***
Несколько дней сожители общались лишь по необходимости, пересекались за приёмом пищи или просто проходя мимо. Каждый был занят своими делами, да и нужно было время на осмысление некоторых вещей, и это лучше делается в уединение. Единственное, врач всё же видел своего пациента чаще, чем литературного товарища. Антон Павлович наблюдал больного утром и вечером. Днём Левитан выходил на улицу писать, сад Чехова и зимой прекрасен. Изредка художник заканчивал работы в доме, когда окончательно промерзал и руки уже немели. Исаак отчего-то избегал Антона, затаённая обида или что-то ещё. Сам Чехов не понимал возлюбленного, но насильно мил не станешь, потому не мешал ему и не лез с распросами (а может и стоило?). Про существование третьего человека иногда забывали. Бунин редко выходил из своей комнатушки и просил не беспокоить его без веских причин. Даже не спускался на обеды и ужины, просил приносить их к нему. Утром только показывался, напоминая так о своём присутствии. Так и сегодня Иван Алексеевич, сидя за письменным столиком, гипнотизировал пустые листки. Как же не хватало пишущий машинки, но к несчастью она была одна и находилась в кабинете драматурга. Одолжить её Антон не мог, сам писал пьесы, да и Иван не приложил никаких попыток заполучить технику, ему не хотелось контактировать с человеком, что столь бесцеремонно обошёлся с его чувствами и, куда-то забрав работу, так и не удосужелся сказать свою оценку. Оскорбоёный поэт считал: придёт он сейчас с просьбой, то унизится пуще. Переступить свою гордость Бунин пока не мог. Приходилось выводить красивые буквы самостоятельно. Чаще видясь с прислугой, чем с гостями, Чехов поникший бродил по даче, как неприкаянный. Ему не давало покоя непонимание: что он такого сделал, что Ися охладел? Сосредоточиться на работе не получалось. Испорченные листы валялись по кабинету, всё здесь напоминало о нём, как он стоял по пояс обнажённый, уязвимый… А теперь словно ничего кроме болезни их не связывало. Антон весь извёлся, витраж, что пропускал в помещение разноцветные лучики солнца, падающие на образовавшийся беспорядок, который был так не свойственен хозяину дачи, более не радовал и понемногу стал раздражать. В общем всё было против написания новой пьесы, однако Чехов упорно пытался и пытался выдавить из себя хотя бы одну дельную мысль, но в голове крутились слащавые сцены из какого-нибудь низкопробного бульварного романа, такого он не мог допустить в своих произведениях (на него многие равнялись и скатиться до такого нельзя), причём участником этих поганых сцен был он сам и, конечно же, Исаак. Так и тянуло подойти и спросить, поговорить или просто побыть с ним, насладиться его обществом, но Левитан одним взглядом разбивал, словно многовековая скала волны бушуещего моря, все эти мечты. Антон, решив проветрить душное помещение, открыл окно и выглянул наружу, наслаждаясь приятной прохладой и видом на свой сад. Там он разглядел фигуру художника, что страшно манила его. Исаак в то время, погружёный полностью в процесс написания новой картины, не заметил как у него появился наблюдатель. На удивление, гнетущая обстановка, возникшая по большей части из-за него, наоборот вдохновляла, в отличие от двух бедных писателей, что тонули в бренности своего литературного призвания. Левитан за эти продуктивные для него дни успел закончить пару тройку картин (были и полноценные, так и быстрые наброски). Пейзажист рисовал этюды тушью или карандашом, придавая большое значение чёткости рисунка, не смотря на то, что, вероятно, под слоем краски никто и не разглядит этих живых линий, если, конечно, автор не остановиться на графическом этапе. Говоря о цвете, Левитан старался передать общее настроение пейзажа, природы и своё. Подмалевок тонкослойный, светлый, а вот красочный слой отличался оригинальностью. Левитан не обладал определённым стилем или даже лучше сказать техникой. Он не боялся экспериментировать, используя разные фактуры, приёмы, инструменты и т.