Разве у вас не чешутся обе лопатки?

Желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посещает зажатую комнатёнку; но какой сон идёт к усталому поэту! Ещё несвязнее сновидений Маяковский никогда не видывал. Снится ему, что вкруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. «Ай! Кто это?» — «Это я, твоя Лиля!» — с шумом говорит ему какой-то голос. И он вдруг пробуждается вздрагивая. Серёжа спит рядом, повернувшись спиной, посапывает. Обнимая его, Владимир снова проваливается в кошмар. То представляется ему, что он уже женат, что снова он в квартире на Гендриковом переулке. И всё на общей территории так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой железной — двойная деревянная кровать. На стуле сидит Лиля. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у неё кошачье лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую Лилю, тоже с кошачьим лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья Лиля. Назад — ещё одна Лиля. Тут его берёт тоска. Он бросается бежать в сад, но в саду жарко. Он снимает шляпу, видит: и в шляпе сидит Лиля. Пот выступает у него на лице. Лезет в карман за платком — и в кармане Лиля, вынимает из уха хлопчатую бумагу — и там сидит Лиля… То вдруг он прыгает на одной ноге, а Осип, глядя на него, говорит с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый на Лиле человек». Володя срывается, бежит к нему — но Осип уже не Осип, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. «Кто это тащит меня?» — жалобно вскрикивает Владимир. «Это я, жена твоя, Лиля, тащу тебя, потому что ты колокол». — «Нет, я не колокол, я Маяковский!» — кричит он. «Да, ты колокол», — говорит, проходя мимо, Эльза Коган. То вдруг сон сменяется тут же и кажется ему, что Лиля вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Москве приходит в лавку к жиду. «Какой прикажете материи?» — говорит жид. — «Вы возьмите Лилю, это самая модная материя! Очень добротная! Из неё все теперь шьют себе пиджаки». Жид меряет и режет Лилю. Владимир берёт под мышку, идёт к портному. «Нет, — говорит портной, — это дурная материя! Из неё никто не шьёт себе пиджака…» В страхе и беспамятстве просыпается Владимир. Холодный пот льётся с него градом. Он оглядывается судорожно дыша. В комнате темно. Прислушивается. За окном жизни нет, значит ещё ночь. Какая мучительная ночь! — Чего ты так подорвался? — сонно бормочет Серёжа, потирая глаза и удобнее укладываясь на спину. — Кошмар приснился, — отговаривается Володя и ложится в распахнутые руки Есенина. Тот снова прижимает его к себе, целует в лоб, не открывая глаз, убедительно и сонно бормочет: — Все кошмары можно вытравить. Через лобную долю. Маяковский прижимает Серёжу сильнее, целуя в ответ его в скулу, потирается лицом о шею, пахнущую сном, и затихает, проваливаясь в новые сновидения. Папа, Владимир Константинович, работает в кабинете. Делая перерыв, заходит в общую залу, где находится вся семья. Мама вышивает, Люда сидит за учебниками, готовясь к экзаменам. Оля рисует, а Володя… Он в руках держит книжку «Евгенионегин» и листает картинки. Владимир Константинович высокий, большой и необычайно лёгкий всех растормашивает: затевает танцы и, хватая толстого, неповоротливого лесничего Савельева, кружит его в вальсе. Володя сидя на тахте, громко восклицает: — Лев танцует со слоном! Все смеются, отвлекаясь от дел. Потом Владимир Константинович приглашает девушку в пышном пёстром кисейном платье, и Володя опять комментирует: — С пёстрой бабочкой на счастье в танцах принял он участье! Ему шесть, он одет в матроску и маленькие кожаные башмачки, на которых сам старательно несколько минут назад завязывал бантики. Ему хорошо, потому что рядом мама, сёстры. Отец, танцующий с гостями, которые не покидали их дома летом. Володе тепло, его жмёт и окружает нежность. Он защищён от невзгод впереди ещё не сознающая себя жизнь, наполняемая поэзией и родными людьми. Широкий простор, вся Грузия для покорения. Прелестные скалы, леса, а