7.
21 января 2023 г. в 20:07
Примечания:
Пов от лица Эймонда.
Вхагар поднимается в небо и в жилах у Эймонда кровь заменяется легкостью с примесью восторга. В полете нет места страху, сомнениям или сожалению. Есть только цепкие узы дракона и его седока. В руках стальные возжи, но если подумать – они не нужны. Что такое эти несчастные куски железа, когда дракон способен стереть в пыль и их, и наездника на своем хребте. Но не делает этого. Ведь с всадником их связывает одна могучая цепь, древние звенья которой сотканы из пламени и крови.
Любое животное чувствует страх. Страх питает его и наполняет чувством превосходства над человеком. Вхагар – не любая, но в каждом взмахе бронзовых крыльев виднелось странное верховенство. Может потому, что он сам ощущал, как боится девчонка в седле перед ним, хотя отчаянно пытается держаться ровно. Как сказать ей? Как объяснить? Что дракон и он – не одно целое, но они неразделимы, что без крыльев он бы почувствовал себя опустошенной флягой на сухой дорнийской земле. Никак не объяснить. Она не Дракон. Возможно, Хелейна и поняла бы, а эта… эта не поймет. Она, как и все. А Вхагар для неё – огромный ящер с крыльями жутких размеров.
И ему её тоже не понять, он ведь никогда не боялся. Разве что в ту ночь, когда маленький ублюдок Стронга всадил ему железяку в глаз. Вогнал свой маленький, чуть не игрушечный кинжальчик почти по самую рукоятку. И, кажется, даже провернул. Мир Эймонда тогда растекся кровавыми кружевами боли и страха. Не за себя, не за глаз, который старый мейстер извлекал щипцами, а за Вхагар, потому что она до самого рассвета буйствовала в стойле, и за матушку, что кричала и молилась вся в слезах. Как будто в ту ночь мейстер очистил не только его правую глазницу, но и душу от страха. А без страха человек безрассуден, опасен и зол. Та ночь перекроила его, изменила и подарила дракона, а ещё отняла один глаз, но оставила второй, который видел теперь больше, чем два прежде. Так он и рассмотрел, что отец его – человек, предвзятый и ничтожно слабый перед своей драгоценной дочуркой и её бастардовым выводком. А мать его несчастна и одинока в наполненном людьми замке, хотя окружила себя служанками и фрейлинами, будто то была её броня.
Когда-то Эймонд поклялся себе ни в чем не походить на отца. Ни словом, ни даже делом. Отец не любил фехтования – Эймонд в нём преуспевал. Отец был податлив и мягок с двором – Эймонд в каждом слове излучал жесткую силу. Визерис Таргариен быстро забывал причененное зло – Эймонд лелеял его внутри, взращивал ростки ненависти и обиды, чтобы когда-нибудь вернуть в полную силу. Или уже никогда, все затаенные обиды теперь останутся при нем. Отец умер. И когда эту весть ему принесли прямо в драконье логово он принял её, как весьма ожидаемый финал. Теперь король – Эйгон, а Эймонд всего лишь тень у трона с поднятым вверх мечом. Ведь кто-то в конце концов должен поддерживать подножья, когда на вершине сидит такой король.
Красные башни, возвышающиеся над Королевской гаванью, видны с неба над морем, как длинные копья вогнанные в облачную синеву. Эймонд уже ощущает запах гнили и разложения длинных улиц столицы и ропот блошиного конца. Представляет раздосадованную матушку и разочарованного сира Отто. А ещё плотоядную ухмылку Эйгона, когда он войдет в зал совета под руку с собственной женой. Но всё это ему ещё предстоит впереди. Сейчас же перед взором только шелково синяя гладь неба, по которой Вхагар скользит в потоке легкого ветра, как быстрокрылая птица, и темные волосы Эллин Баратеон, которые спутанными змеями разметались по хрупким плечам и лицу. «Надо было отправить её в Королевскую гавань на корабле морем,– проскакиевает короткая мысль, а после её нагоняет другая, – Не следовало на ней не женится». Он вспылил. И вечером в чертоге, и утром следующего дня. Почувствовал себя загнанным в ловушку зверем, поэтому и встал с ней под сводами септы. Хотя почва под ногами до сих пор казалась совсем зыбкой.
Эймонд Таргариен спикировал вниз быстро и резко, как привыкли и он, и Вхагар, теперь ветер гудел в ушах неистовым свистом.
