«И хоть бы в словах-то людских Не так уж все было избито! Значенья не сыщете в них, Значение их позабыто! Да и кому рассказать? При искреннем даже желанье Никто не сумеет понять Всю силу чужого страданья!» «Зачем и о чем говорить?..» — Бунин
Очнувшись, Левитан не сразу осознал где он. Произошедшие ранее казалось сном, больной фантазией, криком души. Собравшись с силами, он, приподнявшись на локтях, огляделся. Несмотря на темноту в комнате рассмотреть узнаваемые силуэты вполне было возможно. Удостоверившись в собственной вменяемости, Исаак только сейчас заметил отсутствие дорогого человека. — Ушёл всё-таки… — ели слышно произнёс он. Узкая полоска света пробивалась сквозь щель двери. За стенкой раздавались голоса. Они о чём-то явно спорили. Один голос Исаак узнал, он принадлежал Антону, а второй смутно казался знакомым. Возможно, когда-то они с этим человеком пересекались. Поскольку обратно ложиться не было желания, да и любопытство появилось, еврей решился разузнать обстановку. Медленно поднявшись, без резких движений, опираясь на стены, он, выйдя из комнаты, направился по коридору к источнику звука. Нужная дверь, ведущая в кабинет, была приоткрыта. Прислонившись спиной к стене, ему было необходимо отдышаться и переждать пока лёгкая боль в груди пройдёт, Левитан невольно подслушал разговор: — Послушай, я рад твоему приезду. Просто… просто стоило предупредить. — Антон Павлович, извините меня. Я-я могу и уехать, если я мешаю. — по ощущениям молодой голос немного дрожал. — Да что же ты не хочешь услышать меня. Упрямец, баран, не иначе! — повысел голос Чехов, — А чёрт! Прости, забудь! Вспылил. Оставайся сколько понадобится. — более спокойным тоном сказал драматург. — Вы не виноваты, а вот я да. Мне тоже не следовало повышать голос. Антон Павлович, вы точно уверены, что я не буду вас стеснять? — Да, уверен. И зови меня просто Антон, а то как не родные! — с этими словами Чехов с распрастёртыми объятиями подошёл к мужчине. Молодой человек растерялся. Пока он стоял как вкопанный от смущения, его обнимал его же кумир (если можно так выразиться). В этот момент без стука Левитан заполз в кабинет, прихрамывая и держась за дверной косяк. Половица всё же заскрипела под его весом, что привлекло внимание двух мужчин в центре комнаты. Чехов отстранился от собеседника и удивлённо спросил: — Исечка, почему не спишь? Мы разбудили тебя? Что-то беспокоит? — встревоженый врач подошёл к любимому. По виду художника можно было определить и без всяких вопросов, что самочувствие Левитана мягко говоря так себе. — Да я просто… — не успев договорить Исаак хватился за сердце, — Да так в груди давит, но ничего страшного, так у меня давно уже. — он попытался улыбнуться, но получилось измучено. — Извините? Могу я… — Точно! Иван, знакомься — Исаак Ильич Левитан. Ися, это — Иван Алексеевич Бунин. — проводя друга к дивану, а то на вид на ногах он не долго простоял бы, Антон их представил друг другу. Упав на мягкие подушки Левитан еле слышно поблагодарил врача. В груди продолжало противно ныть, но теперь добавилось ранее неизвестное чувство. Его вызывало присутствие этого вот Ивана, с которым Тоша так «мило» беседовал. Хотя увиденная сцена усугубила положение. Тяжело вздохнув, Исаак попробовал завести диалог с новым знакомым: — Иван Алексеевич, мы случайно раньше не встречались? — Левитану было не уютно общаться с человеком лёжа, но иначе боль усиливалась, да и сил не было уже сидеть. «Надеюсь он поймёт и не примет это как оскорбление…» — почему-то не хотелось портить отношения с этим мужчиной. Может это из-за того, что Чехов явно с теплотой относился к нему, а друг моего друга — мой друг? Вот только если бы не противное, липкое чувство, которое, словно дёготь, облепило сердце Исаака. — Я бывал на ваших выставках. Возможно, там вы меня видели, хотя лично я с вами не разговаривал. К слову ваши пейзажи и вправду живые. — Бунин подошёл к поставленному Чеховым стулу рядом с диваном, напротив второго стула, где уже сидел Антон. Последовав его примеру он присел. Всё же так удобнее