15.05.2000.
За всю свою многовековую историю Великому мне слишком часто доводилось беседовать с одной старухой, чей лик сморщен до безобразия, фигура скрыта под чёрной мантией, а в своей костлявой ледяной руке она крепко сжимает гигантского размера косу, коей было бы в пору косить пшеницу и буйные головы неугодных долбоёбов. И встречал я её в совершенно разнообразных и порой нелицеприятных местах: в лазаретах, полных криками и стенаниями раненых, на полях брани, насквозь пропитанных кровью, а воздух на местах таких сражений был захламлён свинцом и едкой дорожной пылью, в разорённых до щепок городах, в мирных наглухо защищённых дворцовых опочивальнях своих королей (чуть позднее — императоров) и в крестьянских лачугах во времена масштабных эпидемий, сильного голода из-за неурожая, да и во многих других случаях. Да, я наблюдал кроваво-гнойный полный безнадёжного отчаяния след этой Fräulein много где. Только никогда ещё мне не доводилось принимать её у себя в гостях. На своём пороге. До определённого момента, как вы понимаете. Эта ситуация была сродни чему-то невозможному и фантасмагорическому. Нет, ну вот как это МЕНЯ, ВЕЛИКОГО МЕНЯ могли упразднить, наречь так мерзко, — «ГДР» — так ещё и мою первую столицу — Кёнигсберг! — отдать победившему нас с братом dem dummen Russen?! Примерно такие мысли безбожно терзали мой изнурённый разум в тот день. Но больнее всего было, конечно, смотреть в глаза поникшему и забитому Людвигу. Нет, он не предал меня, когда подписал тот треклятый документ о моём расформировании как государства. Не предал. Я сам взял большую часть нашей общей вины на себя. Повёл себя ответственно. (Преподал свой последний урок мальцу — мне нельзя было перед ним выказать собственное отчаяние в тот момент. Я не имел на это морального права, как старший брат, который обещал защищать, всегда быть рядом и быть сильным.) Пускай «прусский милитаризм», пускай «угроза новой демократической Германии». Пускай смотрят на меня с омерзением, точно на бесноватого чудака, пускай в груди болезненно саднит, а тошнота подступает к горлу — Весту в то мгновение было гораздо более погано. Идеологическая пелена быстро расстилается перед наивными очами, однако с такой же быстротой рушится, оставляя после себя только горечь осознания содеянного. По своему опыту знаю. (Даже до прихода к власти несостоявшегося австрийского художника с тёмной этнической родословной, о которой сейчас частенько любят говорить всякие там лжеисторики и конспирологи.) Но вот братец мой тогда, после «распада Нацистской Германии», впервые столкнулся с этим свойством нашего характера, сходным с людским, потому прилично долго пытался устаканить осознание содеянного в своей черепушке. А я должен был быть рядом. Помочь, объяснить, просто присутствовать в близи, не оставляя его один на один с этим гнетущим чувством. Должен был… Только вот судьба и кое-чьи геополитические планы в рот ебали мои тогдашние «хотелки», обусловленные излишним желанием опекать младшего брата даже в ТАКОЙ ситуации. Очутившись в доме у того, кто долгое время был мне ненавистен всей душой, я вдруг столкнулся с первоочерёдной проблемой своей ебанутой менталки. Мне стало гораздо сложнее сдерживать приступы необъяснимой агрессии на всё живое, иной раз случавшиеся совсем неожиданно. Но даже при этом факте пришлось постараться сидеть тише воды, ниже травы и сублимировать ярость в труд. (Единственный плюс такого положения — кормили недурно. Я конкретно так приху…удивился, узнав, что готовит на всю «Советскую шайку нахлебников» не только старшая сестра Брагинского, — Ольга. Хотя я звал её «фройляйн с большими…принципами» — но и младшая. Натаха и готовка — звучит до смешного утопично, однако ж это факт. Честное прусское, вот серьёзно.) Так. Что-то я свернул с нужного пути в своём ностальгическом повествовании… О чём Великий толковал? Ах, да, о сублимации агрессии, верно… Ксе, из-за вольных рассуждений упустил самое важное в своём рассуждении «в пустоту» — после того года Всевышнему, видимо, за грешную жизнь захотелось «проучить» меня уже после «официальной смерти». Пиздецки жестоким образом, смею заметить. Ебучий палящий жар от горячки, что-то вроде озноба, полу овощное состояние вертикально лежащего трупешника, чумного больного или вовсе смертника, мучавшегося от убивающего его изнутри туберкулёза и постоянная сердечная боль, что я в какой-то момент уже подумывал вырвать его к чёртовой (или божьей) матери, да с миром прогуляться до Преисподней — это, если говорить совсем кратко, то, что я испытывал первые полгода после злополучной даты. Каждый ублюдский день. Пожалуй, умереть взаправду (окончательно и бесповоротно), а не мучиться, подобно пожизненному калеке, под присмотром удушающего своей «заботой» русского, было бы гораздо лучше. Именно так мне думалось в те дни. Однако нынешнее моё мнение о скорейшем рандеву с костлявой старухой, питающей вековую (пожизненную или…посмертную?) слабость к деревянным фаллическим предметам с остро заточенным концом значительно видоизменилось. В силу определённых жизненных обстоятельств и произошедших событий. Верно, эта старая блядоватая фройляйн может присесть на мой хер или свою собственную блядскую косу, потому как Я — Его Величество Пруссия — в ближайшее время не собираюсь покидать этот мир через дверь «вперёд ногами». Не дождётесь, сучки. Кто же, как не Я, будет мастерски портить жизнь некоторым субъектам? Я не боюсь Смерти. Это ей нужно бояться Меня и того дня, когда она решится вновь объявиться на пороге моего дома. (Хотя, знаете, могилка с надгробием на всякий случай у меня уже имеется. Заботливый Людди постарался. Даже место хорошее «выбил» — недалеко от Фридриха Великого!..)Ich hoffe, dass ich diese schreckliche und rücksichtslose Frau nie sehen werde. Im Leben meiner Großen Wenigkeit geht es schon aufregend genug zu, da ist ein weiterer plötzlicher, aber diesmal endgültiger Tod nicht Teil meiner grandiosen Pläne.