за этим убранством величавая и пугающая Россия. Непройденный, счастливый путь. Вокруг все поют, танцуют, веселятся, и Володя с ними. Ему достаточно смотреть. Как маленькому взрослому ему нравится наблюдать за весельем выросших детей. — Володя, Володенька, — шепчут ему на ухо, заставляя оторваться от наблюдения за танцем горячо любимых ему людей и открыть глаза. Над ним нависает Есенин: лицо скошено беспокойством. Кончики губ тянет вниз невиданная ранее тяжба. — Доброе утро, милёнок, — шмыгает носом Маяковский, утыкаясь в светлую грудь и зевая. — Володя, у тебя слёзы, — шепчет Есенин, пытаясь утереть влажные щёки. — Не переживай, это слёзы покоя и тоски, — улыбается Владимир, утирая влагу широкой ладонью. Садится на продавленном матрасе и подтягивает к себе Есенина. — Как думаешь, который час? — Не больше десяти. — Почему ты так решил? — В десять один местный дворник запевает «Интернационал». — Да? Я не знал. — Ты просто ушёл вчера рано. А мне выпало сидеть здесь сутки. Я что-то смог выучить. — Прости, милёнок, я должен был, работа. — Теперь я знаю, кто твоя главная любовница, — усмехается Сергей, прижимаясь плечом к его плечу. — Покуда главной моей любовницей остаётся работа, первой моей любовью будут твои глаза. — Какая-нибудь кисейная барышня сейчас бы в обморок упала от восторга, — смеётся Есенин. — А ты, будучи мужчиной, только отчитаешь меня за излишнюю романтическую навязчивость? — парирует Владимир, желая подняться, чтоб закурить, но тут же оказывается пойман в руки Сергея и болезненно укушен за нижнюю губу при поцелуе. — От такого налёта нежности самый искушённый зритель устанет, — фыркает Есенин, пытаясь подняться с лежанки. Маяковский перехватывает его, укладывая обратно, и нависает сверху. — Тогда давай займёмся делом, — раззадоренный поцелуем он игриво зверствует над Сергеем. Прикусывает мочку, облизывает ушную раковину, поцелуями скользит по небритой щёке к губам; руки набредают на хлопковую ночнушку, задирают края, ложатся на талию. Есенин, креплённый пивом и вином, мягок, руки сами утопают в теле. Волоски к белью идут русые, жёсткие, тело его, никогда не видевшее бритвы под ногтями Владимира, дрожит. Изгибается. Поразительно, как меняется Сергей в ласках. Он, высокомерный, холодный как лёд, истрепавший не одно сердце муками любви и страсти, теперь не смеет против ничего поставить, словно внутренний стержень его расплавляется, становится пластичным и только гнётся под ударами судьбы, не обещая ломаний. Есенин, обыкновенно печальный, находящий удовольствие только в удовлетворении злобы, неутомимый, как бесплодие, мрачный, как скука, полный истеричных и безумных фантазий и лишённый способности любить, научается быть человеком. Самым простым, тем мужиком, которого воспевает по обыкновению в поэмах. Маяковский чувствует все эти изменения, и память впервые изменяет ему. Над этим телом он забывает всю свою иную любовь. Жизнь у чужого гнезда, ссоры, муки, ощущение кончины. Он изменяет своей музе, готовый сложить перо навеки. Дрожащие пальцы расстёгивают пуговицы ночнушки, Владимир нервозно сосредоточен только на Сергее. Есенин не препятствует пока что. Вжимаясь в Маяковского, никакой опасности не чует и только за шею сильнее его обнимает, желая поцелуев больше, чем трясущихся пальцев хватающищихся за пуговицы. Но стоит последней пуговке сдаться, выскакивая из петли, как Владимир прижимается к груди губами, желая большего. Целует грудную клетку, гладит по животу в странном ритме и скользит губами вниз по дрожащей коже, к паху. Плавные движения ранят. Словно скульптор, высекающий тело из стали, Маяковский поистине слеп, и совсем не ведает, что Есенин тоньше хрустальной граали, хоть и делает вид, что уже омертвел. Сергей касается жёстких коротких волосков, оглаживает голову, желая получить большего, как вдруг Владимир отстраняется с довольным, ошеломлённым ропотом: «вот оно…» И, подхватив с дивана блокнот, что-то судорожно пишет, мыча предстоящую