д. Умелое использование «случайностей» при нанесение мазков полусмешанного масла создавало особый перелив краски на поверхности холста. Сейчас же Исаак, поддавшись порыву, не страшился измарать руки в масле (а его так то трудно отмыть) и потому без всякого сомнения мазал маслом прямо пальцем. Из-за давней любви к сильно разбавленой масляной краске, при таком использовании она стекала по его рукам потихоньку впитываясь в кожу, но Левитану было наплевать. Перекрыв половину карандашого наброска для начала пятнами, а потом прорисовав детали, художник изрядно вымотался. Всё-таки болезнь мешала всё больше и больше, как бы неприятно было это признавать, из-за чего тот вытер кисти, мастихин, закрыл краски и потихоньку, собрав этюдник, выдвинулся к дому (руки так чумазыми остались, главное чтобы кисти не засохли, а то потом на выброс или фиг отмоешь их). Немного заляпаное пальто и случайные пятна краски на лице (или слегка подкрашенная борода) придавали невероятный шарм мужчине. Антон, всё это время смотревший хоть на чьи-то творческие успехи, восхищался Исааком, таким самобытным, статным, в его глазах Левитан был идеалом. Когда художник ушёл с поля зрения драматурга, тот закончив свои проветривания, поспешил спуститься и встретить любимого для дальнейшего разговора. Более такого отношения Антон Павлович не мог вынести. На первом этаже Чехов сначала столкнулся с Иваном на веранде (кухня и столовая которой совмещены), тот безмятежно в одиночестве пил чай и что-то чирикал на бумажке, затем с ввалившимся в хату Исааком, при нём была уйма вещей, как-будто только что вернулся с барахолки, и весь такой прекрасный раскрашеный. Бунин, явно не ожидая такого оживления и привыкшим сидеть, как затворник, просто наблюдал, забывая дышать, за разворачивающейся драмой. Левитан поначалу растерялся, но, быстро сообразив, всучил своё драгоценное барахло Чехову, мол: сам знаешь куда ставить, а мне ещё уличную одежду снимать. Без всяких споров и негодований Антон повиновался, не замечая растущего рабского отношения к нему, ну или по крайней мере пренебрежительного и потребительского. Иван всё удивлялся: как Чехов, столь проницательный и далеко неглупый человек, добровольно раболепствовал, унижался своим рвением угодить в чём угодно Исааку. «У них очевидно особые отношения…» — заключил Бунин, ещё раз подумав, что он здесь третий лишний, и от этого ему стало более тоскливо. Антон, расправившись с вещами, найдя в кармане ещё чистый платок, хотел было вытереть краску с лица драгоценнешего художник, смотря при этом с каким-то умилением на того, но его руку перехватили. Левитан, посчитав, что урок Антоном не усвоен, продолжил играть всего такого из себя непреступного и обиженного, хотя уже давно в мечтах он тонул в объятиях драматурга. — Не смей! — сквозь зубы процедил Исаак, выпуская из хватки руку Антона. — Левитоша, миленький, да что же случилось?! — Чехову казалось, что они всё прояснили ещё в тот вечер и потому не понимал возлюбленного. — Потом. — отрезал Левитан и ушёл к себе, гордясь собой: как же здорово он отыгрывается и за «Попрыгунью», и за флирт с кем попало, и за иногда не уместные или обидные колкости Чехова. Писатель еле смог себя удержать, побежав бы он за ним, то окончательно упал бы в глазах и точно бы считался безвольным дураком. — Может быть чаю? Думаю, он тебе сейчас не помешает, заодно можешь рассказать, что гложет… — Иван решился завести впервые за пару дней диалог, состоящий больше чем из двух слов, переборов таким образом напавшую