Танец под небом цвета стали

      Блошиный конец онемел. Утих шумный беспорядок заполненых людьми улиц. Кажется, даже крысы попрятались по норам и глазели оттуда хищно сверкая темными бисеринами умных глаз. Пара тройка оборвышей сирот ещё глядела на них выпученными от прожигающего мозг изумления глазами, остальные — те, что постарше и посмышленнее желторотых детей что есть сил улепетывали прочь сверкая босыми пятами. — Прочешите все улицы! Обищите каждую дыру! — Эймонд кричал, а последний луч уходящего дня насмехался с него скользя щекотливым касанием по забралу шлема и всё же слепил глаза. — Всех в доме Миссарии из-за моря взять в цепи. Никого не выпустить и не впустить!       Ему не нужно слышать подтвержедения — его было и так отчетливо видно в суровых глазах сквозь прорезы железных шлемов, так же отчетливо, как смерть в королевских покоях на закате вчерашнего дня. Решимость виделась, слышалась, чувствовалась в руках караульных крепко сцепленных на мечах, в мозолистых пальцах, закаленных ненастьем ладонях. Он достал из ножен собственный бритвенно острый меч. Блестящий, роняющий блики в лучах предзакатного солнца. Оружие и так обагрится кровью раньше, чем блошиный клинок укроет янтарный закат, лезвие тихо шуршит скользя по добротным ножнам. Хочет крови. Желает её. И получит. Сталь упьется ею, окрасит метал в пурпуно-алые кружева, будет мало, мало, мало. Если бы за их жизнь можно выменять другую — он бы резал не выпуская из рук меча. Но это невозможно, ведь в цепких обьятьях Неведомого нельзя ничего поменять. Эймонд опустил забрало ниже скрывая и повязку, и уродующий шрам, и собственное неведенье, что читалось на лице, будто проклятье. Пора. Отряд двигается вперед не стишая шага, гремят железными латами, как надвигающаяся преисподняя.        Цель была слишком близка. Бордель Пиявки прижался стеной к низкой лачуге ремесленика в самом конце длинной, часто петляющей улицы, там, где лежит черта между этим клоповником и кварталами побогаче, где горят очаги кузнецов и ткачей, а люди морщат носы от тянущего вдоль проулка зловонья. Яркая, пестрящая перед взором вывеска на всеобщем провожала закат переливаясь оттенками пурпура и лазури, мерно колыхалась на внезапно нагрянувшим порывом ветра.       В воздухе стояло блаженство. Дневной зной отпустил, а волю взяла распустившая руки ночная прохлада. Пели цикады. Сквозь едва ли открытое окно под самой крышей слышался беззаботный девичьий смех, задорные смешки зубами рвали на части мозг и всё тело.       Их прервали бесцеремонно, смешок сменился песнью для стали, лица пресудствующих стали смертельно бледны, вытянулись, застыли в немом выражении. Весь этот смех задохнулся в одно мгновение, превратился в испуганый всхлип, когда Золотые плащи навалились всем строем на сухие доски. Их визит здесь нежданный. Никто не желает встречать на пороге подобных гостей...        Старый изрытый следами от оспы стюарт пытался поднять топор. Топором его и убили. Визг полуголых девиц заполнил мир, кровь залила половицы. Эймонд видел растекшиеся алые пятна, и чувствовал дух прошлого дня. Раньше он никогда так явственно не ощущал запаха свежей крови. А вчера эта кровь заливала глаза и была везде. На белых плитах пола, на его руках, на её темно-синем платье. Он не мог выдавить из себя слова, когда переступил порог. Тишина тогда, кажется, прерывалась лишь тихим всхлипом Хелейны и гвардейцами, что копошились у проема в стене. Он бросился к телу, но понял, что не знает что делать. Казалось, она не дышит, грудь не поднимается, бой сердца неощутим. Кожа бела, будто снег, а губы почти посинели, всё лицо превратили в ничто.        В тот миг что-то внутри тренькнуло, будто порвавшаяся на прицеле тетива лука и что-то слетело в пропасть уступая место целой волне, целому уничтожающему всё на пути пожару. Пятно растекшееся, вьевшееся в плиты пола казалось огромным, а синий бархат — кроваво-черным. Он глядел, но не мог понять, какая из ран опасней и глубже. Те две, что под ребрами? Та что повыше? Или тот порез, который полоснул по лицу длинной уродливой лентой?       