рифму. Есенин, оставшийся на матрасе с расстёгнутой рубахой, исцелованный до красноты, не находит в себе силы возмутиться, хотя обиду затаивает. Застёгивает рубашку, поднимается с лежанки, приступает к утренним процедурам, постепенно приводя себя в порядок. Когда с Владимира спадает поэтическая спесь, Сергей, вымытый и чистый, возвращается из ванной комнаты, перебросив полотенце через плечо. — Милёнок! — вдохновенно начинает Володя и осекается. — А я тут это… К поэме продолжение нашёл… Благодаря тебе. — совсем смутившись, едва бормочет себе под нос не то комплимент, не то факт. — Я рад, что моё тело тебе как тезаурус. Но тем не менее завтрак готов. Анна Андреевна нас зовёт, — неприклонно отзывается Сергей. — И всё же, какие счастливые люди — эти Вержбицкие. Порою мне кажется, что кроме завтрака обеда и ужина у них в жизни ничего не происходит! Живут, как старосветские помещики и горя не знают. Если бы я не был поэтом, я бы с радостью поселился рядом с ними. Курил бы ихний табак, ихнюю еду бы жевал и разговоры ихние слушал бы. И сам бы мог сказать что-то. А так, сидишь, слушаешь, киваешь, словно шея совсем слабая и соглашаешься со всем… Ихним. — довольный старословием Маяковский улыбается. Вытаскивая пачку сигарет, закуривает, присаживаясь на край дивана. Хлопает по сиденью рядом, приглашая Есенина. — Мне от чего-то кажется, что мы не сможем, как они, даже если нас лишат таланта, — садясь на краешек, вздыхает Есенин, утирая руки о полотенце. — И любви у нас на века не получится ни с кем. — И среди всех ничтожных мира Быть может всех ничтожней он — вздыхает Владимир, протягивая ему сигарету и затлевает от своей. — Может любовь у нас не выйдет только с людьми не похожими на нас. Только мы можем простить друг другу всё, даже талант. Есенин смеётся, качая головой, волосы его движутся неуловимыми нитями шёлка, и Владимир наклоняется к нему, желая поцеловать. — Ну уж нет, — упирая полотенце в лицо Маяковскому, смеётся Сергей. Ему хочется начать разговор, томящийся внутри всё это время. Про свои чувства, про согласие, но слова застревают в глотке, протыкая нежную кожу изнутри. Что-то ещё неясное, блуждающее в закромах сознание, ранее не озвученное, просится высказаться первым. —Не снова. Я уже понял, что наше сближение возбуждает тебя только на поэзию. — Сомневаешься в моей силе? — Нет уж, позволь, — хохочет Есенин. — Я уверен, что когда-нибудь сам возьму дело в свои руки и доведу всё до конца. Но с твоей «силой». Владимир вздыхает, стыдясь чего-то своего, поджимает губы. В голове роятся отрывки страшных слов, сказанных когда-то людьми почти не оставившими своих лиц в памяти. — Это всё глупости, Серёженька, я силы своей не терял. Что ж мне, стыдиться того, что рифма пришла ко мне с тобой? Ты мне скажи, что любишь меня, а я после этого всего себя отдам. — Всего? — По самые короткие волоски, ещё сохраняющиеся на моей голове, — Владимир тянется снова в сторону Сергея, желая забрать своё право на ласку, но Есенин поднимается с дивана, выпархивая лёгкой птицей из рук. — Нет, не здесь. Уже люди встали. Стены тонкие, ушастых много. Какой стыд будет, если войдут или услышат. Как потом назад… Владимир вздыхает, диван только болезненно скрипит под весом; и стоит тому подняться, как вылетает пружина, взвинчиваясь вверх. — Крошится наше любовное гнёздышко, — поджимая губы, констатирует Маяковский, качая пальцем спираль. — Как всё нелепо выходит, Серёженька. Как мы нелепы и жалки в нашем стремлении сбежать от одиночества. Мы сумасшедши, сумасбродны. Какая невыносимая всё-таки мука быть и уметь мыслить! Серёженька, дай мне только один миг в беспамятстве, в безмыслии, и я буду всегда твоим. Как мне порой хочется побыть идиотом. Почему нельзя радоваться всему без тоски и ощущения неполноценности? Сергей подходит ближе, касается руки Володи, стараясь успокоить его. — Мы подходим друг другу, Серёженька, словно глаз и крючок. Рыболовный крючок и распахнутый глаз, — настаивает Маяковский, оглаживая