Танец под небом цвета стали

      Шрамы можно прятать. Но о них никогда не забыть. И Эймонд помнит.       Помнит, как впервые оказался в борделе и как нелепо с дурацким смущением терялся, когда женщина перед ним, нагая и бестыжая, таращилась на то место, где когда-то был его глаз. Дурацкое воспоминание. Но с тех пор он всегда брал шлюх лишь с повязкой, ел с повязкой, был с ней и на турнирах, и на замковых пирах и временами казалось, что темный лоскут ткани намертво сросся с кожей. Он никогда её не снимал. Чтобы больше не увидеть ни в чьих глазах такого рьяного любопытства граничащего с тенью от отвращения.       Свечи в канделябрах дрожат пугливыми искорками. На стенах подрагивает танец тысячи теней.       Сейчас шрам можно не прятать. Он почему-то уверен, что она точно не осудит. Уверен в том, что не осмеет и не заклеймит. Потому что она, как и он? Нет, потому что она и раньше не смеялась с его увечья. И не сочувствовала. Просто смотрела сквозь. Да и ему сейчас стоит поступить точно так же. Но не выходит. Если к своей полосе боли он привык, то шрам на бархате её кожи выглядит осквернением чего-то прекрасного.       Говорят, за морем в Вольных городах Лисса и Пентоса есть лекари, что не чета здешним мейстерам цитадели. Говорят, что лечат они не только мазями, примочками да отварами. И он добудет их. За серебро, за золото, за кровь. За непомерную цену. Лишь бы её глаза не выглядели настолько пустыми и равнодушными. Почему-то ему это важно. Почему-то ему важна она. Но сейчас он об этом не скажет, зачем бросать на ветер слова пустым сотрясением звенящего от ночной прохлады воздуха — Прости. — и это всё, что он способен из себя выдавить. Да и это слово, будто жало вогнавшееся под язык. Эймонду Таргариену не свойствено просить прощения уже как тысячу лет. — Тебя? — Эллин стоит к нему спиной у роспахнутого настежь окна цепко обхватив себя руками. Будто не в силах согреться.       Широкая серая мантия болтается на тощих плечах задевая подолом пол. И в ней она выглядит до жути, до непривычия уязвимо. Будто вся её броня всегда была заключена в шнуровке и высоком корсаже. А сейчас опала вниз оставив ничем не прикрытой.       Он стоит напротив и колючие иголки холода вгоняются в затылок. Лишь бы она знала, как тяжело дается ему каждое слово. Но она не знает, всего лишь вскидывает голову вверх и отводит глаза. — Я был слишком самонадеян считая, что Красный замок то место, где Черные никогда не смогут побывать. Хочешь в Простор? Хайгарден сейчас хорош, там золотое время сбора урожая. А может Ланниспорт? Если хочешь побывать в Пределе я завтра же прикажу готовить корабль. Тебя всегда будут рады видеть в Староместе. А у Высокой Башни стены неприступней, чем здесь.       С тех пор, как на его голову возложили корону там неугомонно били в барабаны ночь и день. Под черепом саднило, виски казались сжатыми в тиски. Кажется, Эйгон не зря глушил этот бой вином и бесконечными попойками. А Эймонд не может. Боится. Боится погрязнуть в этой трясине с головой и закончить, как брат. Умереть в борделе, среди вороха простыней в обьятьях шлюхи. — Прикажи сослать и я уеду. Ты же теперь король, как и хотел. — её голос спокоен, летит в чернильную ночь, что заволокла непроглядным покровом и мир, и небо столицы и Эймондовы глаза. — А я по прежнему пешка в Игре Престолов, Ваше Величество. Только пешка теперь подпорчена, пора выводить её из Игры. Я бы стала никем сегодня. Одной из тысячи принесших безмолвный обет, зачем ты помешал? Тебе не претит это бремя?       