***
Женщине надели цепи на руки, женщину заковали в кандалы. Женщина больше походила на старуху с седыми лохмами, но не узнать её было невозможно. Глаза всё выдавали. Эймонд помнил себя мальцом, когда она танцевала на пирах окруженная толпой прихлебателей и ворохом разноцветных юбок. Какой же дурманяще красивой казалась она ему тогда и ровно настолько же ненавистной. Эта ненависть была у них с ней равной. Хоть что-то общее среди пропасти розни и междоусобиц. Единственная связующая нить. А что теперь? Он отнял у неё сына, она перебила половину его замка. Такие раны не затянутся ни временем, ни мейстерскими отварами. Будут гнить, гнить, гнить, пока зараза не распространится по всему телу. Нужно её прижечь. Резко и без тени сожаления. — Слышала, у тебя родилась дочь. Дочь. — Она захохотала, будто безумная, сотрясаясь всем телом и гремя оковами кандалов. — Проклятье богов на твою голову, братоубийца, ведь всё за что ты боролся обернулось против тебя. Что ты скажешь треклятым лордам, когда объявишь её наследницей трона? — Трон калечит, Рейнира, не ты ли свидетельство того? — Трон калечит лишь тех, кто не предназначен для него. — она взвилась, сверкнула широко распахнутыми глазами. Не смейся, Эймонд. Придет время, когда тебе захочется возвести девчонку на трон. Но ты дашь ей лишь боль, смерть, отчаяние. Они всегда идут за тобой, куда бы ты не свернул. Он опустился перед ней на корточки. Звякнули засовы, свалились на пол оковы цепей. Рейнира глядела на него с недоумением, миг, второй, третий, после шатко поднялась растирая затекшие лодыжки. — Я хотел дать боль и отчаяние тебе. Резать с тебя по кусочку на глазах твоего сына. Отдать дракону, Выставить на шелковой улице. — Он покрутил кинжал в руках, сунул в ножны на поясе. — Но мы от плоти дракона. Поэтому только смерть. Она ухмыльнулась. Злой, дерзкой усмешкой, как каждый раз, когда очередной прием заканчивался стычкой Черной Принцессы и Зеленой Королевы. Пока король лишь молча возводил глаза к небесам. — Назови девочку Висеньей, Эймонд, её судьба всё равно обречена — прошипела сквозь прочно сжатые зубы. — А судьба твоего сына? судьба Эйгона? Малец расстроен, не ест, не пьет, глядит в окна витражей. На миг Эймонду показалось, что её глаза подернулись дымкой. Она плакала? Пусть. Он позволит ей вырыдать ровно столько слез, сколько пролила его мать после очередного, болезненного укора. — Пощади его, отдай мальчика Веларионам… умоляю… — Ей не свойственно было вот так умолять, просила неумело, хранила гордость. В подземельях пахло сыростью. Удушающей влагой темниц и подвалов. Узников держали на верхних ярусах, Рейниру он сам приказал заключить на последнем. Желал сделать больно? Нет, его уже давно не занимала чужая боль. Хотел услышать раскаяние. За множество утраченных лет, за уколы, насмешки, потерю глаза, за мать, за братьев и сестру, за взятый трон, Королевскую Гавань, за Эллин. Но это уже не важно. — Я буду держать его при себе. Близко-близко, близко настолько, чтобы выжечь из головы все воспоминания о тебе. Останется лишь безумная женщина, которая хотела сбежать с ним под покровом ночи, но не успела. Рейнира рванулась к нему, будто обезумевшая львица, принялась колотить в грудь, впиваться в ткань дублета ногтями. Он оттащил её прочь. Стражники ввалившиеся внутрь вывернули белоснежные руки за спину. — Чудовище. — почти выплюнула в лицо Рейнира опасно сверкая глазами. — Дракон не может быть иным. — усмехнулся он — Все мы — чудовища.36
12 октября 2023 г. в 11:26
Под ногтями застряла кровь.
Он отчаянно старался её отмыть, соскрести, отчистить, выковырять кинжалом, отпарить в кипятке. Не удавалось. Смерть застыла бурой, подсохшей коркой на самых кончиках пальцев. И изнутри её было уже не отмыть.
В пустых залах гуляло распутное эхо, бежало вдоль коридоров, плясало в чертогах, кружило у Железного трона. Казалось, будто вокруг замерла жизнь. Осталось лишь её блеклое наполнение. Время стремилось медленно, боги будто в насмешку тянули скользкую нить. Эхо исчезло, его сменил шорох шагов, топот спешащих ног, сумятица глухого шепота. Сначала был тусклый рассвет, блеклое утро, затянутый тучами полдень. Жизнь продолжалась. Слуги сновали туда-сюда. Для них будто и вовсе ничего не сменилось, стоило лишь бросить им приказы, как дворовым шавкам кость, а те не противились, безропотно исполняли.
Он больше часа стоял у окна. Глядел, как гарнизоны один за другим выжимают бунтовщиков из холма Висеньи и оцепляют подле драконьего логова. Войска Хайтауэров штурмовали город с западных ворот, верные Зеленым Речные лорды сжимали фланги со стороны черноводной. Сопротивление было ничтожным, то тут, то там вспыхивал крохотный огонек, но тут же гас под рыцарскими кольчугами и мечами. Верная победа?
