***
Живёт Николай Константинович Вержбицкий в доме поистине знатном. Белокаменный, трёхэтажный, он рассчитан на трёх хозяев, но с законом об уплотнении проживает там по документам восемь человек. Без документов — ещё восемь-десять родственников. За комнаты идёт настоящая война с домкомом и с его помощью. Гневные письма и судебные повестки здесь летают из ящика в ящик ежедневно с небывалой скоростью. Длятся судебные тяжбы годами, и никто ещё не получил площади больше, чем было предоставлено изначально. Соответственно, ни одна квартира в этом доме не осталась без трагичной истории и громкой ссоры между домочадцами и соседями. Самой страшной местью озадачивались хозяйки крошечных апартаментов. Пока их мужья под разными предлогами покидали дом, женщины развязывали себе руки и начинали негласную войну. Выставляли мусорные вёдра поближе к соседским дверям, загромождали проходы несгораемыми шкафами или начинали делать генеральную уборку, выволакивая патефоны к проходу. Шум из каждой квартиры стоял такой, что домашние животные, заведённые для отпугивания крыс и тараканов, сбегали вслед за вредителями. Мечты советских граждан не занчивались полосатыми матрасами и лишними тремя-пятью квадратными метрами к жилплощади. Всем хотелось своего жилища без общей кухни и очереди в куцый санузел. Хотелось своего мира. Перед поэтами предстаёт длинный проход, откуда грубо сколоченные двери ведут в разные помещения. Хотя непосредственного доступа света ниоткуда нет и не было, всё же темнота кажется неполной, потому что некоторые помещения отделяются от прохода не сплошной перегородкой, а принесённой фанерой, которая не дотягивает до потолка пару сантиметров; оттуда проникает слабый свет, и даже можно увидеть отпечатком теней куцые силуэты соседей. Воздух здесь спёртый и влажный, настолько плотен, что, кажется, из него можно извлечь пачку сигарет и чью-нибудь толчёную картошку, если поводить ладонью рядом с каждой комнатой. Вероятно оттого, что была пятница, в коридоре было тише обычного. Все отдыхают от недельных пакостей. Даже сталкиваясь в общем коридоре друг с другом, соседи очень скромно здороваются и рассасываются в неприметные двери. Все они плохо одеты, хотя большинство, судя по выражению лиц, манере держаться, холёным бородкам и множеству других, едва уловимых признаков, явно принадлежали раньше к высшему обществу. Вержбицкий двигается вперёд к лестнице в конце коридора. Здесь он чувствует себя совершенно иным человеком. Очки важно поправляет, руку кладёт в карман брюк, выпрямляясь и шагая неспешно, немного откинувшись назад. Соседи кивают Николаю Константиновичу в знак приветствия, так каждый, мимо кого они проходят, здоровается, расшаркиваясь. Никто не держит головы ровно, не идёт, выпрямившись во весь рост, спины сутулятся, коленки сгибаются, люди бредут, как нищие. — Уважаем ты здесь, мещанин. — улыбается Маяковский, похлопывая Вержбицкого по плечу. От неожиданного обращения редактор так теряется, что на него тяжело становится смотреть, тем более что здесь он имеет вид человека светского и, наверно, в любых иных обстоятельствах отлично умеющего владеть собой, не роняя превосходства над людьми. А тут он не может ответить на самое простое замечание и смотрит на останавливающихся соседей так, словно они обязаны ему помочь и без них ему не справиться. — Да чего же вы, я ж с самым наилучшим убеждением к вашей особе в этом доме, — добавляет Владимир, выпрямляясь и подмигивая Есенину. Мол, смотри, какие орлы у нас комнатные, такие ястребы, что просто цыплёныши. Сергей улыбается, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Там Вержбицкий оправляет галстук, выправляет воротничок рубашки, поддёргивает брюки и стучит