Танец под небом цвета стали

      Если бы кто-то спросил у Эллин, как выглядит земная преисподняя – она бы показала этот день. Солнце скрылось за тучами, небо казалось сотканным из мрака и тьмы. Молнии сверкали, озаряя покои бледным свечением даже сквозь плотно закрытые ставни. А раскаты грома оглушали своим рокотом замок и двор. Даже пламя свечей в канделябрах пугливо дрожало. Дождь не барабанил, он низвергался с небес, будто пролитый кем-то неосторожным с наполненного до краев котла. А море взбесилось, принялось за старое дело и ревело с двойным усилием, сливаясь с диким воем ветра за окном.       Она сидела на постели, подбирая нити для шитья. Когда закончит, платье должно быть черным, как обсидиан, с серой вышивкой терновника, струящейся по подолу от пояса. Чтобы когда её нога ступит в септу и она предстанет пред алтарем Матери под руку со стариком, от которого за милю несёт землей и потухшей жизнью, она уже была облачена в траур. По самой себе.       Тихо скрипнула дверь, и в проем скользнула тень в синем платьице. – Отец зовет тебя. В горницу, – Флорис опускает глаза под пышными ресницами, будто даже посмотреть на сестру ей духу не достает. – С матерью? – Нет, но он не один.       Ей бы испугаться, но в душе лишь черствое равнодушие. Ей бы разрыдаться или хотя бы пустить слезу, но в ответ ничего. Отец никогда не любил их слезы, а мать растила в строгости, как и её саму на рубеже Дорна и Штормовых Земель, на пограничье.       Она открывает дубовые двери горницы и думается ей, что разразившаяся там буря будет хуже той, что ярится за окном. Но изменить что-либо ей не по силам – только войти с улыбкой на бледном лице. Может, в мягком отцовском кресле сидит тучная фигура лорда Эстермонта и согбенный старик прилипнет губами к её руке? Или отец призвал вторую септу из Староместа, которая будет бдить её денно и нощно в покоях, коридорах и во дворе.       Только вот внутри нет грозовой тучи. Нет даже воя ветра, потому что в отцовской горнице нет окна. Очаг натоплен. В воздухе царит затишье. Перед бурей? Нет, достаточно на сегодня бурь.       Лорд отец улыбается хитро, будто загадывает загадку, ответ на которую знает только он. А в его собственном мягком кресле, закинув ногу на ногу, сидит человек, пристально глядящий на неё единственной фиалковой глазницей. Другая пуста. Это ведомо каждому, но он всё равно прячет её под темной повязкой, частично скрывая уродливый шрам.       Она приседает в деланно низком поклоне, склонив голову, как пристало леди. Но любопытство разрывает. Хочется разглядеть сполна то, по чему томно вздыхает Флорис и томится Касс. – Четверо их у меня, Ваше высочество, – отец чешет бороду и сам разглядывает Эллин, будто товар. – Люблю их и берегу, как умею. Но видят боги, что вся седина на висках – их работа. Такие уж они у меня. Моя леди жена каждый раз молится в септе о сыне. Может, тогда я и познаю покой, когда сыграю четыре свадьбы и оставлю Предел сыну. А пока… ну что ж, глядите.       Она чувствует, как единственный глаз проходится по ней с головы до ног, не запинаясь ни на узких бедрах, ни на выпирающих ключицах, будто ему вовсе дела нет до того, что она ужасно бледна. – У меня четыре дочери, – словно не вынося нависшую тишину, повторил лорд Боррос. – Выбирайте любую. Касс самая старшая, она первой и расцвела, зато Флорис самая красивая. А если вы хотите умную жену, то вам подойдет Марис. – А эта? – голос принца хриплый, чуть осевший и чуть знакомый. Конечно знакомый, должно быть слышала в чертоге или на пиру, но в груди всё равно всплывало странное чувство. – Эллин. Третья. Вздорный характер имеет, Ваше высочество. Несомненно вся в меня. Но простите, уже почти обещена. Эстермонту из острова. Старик так обрадовался, когда узнал. Возьмите Кассандру.       