Самый хрупкий мальчик на свете

Следующий день был тревожный. Вместо колледжа Тимур пошел на шиномонтажку отрабатывать утреннюю смену. Все валилось из рук — он был погружен в размышления о том, что же ему делать с этим Ромой. Действительно ли, оно ему надо?.. Если начать такую рискованную игру, а потом попытаться спрыгнуть — вылезти из нее чистым будет довольно трудно. Надо сразу четко ответить на вопрос: хочет ли Тимур идти до конца?.. Финальной точкой такой затеи парень видел секс. Если ему понравится — повторяющийся. Аккуратно залив масло, Тимур закрыл капот и кивнул напарнику: мол, сейчас вернется. Надел черный пуховик, но застегивать не стал, криво нахлобучил шапку и вышел на улицу. Зима только начиналась, поэтому было не так уж и холодно — снег выпал пару дней назад, потом растаял, смешался с грязью, опять выпал: в общем, кроссовки скользили в противной каше. Прислонившись спиной к кирпичной стене небольшого здания их автомастерской, Тимур поднял унылые глаза к железной дороге напротив. Захотелось, чтобы в ту же секунду по ней промчался поезд дальнего следования и унес тоску и тревогу парня вслед за собой. Когда работы было мало, он любил подолгу стоять здесь с вейпом и заглядывать в окна проезжавших мимо составов. Станция их маленького подмосковного городка была в пяти минутах ходьбы отсюда, поэтому поезда сбавляли ход и позволяли всмотреться в их очертания. Тимур обожал выхватывать глазами надписи на вагонах. Ему нравилось представлять, что он когда-нибудь сядет в один из таких поездов и уедет далеко отсюда. И в этом неизвестном месте юноша сможет начать новую жизнь, начать нового себя, откинув всякое болезненное прошлое, наполненное стыдом, отчаянием и злобой. Там он ощутит себя по-настоящему свободным от сковывающих его сейчас правил: всегда нужно крепко держать себя, пресекать любые попытки взять над собой верх, один раз уступишь, пропустишь — перестанут бояться. Но в эти десять минут поездов не было. Даже электричек, поэтому Тимур снова провалился в мысли об возможной интрижке с Ромой. И откуда в нем такая нерешительность? Никогда ее не было, а тут… Слишком страшно, да? Ты трус, Тима? ссыкло?.. Ссыкло, потому что боишься подкатить к парню?.. Выдохнув белый пар, юноша зло сплюнул и сказал себе твердо, что, раз ему захотелось, то он своего добьется. Не в его правилах сдаваться. Потом уже по ходу дела разберется — стоило оно того или нет! После этого решения стало попроще. В четыре его смена закончилась, и парень пошел в спортзал. Надеялся там встретить Рому, чтобы хотя бы просто поглазеть со стороны, попробовать поискать какие-то гейские «звоночки», но его там не было. Разочарованный, вечер он провел с Артаком: за гаражами молчаливо послушал его истории про новую девушку и всякие разборки с района. Его приятель был и кладезем полезной информации, и знатоком всяких третьесортных слухов. На самом деле Тимур любил проводить с ним время, но в последние годы он в принципе стал молчаливее. Юноша одновременно ощущал тоску от того, что не может высказать лучшему другу все тяжелое и больное, что есть у него на душе, но вместе с тем чувствовал себя намного увереннее, когда не распространялся о своих переживаниях. Часто ему чудилось, что он может случайно взболтнуть чего-то лишнего, что потом эти проныры истолкуют по-своему, и пиши пропало… Иногда это опасение доходило до глупого: когда Артак спрашивал друга про отношения с девушкой, Тимур поглядывал на него со скучающим видом и выдумывал что-то на ходу. Импровизация не была сильной стороной парня, поэтому частенько выходила какая-то ерунда. Разок он сказал, что они уже расстались, и потом действительно пришлось расставаться, иначе выходило, что он зря наплел. — Хочется какого-то движа, знаешь… — отпив из полторашки пива, блекло сказал Тимур. — Можем собрать парней в пятницу… Вдруг у кого хата будет свободна, — достав из