — Наденьте сначала это, — Гиви протягивает рубаху из ситца за ширму, — а затем вот это, — командует, подавая нижние штаны, а следом верхние — шарвали, шитые из сукна. Есенин, конечно, что-то восклицает, но очень увлечённо. Тянет штаны, надевая прыжками. Скачет и его тень на ширме, Владимир голову клонит в бок, наблюдая, как сверху сам Гиви надевает на Сергея архалук и черкесску. Подвязывает поясом, поправляет золотую вышивку на черкесске, помогает Сергею обуться и надевает ему на голову папаху. Ещё не довершив приготовлений, Есенин выскакивает из-за ширмы к зеркалу. Глазами находя удивлённое лицо Маяковского. Белокурый в чёрной бараньей шапке, чёрной как ночь черкесске, переливающейся золотом, и щегольских ботинках, он не выглядит как грузин, нет, так выглядит Ганимед в объятиях чёрных крыльев орла. — Я ведь как грузин! Как грузин! — восклицает Есенин, щёлкая каблучками штиблетов, — Владим Владимыч, скажите, как на грузинском будет «красота»? — Silamaze — тихо отвечает Маяковский, заходя за ширму. Пока Сергей приплясывает у зеркала, Владимир терпит замеры, одевается и выходит в том же наряде. Папаха на лысой голове смотрится даже лучше, её ничто не обрамляет, крепко прилаженная, она выделяет тёмные глаза, наглые, блестящие уверенностью и большие губы. Закладывая руки за спину, Владимир выпрямляется, смотрит на себя в зеркало, стоя за спиной Есенина, гордо, будто сторожевой, в полушаге он дорожит дистанцией и ею, как дрожью охвачен. — Гиви, вы мастер, — хвалит его Маяковский, подходя к своим вещам, вытаскивает кошелёк и блокнот с ручкой. Расплачивается за костюмы, выкладывая почти всё из кошелька, что было разменяно на грузинскую чекань. С Есенина денег не требует и мягко объясняет: — Подарок. Их вещи Гиви завёртывает в газеты, завязывает бечёвкой, чтоб удобнее было везти. Подвязав их к лошадям, поэты седлаются и, прощаясь с портным, Владимир увлекает Есенина за собой радостным окликом: — Поедемте, товарищ, — ударяя коня в бока, переходит в галоп Маяковский. Полы черкесски его взмётываются вверх, словно крылья, и, чуть сдвигая корпус вперёд, придерживая папаху, подставляется ветру, замедляется только на большой улице, переходя на перестукивающий шаг. Дети в ветхой одежонке, босоногие, спешат вверх по склону к дороге, перекрикиваясь друг с другом, соединяются с мальчишкой в рубашке и латанных шортах. В какофонии детского крика, смеха и писка Владимир различает конкретные серьёзные взрослые фразы. — Господи, ну наконец-то! — Почему именно ты вечно опаздываешь! — Я? Почему я? — Именно ты! Не хочешь со всеми — сиди дома. — Всё, больше никаких поблажек! — Что? Каких ещё поблажек? Да ты с кем говоришь! И они снова мчатся по лугам, сверкая чёрными босыми пятками, для них уже не существует дня и ночи. Рекой они текут в такой тесноте, что сливаются друг с другом, потираясь пуговицами рубашек, и разбегаются в стороны, словно звери на тропинках, неся в своих пастях пламя. Как дикое племя, подгоняя друг друга, они на всём скаку летят вниз к горам, и ноги, всею мощью набранного разбега, выносят их в реденькие леса, ограждающие пальцы ног гор. — Хорошо. — шепчет Есенин, смотря в темнеющий лес, где скрылись дети. Владимир оборачивается к нему, чтоб встретить взгляд, нежность и любовь, вынесенная из нутра к детству, сталкивается в стареющих лицах, и они оба как-то грустно смеются. Тихо, не вкладывая голоса, выпускают воздух из лёгких, и Маяковский тянет сигаретку Сергею. Кони идут неспешно, наездники курят, доходя почти до края деревни, петляя по подворотням к лугам. — Вот оно, — шепчет Владимир, и Есенин честно вглядывается в бескрайние