апатию (кто знает, возможно, именно этот разговор вернёт краски жизни Бунину). — Ох! Иван, извини я позабыл про тебя… Не пойми меня не правильно, я потерялся, и… и… Ладно похоже мне и вправду нужно выговориться. — Антон, взяв чашку и наполнив её, сел напротив коллеги. — Я, конечно, не в праве так говорить, но Исаак Ильич ведёт себя, как разболованный ребёнок и ты ему потакаешь! В общем, смотря со стороны, странные у вас взаимоотношения. — ещё при первой мысли о их связи, Иван терялся в догадках: какими же были на самом деле их отношения. — Кхм, — потупив, разглядывая скатерть, Чехов наконец-таки открыл душу. — Ися стал для меня личным наркотиком. Я просто не могу уже без него, а сейчас, это словно ломка, жуткая, страшная ломка. Пред ним я готов упасть на колени, выполнять любые его приказы… Да в конце то концов я его раб! Пленил ли или сам я сдался разобрать не могу. И в чем-то я провинился, а в чём не понимаю, и это выводит меня из себя! — Йей-богу, ты как герой Достоевского! Во даёшь!.. — Иван с небольшой усмешкой посмотрел на Антона. — Смейся, смейся, а сам то не лучше. Пять лет какой-то там несчастной любви, по которой ты до сих пор убиваешься. — сейчас их разговор напоминал больше двух гадюк, плюющихся в друг друга ядом. Каждый давил на больное опонента, хотя изначально такой цели и не было, просто натуры у них такие. — А это-то тут причём? — подняв брови, спросил немного обескураженный поэт. — Да всё просто, я пытаюсь объяснить какая тут драма разворачивается, и что я несчастно влюблён в Исаака, а он почему-то охладел. Мне думалось, похожие случаи, вот и припомнил… — тяжело вздохнув, Чехов осушил до дна чашку. Заварка к сожалению закончилась, заваривать новую как-то не хотелось, и так много выпили и опустошили чайные запасы. — Я правильно понимаю: ты и Левитан вместе? — Бунин, конечно, предполагал многое и вполне рассматривал такой вариант, только он казался абсурдным, а тут оказалось вот как. — Я не осуждаю, не подумай чего-то такого, просто не ожидал от тебя такого. Мне всегда виделись вы лучшими друзьями не более… — последнее Иван сказал сомневаясь в реальности происходящего, хотя чего только не происходило в обществе интеллигенции и богемных кругах. — Да, всё верно. Спасибо за понимание… Кха-кха… Чёрт!.. кха… — Антон, согнувшись от резкой боли, закашлялся в сильном приступе, не найдя платок, пришлось прикрывать рот просто руками. С каждым разом крови становилось всё больше и больше. — Ч-чем помочь? Скажи только. — Иван не на шутку испугался, слышать рассказы и знать от врачей про чахотку — это одно, а тут напрямую встретиться с ней — любой неподготовленный растерялся бы. — Кха! Лучше не подходи… Кха-кха… — Чехов осознавал, что частые переживания, бессонные ночи ослабили его организм, оттого и усиленный кашель с кровохарканьем, единственное что смущало, так это отсутствие куска ткани, куда можно было аккуратно избавиться от крови, а тут его собственная кровь на руках. — Я-я… может позвать кого-то? — от таких предложений Бунина Антон пуще скривился, вот ещё! чтобы кто-то да видел его в таком состоянии и волновался, уж увольте, но нет. В этот момент, всё слышащий и стоящий на верхних ступенях так чтобы его не заметили, Левитан ощутил укол совести, ведь в какой-то степени он довёл Антона до такого состояния. Виноватый он спустился к писателям. Весь этот их диалог помог Исааку окончательно убедиться в своём выборе партнёра и простить старые обиды. Всё это время ему дарили безграничную любовь, а он калечил чужое сердце. Само же сердце Левитана сжималось и разжималось с такой невыносимой болью, что это можно было воспринимать как божье наказание за эгоизм. Подойдя ближе к любимому человеку, Исаак аккуратно положил руку тому на плечо. Чехов