Мейстер стоял на коленях, всё прикладывал крохотное зеркальце к уже посиневшим губам зажимая раны. А у Эймонда перед глазами рушился мир, или нет… это почва за миг растворялась под сапогами.       «Это из-за тебя!» — Дейрон кричал ему что-то в лицо оторвавшись от плачущей матушки — «Они сказали, что берут плату за сына. А это ты убил Люцериса! Ты! Твоя вина! Убийца!»       Эти слова ещё бились в его ушах. Приходили далеким эхом. «Убийца» — это он убил её. Он подписал ей приговор в септе Штормового предела.       Может, Эллин, как и все, верила в сказку. Где принцессу ждет добрый принц, а не одноглазое чудовище. Где принцесса танцует и смеется, а не горит в горячке и тает, будто свеча. Она не пришла в себя ни утром, ни к концу вечера. Не открыла глаза. Эймонд не знал — он ждет этого или смертельно боится. Ведь звук её голоса пробьет его доспех лучше, чем любая сталь. — Ваше высочество, — Кристон Коль за спиной будто тень в белом облачении. — её здесь нет, думаю, кто-то успел прислать предупреждение. — Так найди же её! Достань из-под земли эту бледную пошесть.       Кристон смотрит равнодушно и спокойно, понимающе, будто и сам знает все его мысли наперёд, а после уходит прочь оставив его одного в комнате с единственным стулом, куда по одной вводят шлюх, служанок, пажей, для которых начало разговора начинается одним и тем же. И заканчивается тоже одинаково. — Мсти, не мсти — мёртвых не вернуть. И радости это не принесёт. — выплевывает ему в лицо старая, но ещё не согбенная кухарка — Леди Миссария была добра и беды никому не хотела, а в тебе сидит зло и сьедает тебя ложечка за ложечкой. Я помолюсь за тебя когда-то, принц-калека. — Не молись. — За окном уже ночь, а все признания прозвучавшие здесь совершенно впустую — Мне нет дела к глухии богам.       Только вот в последнюю луну в этой жизни ему впервые привиделась ясность и четкий смысл, а после этот смысл убили, он почти умер на его глазах. И в покоях его теперь не пахнет лавандой с тонкой примесью мяты. Там стоит запах боли, крови, трав, отваров, примочек и мазей. И он боится возвращаться туда. Боится, что вот-вот ударит колокол на замковой септе, а звон его подхватят ещё тысячи колоколов королевской гавани. И эта длинная поминальная песнь способна свести с ума.       Воздух в борделе Миссарии жаркий и удушающий. Он был таким всегда? Или стал всего лишь за одну минуту? Ворот доспеха давит, шлем сжимает виски и Эймонд снимает его к чертям, бросает на пол наслаждаясь громким звуком упавшего железа.       Он бы поехал в замок, но там все стены пропитаны смесью страха и отчаяния, там матушка в окружении сотни гвардейцев, но всё равно боится закрывать глаза, там Хелейна, что ещё вовсе не отошла от очередного припадка, Джейхейрис, который напрочь перестал говорить и Джейхейра — она бесконечно плачет. Там Эллин, эта хрупкая взбалмошная девчонка от которой было трудно отвести глаза, раньше, теперь ему трудно посмотреть на неё, ещё труднее взять в ладонь исхудавшее запьястье — ему кажется оно начнет коченеть прямо под его рукой, станет холодным, как пустоши севера.       И за всё это он убьет. Уничтожит Деймона, Рейниру и весь их выводок. Эймонд ведь — чудовище. Всегда был им в глазах других, может и в своем собственном. В этой мести не будет жалости, там будет место лишь ненависти, осколкам памяти и скопищу зла. — Куда прикажете теперь, Ваше высочество? От россыпи звезд в чистом небе болел глаз, он в последний раз и так болел часто, может, потому что Эймонд не спал по ночам? Не мог. Слышал шаги в стенах и нашаривал кинжал под подушкой. А после сидел до утра в покоях наполненных до краев мерзким запахом лечебных трав, сонного вина и макового зелья. Сидел и вспоминал те обрывки и клочки пытаясь сцепить воедино. Зачем она сделала это? Почему она? Почему он не смог предотвратить это, отвести, защитить, заслонить от ножа? — В бордель. — собственный голос казался чужим, незнакомым — в тот, где Эйгон любит бывать чаще всего. В «Веселую Дорнийку». Нужно забрать его в замок. Ночи прохладные, пусть не спит в блевотине.       