поля, пытаясь увидеть эту стену, это особенное поле. — Где? — Спешивайтесь, — спрыгивая с коня, командует Маяковский. Взяв своего за поводья, ведёт в траву, утопая в ней по колено. — И под ноги смотрите, тут муравейников много, не разоряйте. Есенин нехотя спрыгивает с коня, трава прикасается к голени, щекочет нежную кожу между короткими носками и штанами. Над головой солнце прячется за облака, выцветая. Поле обрывается пропастью, в которой расстилается новая зелень, небольшой луг в отдалении, внизу, движимый ветром. Трава, плывущая волнами, разбивается о белокаменную стену. Полуразрушенную и совершенно не нужную природе. Владимир сворачивает к кустарникам, привязывая к ветке поводья, и с разбега сигает в овраг. Метр, полтора отрыва от земли и трава. Знакомый луг. Есенин так же привязывает лошадь и, вскрикнув, взлетает, размётывая чёрные полы черкесски, как крылья. Приземляется на траву и дух выбивает из грудины. Перед глазами небо синее, трава и жизнь сквозь течёт. Сергей замирает, распахивая глаза так широко, словно пытаясь собрать ресницами весь мир, который может только увидеть. Владимир садится рядом, поднимая папаху, свалившуюся с головы Есенина во время приземления. — Вы это видите? — тихо шепчет Сергей и тут же нервно голос повышает. — Лягте рядом, Маяковский! Лягте и посмотрите моими глазами! Укладываясь рядом, Владимир поднимает глаза на тучи. Скоро дождь пойдёт. Не ощущая чарующего рая, он поворачивается к Есенину. Тот перекатывается на живот, утыкаясь щекой в смятую траву. Смотрит голубыми глазами сквозь зелёные травинки на него, губы трогает улыбка, и Маяковский застывает. Видеть эту картину сейчас — невероятная возможность, описать её ни одна муза не способна. Даже приблизительную выразить красоту в Сергее, которая расцветает пышным цветом где-то внутри, он не в силе. Это душа выскальзывает розовелой пыльцой на лице. Жадно вкушающие воздух губы, остановившийся печальной мыслью взгляд, царственность и нежность в изгибах бровей. Владимир поднимается на локтях, склоняясь к Есенину, слышит, как сухими губами он выдыхает. — Прости, Господи. Папаха с головы Владимира соскальзывает вниз, приземляясь ему на лицо. Из-под бараньей шерсти слышится смех, тихий, перерастающий в заливистый хохот. Сергей поднимает папаху, упирая её в грудь Маяковскому, садится рядом, в расстоянии ладони. Разомлевший, розовощёкий, с наслезнёнными глазами, он смотрит на Владимира, размыкая коралловые губы, чтобы что-то сказать, но не успевает. Маяковский вкладывает ему в рот сигаретку с улыбкой. — Помните, дорогой друг, что молчать безопасно, хорошо и красиво. — Плакать хочется, — шепчет Сергей, глядя на стену, одержавшую победу над природой. — Плачьте. Я никому об этом не скажу. Владимир закуривает, предлагает спички Есенину и, выдыхая дым, надевает обратно папаху. — Дурак вы, я не стесняюсь своих слёз. Просто совершенно не получается, — Сергей ложится обратно на траву, выдыхая дым. — писать и плакать. — Нет, так у вас не получится. Мы писатели, поэты. Мы не можем просто так плакать над бумажкой. Надо кровью истекать на ней. Есенин улыбается, смахивая пепел с сигареты, грустный, он совсем не понимает, что творится на душе. — Знаете, мне не плохо. Точнее плохо, но по-другому, тоскливо особенно. Это не та болезнь, которую может вылечить врач, она внутри, у меня в груди. Там всё пусто, как будто мне вырвали сердце, но я ещё способен к счастью. Знаете, я так рад был вернуться в Москву после путешествия по Америке с Изадорой. С ней было все не так. Там человеком и не пахнет. Радовался, что оказался в Москве, как ребёнок. Влюбился, подумал, ну, может, вот