вздрогнул от неожиданности. — Ися? — удивлённо и непонимающе спросил Антон, пряча окровавленные руки с глаз. — Прости… прошу прости меня… я последний законченный идиот! Прости меня! — красные глаза от подступающих слёз выдали все переживания и чувства Левитана. Зная о испачканых руках, Исаак протянул платок. Антон выхватил протянутый кусок ткани и быстро вытер ладони, отхаркивая при этом новые сгустки крови, по итогу чуть ли не вся ткань окрасилась в алый цвет. Тряпку швырнули к кучке таких же в мусорном ведре. — Спасибо… Кхм… — прохрипев слово благодарности, Чехов, приняв непринуждённый вид, пытаясь во всяком случае выглядеть таковым, уставился на стоящего, хотя, возможно, это не надолго. Придерживаясь за дверной проём, Исаак моляще смотрел на драматурга. Они могли бы молчать ещё десять или пятнадцать минут, пока, может быть, Левитан окончательно не сполз бы на пол, но их многозначительное молчание прервал мужчина, про которого снова забыли, и от сего Иван всё больше загонялся и принижал свою значимость в этом бренном мире: — Послушайте, если вы так и продолжите просто таращится друг на друга, то вы ничего не решите! — с ноткой раздражения высказался он. На него посмотрели две недоумевающие пары глаз, стало чуть жутковато, Иван стушевался немного и, потеряв изначальную пылкость, продолжил: — Исаак, при всём уважении, но вы вели себя по-скотски! Вы вообще осознаёте, что вы вытворяли с человеком?! — Бунин был не силён в нравоучениях, но похоже его слова сильно задели Левитана. Чехов же злобно зыркнул на него, никто не мог говорить так о его Исе. — Я… я извинился и… и понял. Я понял! Понял, что тварь! Гнусная тварь! Я не достоин человека вроде тебя, Антоша! — Исаак упал на колени перед Чеховым и залился горькими слезами. Выл, выл так, что можно было перепутать с подстреленым животным, настолько пронзительно и душераздирающе выл. Чехов, особо не комментируя сложившуюся ситуацию, поднял с колен любимого и кое-как смог усадить того к себе, да обнял так, будто боялся: ещё чуть-чуть и он исчезнет и не дай бог! хватит его сердечный удар. Прижав его ближе, Антон успокаивал мужчину, гладил по чёрным, как уголь, волосам, иногда целуя дурную головушку. Исаак вцепился в жилет писателя и, выплёскивая все накопившиеся эмоции, ревел, содрогаясь и не понимая уже что происходит и заслуживает ли он утешения. Когда Левитан немного успокоился или же лучше сказать плакать ему нечем было, Антон Павлович направился на верх с Исааком, чуть ли не неся того на рука и обратился, не оборачиваясь к Ивану: — Вечером у меня к тебе есть разговор. — не больше не меньше, безразличный тон напугал Бунина, он разгневал драматурга. Оставалось молится и надеяться на прощение. Иван, оставшись в противоречивых чувствах, смотрел вслед уходящим.***
Посадив страдальца на постель, Антон сел рядом. Комната Левитана тоже не отличалась порядком, из незаштореного окна светило зимние солнце, освещая этот бардак, который можно назвать творческим. Разбросанные наброски, кисти, просто листы, хотя тут пойди разбери просто они валяются или сушатся. Но что больше всего привлекло внимание Чехов, так это его портреты, огромное количество разных его портретов на стенах, на полу, скомканые на столе, не законченные и прочие. Только вот Исаак не ограничился одним милым личиком писателя, виднелись довольно интересные работки, конечно, Левитан идеализировал любимого, так как в худощявом, увядающем теле сложно разглядеть атлетические черты, коими наградил Антона художник. Чехов долго всматривался и разглядывал данные рисунки, благо пенсне он не снимал и всё было прекрасно видно. Смесь удивления и смущения, мысль, что им одержимы, в какой-то степени даже до помешательства. " В тихом омуте черти