Танец под небом цвета стали

      Всё вокруг — мираж.       Мир зыбок и стекает сквозь пальцы мелким песком, ранит разъедая кожу. Кажется, она плачет. Но никак не понять слезы ли это? Или всего лишь растаявший воск, а всё её тело — тлеющая свеча, которая догорает?       Больно. Боль иголками покалывает в висках, зудит под черепом и не отпускает. Стоит лишь открыть глаза и с усилием коснутся вереницы повязок. Она привыкла к тем, что пересекают грудь, даже к тем, что туго стянули тело под ребрами, но не в силах смирится с той, что тщательно наложена вдоль лица, прячет там что-то влажное и время от времени кровоточащее. Служанки шептались, что в том месте ей наложили четыре шва. Четыре. Шрам тянется от виска к линии подбородка. Уродливый, рубцеватый и воспаленный несмотря на старания мейстера, что роптал битый час меняя примочки и изготавливая новый настой.       Ей хотелось посмотреть на него. На свое новое, чужое отражение. Ужаснуться и вспомнить заново. Покои королевы. Убийца. Нож. Кровь, которая заливала глаза и мир. Металлический запах. Это столько раз прокручивалось в сознании в пелене бреда и витало в суровой реальности, что к горлу вместе со слезами подходил ком ненависти ко всему. К дню, когда Вхагар вспорола крыльями синеву неба над Штормовым пределом, к Таргариенам, к миру, и к тому, кто приказал убрать все зеркала. Вынести из покоев прочь и не оставить ни единого, за это ей хочется выплюнуть проклятие прямо ему в лицо, или поблагодарить за то, что отстрочил миг, когда из зеркала на неё глянет изувеченное существо с которого жар и озноб смыли все краски. Эллин опять касается кончиками пальцев повязки. Ощупывает собственную метку, собственную плату за место среди этих стен, за место подле дракона? Да будут прокляты драконы, если цена столь высока.       Воздух вокруг раскален, как дорнийские пески возле замка на пограничье Штормовых земель, где родилась её матушка. Или это тень жара, что ещё ни на миг её не отпускал?       В покоях полумрак. Окна задернуты плотно, но крохотный солнечный лучик всё равно проскользает внутрь чертя длинную линию на плитах пола от угла к углу. Эллин хочется ускользнуть вместе с ним, но она прикована, и то и дело проваливается в глубокую яму бреда. А с бредом приходят кошмары и знакомые тени. В последний раз сквозь пелену горячки к ней приходил он. На рассвете, когда зарево восходящего солнца отражалось в его левом глазу и опасно сверкало в сапфире на месте правого. Он сидел на краю постели под дикий, неистовый звон колоколов, что разрывал череп. В полумраке ещё не наступившего утра Эймонд казался разбитым на тысячи мелких частей. А может, ей просто опять приснилось, как и страх на его лице, как и боль в зло искривленной улыбке, как и поцелуй застывший на её скуле.       Тело передернуло, когда дверь открылась вновь, тихо, почти без скрипа. И тут же закрылась не позволив ощутить спасительного сквозняка. У служанки, что вошла с подносом в дрожащих пальцах черное платье, черная вуаль и черные впадины синяков возле глаз так жутко контрастирующих с молочной белизной измученного лица и кожи. Эллин ощущает как мысли роем взлетают вверх и начинают безумно гудеть. Она беззвучно открывает рот — вот и всё на что способны её истресканые от жара губы, да и это дается ей с явным трудом. От ожидания ответа воздух стынет в легких. — Король умер миледи. — вместе с звоном подноса оглушают слова.       Король умер.       принц Эймонд не благонадежен. Некоторые пташки поют, что он таит в себе мысль свергнуть нашего короля. Никто не знает, что именно на его лукавом уме. — змеиным шипеним застревают воспоминания ворочаясь в ушах целым ядовитым гнездом. — Расскажи, Оленна. — Слова раздирают пересохшее от молчания горло под ленивую трель птицы за окном. Ей ведь нет дела ни к чему, она вольна чирикать невпопад где-угодно. У птиц нет ни королевств, ни королей, ни проклятых принцев, ни страха. — Никому не ведомо миледи. Одни говорят о яде, вторые о кинжале. Но в семиконечной септе замка уже поют поминальные гимны. Принц Эймонд сам привез Его Милость в замок среди ночи. Мертвое холодное тело. О боги, слышали бы вы, как убивалась по нему королева, проклинала и Рейниру, и богов, и драконов, билась в землю будто безумная. — В глазах у служанки два голубых, не имеющих дна, колодца до краев залитых бедой, но ловкие пальцы уже колдовали над повязками одкладывая в сторону одну за другой. — Лорд Ларис поклялся при всём дворе, что найдет убийцу, ведь его пташки везде, всё слышат. А милорд десница дал обет, что кем бы не был преступник смерть его ожидает страшная.       