Танец под небом цвета стали

      Зал тысячи свечей пах пеплом и горьким дымом. Немного кровью, немного страхом, немного лужей, что растеклась под ногами старого Моутона, когда в зал втащили жаровню, котел и щипцы. Но больше всего смрадом горелого тела. Этот запах теперь был с Эймондом всегда, следовал неотступно, шел ровно в ногу, сидел иглой под сплетением черепа и буравил мозг. — Говорят, в этих стенах поднимались кубки за здоровье Рейниры. — Ложь, ваша милость… — Лорд Моутон едва подавляет протяжный стон, слюнявит курчавую бороду, тянет опухшие пальцы. — Неужто ложью было и то, что не больше луны назад тут звучали клятвы в верности другой королеве? — Ваша милость… — Заткни глотку, пока я не отдал приказ говорить. — Голос режет горло, скребет пересохший нёб. — Вы принимали Черных в своих чертогах. Делили с Деймоном хлеб и вино. Умоляли избавить от пламени Вхагар ваши земли… — Нет, нет, нет…       Старик плачет. Ручейки слез будто борозды, по испещренному морщинами лицу. Дейрон тоже рыдал за мгновение до…? Нет, у него не было даже мгновения.       Эймонд отдает знак небрежным движением пальцев. Два стражника заглушают в лорде Девичьего пруда скулящие хрипы, но внутри не ощущается ничего. Пусто. — Что ж… теперь пламя, которого вы боялись пришло под кров вашего дома.       Визжащий крик врезается в уши с разгону, так же резко, как раскаленный металл вжимается в рыхлую, старческую плоть.Тошнотворный запах паленой кожи забирается в ноздри, но Эймонд неотрывно глядит старику в глаза. Там отражается боль, ненависть, страх, а ещё чудовище с сапфиром в правой глазнице. — боги — приглушенно звучит ничтожно слабый стон. — святые боги…       Десятки глаз глядели из тени колон в полумраке, но никто не издал и звука. Они следили молча, будто крысы пугливо уставившиеся с укромных ниш. Тишина. Гробовая, далеко не блаженная. Даже дыхание не смеет нарушить нависшую погребальным саваном пелену. И в этой тиши Эймонд точно, отчетливо, ясно слышит крик, что повис над водами Божьего ока в тот злополучный миг. А ещё собственное дыхание, что кажется дурманяще громким. Боги. Стоит лишь смежить веки и перед взором вновь появится Дейрон, в кольчуге, шлеме и латной броне, а вокруг опять взревет необъятное пламя. Он посмотрит на него широко распахнутыми, но такими пустыми глазами, что внутри оборвутся жилы, вздрогнет сплетение ребер. Эти глаза теперь повсюду. В коридорах, в чертогах, в его собственной голове. Может, поэтому Эймонд не может спать по ночам. Ему снится мальчишка, которому не хватило мгновения. Мальчишка, которого он убил. Убил? Убил. Убил?       «Убил» — вторят тени из нагрянувшего кошмара.       Эймонд шагает вдоль зала чужого замка, минуя помост и ряды опустевших скамей. И воздух, и мир вокруг колышется и расходится рябью от злого эхо. Дребезжат его собственные миражи, мелким пеплом взмывают к сводам иллюзии.       Крысы в нишах ждут, в этот миг не позволено медлить. Пламя в жаровне хрустит. Пожирает щепки зазывно и громко. Так же хрустели кости Дейрона за мгновение до… за миг до того, как превратится в пепел.       Слюна горькая, с привкусом свежей желчи. Лорд Моутон извивается, будто уж на сковороде, но Эймонд видит лишь набитый внутренностями мешок, что составляет единое целое.       Он тянет руку к огню. Щипцы накаляются до бела, шипят, как целый клубок гремучих змей. Сейчас стоило бы остановиться, взыграть на страхе и слабости старика, взять верх собственной справедливостью. Но зачем? Лицедейство и игры стали неважны где-то там. На рассвете, у побережья Божьего ока.       Всё закончилось через час, день, вечность? Эймонд не знает. Ему кажется, что на шее висит удавка, временами он готов затянуть её сам, но с рассветом кажется, что петля отпускает. Он в шаге от удушья и сейчас, но не подает виду. Нельзя показать, что избит внутри, будто уличный пёс, ничтожен, слаб, увечен. Второй? Нет, теперь единственный. — А ты можешь быть жестоким, король мой, — качает седой головой лорд Хайтауэр сверля стену, когда в чертоге не осталось ни души. Только пугливые свечи на стенах, что тоже вот-вот погаснут.       