водятся… Да уж, Исечка тот ещё чертёнок» — отметил про себя Антон. — Ты не должен был это увидеть… — стыдливо подал голос и так весь покрасневший Левитан, а тут стыдоба такая. — Ох, крокодильчик души моей, не переживай! В каком-то роде это даже польщает, не такой я уж оказывается ходячий мешок с костями! — и правда Антона это подбодрило, в душе проснулся тот почти убитый озорной мальчишка. Лукаво улыбнувшись, Чехов оставил быстрый поцелуй на щеке любимого, получилось, конечно, не как задумывалось, а скользнул по бороде, но символический жест донёс изначальную мысль. — Ты не ненавидишь меня? — спросил поникший Исаак, вернувшись в реальность и проанализировав случившееся за последние пол часа да и вообще за эти несколько дней. — Таракаша, любимый, ну и дурак ты! Я и сам отчасти виноват, так что нет повода мне злится, тем более дутся, как дитё малое! — воодушевлено проговорил писатель. — Кхм, почему таракаша то… Я понимаю крокодилом обозвать… — поёрзав на кровати, как-то стесняясь, поинтересовался Левитан. — Сердцу не прикажешь, как пришло в голову ласково назвать так и называю. — добродушная улыбка без доли издёвки обезоруживала художника, тут он и сам себя был готов простить за считанные секунды, хотя всё же внутренние терзания оказались сильнее. — Ладно, Тоша… Хм, Тошка-картошка! — вдруг выпалил пейзажист и немного рассмеялся. — Неплохо, неплохо, но до моего таланта далеко! — гордо заявил Антон, задрав подбородок как можно выше. Какие-то глупые и смешные разговоры, постоянные переглядки, переплетёные их пальцы в замок, та непринуждённая атмосфера домашнего уюта и любви вернулась. Их тянуло к друг другу с небывалой силой, забывалось всё, хотелось просто напросто быть рядом с любимым и больше ничего. Антон лёг на постель и утащил за собой Исаака. Обняв как можно крепче, чтобы тот ненароком не сбежал, ну, или не упал, постель всё же небольшой была, писатель глубоко вдохнув и выдохнув как бы собирась с мыслями произнёс: — Исечка, mon cher, je t'aime à la folie et es-tu prêt à connecter ta vie avec moi*? — от чего-то он подумал, что, сказав это по французски, будет звучать более романтично. — Антоша! Je t'aime de tout mon coeur**, какие могут быть сомнения, я хочу только с тобой провести остаток жизни! — взглянув в счастливые глаза любимого, Левитан прижал к стене Чехова и прильнул к его губам. Как и в первый раз, Антон, не стесняясь забрался шаловливой ручкой под одежду художника, другой же он не давал Исааку отпрянуть и разорвать тем самым поцелуй. Сам того не зная, драматург обнаружил чувствительные места на спине возлюбленного. Каждый раз, как Антон проводил пальцами по контуру лопаток, Исаак издавал тихий, но сладостный стон, исчезающий в сплетении языков. От такого писатель быстро возбудился и в штанах стало тесно, желание прикоснуться к себе вынудило отстраниться. На Антона уставились непонимающие и полностью затуманенные, чёрные глаза. Левитан пытался вновь припасть к опухшим от его же игривых покусываний губам, но его мягко оттолкнули. — Что-то не так? — обеспокоено спросил пейзажист и ласково провёл рукой по щеке любимого. — Я-я… кхм… мне нужно отойти ненадолго… — отводя взгляд куда угодно лишь бы не смотреть на Исю, Антон напряжённо втянул воздух и задержал дыхание, любое не аккуратное движение приносило дискомфорт. — И куда же ты, garçon inexpérimenté***? — хитрый прищур и наигранная интонация, Левитан давно заметил состояние Антона, но специально ждал его дальнейших действий. — Так! Кто тут ещё не опытен?! — возмутился Чехов. Он не был заядлым кутилой, но и святым, нетронутым юношей тоже не был. Всё же не только из-за харизмы женщины бегали за ним, да и публичный дом иной раз мог посетить, чего только японские проститутки стояли, столько