Только вот что, если преступника не нужно искать, что если он здесь, ходит рядом и вовсе не прячется? Если он королевский сын и братоубийца? Иголки опять с разгону вгонялись в череп. Одна за другой. Безжалостно дробили кость. Что-то маленькое свернулось внутри и шептало, что это невозможно. Что-то другое побольше губами Калеки напевало — все его слова не ложь. В играх под тенью трона Ферзь никогда не платит. Платит пешка. Здесь-то все понятно: пешка — она. И пешкой закончит, если не сделает хоть что-то сама, без тяжелого дыхания Лариса Стронга за ухом. И Эллин делает. Опирается руками, которые теперь больше похожи на бледные, укрытые жилами ветки, приподнимается неуклюже стягивая простыни. Всё тело болит. Зашитые мейстером порезы зудят изнутри, да так, что хочется раздирать кожу заново. — Платье! — Она кричит не со зла, просто чтобы слезы с глаз не брызнули на щеки, ведь когда горячая соль соприкоснется с рубцом на щеке станет всего лишь хуже. — Принеси мне то платье из темного бархата!       Оленна глядит непонимающе. Хлопает ворохом светлых ресниц, но по привычке подчиняется. Вылетает из покоев прочь оставив нависшую тишину и кубок макового молока на прикроватном столике. Эллин осушает залпом. Вкус приторный, сладковато — терпкий и уже через миг весь мир окутывает такая же сладостная, туманная пелена. В этой пелене она и поднимается на шатких ногах едва ли не путаясь в подоле собственной сорочки.       Оно лежит на самом дне сундука. Маленькое, хрупкое, в красивой бронзовой оправе. Сверкает отбрасывая солнечных зайчиков на высокие потолки. Стоит захватить в грудь побольше воздуха и на выдохе сдернуть повязку. Та не сопротивляясь слетает на пол одиноким клочком, а перед Эллин — Чудовище. С исполосованным кинжалом лицом и тусклыми глазами, с острыми скулами о которые можно порезаться, с кожей серой, а не белой, будто снег или же молоко. — Что они с тобой сделали? — повторяют губы, а голос дрожит будто не свой. Пунцовая кожа возле швов, будто кровавое пятно на белом шелке. — Что они с тобой сделали? Что?       Последняя башня её сказочных замков рушится. Этот камнепад должны услышать на много миль. От Винтерфелла к самому краю Дорнийских Марок. Самым громким бывает звук рушащихся надежд. Новое не может появиться из ничего. Рушится один мир, возникает другой. Для кого конец, для кого начало. Для неё же это — обрушенная тропа среди скал. Дороги назад нет, а впереди только острые камни. Что все они сделали с ней? Что она сделает с ними?       Маленькое крохотное зеркальце в бронзовой оправе с окаемкой из мелких сапфиров — подарок на десятые именины от лорда отца. Эллин тогда была жутко, безумно счастлива. А сейчас равнодушно смотрит в тысячи осколков разбитого вдребезги стекла.       «В разбитые зеркала нельзя смотреться. Иначе быть беде» — но для Эллин уже сбылись все худшие предсказания и беды. Теперь беда — она сама, хотя больше похожа на труп с осунувшимися и обострившимися чертами. — Миледи, может не стоит?       Но Эллин даже не морщится при виде шнуровки на корсаже. Омут макового молока её продержит, должен бы продержать хоть на мгновение дольше, чем она шепнет Эймонду Таргариену на ухо, что вся его жизнь в её руках. А вся её жизнь — теперь искалеченное лезвием кинжала нечто.       Они не шли — плелись по коридорам, а локоть служанки -единственная опора для то и дело подкашивающихся ног. Оруженосец, что всегда улыбался ей при встрече опустил глаза и разминулся с ней, будто с тенью, парочка дочек ошивавшихся при дворе лордов скрывали свою брезгливость за тенью вееров.       Вот каково это — быть тем, кому боятся взглянуть в лицо. Вот каково это — жить с мыслю, что все взгляды прикованы к твоему изьяну — совсем не к тебе. Вот каково — видеть в глазах тщательно скрытое омерзение. — Оленна, будь добра сопроводить меня к моему мужу.       «Мужу» — хочется смеятся. Но это всего лишь омут макового молока. Она следует подле служанки уже не разбирая дороги, будто слепой щенок, которого тащат в неизвестность на поводку. Все встреченные лица смешиваются в одну страшную маску, а сознание дорисовывает насмешливую ухмылку им всем.       День был солнечным, ласковым и без меры теплым. Воздух раскаленный и полный беспокойства до краев. Кажется, вот-вот сосуд напряжение переполнится, не сдержится да лопнет. И только где-то издали длинно и протяжно тянулся низкий гимн Неведомому из-под сводов замковых септ, где покоилось королевское тело.