в деревянную, пожалуй самую крепкую дверь на этаже. Маяковский и Есенин выпрямляются в ожидании великой женщины, видевшийся им лишь однажды в ресторанчике с бильярдами. Слышится порывистое шарканье и шум, скрипит защёлка и дверь распахивается. Перед поэтами предстаёт обычная женщина, давно не мечта поэта. В трикотажном халате аляпистого цвета, не накрашенная, в сомне сигарет, она устало и возмущённо смотрит на мужа. Маяковский смотрит на жидкие волосы, накрученные на круглые бигуди. Есенин подмечает, как они нимбом лежат на её голове и отдают электрическим свечением от никелевой лампочки. — Я не ждала гостей. — с порога заявляет Анна Андреевна, не спеша давать мужу с поэтами прохода. — Аннушка, ты их знаешь. Я вас представлял. Это русские поэты. Маяковский Владимир Владимирович и Есенин Сергей Александрович. Редакция попросила взять их к себе на иждивение по острой необходимости кадровых идей для творческих стихов по делу двадцати шести, — как на духу выпаливает Николай Константинович, словно готовился к подобной реакции. Весь он подбирается и норовит ухватиться за женскую ручку, чтоб почувствовать опору. Высокопоставленное лицо Вержбицкого всё же не всегда высокопоставленное: и даже на него находится управа. Маяковский здоровается с женщиной учтивым кивком головы, в то время как показавшийся из-за его спины Есенин улыбается, как блаженный: — Здравствуйте, Анна Андреевна! — голос его, звонкий как колокольчик, разбавляет общую затхлость помещений. Быстро мелькнувшая во взгляде женщины весёлая искорка узнавания не укрывается от Владимира. Он угадывает этот миг очарованности. Есенин невинно улыбается, он и сам, наверное, не понимает всей своей привлекательности для старших представительниц женского пола. Невысокий, с кукольным личиком и светлыми кудрявыми волосёнками, походящий на ребёнка. А эти обиженные голубые глаза сами пробуждают материнский инстинкт. Сталкиваясь с женщиной, отчаянно желающей ребёнка или когда-то уже имевшей опыт в материнстве, Сергей и сам не замечает, как пленит её, и только по инерции отыгрывает эту детскость взрослыми зависимостями. Так он ходил под Райх и под Дункан. Теперь вокруг него ходит Вержбицкая. За руку его берёт, на кухню проводит, причитая. О муже и втором госте забывает. Владимира это особенно не злит. Он знает натуру своего повесы. Его не даром любят чужие дети и чужие собаки. Он лёгкий, как птица, и как птица, ничей. Этим — охраняет своё. Да, чувствует себя существом с другой планеты, из другого, иного мира, стесняется этого, хочет быть как все. Жить с женщиной, редактировать журналы, определять литературную политику. Совершать всё то, в чём так преуспевает Маяковский. — Анна Андреевна, миленькая, — проходя, обращается к ней Владимир учтиво. — Вы простите, что мы так без спросу нагрянули, нам бы у вас ночки три провести, и мы вас больше не побеспокоим. Уедем. — Всего?.. Куда? — горестно вздыхает женщина, нашаривая рукой руку мужа, чтоб не упасть. — В Москву. — Вместе? — Есенин оборачивается к нему, желая что-то вставить оправдательное, но Маяковский не даёт. Прерывает его вдох уверенным: — Вместе. У нас ещё есть общие дела, с которыми надо разделываться исключительно вместе. Сергей головой качает. Нет, с отпуском все их общие дела закончатся. Никаких отношений за границами Грузии, иначе эта любовная лихорадка никогда не пройдёт. — У меня нет с тобой дел за пределами Грузии. — Это мы обсудим позже. — мрачно упрямится Маяковский и обращается к хозяйке. — Анна Андреевна, скажите, у вас есть что-нибудь съестное? Сергей Саныч да и я ничего не ели с самого утра. Нам бы хоть хлебу. Конечно, про хлеб Маяковский утрирует. Сейчас он заикнётся о хлебе и воде, а хорошая хозяйка