нежно его ладошку. — Спасибо, что ты есть. Есенин не отвечает, он смотреть-то в эти глаза не может. Что происходит с Владимиром? Этот поэт — невидаль. Он как флюгер. Куда подует печаль, туда и повернётся его вдохновение и вся жизнь. Сергей только недавно и далеко не с первой попытки, начал понимать, как можно легко прочитать Маяковского. Все его мысли и чувства лежат на поверхности, ни от кого не таимые. Просто надо слушать и в бесконечном бормотании Владимира разобрать то, что он повторяет бессознательно. Если начинает ревновать, то твердит с утра до ночи — за едой, на ходу, на улице, во время карточной игры, посреди разговора: — Я знаю, чем утешенный По звонкой мостовой Вчера скакал как бешеный Татарин молодой. Или же напевает на мотив собственного сочинения: — Дорогой и дорогая, дорогие оба. Дорогая дорогого довела до гроба. Не сомневается Сергей и в том, что Владимир обижен страшно, когда вдруг декламирует: — Столько просьб у любимой всегда, У разлюбленной просьб не бывает… И конечно, когда Сергей делает что-то прекрасное или необычно лёгкое, влюбленный Маяковский вслух убеждает самого себя: — О, погоди, Это ведь может со всяким случиться! Или, ходит за Есениным умоляя поцеловать выговаривая раз за разом: — Расскажи, как тебя целуют, Расскажи, как целуешь ты. Тогда Сергей сдаётся и, привставая на носочки, быстро клюёт по-цыплячьи Маяковского в подбородок, чтоб продолжить заниматься делами. Как бы он ни хотел, а настроиться на поэзию ему что-то не позволяет. То пространства слишком мало, то Маяковского слишком много. Даже если он уходит на встречу с Марджановым, чтоб попытаться реанимировать пьесу. В такие моменты Сергей тоскует, а лист, вырванный из блокнота Маяковского, остаётся пустым и только немного помятым в уголках, где Есенин ластил пальцами, желая извлечь из звука бумаги новую музыку. Ставя точку в пустоте, Сергей вздыхает и, поправляя задники штиблетов, идёт на улицу. Жизнь его постепенно возвращается в тихое русло впервые с появления в ней Маяковского. Раньше она состояла практически только из работы и прогулок. У него не было никакого желания видеть людей, и Сергей чувствовал, что ждёт чего-то нового и странного, что сожжет несгоревшую сторону его души. Теперь, кажется, нет никаких больше сторон в его сердце. Только жгучий огонь гоняет кровь по венам, но что не даёт словам родиться? Тишина, сколько судеб она переломала и его переломит. Приходит он с прогулки вечером, почти затемно, по светлым улицам, помня прошлый горький опыт. Здесь уже никто не встанет с ним против бандитов, плечом к плечу, нарываясь на драку. По возвращении в дом Вержбицких, Есенин застаёт всю семью и Маяковского на кухне. За столом сидят два незнакомых, с виду значительных лица, рядом, опершись о подоконник, стоит Владимир, дымя сигаретой и, кажется, в дыму никого не замечая. Анна Андреевна возится с чайником, подвигая мужа нижним бюстом и всё жалуясь, что самовар был удобнее, а эти фарфоровые чайники не вмещают более четырёх чашек чаю, да и то с великой условностью. Сергей, останавливаясь в дверях, ведёт плечами и нарочито громко приветствует гостей. Чуть поднимая голову, Маяковский только губы искривляет в ухмылке. Подмигивает ободряюще. — Сергей Александрович, вернулись! Вас уже ждут, — начинает Вержбицкая, указывая раскрытой ладонью на двух представителей социалистической интеллигенции. Лица у обоих мало того, что очень значительные, так в круглости щёк и насупленности светлых редких бровей угадывается что-то безмерно серьёзное, важное. Всем своим видом не отягощённых лацканов пиджаков, показывают они свою чрезмерно грозную и решительную натуру. — Это Андрей Павлович Кусёнков и Сергей Иванович Выхляцкий. — Представляет их женщина. Сергей только кивает устало. Эти двое так похожи друг на друга своими круглыми и значимыми фигурами, что различить их не представляется никакой возможности. — Чем могу помочь? — спокойно интересуется Есенин, поглядывая больше на Владимира. Его