было вести беседу с лежащим. Иван поёрзал борясь с желанием спросить про самочувствие художника, но лезть в чужие дела было как-то не красиво. — Тогда понятно, почему ваше лицо показалось мне знакомым. И спасибо, я просто пишу любимую матушку Россию. — А что… ммм… с вами? — молодой поэт опустил взгляд в пол, понимая, что, скорее всего, вопрос неуместен. — А это с позволения больного я скажу. — Антон посмотрел на Левитан, ожидая разрешения. Тот кивнул в знак согласия. — Мой близкий друг приехал ко мне по наставлению врачей. В его состояние суровые московские зимы противопоказаны. А сам диагноз врачебная тайна. — Чехов лукаво взглянул на коллегу по перу. Раскрывать все карты сразу не в его стиле. — Да брось, какая там тайна. Умираю я, вот что! — резко с нотками раздражения ответил пейзажист. «Он как-будто насмехается над мной! Прекрасно видеть что со мной и всё равно продолжает изводить меня!» — потихоньку Исаак закипал. — К-как?! — шокированный Бунин аж вскочил. — Сердце подвело. — «И в любви, похоже, тоже!» — хотел добавить художник, но вовремя опомнился. — Ясно… прискорбно, такой талант и такой молодой… — задумавшись, Бунин и не заметил как озвучил свои мысли. Его и правда переполняли печаль и волнение. Он восхищался мастерством художника. — Да что же вы уже похороны устроили! Никто ещё не умер! — Антон пытался подбодрить двух впечатлительных личностей. — Гм, вы правы, извините. — Иван будто очнувшись от транса, встал и направился в сторону выхода. — Прошу простить, пожалуй я пойду к себе в комнату. Мне ещё письмо нужно написать… — Да, конечно, иди. — тепло улыбнувшись Чехов проводил Ивана и закрыл за ним дверь, оставаясь на едине с любовником. — И что он тут делает? — озлоблено и надувшись, как рыба-шар, спросил еврей, не удосужевшись даже посмотреть на собеседника. — У него тоже сейчас трудности и… — сев рядом с Левитаном, Чехов постарался мягко начат объяснять ситуацию. — И?! — перебил художник. Рваное дыхание выдавало раздражение того. «Сердиться? Почему? Хотя… я знаю почему», — догадавшись в чём дело драматург ухмыльнулся. — Левитоша, дорогой, а не ревнуешь ли ты? — с усмешкой спросил Антон, гладя по голове лежащего. И так частое сердцебиение усилилось до максимума. Дышать становилось невыносимо тяжело и больно. Было ощущение, будто ещё немного и сердце не выдержит, разорвётся. Исаак зажмурился, сжал руки в кулаки, впиваясь ногтями в мягкую кожу ладоней, пытаясь таким образом заглушить одну боль другой. На тот момент казалось, что весь мир просто издевается над ним. Был готов в скором времени умирать. Так нет! Судьба подсовывает дорогого человека. Появляется желание жить. И тут загвоздка. Поставленный неизлечимый диагноз никуда не делся. Решил прожить остаток с любимым в спокойствие и уединение. И снова «но»! Появляется какой-то там дражайший друг, которого так легко Тоша впускает в дом и разрешает жить здесь сколько угодно. Глупо отрицать очевидное — Исаак собственник, да ещё какой! Сам он это в глубине души понимал. Как и понимал — делить «друга» с кем-то ещё он не собирается. Всё это складывается в личные круги ада, которые либо уже пройдены (самые лёгкие из них), либо же ещё придётся преодолеть. Да, Исаак самолично себя загнал в такое положение. Не пытаясь он тогда покончить с собой, причём, не от бессмысленности существования, а от, скорее, нехватки внимания (врачи, да даже Чехов, в этом убедились по отсутствию серьёзных ранений), может быть, не развилась бы аневризма сердца. И жил бы он долго и счастливо? Во всяком случае подольше. Хотя не стоит забывать — он натура тонкая, творческая. Художника зачастую проще ранить, чем того же самого писатель/поэта. Художник от того пишет кистью и красками, что сказать он не может, а сказать есть что. Выразиться словами для него сравнимо с ребёнком, которого попросили вступить в дебаты с политиком. Зато цвет, тон, мазки или штрихи куда более многословны в умелых руках. Картина должна вызывать чувства, так же, как и литературное произведение, заставлять задуматься о чём либо (бывают