выставит чан с рёбрышками, сальца нарежет. Всё же не может человек жить на сух пайках. Дешёвом клейстерном хлебе, подвешенной к потолку ливерной колбасе и баранках, едва спасаемых от крыс и тараканов. Поёживается, спрашивает у Николая Константиновича, где ванна, чтоб руки с дороги помыть. И, пока Анна Андреевна перетаскивает, причитая, из кладовки кастрюли с супом и пловом, Владимир уводит Есенина за собой в общажную ванную комнату. Маленькая коморочка, в которой даже одному развернуться трудно, едва умещает двух поэтов. Владимир притесняется ближе к раковине, упираясь бедром в квадратную ванночку метр на метр. Есенин вжимается в бачок унитаза, приваливаясь плечом к пожелтевшей плитке. Как в ней ютится весь дом — решительно неясно, но Владимир решает с брезгливой чистоплюйностью ничего не касаться, кроме ручек крана, и то, через рукав пиджака. Запирая ванную на крючок и намыливая руки, Маяковский грозно интересуется: — Почему только Грузия? — Ты бредишь, Маяковский! — шипит Есенин, припёртый во всех смыслах к стене и вынужденный разговаривать со спиной Владимира. — Как ты себе представляешь наши дальнейшие… — Сергей лишь на секунду конфузится, пытаясь подобрать слово, чтоб точнее описать то, что происходит между ними, — сношения? В публичном мире, где мы давно известны, что ты делать будешь? Спорю, завтра в здешних газетах появится заметка о нашем вечере. — Ты сам деньги с людей собрал, — пытается возмутиться Маяковский, вытирая руки, и с трудом разворачивается к Есенину. — Это плата за будущие слухи. — Серёж, — мягко обращается он, склоняя голову ниже. Сергей дёргает подбородком, отворачивая голову. Этот мягкий, почти интимный тон настолько ему противен, насколько он беспомощен перед ним. — Пожалуйста, посмотри на меня. Ты ведь не можешь отрицать, что будешь скучать по мне, если мы разойдёмся. — Тоска поэту полезна. Потоскуешь, побольше напишешь, — решительно отговаривается Есенин. Дёргая крючок и открывая дверь, протискивается к выходу. Он знает, что не удержится и ответит на этот тон взаимностью. Чем больше времени они проводят вместе, тем больше Сергей соглашается. Маяковский — ласковый убийца. Скромный, наедине стеснительный и очень тихий, его характер резко контрастирует с образом на людях. Владимир пленяет: напористые руки, желающие присвоить себе всё, чего сумеют докоснуться, и при этом такие невинные глаза, потерянные, большие. Совершенно пёсьи глаза. И плачет он, как воют на псарне псы, предчувствуя, что скоро шкуру придут снимать. Садясь за стол, Есенин ловит на себе обиженный взгляд Маяковского. Их полемика ещё не кончена, но за столом в полной мере они её продолжить не смогут. Пока Анна Андреевна решает, как подсесть к Сергею, Маяковский нежно подвигает её пухлое тело и садится рядом сним, берёт салфетку, достаёт ручку из записной книжки и быстро чиркает: «Я не закончил», пододвигая записку к Есенину под нос. Сергей читает, выхватывает ручку из его рук, отвечая: «Я закончил». В фарфоровой посуде, видно подаренной ещё на свадьбу, стынет борщ, рядом нарезаны сало и хлеб. Плов остывает в чане. В розетку насыпана соль и, судя по взгляду Вержбицкого, так стараются стол накрыть не каждый день. Взяли ложки в правые руки, Владимир левой пишет на салфетке: «Я буду вынужден сорваться на грубость». — Сергей Александрович, как вам жизнь в Грузии? — нарушает тишину Анна Андреевна, поглядывая на записки и пытаясь разобрать написанное. — Многообещающая местность с многообещающими людьми, — хмыкает Есенин, отвечая на салфетке: «Будто можно ждать чего-то иного от футуриста». — А как вам здешние девушки? — Вольные, — кивает нервно Сергей, читая издевательское «приятно это читать от деревенщины». «Хам