оно теперь, счастье. А оно отослало меня так далеко. Есенин срывает фиолетовый цветок лаванды, глядит на него потеряно, а потом жадно прижимает к губам, сминая сигарету жарким поцелуем. — Я рад, что оказался тут. Она даже сердце моё себе не забрала, малая тоска по ней, прощание с маем. А тут июнь голубой, — оборачивается к Владимиру и ловит сигаретный дым лицом, смеётся с неловкости и шёпотом продолжает. — Знаете, я ведь ещё в поезде понял, что она меня не любит. Это внезапное откровение раздавило меня. Я понимал, что всё было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные. Укладывая на колени цветок, забирает свою папаху из рук Маяковского. — Я, пока с вами гулял, много думал. Мы ведь оба бросаемся в крайности, не смейтесь, вы почти западник, у вас своя Полина Виардо. А я славянофил и мой удел — это стенографистки. Любовь у меня к ним простая, мужичья. — От любви вы их и поколачиваете? — Я люблю! Вы не представляете, как могу! Но их любовь страшная, она меня с ума сводит. Мне не нужно, чтоб они любили меня страстной, больной, убивающей любовью. Мне неинтересна любовь поэтесс, стенания муз, боль творцов. Я хочу любви нежной. Любви заботливой. Я хочу объятий за плечи, поцелуев в лоб, теплых прикосновений. Знать, что даже в этой России, от которой остались только хрен и трубка, у меня есть островок покоя. Пусть бури, сомнения и мучения будут за пределами мира любви. Я устал от фальши и напускного огня. Это всё американское мне чуждо. Мне не надо «изумительно» и «безбашенно». Я хочу «хорошо». На его колени опускается выдранная с корнем лаванда. Сергей касается её лепестков задумчиво, кивает сам себе, поёживаясь. — Портсигар в траву ушел на треть. И как крышка блестит, наклонились смотреть муравьишки всяческие и травишка. Обалдело дивились выкрутас монограмме, дивились сиявшему серебром полированным, не стоившие со своими морями и горами перед делом человечьим ничего ровно. Было в диковинку, слепило зрение им, ничего не видевшим этого рода. А портсигар блестел в окружающее с презрением: — Эх, ты, мол, природа! — Я знал, что вы тоже о природе умеете, — хмыкает Есенин, мотая головой. — Только не пишите о ней. Это ужасно. Вашими руками правит революция. Моими - Бог. Небо наливается свинцом, вдали гром разбивается о скалы, ускоряя наступление сумерек. Сергей подрагивает, натягивая папаху едва ли не на глаза. — Вам она хороша, к лицу и к поверью, — пропускает мимо ушей оскорбление Владимир. — Поверью? — Раньше под папахой золото носили, и потерять её означало потерять голову. А у вас своё, вот. Есенин почти машинально проводит рукой по кудрям, торчащим из-под шапки, за пальцами тянутся, выпадая, волосинки. — Старею. — Это страшно. Я отчего-то очень верю не догнать старость. С возрастом из головы выпадет всё. Сначала волосы, потом зубы, а потом и мысли. — Два из трёх, — смеётся Сергей, напоминая о вставленных зубах и бритой голове. — Я бы очень хотел встретить свою старость как друга. Жить столетиями, дожить до того момента, когда смогу снять с кровати одну ногу и не смогу снять вторую. И так останусь, буду пить принесённый правнуками кофе и шмякать беззубым ртом стихи. — Завтра давайте в Кутаис поедем? Не стоит нам тут нахлебничать. Почту проверим, — шепчет Владимир, отряхивая руки от пыльцы цветов, не в силах продолжать этот разговор. — Ждёте письма? — Да. — Думаете, назад позовут? Маяковский не отвечает, только спички в руках вертит. В сумерках коробок кажется чёрным экраном в иной мир, Есенина нервирует такая смиренность, тихая покорность, которая совсем не идёт этому человеку. — Будете снова в Москве за всю семью