конечно исключительно развлекательного характера, но и в литературе не без этого). Но главное художник таким образом передаёт свои эмоции, переживания. Делятся ими с миром. Вот и сейчас, несмотря на невыносимую боль, искалеченные ладони, Исааку захотелось выплеснуть всё, что он чувствовал, на холст. Наполнить зимний пейзаж какой-то безысходностью, а может это борьба? Лучше борьба. Борьба человека и стихии. Стихия будет выступать в роли посредника судьбы. Буря идеально описывает его данные переживания и мысли. Пока Левитан размышлял как воплотить идеи в реальность, Чехов испугавшись состояния Исаака, ушёл за лекарствами и прибором для аускультации. Когда он вернулся перед ним сидел решительно настроенный пейзажист. — Ися, с тобой всё в порядке?.. — аккуратно поинтересовался врач. С собой он принёс несколько склянок, пузырьков и стетоскоп. — Какое там в порядке… Я, точно живой мертвец. Хах, иронично звучит! — от прежней ярости остался пепел. Пепел в виде пустых глаз, но в тоже время прожигающих ледяным огнём. Он сидел, словно мыслитель Родена. — Апатия является симптомом… — А кто сказал, что это апатия. Наоборот, я полон стремлением творить. И завтра утром я примусь за работу! — Исаак слабо улыбнулся. — Рубашку сними. — не смотря на больного, сказал Антон, подойдя к столу, оставил лекарства и нацепил пенсне (для чего сам не знал, для следующей манипуляции не особо то и нужны были). — Эм… что? — как бы не хотелось выглядеть грозной скалой, маска треснула из-за столь неожиданного приказа (?). — Кхм! Я сердце твою слушать собираюсь. Мне нужно выявить ухудшение, точнее насколько оно сильное. — удивительно как Антон сочетал в себе серьёзного, строгого медика и весельчака драматурга и быстро менял эти две роли. — А, да… — постыдившись своих мыслей, Левитан стал выполнять просьбу. Бережно вынув рубаху из брюк, чтобы лишний раз не мять, а то перспектива выглаживать одежду не сильно привлекала художника, он стал аккуратно расстёгивать пуговицу за пуговицей. Его ловкие пальцы скользили по ткани до неприличия привлекательно. На что и засмотрелся Чехов. Затаив дыхание, он ловил каждое движение стоящего перед ним. Тишина окутывала, превращая малейший звук в самое громкое что-то, что можно только представить. Откинув наконец-то мешающий элемент одежды, Левитан гордо расправил плечи и вздёрнул подбородок, представ во всей своей красоте пред Антоном. Писателю напомнил его вид медвежонка с картины Шишкина и Савицкого «Утро в сосновом лесу». Появилось непреодолимое желание провести рукой по заросшей груди, положить голову, словно на подушку, и слушать, слушать размеренный стук сердца (запомнить его таким, пока оно бьётся). — Mon beau*… — сорвалось с уст драматурга. Он как очарованный продолжал смотреть на восхитительное тело. Да, исхудавшее. Да, отчётливо виднелись кости и можно было пересчитать рёбра не ощупывая их. Чехова завораживало и это. — Хватит пожирать меня взглядом. Проводи давай свой осмотр. — в глубине души Исаак радовался, как ребёнок: он так легко выбил из колеи обычно рационально мыслящего человека. — Кхм! Да, ты прав. — прокашлявшись, врач погрел немного в руках стетоскоп, иначе холодный металл доставит дискомфорт пациенту. Взяв себя в руки, Чехов принялся за свои основные обязанности. Находясь уже рядом с Исааком, он мысленно ещё раз себя проклял за такой непрофессионализм. Аускультация заняла не много времени, но по лицу Антону было ясно — новости неутешительные. Поначалу он еле-еле уловил какой либо стук, хотя назвать его таковым было уже тяжело. Потом кое как насчитав в этих непонятных звуках более положенного ударов, пришёл к заключению — аритмия на фоне сердечной недостаточности (до конца не понятно — это причина или последствие аневризмы, но то, что она есть однозначно). При таком раскладе и до инфаркта недалеко. А самое отвратительное — помочь уже не предоставляется возможно. — Я так понимаю, всё плохо. — глядя на мрачного врача, Исаак в очередной раз подтвердил свое предположение, что ему осталось недолго жить. — Прости… я бессилен… — в уголках глаз предательски наворачивались слезинки. Держась из последних сил, Антон отошёл за лекарствами, чтобы хоть как-то облегчить мучения любимого. Было очевидно, хоть художник и не говорил, что боль стала неотъемлемой частью Исаака. Привыкший к ней Левитан, не обращал внимания, не замечал её (так получилось только с слабой, остальная становилось невыносимым испытанием судьбы).***