туполобый» — появляется на салфетке в момент нового вопроса от женщины: — Вам уже здесь кто-нибудь приглянулся? «Трус кудрявый» — Сам трус! — вскакивает Есенин и тут же садится назад, оправдываясь, — Сотрусь… В смысле. Сотрусь о взгляды ваших девок. Слишком они все землистые. В кого не глянь, везде руда. Нет. Поэту нужно небо, голубень нужна, чтоб с миром спеться. А покуда карие глаза на меня глядят, что ж я напишу? Только если про трубы да чугун. — выпаливает Есенин, снова поднимаясь с места и роняя ложку в опустевшую тарелку. — Анна Андреевна, вы чудесно готовите, спасибо вам за вечер, но мне надо бы выйти освежиться. Могу я… — Как?! На ночь глядя? — Вержбицкая бросает взгляд на часы, — В одиннадцать вечера? В такое время на улицах одни бандиты и воры. — Ничего, я буду среди них своим, — отмахивается, выходя из-за стола, спешит в коридор, быстрее выйти, проветриться. Владимир, сминая салфетку, тоже подрывается с места. — Не волнуйтесь, я его сопровожу. — Не надо за мной нянькой бегать! — кричит Есенин из коридора, обуваясь и дёрнув дверь, вылетает в коридор, зная, что за ним побегут. Маяковский добавляет шагу, оглядывает коридор и спешит к лестнице, не завязав снурки туфель. Горячность Серёжи с его чрезмерной демонстративностью до добра не доведёт. Грузия была спокойным местом до революции. Маяковский знал старшин тех времён, люди уважаемые, всеми поддерживаемые, они блюли порядок. Сейчас же, покуда идут подпольные волнения, обостряется угроза восстаний, на улицу всякая дрянь вылазит. Да и Сергею ли не знать, будучи несколько раз обворованным в Москве, как неизбирательны бывают бандиты? А здесь и народ горячий. Чуть что не по нраву, ножичком по шее и бежать.***
Сергей спешит по тёмным улицам в центре Тифлиса. Сердце его, как и физика того времени, не терпит пустоты, а потому, ухватившись руками за собственные кудри и дёргая их навстречу прохладному ветру, он стремится наполнить себя приключениями, ободряюще смеясь авантюре в лицо. Проулки в такое время совсем пустые. Только чей-то граммофон скрипит пластинкой непонятных песен. Дома частят, приседая с трёх этажей до одного. Фонари всё дальше друг от друга расходятся. На десяти шагах друг от друга уже не видно земли. Ступаешь во мраке как по сгустку неба. Есенин прибавляет ещё шагу и в унисон стуку собственных подбитых каблуков декламирует: — Песни, песни, о чём вы кричите? Иль вам нечего больше дать? Голубого покоя нити Я учусь в мои кудри вплетать. Замирает, кажется, граммофон уже поёт не из окна, а где-то рядом. Темно, и только пар идёт с канализационной трубы. В пару, в пяти шагах от фонаря весь мир расплывается, подёргиваясь дымкой, и кажется, что черти вот-вот полезут из заборов, хвостами цепляясь за перекладины. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли поднимается гул того, что было в ней глубоко погребено, и, словно фосфорический свет, блуждает по воздуху. С неясной музыки пластинки отделяются отдельные слова, выцветают, скрипят и оживают в его ушах и за спиной. Сергей оборачивается неспешно к звукам. Лицо его, частично погружённое во тьму, успевает сменить несколько выражений. Он, как и любой порядочный повеса, покидая уютный уголок не ожидает, что приключения найдут его в течении первых двух минут после полного успокоения и прихода поэтического настроения. Хорошо выскакивать на бандитов в пылу обиды и гнева. Сам не заметишь, как руки вскинутся вверх кулаками и ноги быстрее понесут прочь. Две тёмные личности высятся перед ним, сжимая деревянные кастеты в руках. «Кошелёк потребуют? Или так побьют и сами вытащат?» — проносится в голове у Есенина. Тело, закалённое в уличных драках, уже группируется, кулаки выставляются вперёд. Голова