всего нового и интересного испытал тогда Антон Павлович. — Ууу ну что ты так взъелся, аль растерял свою уверенность? — подтрунивал Исаак и любовался гаммой эмоций, отражающихся на лице врача. — Нарываешься, чертяга! — А может я того и добиваюсь… — сказав это, Исаак схватил (не сильно, конечно же) за причинное место Антона, тот зашипел, сдерживаясь всё же, и посмотрел выпученными глазами на проказника. — Исаак Ильич, не оборзел ли ты случаем? — более формальное обращение должно было по задумке писателя притормозить озабоченного еврея, но что-то пошло не по плану. — А знаешь, когда ты злишься это так… так будоражит. Не подумай, я не какой-то там ненормальный извращенец, просто… просто засунь свою, не знаю, гордость, что ль, или какие-то рамки к чертям собачьим! Грешить, так вместе, а то я знаю куда ты там намылился. — честно говоря, Левитан сам себе поражался, что уж там говорить про неожидавшего такого Чехова. — Я-я не знаю… — Антон немного испугался и вжался в стену, пытаясь слится с ней, неизвестность в некоторой степени настораживала и он не имел представления: что делать с мужчиной и как вообще с ним заниматься соитием… — Тц!.. — закатив глаза, Левитан взял всё в свои руки. Буквально. Похоже, в их дуэте на удивление для обоих, романтиком и душкой-обояшкой, зефиркой, бусичкой оказался Чехов, а вот страстным, ненасытным (что выяснится чуть позже), ревнивым альфачем (как бы противно это не звучало, но других слов не подобрать…) — Левитан. Так вот, недожидаясь согласия, да оно и не нужно было, по глазам прекрасно всё видно, просто Антон по натуре сдерживал себя всегда и тут контроль над собой он не хотел терять, Исаак по-хозяйски стал оглаживать чужой пах, то и дело надавливая, что вызывало нежеланные стоны Антона. Для Левитана же это был рай для ушей. — Рукоблудием давно не занимался? — вдруг спросил художник. — Чего? А ну… другие врачи говорят, мол, это провоцирует чахотку… — И ты веришь?! — с усмешкой перебил Исаак. — Нет. И да, давно… — стыдно было, конечно, такое признавать, но что уж поделать, а то Ися всю душу выест пока не узнает. — Ну-с наслаждайся тогда! Левитан, ощутив себя властителем ситуации, высвободил из штанов и антошин возбуждённый орган и свой (про себя любимого забывать не стоит). Мастерски чувствуя партнёра и своё тело, он доводил до исступления их обоих. Чехов больше не мог сдерживать стоны, уткнувшись в шею художника, он пытался заглушить звук, чтобы ненароком никто не услышал, в особенности Иван (мал ещё для таких игрищ)… Попутно Антон оставлял мимолётные поцелуйчики на шее развратника, но и не скупился проявлять характер, оставляя еле заметные отметины от зубов (опасность сего деяния, как врач, он понимал, потому и был осторожен). Левитан, доведя их до пика и кончив одновременно, простонал имя любимого. Выматанные и запыхавшиеся, они просто глупо улыбались друг другу и были счастливы, все болезни позабылись разом, все проблемы улетучились, мир сузился до этой единственной комнаты. — Может я порчу момент, но… но ни одна женщина не приносила мне такого удовольствия. Считай это комплиментом. — Антон потрепал и без того взъерошенные волосы Исаака. — Ха, я и не сомневался в этом! — заявил, распластавшись на груди писателя и мурлыкая, как кот, Левитан. — Кхм, не рановато ли улёгся? Убирать за собой кто будет? — Ну там не только моё… — игриво подловил того Ися. Чехов обречённо вздохнул и, достав платок, предназначеный совсем для другого, обтер их (лучше бы помылись, но сил на это уже не хватило). — Спасибо… — сонным голосом поблагодарил Левитан, проваливаясь уже в царство Морфея. — Милый ведь, когда не шалит… — гладя, казалось бы, не самые мягкую шевелюру, проговорил Антон, зная что любовь всей его жизни уже не слышит его.