вид явно вызвал множество вопросов у этих личностей, может потому они так пригвождаются к диванчику и всё кучкуются. — Мы к вам вот-с по какому делу, — начинает пухлый, похожий на перевёрнутую домру, а то и вовсе выдолбленную тыкву, сидящий справа мужчина, гладко выбритый и, как кажется Сергею, блестящий подбородком на него в свете хозяйской лампочки. — Я, со своим коллегой Андреем Павловичем, являюсь назначимым-с по чину младшим редактором редакции «Заря Востока». Надеюсь, вы понимаете, сколь серьёзное отношение у вас мы хотим видеть к нашей работе. — Истино великой работе! — поддакивает Андрей Павлович, так энергично треся головой, что чуб, заложенный им сахарной водой вверх, сваливается на глаза обмусоленной соломой. — Таким образом, Сергей Александрович, сегодня в наши обязанности вошёл контроль вашей поэзии. Не могли бы вы показать, насколько рабочий талант нам придётся мерить и оплачивать. Нынче лари так же в цене, как и рубли. Так что нам придётся выдать вам честь по чести за те стихи и за новые, — плетёно заговаривает снова Сергей Иванович и деловито сюрпает чаю из чашки. С причмокиванием, облизывается деловито, промакивает салфеткой сначала рот, потом лоб. — Владимира Владимировича мы уже экзаменовали. Приятно-с видеть столько отдачи от замасленных Москвой поэтов… — Чем-чем замасленных? — елейно переспрашивает Есенин, сжимая кулаки. — Москвой. Нынче столица слишком балует сомнительных граждан. Надо их всех мерять одной меркой пользы и ритма. Я так считаю. Пора бы взяться всем миром за поэтов и издать методическую грамоту, по которой их всех мерить можно. Чтоб не было никаких оговорок о музе и вдохновении. — Так, что вы от меня хотите? — не вытерпливает Есенин. Взгляд его долго не может держаться на хамоватых лицах и периодически скользит к Маяковскому. Тот, судя по мрачной физиономии, уже второй раз вынужден слушать эти бредни про единую линейку для всех поэтов мира. — Чтоб вы показали, что написали за два дня пребывания здесь. — Так я ничего и не написал, — легко пожимает плечами Есенин. — Как?! Сергей на этот крик только руками разводит, невинно улыбаясь: «В чём же моя вина? Я подневольник той самой музы». — Поэзия, а особенно муза, такая чертовка, — продолжает он не то оправдываться, не то подшучивать над младшими редакторами. — Заходила ко мне и тут же ушла. Хотя у ней имелись веские на то причины. Я не имею права на нытьё. Представьте, муза ночью у мужчины. Бог весть, что люди скажут про неё. И всё же мне было досадно, одиноко: ведь эта Муза — люди подтвердят! Засиживалась сутками у Блока, у Бальмонта жила не выходя, — Маяковский поглядывает на Есенина. Он, по простому счастливый, кажется, светится изнутри, невинный, плечами пожимает. К нему хочется прикоснуться. Оправить измятые, путанные волосы, коснуться прямого лба, снять с пиджака попавшие волосинки, обнять. — Ни одной строки? — Почему же, есть две, они доказывают, что я гений, — и Сергей, взяв салфетку и ручку, что-то пишет. Перечитывает и протягивает редакторам. — Вот. Андрей Павлович в нетерпении выдергивает бумажку, морщит лоб пытаясь разобрать слова: «Я помню это чудное мгновенье Когда передо мной явилась ты!» Сергей Иванович перечитывает написанное на несколько раз и в какой-то дрожащей ненависти сминает салфетку. — Вы издеваетесь над нами? — Отчего же? Пусть кинет в меня камень тот, кто считает, что это не гениально. Младшие редакторы переглядываются, на лицах их отражается бурная мыслительная деятельность. Молча они решают, что делать с лаботрясничеством Есенина. Не в его характере было работать по срокам, как Маяковский. Он не пишет наперегонки со временем. В его глазах отражается вечность, рукою его ведёт Бог. Терпеливый, бессмертный, он сам решает, когда родиться поэме, и вечно спешащие люди ему смешны. Однако тот факт, что он так давно не писал, заставляет внутри что-то всколыхнуться. — Я думаю… Я уверен, что нам необходимо наложить на вас определённого рода запрет. Вы поедете с