остаётся холодной, он трезво прикидывает, что против кастетов шанса у него нет, останется только с честью пасть избитым, если не совсем уж мёртвым. Смиренность, граничащая с безумностью идей, подталкивает его к безрассудным подвигам. Ноги, вопреки правилам удачливого бойца, не торопятся унести тщедушную душонку от предстоящего её выколачивания. — Кошелёк есть, папаша? — грохочет «детина» на две головы выше Сергея. Газовый фонарь, стоящий в десяти шагах от них, даже не пытается осветить ситуацию. — Даже в Грузии первые бандиты — русские, — смеётся Есенин и, собираясь с силами, бьёт первым по детине, стараясь дезориентировать хотя бы одного, чтоб было не так горько от поражения. Вторая тёмная личность, упорно ускальзывающая от света газовых фонарей, такая же высокая, но более худая, продвигается вперёд, к нему, замахиваясь объёмным бруском кастета, целит напрямки к виску. И остаётся лишь секунда для того, чтоб увернуться, но она уходит на то, чтоб об этом подумать и пожалеть. Мучительная секунда, взгляд, упёртый в деревянную основу кулака, и почему-то сохранённое сознание. Кулак проходит мимо, царапая воздух у самых глаз. Есенина выдёргивает из-под удара появившийся Маяковский. Видно выскочивший в последний момент из подворотни деревянных домов, он успевает сориентироваться и платится за это. Детина, отошедший от удара, бьёт Владимира под дых, выбивая воздух из лёгких, и добавляет в челюсть. Сергей, отброшенный Маяковским на асфальт, подальше от драки, видит всё слишком ясно для ночи. Видит летящие удары в лицо, по ребрам и почкам. Владимир и разогнуться не успевает. Кулак с кастетом постоянно бьёт по слабым местам, и он уже еле на ногах стоит, покачиваясь под давлением. Подскакивая на ноги, Есенин врывается в бесчестное избиение с осколком асфальта, подобранным при падении. Ярость никогда не застилала ему глаза так сильно. Словно не он, а древнегреческие боги овладевают его телом. Даже эта крохотная христианская частичка — душа отмирает как самостоятельная единица и становится сосудом, наполняемым греческими мифами. Ступают по его светлой голове к сердцу бог гнев и богиня обида. Не касаясь бренного тлена, они степенно забирают его тело в свои владения, и Есенин с замаха бьёт камнем по голове детину, отпинывая от Маяковского долговязого. Шатаясь и дрожа, Владимир пытается опереться о стену, найти опору для тяжёлой головы. — Живой? — подхватывая его под руки, интересуется Сергей. — Вполне, — улыбается сквозь зубы Маяковский, и Есенин тихо ойкает. Владимир опирается на него всем весом. Надо как можно быстрее уходить. Сергей тянется к его лицу, хлопает по щеке, ведёт по лбу, желая убрать чёрную тень, лёгшую на лицо странной меткой, и в страхе, как от огня, отдёргивает руку. Маяковского шатает, они продвигаются прочь, от бандитов. Свет газового фонаря ложится на есенинскую руку. Пальцы запятнаны Володиной кровью. Всё же сильно его саданули в однобокой потасовке. — Подожди, Володя, надо уйти быстрее от сюда, — напуганный, Сергей смягчается, перехатывает его под руку, пытаясь полностью перенять всю тяжесть предобморочного тела на себя. Нетвёрдой походкой он петляет по подворотням к дому Вержбицких, и только сердце болезненно сжимается в затаённой мольбе никого не встретить. — Давай остановимся. Некрасиво выходит, — шепчет Владимир, останавливаясь и прижимая к себе Сергея одной рукой. — Мне бы две минуты отдышаться, пожалуйста. Давай сядем куда-нибудь? И, не дожидаясь соглашения Есенина, он тяжело оседает прямо на асфальт посреди дороги. Сергей рядом опускается на колени, шарит по карманам пиджака Маяковского. Вытаскивает платок и одеколон, которые всегда носил с собой Владимир, и, пропитывая платок, начинает