Она не слушала, пропускала мимо ушей и слова отца, и что ею торгуют, будто кобылой. Он выберет Кассандру. Такие всегда выбирают то, на чьей фигурке платье смотрится пригляднее. Они будут чудной парой – видно сразу. Он высокий и статный, широкий в плечах, с сильными руками, обтянутыми тканью дублета, а рядом она красивая, с мягкими яертами, круглым личиком, большими глазами лани. – Лорд Боррос, ваши дочери для меня равны. А вас, милорд, и я, и мой брат безмерно уважаем. В вашем саду их правда четверо, но вначале вы произнесли слово: «Любую». И думаю отступать уже поздно. Я попрошу Верховного септона молится за здоровье лорда Эстермонта денно и нощно, не знаю, как он переживет утрату, но леди Эллин, позвольте, останется мне, – нажим на последних словах чувствовался сталью в голосе.       Отец повел глазами, будто ища на стене под самым потолком достаточно достойный ответ. Наверное, не нашел, вернулся от потолка к полу своей горницы и протянул свою жилистую руку принцу, а тот пожал её твердо и не улыбаясь. Опасный он человек, отец должен знать, какие слухи о нём витают. Только вот он вовсе не лорд Эстермонт, а когда он наклоняется и целует ей руку, она не ощущает отвращения. Счастья тоже не находит. Да даже чувства превосходства над Кассандрой не плещется внутри. Пусто и страшно. – Если вы и вправду хотите отбыть сегодня в это ненастье, то я созову мейстера и септона в чертог. Повторите всё сказанное здесь при дворе. И я буду рад поддержать родственника делом и мечом. – Третий день пируем уж. Пора бы мне, наверное, завязывать с пойлом и охотами, брат и матушка ожидают в столице, – говорит он и понимание искажает Эллин лицо. – Дракон под стенами переводит запасов в два раза больше, чем весь замковый гарнизон за месяц.       А после отец выходит. И не смотрит на неё. Ни разу. Дверь закрывается за его могучей спиной, и Эллин чувствует себя покинутой на забытом людьми и богами острове среди бурлящего моря. Только Эймонд Таргариен продолжает хищно улыбаться, раскинувшись в отцовском кресле перед ней. – Простите, что спутала вас со стражником, Ваше высочество, – слова вылетают, будто сбитый комок опилок. Чему там учила её дряхлая септа? Улыбаться? Быть учтивой? Нет, меньше говорить. Так шанс оскорбить ещё больше пропадает. – Прощаю. Ты повеселила меня в тот вечер. Считай, что это подарок. – Подарок? – хочется вскрикнуть, но выговорить получается лишь почти шепотом. – Выгодный союз. Помолвки расторгаются. Рыцари мрут на войне, как мухи. Леди мрут в замках от тоски. А когда битвы утихают, свадьбы играют уже с другими. И никто особо не оскорбляется. Даже проблему брака возможно как-то разрешить. Сир Отто Хайтауэр говорит, что это игра. Игра Престолов, – он спокоен, как будто вытесан из камня, её же спокойствие тает, будто восковая маска, пока одноглазый принц усмехается над ней в горнице её же отца. – Когда все утихнет лорд Эстермонт умрет, обещаю. – Главное, чтобы не умерла я, когда подвернется другая выгодная партия.       Единственный глаз долго следил за ней. Она же смотрела на него двумя, ни на миг не отводя взгляда. Септа сказала бы, что это наглость. Но Эллин знала – это была игра. – Я похож на убийцу? – спросил он, пытливо выгнув светлую бровь. – Мы решим вопросы помолвки после, а пока… пока ты моя. Я произнесу это вечером в чертоге более красочно. Там ведь будет полсотни свидетелей. Так нужно, чтобы моя сестрица на Драконьем Камне узнала о нашем счастье до завтрашнего утра.       Очаг горел, дрова громко хрустели. Когда он достал из шкатулки камень в тонком ободе серебра, ей показалось, что красный рубин тоже пылает ярким пламенем. Что если он каснется её кожи – оставит ожог. – Это мне? – дурацкий вопрос, лишь бы не молчать и не сверлить пол глазами. – Да. Симпатичная побрякушка. На память.       Когда его пальцы цепляли кулон на шею, вдоль позвоночника у Эллин пробежала мелкая дрожь. От холода серебра и тепла рубина в огранке.       Его сестрица и вправду узнала на Драконьем Камне ещё до рассвета, только вот о счастье ли?