– Sa tida. Kelītīs! – Команда сливается с ветром, но дракон слышит. Он всегда слышит, поэтому и сбавляет темп.
Если бы Эймонд видел лицо девицы перед собой, то на нём непременно застыл бы праведный ужас. Но он не видит. Только чувствует как окаменело тело под его рукой, когда он прижал её к себе, чтобы ветер не так сильно врезался в тело. Он повел поводья влево и влетел в ворота Драконьего логова, не сбавляя скорость полета. Смотрители молча глядели им вслед, провожая глазами из темных ниш. Драконы сверкали со стойл ореховыми глазами. Ему видеть это было далеко не впервой. А вот удивление спутницы забавляло.
– Лошадь мне и карету для леди! – бросил, стаскивая перчатки и резко расцепляя ремни на седле. Ремни-то у него всегда были прочные. Смертельно глупо бы было не удержаться в седле и свалится вниз, прямо как Люцерис… Люцерис. Было бы ложью сказать, что он не желал ему смерти, но точно не такой и не тогда. Вина на Вхагар. Была бы, если бы только он и дракон не были связаны одной цепью.
– Двух коней. Леди не терпит карет. – Её звонкий голос вырвал из замешательства. Или ввёл ещё глубже. Никак не понять.
– Я не намерен устраивать конную прогулку. Мне нужно в замок как можно быстрее.
– Я хорошо держусь в седле.
Эймонд подозревал, что её «Хорошо держусь в седле» значит «Обьезжала двор два раза, а поводья держал конюх». Но спорить тут, на глазах у Драконоблюстителей – верх глупости и куча времени, потраченного за зря. Легче уж выбрать в конюшне не самую прыткую кобылку, велеть оседлать и молча подать ей руку, чтобы помочь оказаться в седле. А ей хватает дерзости отказаться. Сама вскакивает в седло и натягивает поводья. Вскакивает по-мужски, а не так, как пристало леди. Слабая попытка вызвать у него восхищение. Не его беда, если умудрится стереть кожу на бедрах в кровь.
Он направляет собственного черного, как ночь жеребца к воротам. Сначала мелкой рысью, а после разгоняет к галопу. В эту пору улицы почти полны людом, но им удачно удается скрыться прежде, чем они равняются бок о бок.
– Действительно недурно, как для скачки с лордом Эстермонтом, – бросает ей сквозь зубы, прибавляя галоп.
Солнце уже высоко, а с холмом Эйгона их по-прежнему разделяет длинная вереница улиц. Она держится темпа, но всё же чуть отстает, его это злит. Всё вокруг складывается наихудшим образом, а ему положено тащиться здесь подле неё, когда подмывает желание оставить далеко за спиной.
– Что вам ведомо о скачке? – она смеется. С него?
А после пегая кобылка бросается в быстрый галоп, опережая его скакуна на добрых четыре ярда. Шпоры врезаются в темные бока жеребца, но тот огромен и неизворотлив, недовольно стрижет ушами. Бег. Карьер. Безумная скачка среди улиц. Он подгоняет голосом и конь закусывает удила, пригнув шею, но догнать никак. Единственный ориентир – её волосы цвета воронового крыла. Бесовка. Лошадь у неё моложе и явно резвее. Меньше и легче, прямо пляшет под седлом. А ещё всадница у неё гораздо мельче. Прижалась к крупу и будто шепчет кобылке на ухо заклятье, что ведомо только ей.
Эймонд видит её вдалеке среди опустевшей улицы. Видит черные локоны, рассыпающиеся по плечам. А после видит, как лошадь резко вздымается на дыбы и поводья уже не спасают всадницу. Кажется, сейчас вылетит из седла. На такой скорости это почти равно погибели. Он ударяет жеребца в бока, шпоры врезаются глубоко, поводья вгрызаются в десны. Кобыла ещё беснуется впереди, молотя копытами воздух. Седьмое пекло. Упадет же через мгновение.
Он успевает ухватить удила пегой за секунду до конца. Кое-как осадить проклятую лошадь, притянуть ближе, успокоить. После резко соскакивает вниз и стаскивает её с седла. Бледнее мела, будто молоком умытую. В голубых глазах стынет жуткий, испепеляющий страх. Губы сжаты. Руки пытаются указать на что-то впереди, но вся она сейчас словно рассыплется на мелкие кусочки.
– Там ребенок! – едва ли выговорила, вперив в него глаза.