Эймонд чувствует, как желваки пляшут на скулах. И ярость, что будто натянутая тетива, которую кто-то медленно подрезает вскипает водой в котле. Он мог бы признаться, что совсем не знает что делать и безысходность эта гонит в силки, как зверя. Но это бы значило, что Эймонд и вправду недостойный трона, недостойный материнской любви и той жизни, что ему досталась, не достоен даже Вхагар и той фигуры, что стоит у окна напротив — тоже. Но Эймонду этого не признать, не вынести. — Я хотел этого? Хотел чтобы Эйгона убили? Хотел, чтобы тебя изрезали прямо в покоях? Таков мой путь к трону? Я засыпаю вечером и открываю глаза утром с чувством вины, которое будто удавка на шее. А ты хочешь её затянуть потуже. Тяни, но тебе не удасться.       Она оборачивается встряхнув чернильными волосами, что будто змеи растеклись вдоль спины до пояса. Оборачивается и делает к нему шаг. Первый. Второй. Третьий. Замирает где-то на десятом, когда разделяющее их расстояние уже ничтожно мало, а Эймонд способен рассмотреть каждую складку на серой рясе. — Я боюсь. — коротко и четко. Глядя ему в глаза и ни на мгновение не отрываясь. Будто чан ледяной воды, что не то окатил, не то подмыл под ногами почву. — Я всегда боялась. И всё что я делала когда либо — не от смелости, а от страха. Я трусиха. Когда-то я боялась воды, а поэтому носилась по замковым валам, пока внизу бушевало море. Потом боялась остаться незамеченой подле сестер, а поэтому смеялась громче чем нужно. А сейчас боюсь, что меня выбросят вон. И я останусь ненужной ни отцу, ни септонам, ни хозяину борделя. У меня тоже ощущение удавки на шее. Что мне делать? Соизволь затянуть её раньше, чем соберешься взять вторую жену.       Во рту пересохло. Она сказала ему правду? Или попытала наощупь насколько тверда его броня? Насколько она способна его поразить? На тысячи. На сотни дюймов вглубь кожи. Она может пробить ему ребра, проткнуть тело насквозь. И он поддастся. Не устоит. Но зачем ей знать об этом. Пусть. Пусть глядит на него вот-так, осуждающе и укоризненно. Ему всё равно.       Свечи слабо тлеют. И в их свечении почти не заметен его собственный шрам, почти не видна багряная полоса пересекающая ей лицо от скулы к шее.       Ставки поставлены тысячи лет назад, но чтобы остаться в выиграше Эймонд делает шаг и двигает пешку к последней горизонтали. Или поближе к себе? Руки сцепляютя на талии скрытой под серой мешковиной, которую хочется с неё снять. Выбросить прочь. Упрятать в самый темный угол. Чтобы она забыла весь этот день. Чтобы он о нём больше не вспомнил. Если бы она отпрянула, он бы не решился. Сомнения грызли кожу мелкими едкими укусами и дробили уверенность в пепел. Эймонду не свойствено сомневаться, но сейчас почему-то уверенность хрупка, как хрусталь.       Её тонкие руки и плавный изгиб ключиц. Водопад вороных волос, что спадают на акуратные плечи. Всё это — будто омут, который тянет ко дну в сумраке горницы. Он тоже боится. Но никогда никому об этом не скажет. Боиться, что это сон, мираж или пьяный бред, что её кожа начнет таять прямо под теплом ладоней. Но она не тает. Эллин из плоти. Живой, теплой, мягкой. И губы у неё на вкус, как перезрелые апельсины. Сладкие, но с горчинкой, что замирает на кончике языка. Он подхватывает её и босые ступни отрываются от пола, а голубые глаза, в обрамленни черных ресниц, напротив глядят прямо в душу. Разбирают на осколки внутренности.       Постель. Сумятица из простыней. Тонкие венки проступающие под белизной кожи. Каждую — не сощитать. Их слишком много и это просто невозможно. Остается лишь целовать ей шею и ощущать, как остервенело бьется пульсирующая жилка.       Он бы остался в этом мгновении на целую вечность, в безумии из жара и сбитых простыней нагретых телами. Он бы растянул этот миг, запомнил его, исписал на затворках памяти чтобы вьелось навечно.       Красный замок — раскаленная до красна и изрытая крысами преисподняя, но Эймонд бы поклялся, что той ночью держал мелкие кусочки разбитого рая в руках. Это резало кожу ладоней в кровь, но он никогда бы не бросил.       Она его. Она, как он. И он не может, не хочет, не знает как её бросить