Но отвлечемся от страдающей пары и вспомним не менее искалеченную душу. Пребывая в бедственном положение юному поэту пришлось напроситься, как он теперь думал, на проживание, хотя лучшее это назвать содержание. Воспоминания из бедного детства так и всплывали в сознание Ивана. Сидя в комнате, которую Антон радушно предоставил, Бунин занимался самобичеванием и выпивал (потратил последние деньги в дороге на этот алкоголь). К слову, комнатушка была попроще и поменьше, чем у Исаака, об этом, конечно же, молодой писатель не знал. Кровать да письменный стол, обычное окно, небольшой прикроватный коврик и остального по мелочи. Заостряя внимание на окне, хочется добавить, что в кабинете Чехова были витражи, которыми был поражён Бунин. Он представлял как солнечные лучи складываются в цветной калейдоскоп, освещая помещение. Возвращаясь к состоянию Ивана. Пил он из принципа: не испытывать страх, обиду, боль, ненависть и отвращение помогает алкоголь. От чего-то он вспомнил отца — человека обладающего недюжинной силой, горячего и великодушного, читающего всё что под руку попадается. На фоне его всё в чём преуспел Бунин, так это образование, которого не получил отец. Неудачная и шаткая первая любовь подкосила поэта. Он всё-же смог пережить расставание, хотя часто вспоминал с горечью ту самую… «Я снова ошибся?» — сделав очередной глоток вина, задался вопросом Иван. Все видели его жизнерадостным, бойким, обаятельным и иногда даже считали ветреным (больше в смысле непостоянства, чем легкомыслия. Легкомысленным он отнюдь не был. А вот как часто менять место проживания, то он первый. Подолгу на одном месте он не задерживался), но никто особо не интересовался каким он был на самом деле. В свою очередь Бунин и не делился переживаниями с другими. В своих произведениях хоть и открывал, изливал душу, но не полностью. Под маской ироничного человека, бросающегося едкими фразочками, скрывался надломленный ребёнок. Да, ещё не сломленный! Он продолжал бороться, бороться с самим собой, с миром. Борьба истощает, выматывает. Иван Алексеевич дал слабину. Хотел передохнуть, но в итоге стал пить. «Лучше уеду. Явно не кстати я тут. Надо будет сказать Антону…» — горестно усмехнувшись, Бунин отставил бутылку куда-то на пол, около кровати и направился к столу. Ноги плохо слушались, то и дело подводя; рассудок плыл, ускользал от хозяина; в глазах немного двоилось. С горем пополам всё же он рухнул на стул и, взяв перо в руку и расположив на столе рукописи, которые взял с собой, продолжил писать. Ранее написанные стихи для сборника, некоторые из которых были уже опубликованы в журналах, лежали как стимул: не снижать планку и держать уровень, который сам же задал в начале. Бунину, как поэту, хотелось создать сборник, в котором будут описаны разные моменты его жизни, эмоции, переживания, окружение, мысли, чтобы читатели/публика проживали вместе с ним его жизненный путь. Склонившись над листком, отбрасывая прямиком на него тень, света от лампады не хватало, но выбора особого и не было, Иван находился в неком ступоре. Ни ритм, ни рифма не приходили в голову. «Значит в прозе будет…» — заключ сам для себя поэт. На бумаге появилось название «Перевал». В это слово было заключено многое: жизненные трудности, переживания за будущее России, суровый переход в новое время. Автор задумал отразить своё восприятие мира. Бунин и этот рассказ наделил характерными мотивами одиночества и беспомощности, которые так до боли были знакомы ему. Вспоминая работы Левитана, хорошо представлялась природа, пейзажи сами возникали пред глазами. Стрелки на часах приближались к полуночи. Не обращая на происходящее вокруг