– Проклятье! Да ты шею свернуть могла или убиться, дура!
Эймонд не позволяет ей вырваться. Если там и правда был ребенок – лошадь его истолкла. Не оставила ничего, на что следует смотреть, но Эллин всё рвалась, царапая руки. Проклятье. Он заслонил её от толпы, что уже выбиралась из лачуг, чтобы посмотреть, и оглянулся проверить не подоспела ли стража. Растолкав груду сбившихся в кучу зевак, вдруг увидел мальчишку, спокойно копошащегося в дорожной грязи. На нём ни ссадины, ни следа. Только огромные зеленые глаза хлопают и глядят на мир из под косой челки.
– Глухой он! Горе матери его, хорошо что уберегли боги! – роптали и справа, и слева.
Он молча бросил мальцу кошель. Повернулся и пошел вон. Если бы от всего содеянного по глупости зла было можно откупиться, то Арракс осталась бы жива, а бастард Рейниры не упал бы в море.
В седло сама она больше не села. Сир Отто и матушка будут гневаться ещё больше, если за милю от замка его жена окажется мертва – неприменно заставят вернуться в Предел и вновь пообещать лорду Борросу целую гору золота.
В замок они въехали через главные ворота. Стены дышали жаром, впитанным за солнечный день. Люди копошились, как муравьи в необъятном муравейнике. Паж взлетел с лестниц запыхавшийся и красный, как помидор. Бросился к ним через весь двор, ещё за ярд сгибаясь в поклоне.
– С возвращением, Ваше высочество! Прежде всего вас хотела видеть королева-мать, а после лорд десница. Если вам будет угодно, я провожу леди к покоям, ведь вам нужно ещё посетить короля, – тараторил, не умолкая.
Эймонд смерил её пристальным взглядом. Оглядел с головы до ног и пришел к выводу, что дорожное платье и растрепанная прическа матушке придутся не по нраву. Только вот зачем прятать доказательство его удачной сделки дольше срока? Он подал ей руку, готовясь, что она вот-вот что-то да выкинет. Но Эллин безропотно вцепилась в его предплечье и сквозь каменную арку вошла в башню Мейегора, будто самая покорная в Вестеросе жена.
Длинная вереница ступеней вилась вверх извилистой гадюкой. Жутко высокое и жутко мрачное строение от высоты лестниц казалось ещё неприступней.
– Моя мать – благочестивая женщина. Если будешь держаться подле неё и она к тебе прикипит, думаю, оставит при себе в любом случае. – В свете произошедшего, он имел в виду собственную гибель, но если она и взаправду не так глупа, как кажется, то уже все сама поняла. – Не дерзи и будь учтивой, если тебя этому научили. Знай, что здесь и стены имеют уши. Улыбайся и будь любезна. Всем, кто спросит к чему спешка в свадьбе, говори, что отцу не терпелось породнится с Таргариенами. Или улыбайся и молчи. Здесь не надо глупостей или какой-то жертвенности вроде того, что ты учудила часом раньше.
Она остановилась у очередного лестничного пролета.
– Ты бы его задавил? – её голос немного дрогнул, когда она задала вопрос.
Эймонд посмотрел ей в глаза. В них теплилась какая-то надежда. Но что он сейчас мог ответить, что лучше слетел бы с лошади сам? Ему хотелось высказаться жестоко и желчно, так как привык и так как умел. Но чем он тогда будет лучше Эйгона? Который изводит Хелейну попойками и распутством изо дня в день, но гораздо больше донимает словами.
У Эймонда теперь своя жена. Она его перед богами и людьми, и в пекло то, что для него самого она совсем чужая. Много несчастных женщин ему довелось видеть в этой жизни. Мать, Сестра, шлюха Эйгона в борделе, которую заставили выпить лунного чая. И всё равно, что несчастье у них было разным, у каждой своё. Но что-то у всякой из них было неприменно общее.
И вот она. Стоит перед ним. Ниже почти на целую голову, с большими, понимающими глазами и темной прядкой волос, спадающей на лицо. Её рука всё ещё цепко сжимает его предплечье. Она не виновна ни в чем, может, лишь в том, что стояла рядом с ним в семигранной септе.
Ты готов превратить её жизнь тут в седьмую преисподнюю, Эймонд Таргариен. Быть одновременно и собственным братом, и отцом, от которых тебе мерзко и тошно.
Ты хочешь сделать её несчастной?