обрабатывать расечение на лбу, дуя на рану. Маяковский молчит и храбрится, только хмурится от боли. — Ты не пострадал? — тихо интересуется Владимир, перехватывая руку Сергея и убирая платок от раны. — Нет, — шепчет Есенин, стыдясь своего здоровья. — Зачем ты полез? — Они могли тебя убить. — Ты зря геройствуешь, Володя. Вон, лоб тебе разбили. Шрам останется, и как ты будешь? Весь из себя богатырь холёный, а теперь со шрамом. Разве можно так? — Я тебе со шрамом и без шрама не нравлюсь, так есть ли разница? — хмыкает Маяковский, переводя тему, и Сергей замолкает на несколько секунд, после чего сдавленно выдаёт: «Дурак», прежде чем броситься к Владимиру на шею. Есенин очень хочет бесконечно вторить, какой он идиот, повторять грубости и целовать эту бедовую голову. Тело Маяковского ещё подрагивает от ударов и саднит. Кости не сломаны, но вот самооценка знатно пострадала. Вздыхает, обнимает Сергея в ответ и замирает с глупой улыбкой. Есенин, нежно обхватывая его скулы ладонями, желая исцеловать в тупом страхе, но замирает в сантиметрах от побитого лица. Жар от сближения на опасные сантиметры заставляет его стыдиться своей целостности. Всё же лучше бы и ему заехали по лицу, чтоб было не так нечестно. — Никогда не защищай меня такой ценой. Я стал сам не свой, когда… Когда увидел тебя. Маяковский улыбается, смеётся тихо, поглаживая Сергея по волосам. — Я в норме, даже отдохнул. Пойдём? — лукавит Владимир, тяжело поднимаясь с асфальта и отряхивая брюки. — Нам ещё придётся придумать, что сказать Вержбицким о новых ранах. Придерживая влажный от крови и одеколона платок у лба, Маяковский приобнимает свободной рукой Есенина и тихо интересуется: — Героям положено слово прощения? Сергей поднимает голову вверх и кивает, выдавливая из себя тихое и смиренное: — Прости, — и, набираясь наглости, цыкает. — Но даже не думай, что это я от твоей любви. Владимир расцветает, целует Есенина в висок и дразнит: — Я тебя ещё заставлю влюбиться в меня, но это не к спеху. Сейчас нам надо оправдаться перед Николаем Константиновичем и Анной Андреевной за наш отвратный вид и хорошенько выспаться.***
Увидев Есенина в мятом, пыльном костюме на пороге квартиры, Анна Андреевна тяжело вздыхает и, всплескивая руками, идёт к нему, чтоб уважить, как из темноты коридора показывается Маяковский. Удерживая у лба окровавленный платок, помятый, со следами крови на рубашке и воротнике пиджака, он наводит ужас одним только своим видом. Растягивая губы в приветственной улыбке, Владимир кивает головой и в секунду едва не глохнет. Крик ужаса и панического страха, который издаёт женщина, больше похожий на визг косули в момент принятия пули брюхом, заставляет его, стушевавшись, отступить назад. В этот момент, весь в пене и в одном полотенце на бёдрах, прибегает и Николай Константинович. Взбудораженный криком жены, из рук он так и не убрал щётки и сланец надел на левую ногу, пока правая стыла на холодном, грязном полу. — Анна Андреевна, ну чего же вы? — уговаривает её Сергей, подхватывает под руки. — Владимир Владимирович просто упал, а вы уже с сознанием готовы расстаться. Есенин открыто забавляется с её реакции, мягко отводя на кухню. — Да где ж так упасть можно было? — восклицает Вержбицкий, осматривая Маяковского с ног до головы. — Да вот, недалеко, в одном из переулков, в пяти шагах от фонаря. Споткнулся и на кастет бандита лбом. — Надо в милицию! Сергей Александрович, вас тоже покалечили? — спохватывается женщина, хватая Есенина за руки. — О, не стоит беспокоиться, я цел. Надо Владимиру Владимировичу помощь оказать. У вас есть перекись? Йод? — Есть, — лепечет Анна Андреевна и под лёгкие толчки Сергея в спину идёт за аптечкой. Николай Константинович, посмотрев