Они оседлали лошадей и двинулись вглубь квартала. С домишек лился тусклый свет от свечи, а улицы пустынно встречали всадников. Драконье логово глядело пологой крышей с высокого холма, но желания повернуть туда пришлось задавить. Сейчас не время. Придет день и они с Вхагар сожгут обитель Деймона дотла. Не оставят от того, чем он дорожит даже пепла.       У «Веселой дорнийки» был собственный двор, длинная конюшня с жолобами для сена, маленький, будто игрушечный фонтанчик и сад с сочными синими сливами у небольшого заболоченого пруда. А ещё у «Веселой дорнийки» была любовь его королевской милости, добрая часть королевской казны и неплохие сговорчивые девки, по слухам из самого Дорна.       Эймонд постучал трижды, пока Коль ставил лошадей на постой. Подождал, пока колокольчик по ту сторону двери надрывно звенел свою трель, а после умолкнул. Открыла белокурая девица — высокая и гибкая, будто лесная лань, если и дорнийка, то явна не соленая, скорее каменная из побережья, а может просто дочь шлюхи, которая и Дорна не видела никогда.       Завидев в полумраке сумерек его глаз привычно упрятанный под повязку она залилась краской и поправила съехавшую с плеча шаль. — О, ваше величество, какой же честью вы наградили нас сегодня. Проходите, сегодня все наши услуги для вас, ведь…       Он заткнул её пальцем приложенным к тонким губам. Она лишь задорно расхохоталась откинув назад голову, пышные светлые кудри разметались по сторонам. — Где Эйгон?       Девица игриво намотала прядку на палец, захлопала длинными ресницами. — Я спросил тебя, где Эйгон? И не услышал ответ. — От нетерпения он сжал дверной косяк, и между ними с девицей осталось мало… опасно мало места. Настолько, что можно было услышать каждый её вздох и обжечься от порывистого дыхания. — На верху, ваше высочество, первая дверь у лестницы. Но он должно быть не один.        Лестница скрипела от каждого шага. В комнате по правую сторону слышался длинный стон, а в первой двери от лестницы напротив тишина стояла немая.       Дверь открылась легко, едва ли не слетев с петель, закрывать её было явно не Эйгоновой привычкой. Теперь же взгляду явился ворох простыней, разбросанные перины, задернутые занавески, пролитое на пол вино, рассыпавшиеся по столу сливы. В нос ударил запах пота и сношения. Смрад похоти, желания и борского вина. В полумраке нелегко было найти две закутанных в простыни тени, что сплелись друг с другом в объятьях не разжимая рук. — Проклятье, Эйгон! — Эймонд выплюнул это насквозь распахнув ставни, впустив прохладный воздух и ночную свежесть внутрь. — Просыпайся! Пекло! Эйгон!       Он пнул его ногой. Сначала легко, потом сильнее. Выхватил кувшин с вином и щедро брызнул оставив на простыне вишневые разводы и вензеля, которым не обрадуются прачки. Девица даже глаз не раскрыла, всё лежала нагая в объятьях цепких братовых рук, да и Эйгон просыпаться не собирался. Пришлось окатить целым штофом — почему-то не помогло. — Эйгон! Мать в замке ожидает! Черные на каждом углу, а ты имеешь каждую вторую девицу, пока Хелейна в замке едва ли не лишилась рассудка! Эйгон!       Голос срывался на крик, пока братец нежился в перинном рае.       Белая тень Кристона Коля появился из ниоткуда, выскользнула прямо из-за спины. Рыцарь присел у постели, тронул за руку сначала девицу, а после Эйгона. Коснулся шеи, приоткрыл веки, попробовал запьястье. Мгновение Эймонд не дышал — понимаение ледяной водой навалилось сверху.       Когда гвардеец крикнул пажу звать подмогу, а сам бросился разнимать тела Эймонд четко понял — наконец-то понял то, что должен был ещё целую вечность назад. Всё было отчетливо ясно, но он и сам тронул руку Эйгона в дурацком порыве, а после ладонь, сжатые пальцы. Они — напрочь холодные, будто прямо с улицы, а не с теплой простыни, ледяные. Мертвые. Неживые и уже давно застывшие. Не успел. Опоздал. Слишком мешкал. — Проклятье! — Эймонд выдохнул это до боли сжимая пальцы на уже безжизненной ладони.       Этим безветренным утром Королевскую Гавань будили колокола.