Нет, всего лишь пепел и кровь…
Горело всё. Крыши, дома, целые кварталы, септы, харчевни, таверны, старый, покосившийся бордель. Горели надежды Эймонда. Сложенные в стопку у подножия железного трона они пылали так ярко, что с подозрительной легкостью могли запросто ослепить. Но изменить хоть что-нибудь было ему не по силам. Можно сбивать дверные петли, рушить стены, жечь мосты — не поможет. Собственные руки казались закованными в стальные цепи, а липкая слабость накаляла внутренности до бела, сворачивала кровь в жилах.
Когда солнце опустилось ниже середины седого, будто старец, небосклона гонец принес короткую весть: Королевская Гавань — его, от западных ворот к Восточным, от Божьих к Речным, каждый квартал перерыт, мятеж удушен, Черные разбиты. Ему бы радоваться, играть пиры, потчевать лордов вином и медом, но обрушившееся логово драконов возвышающееся на холме всё ещё продолжает тлеть, а с ним и кости убитых драконов. Ему бы начать вешать их всех подряд, крестьян, ремесленников, шлюх и трактирных девок, но он сам называл свою цену, сам клялся её оплатить. Кровью. Болью. Ужасом. Смертью?
За закрытой дверью покоев поселился животный страх, а ещё дурманящий металлом запах крови. Боги, так отчетливо он не ощущал этот веющий смертью аромат даже на поле брани, а сейчас… сейчас он кружит в его замке, в его покоях, в сознании.
Вдали звучат тягучие, будто елей, септонские гимны. Он приказал им петь. И они пели, пели о мужестве Воина и милости матери, силе Отца и терпении Кузнеца, восхваляли мудрость Старицы и доброту самой Девы. Молчали о Неведомом. Пусть молчат. Эймонд бы молил его сам или убил, только бы черная, вездесущая длань никогда не коснулась края её постели.
Солнце спускалось за горизонт. Последние мгновения дня кроила тьма внезапно нахлынувшей ночи.
— Подали ужин, Ваша милость. — за левым плечом тенью в снежно-белом возник Кристон Коль. Осунувшийся, подурневший после сырости замковых подвалов. Старик с солью волосах, что белеет в ворохе смоляных кудрей. Ничего не будет прежним, ни этот мир, ни они сами. Пламя и кровь превратились в пепел, осели золой на их доме, девизе, гербе.
— Сколько лет прошло, сир? с дня когда ты вложил мне меч в руки?
— Пятнадцать, Ваше величество.
— И только сегодня, я понял, как тяжело им убивать. Кровь въедается в кости и кожу.
— Вы победили…
— Но Таргариены проиграли.
Солнце почти скрылось за пламенеющим горизонтом. Небо переливалось тысячью красок, горело ярче чем сотни костров. К рассвету королевскую гавань вновь разбудят колокола. Он боится этого, но есть то, что считается неизбежным или необратимым как эта ночь. Можно биться о надвигающееся ненастье будто рыба в неподатливый лёд, можно смириться и позволить необратимому случится. Но закат по прежнему переливается пурпурным и золотым, солнце медленно скрывается за берегом Черноводной. Ночь темна, полна страха и ужасов.
Звук открывающейся двери был хуже, чем бой тысячи барабанов. А бой собственного сердца в висках и вовсе было невозможно сравнить ни с чем. Мейстер в залитой кровью рясе вышел на свет из вязкого полумрака и больше походил на тощий скелет обтянутый пятнистой кожей, щеки запали, глаза в ободе темных кругов будто ввалились внутрь. Тишина замерла, словно натянутая умелым стрельцом тетива. Удар непременно должен быть точным. Прямо в душу разнося кожу, мышцы, сплетение ребер.
— Ваша милость. — старческий голос, будто дуновение ветерка, слабый, сиплый, оссевшый. — Это…
Долго. Слишком долго. С проема оставшегося позади согбенной спины не доносится ничего. Отупляющее молчание кажется хуже плача, мольбы, крика. Хуже голоса в голове, который вопит о том, что всё кончено.
— Она жива? — Ему всё равно на другое. Лишь она. Можно вернуть трон, город, проклятый замок, но из могилы не возвращаются никогда.
— Да, милорд, но… — Замялся старик облизывая пересохшие губы, перекатывая что-то на кончике языка —
она больше никогда не сможет подарить вам сына.
— Она жива. — будто если он повторит это уверится в этом навечно.
— В горячке, Ваша милость, потеряла много крови, но я дал ей макового молока. Сон лучшее, что можно придумать от подобной боли. — измученно выдохнул старик шатаясь на нетвердых ногах. — Это девочка, ваша милость. Очень слабая девочка, но я клянусь, что выхожу её.
Эймонд ощущал, как все слова сбиваются комом в глотке. На скулах играли натянутые желваки, жилка на шее пульсировала, тело болело. Наконец-то закончился этот проклятый день. До этого мгновения ему казалось, что он будет тянутся вечно.
Он вошел вслед за мейстером в скрытый за дверью мрак. Глаза привыкли, стало можно разглядеть свечи, тусклые, ничтожные огоньки, которые отчаянно трепещут в канделябрах. Ему было страшно говорить, страшно пошевелиться. Маленький, укутанный в груду пеленок комок, кажется, не дышал. Разве способны дышать такие крохотные легкие? Но в нахлынувшей тишине слабое сопение показалось ему самым громким звуком, заполнило мир, залило его до краев. Он взял этот комок на руки. Осторожно, бережнее чем хрусталь. Девочка. Это девочка. Его дочь. И Эймонд выжжет Север, Юг, Дорнийские марки, лишь бы она никогда не узнала, что такое война и какова на вкус боль.