внимания, погрузившись в недры своих мыслей, Иван продолжал писать, приближаясь к развязки. Стук в дверь, от испуга дёрнувшаяся рука, пролитые чернила. Чертыхаясь, немного недовольный Бунин подбежал к двери и открыл её. В коридоре стоял Антон. — Что?! — злобно спросил Иван. — Я помешал? Хотел проведать и… и побеседовать немного… — вид знакомого смутил Чехова, от чего он растерялся слегка. — Проходи, а я пока испорченные рукописи выкину. Слава всевышнему, что это оказались черновики! — выдохнув и успокоившись, молодой писатель впустил домовладельца в комнату. Как раз было что сказать. — Подожди, всмысле выбросить черновики? — Чехов не понимал шутит ли друг или всерьёз собрался утилизировать работы. — Эх, испугался и опрокинул чернила… Кстати, тряпка есть стол протереть? — собирая уже бесполезные, как считал поэт, бумажки, Иван не заметил, что со спины к нему подошли. — Ууу я то думал всё намного хуже, а тут пара клякс! Дайка почитать. — рядом с ухом раздался голос, от неожиданности Иван Алексеевич вздрогнул. Чехов же бесцеремонно выхватил «испорченную» работу и уселся читать на кровати. — Что вы себе позволяете?! — вспыхнул Бунин. Слишком личное, слишком прочитанное одиночеством сочинение не для глаз Чехова, не сейчас. — Теперь точно прочту, просил же на ты… — лениво оторвавшись от записей Антон посмотрел на покрасневшего Бунина. Казалось ещё чуть чуть и поэт закипит, как чайник засвистит, и пар из ушей повалит. — И в моём доме без меня не пьют. — указав на валявшуюся бутылку, драматург покачал головой. — Больше не собираюсь пить, по крайней мере в ближайшее время… — смирившись и сев рядом, Иван уставился взглядом в стену, находясь будто не в этом измерение, и задумался. Прекращение попыток остановить ознакомление с работой Чехов расценил как молчаливое разрешение. И вот уже бегая глазами от строчки к строчке, анализируя метафоры, подобранные слова, смысл в конечном счёте, он погружается в текст. Через некоторое время, не выдержав продолжительной тишины, Бунин задал вопрос: — А как там Исаак Ильич? — наклонив голову, он посмотрел на читающего. — Спит. Дал пару лекарств ему. Кое как смог уложить, а то как маленький ребёнок, такой же капризный, ей-богу! — Антон ещё раз посмотрев на рукописи, встал с кровати и направился к выходу. — Подождите! Вы… ты ничего не скажешь? — немного запнувшись, удивлённо спросил Иван. — Завтра, всё завтра, Ваня. Спокойной ночи. — загадочно улыбнувшись Чехов скрылся за дверью при этом забрав черновики. — Но… — протянув руку, пытаясь как бы остановить, вернуть мужчину, Бунин по итогу был снова предоставлен самому себе. «Чёрт! Забыл сказать. Нет-нет-нет! Я не могу теперь уехать. Главное чтобы он не редактировал мой текст…» — вскочив с насиженного места, Иван Алексеевич стал ходить взад вперёд по небольшой комнатке, которую в четыре больших шага можно было пересечь. Его переполняло негодование и в тоже время предвкушение. Не терпелось узнать мнение того, на кого Бунин равнялся, с кого брал пример. Чехов не был для него идолом. Да, восхищался, да, уважал и признавал талант, но не более того, без фанатизма. «Нет, я не могу так. Это выматывает меня! Выводит из себя! Нет, и снова я не прав. Чёрт, чёрт! Как там говорится: утро вечера мудренее…? — метания Бунин прекратил не сразу. Потихоньку он склонялся к тому, что сон будет единственным верным решением за сегодня. Раздевшись и потушив свет, он лёг. Но уснуть так просто не удавалось. Иван постоянно ворочался, то и дело просыпался и просто смотрел в потолок. Тогда он вспомнил: раньше мама рассказывала что-то наподобие колыбели. «Позабудь, что воет вьюга, Позабудь, что ты со мной, Вспомни тихий шёпот леса И полдневный летний зной; Вспомни, как шумят берёзы, А за лесом, у межи, Ходят медленно и плавно Золотые волны ржи!» Приятные, тёплые детские воспоминания нахлынули на молодого поэта. Утонув в ностальгии, он и не почувствовал как подкрался сон. Поездка, шокирующие новости, алкоголь, истраченные нервы навалились скопом на бедного человека и окончательно придавили к подушке.