с минуту на всю кутерьму, привнесённую поэтами в его жизнь, тяжело вздыхает, брюхо чешет и, загоняя под ногти мыльную пену, уходит домываться. Маяковского садят на стул в кухне. Стягивают пиджак. Вержбицкая помогает ему развязать галстук, расстегнуть рубашку, чтоб осмотреть. Низенькая, дородная, с круглым лицом и веснушчатой грудью, она возится с пострадавшим, охая и поглаживая Владимира по колючей голове. Помогает тело от крови оттереть, намочив полотенце тёплой водой. Бока красные от ударов осматривает и всё охает. — Синяки останутся, ох, крепко вас ушибли, Владимир Владимирович. Как же вы так? Бежали бы, что ж вы в драку-то ввязались. Маяковский улыбается невинно, за него отвечает Есенин: — Это ничего, любому мужу надо уметь в драке и получать, и выдавать тумаки. Вот он получил, смотрите, какой улыбчивый. Полезно, это всё полезно. Настаивает, а сам всё смотрит, как Анна Андреевна его трогает. Как утирает, шепчет что-то спокойное, к ране переходит. Ватку прижимает, приговаривая: — Кабы не рассечение. Это ж зашивать придётся. Маяковский хмурится от боли, но молчит. Губы жуёт. Больно. — Ну, с рассечением потом разберёмся, — не вытерпливает Сергей, подходя ближе в желании забрать ватку и самостоятельно обработать. В шаге замирает, отходит назад, закладывая руки за спину. — Вы главное обработайте хорошенько. Он крепкий. Сдюжит. Что этой глыбе будет? Не обобьётся. Владимир только глаза на него поднимает, и Есенин слова свои проглатывает. Наслезнённые жгучей болью, они жалобно, с большой обидой смотрят на Сергея, готовые вот-вот излиться страшной досадой на его хоть и ободряющие, но очень издевательские слова. Краснея от стыда, Есенин отворачивается, бормоча. — Я же правду говорю, — и вся бравада в нём сходит на нет. Заклеив рану на лбу Маяковского, Анна Андреевна выдаёт им полотенца, отчитывая. — Сейчас вы помойтесь, после Коленьки, а потом спать. Ваша комната прямо по коридору, третья дверь. Там диван один небольшой, вы, Сергей Александрович, на нём уместитесь. Вам же, Владимир Владимирович, разместиться на полу придётся. Большей роскоши мы, к сожалению, не имеем. Я вам матрац постелила там, подушку, одеяло дала. Всё, что имеем, то и даём. Ныне бедность нагольная, — вздыхает она, поправляя янтарные серьги и тяжко разворачиваясь, бредёт в свою комнату. Маяковский только шепчет ей вслед «спасибо», и, не глядя на Сергея, идёт к душевой, ждать своей очереди. Уязвлённый Есенин только языком щёлкает. Стыд на щеках пунцовый горит. Всё же, это из-за него Владимир в драку влез. Такому мягкому человеку бои противопоказаны. Держался стойко, боль стерпел, а вот обида слезами глаза обожгла. И зачем он обижает этого доброго, мягкого человека? Силу свою перед ним чувствует. Власть имеет. Легко так, взял поводья, натянул, и Маяковский идёт. Бежит за ним, готовый вытащить из передряг. «За Лилей, ведь, он так же, пожалуй, бегал. Да, что ни говори, себя он для любви никогда не щадил. Теперь, вот, за мной хвостом тащится, и долго так обещается тащиться. А я что? Сын сучий, правду в газетах писали». Есенин смотрится на своё отражение в кухонном окне. Волосы поправляет. «Веду себя, как эта женщина, нервы ему накручиваю, а он и предо мной как снурок вертится и о любви поёт. И бросать не спешит». И мысленно обругивая себя последними словами, Есенин кивает появившемуся в дверях Вержбицкому, направляясь в душ, ожидать своей очереди на принятие водных процедур. Ежедневное сближение с человеком — трудная работа, она не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с той, и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками. Чем больше Сергей проводит времени в Грузии рядом с Володей, тем больше он понимает в сердечных