нами и завтрашние сутки проведёте в редакции под нашим неусыпным контролем. В ином случае мы просто вычеркнем вас из следующего выпуска и оставим только Владимира Владимировича. — Что? Маяковского вместо меня?! — вспыхивает тут же Сергей. Всё же любовь — любовью, а поэтическое соперничество стоит превыше иных чувств. Взглядывает быстро на Владимира. Почему он может писать, а Есенин нет? Не время? Дух соперничества овладевает им, заливая щёки огнём. Ну уж нет, нос он ему точно утрёт. Надо действовать и лучше быстро, сразу. — Я сейчас возьму вещей и пойдём. — Не пойдёшь, — подаёт голос Маяковский, не меняя позы. — Тебя кто спрашивал? — огрызается Сергей, недовольный таким претеснением своего решения. Владимир, весь как сжатая пружина, вдруг распрямляется, делает шаг перехватывая Есенина за руку, тащит прочь из кухни, не удостаивая никого объяснением своего поведения. Не обращая внимания на все попытки Сергея вырваться из хватки, пнуть Маяковского за наглость, он спешит по коридору в туалет. Выгоняя из тесного места уединения соседа, Владимир заталкивает Есенина внутрь, втискивается сам в маленькое пространство и закрыв дверь на смехотворный крючок, понижает голос до угрожающего шёпота. — Ты чего удумал, бестолочь? — шипит Владимир, грозно нависая над ним. — Зачем тебе сутки проводить в редакторском доме? Утянешься за этими идиотами. Они поэзию по линейке мерят, а ты за ними. Хочешь я отель нам сниму? Я деньги получил с них. Стол тебе будет, бумага, спальня удобная. — Чтоб спокойно что-нибудь написать. — отрезает Сергей. Неясное чувство, мучавшее всё время, пауками лезет из глодки. Паутина слов сплетается сама и снова вокруг Маяковского. — Я с тобой сосредоточиться не могу. Ты словно у меня все силы тянешь. Ни строчки за последние дни. — Развее в этом есть моя вина? Ты просто должен научиться организовывать своё вдохновение, как я. Ты же приходишь стихийно к поэзии и превращаешь весь мир в чёрт знает что. — Значит и твой мир рядом со мной будет превращён чёрт знает во что. У тебя в стихах вещи на вещи лезут, углы острые, читать невозможно, но вместо усиленной работы над собственной музыкой, ты смеешь указывать что-то мне. — Я просто не хочу расставаться с тобой. Я ведь определился, Серёжа. Вот он тут. Из плоти и крови. Твой. Можешь ругать меня, мои стихи, можешь буйствовать, но не уходи. Мне сейчас очень нужен ты, не смей меня оставлять сегодня! — упрашивает Маяковский, хватаясь за запястья Сергея, желая прижать ладони к губам, но Есенин одёргивает руки, пряча за спину и уже спокойно чеканит: — Я пойду. Мне надо отдохнуть от тебя и нашего сожительства. На эти сутки, отпусти меня на эти сутки. Мне тяжело. Я устал. Отступая к двери, он щёлкает крючок ногтем, грустно кривя губы. — Неужели, оставить меня одного такое лёгкое движение, не сжимающее горло в тиски? Есенин лишь на мгновение замедляется, чтоб потом вылететь из нужника. Он сам себя до конца понять не может, но ему доставляет странное удовольствие говорить Володе вещи, которые говорить не следовало бы, хоть он и знает, что потом пожалеет об этом. Складывая вещи в чемодан и застёгивая его на кожаные ремешки, цепляя их со второго раза одубевшими пальцами, выходит на кухню. Значительные лица уже допили чай и ожидают его, нервно скрестив ноги. Андрей Павлович поднимается первым и, раскланявшись с хозяевами дома, ощущая себя наставником молодого несмышлёного поэта, подталкивает его к двери. Взяв под локоток Сергея Ивановича, начинает развивать идею единой линейки для всех рук поэтов. Его слова белым шумом падают на уши Есенина. В темноте улицы, в беззвёздном небе, он оборачивается на дом, желая найти заколоченное окно; кажется ему, что Маяковский сейчас смотрит сквозь доски оскудевшей комнаты, и лицо его искажает лик новой печали, богооставленности. Добавляя шагу, он желает перейти на бег, но его тормозит чемодан: ударяя по коленям, он оттягивает руку, кренит его тело, и получается некрасивый, скорый приплюснутый шаг.