работать? — А что предложите вы? Остаться здесь? С Верой? — Тоже мне пара, гусь да гагара! — хохочет Есенин. — Она вас обескровит тем, что не имеет индивидуальности. Хороша, как любовница, но деревенская вам не пара. Ещё и язык не умеет держать за зубами. — цыкает злобно Есенин, поднимаясь на ноги. — А кто же мне пара? — А кто вас знает? Найдите себе нормальную девушку. Ровесницу. — А вы себе почему ровесницу не ищите? Кого не возьми, все ваши жёны вас старше. — А вас все младше. Но ведь ваша Лиля Юрьевна, на сколько она вас старше, на три года или на пять? — Два года, но она прекрасно молода! Её старость не берёт. — Всех берет и вас возьмёт. Глупость за молодых цепляться. Перед Верой гоголем ходите — стыд! Маяковский останавливается, смотрит на Сергея, будто в первый раз видит, и спрашивает тихо, почти насмешливо: — Что ж вы, меня ревнуете? Есенин замирает в полушаге у выхода из оврага, поворачивается к Маяковскому и громыхает зло: — Идиот вы! — А что, очень похоже, вон как вы всех моих женщин ругаете. Будто личная у вас вражда. Усмехается Маяковский в потёмках, едва выбираясь, в землю вбивая носки лакированных штиблетов, выходят они совсем с другой стороны. Есенин только шаг ускоряет, уходя в сторону дороги, совсем забывая про коней. Злобно фырчит, ступая мимо домов и редких людей. — Взбесились, как гарпия, скажите, что я прав, — догоняет его в подворотне Маяковский, хватая за плечо. — Сдались вы мне! Я женщин люблю. Верите?! Нет?! Есенин дёргает, отступая от Владимира, цепляет за руку идущую мимо женщину, притягивает к себе, обнимая за талию, хватается за груди. — Что вы?! — через писк грузинки возмущается Маяковский, сжимая кулаки и делая шаг к Сергею, чтоб дать ему в морду. Есенин только хватку чуть ослабляет, приникает к её уху губами. — Не верили мне? Смотрите! — шипит он Владимиру, обращаясь к женщине. - Тебя как зовут? — Елена… — тихо отвечает та. — Дома ждет кто, Елена? — Мама… И муж… — Что ж он тебя не встречает? — упрекает Сергей, не сводя взгляда с Маяковского. По щекам девушки катятся слёзы, Владимир делает ещё шаг: — Приблизитесь и я её испорчу. Верите мне? Маяковский застывает и, пользуясь заминкой, он дёргает женщину сильнее, обтирая пальцы о блузу. На головы падают капли дождя, почти не видно лиц в этой нарастающей мороси. — Ну давай, — деловито распоряжается Есенин. — Кричи, Лена! Девушка, парализованная страхом, молчит, дрожа в его руках. — Кричи, говорю, дурочка! — повторяет спокойно Сергей. Девушка набирает полную грудь воздуха, пытаясь закричать, но с ее губ срывается только слабый стон. — Нет, халтура, Лен! — зло шипит Есенин. — Кричи! Он до боли сжимает её тело, талию, бёдра, девушка беззвучно рыдает, и Маяковский не выдерживает. Подбегает, желая ударить Сергея, но его останавливает оклик грубого надломленного голоса. — Что происходит? Владимир оглядывается, в паре шагов от них стоят два дружинника. Есенин, будто готовый к такому, лишь удобнее перехватывает Лену. Не шибко торопящиеся молодые люди с опаской посматривают на три тёмных силуэта. Мало заинтересованые криками они, не касаются своего оружия. Не ясно есть ли оно вообще. Одному из дружины торопиться мешает пузо, другому новые, вероятно не разношенные сапоги. Не успевают дружинники осознать, что происходит, как Есенин бравирует: — Не видите, что ли? На девушку кто-то напал, вот, вызволяли, — и толкает резко Лену в строну дружинника с животом, второго ударяя в бок. Тот падает как подкошенный. Первый лезет за пистолем одной рукой, второй удерживая девушку. Сергей хлещет его пальцами по глазам и бьёт в морду. Дружинник падает с тихим вздохом, а Есенин, входя