боленьях, и сам в какой-то степени становясь калекой, подвергает себя любовной лихорадке. Комната, в которой теперь решено было разместиться двум поэтам, изыском не балует. Маленькая, обклеенная газетами вместо обоев, с заколоченным окошком, но чистая. Линолеум, положенный на деревянный пол, видно остался ещё с царских времён и, единственно, выглядит цивильно. У стенки справа стоит небольшой застеленный диван коричневых оттенков для Сергея, а посередине комнаты положен полосатый матрац. Некогда бывший белым, синеполосый, он грустно полосатился своей серостью в слабом свете подвесной лампочки. Чемоданы их стоят рядом со входом, пыльные с дальних странствий и не менее уставшие. Владимир сразу направляется к своему. Вытаскивая синюю пижаму, переодевается и, не говоря ни слова, укладывается на полу, отворачиваясь от Есенина. Сергей, стараясь держать до последнего марку, тоже отворачивается от матраца, переодеваясь в спальное. Запирает дверь на крючок и гасит свет. Укладывается на скрипучий диван, чувствуя, как предупреждающе напрягаются пружины, и затихает. И так всегда. Выбрал комфорт вместо правды — теперь любуйся последствиями. Упирая взгляд в потолок, Есенин и дышать не смеет. Там высоко, где-то в горах, смеётся над ним творец, а он тонет в забытых снах, там где мечты имеют вес. И безголовый, в такт пустых надежд, он, пытаясь делать добро, только всё портит. Поворачивается к Владимиру. Отвернутая к стене одинокая фигура темнотой обозначает свою печаль. Не получая в сей мере ответ на свою любовь, он оказывается подбит, и крылья, о которых Владимир так много упоминал в начале путешествия, давно не машут. И Сергей, обезбашенный тишиной и этой печальной картиной того, кто угасает, поднимается. Маяковский только слышит, как жалобно скрипят пружины дивана, грозя вот-вот взлететь и воткнуться Сергею в бок. Шуршит одеяло, и на лежанку к нему сначала ложится подушка, в самый уголок, потом сам Есенин, укрываясь по макушку одеялом, обнимает Владимира поперёк груди. Устыжённый, примощается совсем тесно, вжимается в широкую спину, утыкаясь куда-то меж лопаток носом, оставляет невесомый поцелуй. Владимир не сдаётся. Судорожно вздыхая, остаётся лежать на месте, закусывая губу. Он так долго хотел просто прижаться к Сергею, но всё, что получается — нервный смешок: — Прости, что я так плохо о тебе отозвался, — шепчет Серёжа, вжимаясь сильнее в ткань пижамы. — Я просто ещё не всю ситуацию принял, но это ведь дело времени и желания. — Оно у тебя есть? Боясь произнести что-нибудь более внятное, Есенин кивает, и Владимир разворачивается к нему, вжимаясь всем телом. — Серёжа… Серёженька, ты у меня такой хороший. — Я хороший? Дурной ты, Володя. Уцепился за меня. А что мне есть предложить тебе? Отсутствие любви и бесполезные губы. Это всё, чем я располагаю. — Глупости. Поэт без любви не умеет. А ты хороший поэт. В тебе любви много. — Я прощён? — боязливо интересуется Сергей, но Маяковский уже не отвечает. За эти короткие ночи, что они провели вместе, Владимир нашёл себе комфортную позу. Ложится ушибленной головой на плечо к Есенину, обнимает его поперёк груди, и Сергей, расслабляясь, сгребает его в охапку двумя руками, целует в колючие волосы. — Я очень обманулся в тебе, Володь. Ты выглядишь большим. Но на самом деле ты совсем крошечный. В тебе любовь большая, а сам ты с ноготок. Я тебя такого в карман нагрудный положу и носить буду. — Как решишь, милёнок, — смиряется Маяковский со своей дальнейшей жизнью в кармане, закрывая устало глаза. Голова, набитая до свинца, пульсирует о светлую грудь, боль постепенно спадает, позволяя немного отдохнуть, и Владимир забывается сном младенца в крепких руках, под мерные поцелуи в кромку лба.