Эймонд натягивает кривую улыбку, будто звенья дырявой кольчуги. Всё равно не поможет, самого себя не одурачишь, но других ещё можно провести. — Нет. Я могу быть безжалостным. — На самом деле бесчувственым и выжженым изнутри, но это не нужно знать никому, если узнают — продырявят назквозь.       Чудовища не появляются ниоткуда.У каждого чудовища есть создатель. Эймонд гордился тем, что создал себя сам когда-то. Теперь же… теперь он наконец-то стал тем, кем хотел в полной мере…       Он так долго считал себя неуязвимым, что позабыл, что на самом деле не был таковым никогда. Большой трус, который твердит сам себе, что не боится, но боится боли настолько, что идет к ней навстречу сам. — К вам женщина… — паж выходит из тени короны с опаской, будто ступает на зыбучие пески. Эймонду не стоит ничего превратить его в горстку пепла. — Будь она даже Неведомым, отошли в преисподнюю.       Он осушает флягу до дна залпом. Ядреное пойло из лордовых подземельей огненными столбами проходится по языку, по раскаленной гортани. Раньше он пил от зудящей скуки, сейчас же… чтобы просто не сойти с ума, не растерять остатки рассудка. — Ваша милость, но эта женщина… Твердит, что лишь её вы будете рады видеть сейчас.       Фляга с оглушающим звоном врезается в стену, портит роскошную лепнину и стену из светлого камня. — В пекло. — В пекле хватит места всем нам, Одноглазый король, — голос тягучий, будто патока. Певучий акцент из-за моря контрастирует с бледностью кожи и губительной бездной фиалковых глаз — но я бы предпочла место холоднее. — Пиявка… — Убийца родичей… — Она кисло ухмыльнулась ему сложив тонкие губы в линию. — Когда-то я пообещала твоему рыцарю, что мы встретимся снова. Время пришло. Нити кукловода оборвались, а Рейнира уязвима, как никогда. Но брать столицу силой — всё ещё сущее безумие.       Эймонду всё равно. Безразличие хуже ненависти, но всё же лучше осколков воспоминаний, что не желают уходить из головы. В его жилах кровь по прежнему смешана с жгучим желанием мести и ему уже вовсе не важно чьи руки её принесут, сколько смертей упадут на алтарь, сколько крови умоет подножья трона. — Тогда уничтожь её изнутри. Королевская Гавань всегда была наполненным маслом котлом. Всё вспыхнет от единой горящей лучины.       Пиявка вскидывает подбородок, глядит на него ещё миг, а после отточеным до безупречности движением набрасывает капюшон плаща на шелковистые локоны. Она поняла его. Всегда понимала, наверное, потому что была шлюхой? Или потому, что ненавидела Деймона столь же жгучей ненавистью, как и он. Не понять, да и не нужно. Виски и так ломило до отупения. — Возьми золота, сколько нужно. Любая цена, но Рейнира должна остаться невредимой. — Ты сам убьешь её? — Спросила будто бы невзначай, хотя ответ давно повис в прохладном воздухе.       Миссария развернулась на каблуках и пошла к двери. Почти неслышно, с грацией дикой кошки. — Постой. — он не узнал собственного голоса, нечто подобное звучит из колодца, если крикнуть туда слова. — Да, ваша милость. — Как она? — Эймонд молил богов, лишь бы Пиявка не уточняла, лишь бы не выговорила её имя, ведь то разнесет ему голову в щепки, разорвет надвое. — Она? — небрежным тоном фыркнула женщина не удосуживаясь обернуться — Какова может быть леди на сносях? Должно быть, вышивает гобелены. — На сносях? — ему показалось, что в этот миг он утратил способность мыслить, или всё это вино в одурманеной голове. — Такие вести вам не принесут из столицы. Вы побледнели, стало нехорошо?       Нет, нехорошо ему было уже сотню дней, сейчас же его мощным ударом бросили на лопатки. Покачнулась уверенность в сегодняшнем дне, в завтрашнем, во всех последующих. Может, потому что он знал, что такое месть, насколько жесток может быть человек в своей мести. Эллин… мозг кипел, винный чад выветривался в считанные мгновения. — Мы должны взять столицу к концу этой луны.       Он взял бы её и к концу сегодняшнего рассвета, выжег бы драконьим пламенем город от побережья Черноводной к последней лачуге блошиного конца, но армия должна оставаться с своим королём, лорды должны оставаться с своим королём.       Особенно, если его королева за шаг от смерти.