в раж, принимаясь пинать его ногами, приговаривая: — Двойка! Двоечник! Где ты был, а? Где вы были? Поворачиваясь к другому, безуспешно пытающемуся отползти в сторону, заносит кулак, собираясь врезать и ему тоже, но Маяковский вцепляется в Есенина как клещ. — Перестаньте! — кричит он и тащит, тащит его в сторону изо всех сил. Работает. Сергей, забывающий про драку, перехватывает Владимира за руку дёргая за собой. Срываясь на бег, они проносятся несколько кварталов, сворачивая к горам. По грязи от ливня размывает траву, земля скользит под штиблетами, оказываясь у обрыва, ведущего к стене, оба вдруг останавливаются. Есенина бьёт крупная дрожь от страха и возбуждения, упираясь ладонями в колени, он тяжело дышит, хрипя и посмеиваясь. Владимир глазами злющими сверкает, приближается к Сергею. — Это вам за Лену! — шипит он, вдаряя по носу Есенину, и тот давится своим смехом, хохоча сильнее. — А это за меня! Хватая грубо за золотую тесьму на черкесске, едва не отрывая её с корнем, Владимир поднимает Сергея почти до своего роста и целует в губы. Влага заходит под воротник, оба они дрожат, насквозь промокшие. Светлые пряди Сергея поникли, развиваясь, становятся тёмными, прямыми, как шлем, облепляя лицо и продолжаясь тёмной чужеродной папахой сверху. Маяковскому удобства тоже нет. Влага пропитывает шапку, стекает так быстро по короткому ёршику волос к лицу, что совершенно не даёт открыть глаза и посмотреть на Есенина. Только губам, кажется, помехи в этом мире не существует. Они встречаются беспрепятственно, жадно вбирая влагу дождя, стараясь коснуться немного теснее, немного больше. Владимир целует Сергея, обнимает за плечи, прижимая к себе, целуя каждым прикосновением одубелого пальца. Поцелуй выходит слишком долгим. Обоим страшно отступиться и посмотреть в глаза друг другу. До конца не ясно, что они оба увидят там. Маяковский отстраняется первым, смотрит задумчиво на губы напротив. Страшно поднимать глаза выше, страшно видеть реакцию. Губы трогает улыбка, и Владимир всё-таки глядит в прищуренные глаза, они насмехаются, горят как угольки во тьме. Маяковский конфузится, не зная, как оправдаться, шепчет, стуча от озноба зубами: — Я тоже женщин люблю, правду говорю. Но можно ещё и вас буду? Есенин хохочет и отступает от Маяковского. Вымокший, ставит козырёк из рук у глаз, кивает. — Разве я могу ваши порывы тормозить? — кокетничает он и подступает к Владимиру, снова целуя, колясь о незаметную щетину. — Милый, чудесный, — как в бреду перебирает он слова в странном изнеможении. — Зачем это? Добрый… Чудесный… А как же Брики? — Я придумаю всё, я всё исправлю. Я всю душу по ним выплакал, а тут так спокойно. С тобой, как с ребёнком… Бедный ты мой. Ты ведь любил по-настоящему? — Не знаю. Между ними тесно и жарко, несмотря на холод и ливень, на гром с неба, между ними всё глохнет совершенно точно. Бред это или явь? Владимир всё тараторит, что что-нибудь придумает. Не видя лица Сергея, выражения его глаз, Маяковский с торопливой нежностью ласкает его, и от этой близости с мужчиной, который срывается на нежность, с ним хочется плакать и говорить что-то нежное, разрывающее душу, чего невозможно сказать. Отступает, придерживая папаху, едва держащуюся на макушке, и тихо спрашивает: — Может, пойдём куда-нибудь? Укроемся от дождя? Давайте в ваш дом? — Не получится камин разжечь, Серёж, — нежно зовёт его по имени Владимир, как бы пробуя на вкус. — Пойдём к Вере, а то простынете. Там ночку проведём и в Кутаис. — Давай ещё сутки? Я в горы хочу! Ты мне реку обещал. Владимир выдыхает и, направляясь к лошадям, соглашается. — Ещё сутки и в Кутаис, вместе.