лежавшего у его ног на снегу рюкзака вторую банку пива, ответил юноша. — Не… Заебало… Хочу прям мощного движа. Давай навестим Кузьму? — парень пытался сделать вид, что придумал это только что, но вышло у него как-то искусственно. Артак удивился и потянул узорчатую шапку с помпоном на затылок, отозвался вяло: — Ну… не знаю… Я не помню, как вы расстались в тот раз. Он вроде должен злиться на тебя? Или ты на него? Я не помню, что там за терки были. — Да что-то он там залупался. Я уже тоже не ебу. Так-то давно было, да и чего бы о себе не напомнить… Скажи парням: я хочу в пятницу собраться и прийти на трубы. — Прям таки к «Металлисту»?.. — К «Металлисту». Артак улыбнулся и, запрокинув голову, отпил побольше пива. Его оживили планы друга — давно хотелось встряски! А если они придут на место сбора компании Кузьмы без приглашения, позанимают там все места, мирным расходом такое вряд ли закончится. Что-то точно будет! — Забились, скажу парням, — Артак с энтузиазмом достал телефон и стал писать сообщение в чат в телеграме. Сегодня был только вторник, поэтому под вечер Тимур пришел домой. По стоявшему в квартире запаху перегара он понял, что у матери выходной. Она работала посменно, иногда в день, иногда в ночь, охранницей в следственном изоляторе. Выпивши, во время ссор с сыном она из-за своей должности неизменно переходила на блатной язык, поэтому Тимур с подросткового возраста знал, что, если он будет плохо себя вести, мама отвезет его к себе на работу и посадит в камеру, где его обязательно «распетушат». Ей не нужно было подбирать эти слова — они сами лились бурным потоком. Когда-то это очень обижало Тиму, но тогда мальчик еще был маленький и наивный. Не понимал, как вообще мама может говорить ему такое?.. Да, он не самый лучший ребенок. У него совсем не получается учиться: буквы бегают в учебнике, почерк ужасный — он сам его не понимает, за домашку его заставить сесть невозможно — а какой смысл? Все равно двойку поставят — у него столько пробелов за прошлые года: он существительное от прилагательного не отличает. Но разве нельзя проявить чуточку понимания?.. Каждый раз в детстве, когда, стоя с ремнем в руках, мать усаживала его за стол, мальчик надрывно ревел и срывался на крик, но продолжал гнуть свою линию: «Не буду я делать эту парашу!». Иногда он пытался: трясясь от злости и страха, списывал из учебника номер по русскому: терял четверть строчек, букв, какие-то слова писал дважды подряд и не замечал этого, разводил грязь. Мать потом пыталась проверить на правильность, но, не сумев разобраться в почерке сына, бросала это дело. В школе Тима получал за свою писанину «два» («Ты задание вообще прочитал? Знаки расставить надо было. У тебя ни одной запятой! Ты совсем ку-ку? Для таких, как ты, давно школы отдельные придумали, а ты все тут с нами… Берись уже за голову, если там есть хоть что-то…»). Одноклассники смеялись. Больше всего его мучило то, как он выглядит со стороны: жалкий придурок, пытающийся стать умным. Уж лучше не пытаться. Нахуй эту парашу. Мараться об нее еще! Матери быстро надоедали эти потуги, и она, как это называл сам Тимур, «цеплялась к нему от злобы»: пару раз в месяц вспоминала о роли серьезного родителя, спрашивала про домашнюю работу и начинала читать лекции сыну о том, что его жизнь обречена на провал: всегда он будет работать на какого-нибудь дядю, получать три копейки и сидеть на шее у матери. Парень в такие моменты не выдерживал. В характере у него было много от мамы: вспыльчивость, грубость и умение найти у человека слабые места и как следует проехаться по ним. Так, он смотрел на нее сверху вниз и ехидно цедил сквозь зубы: — Проебусь по жизни… В плане, как ты что ли?.. Ну так-то да… Пример перед глазами у меня хороший — тоже у матери на шее сидишь. И че-то удобно тебе. Не слезаешь. Живешь вон с ней всю жизнь. Мать, распаленная алкоголем, такую провокацию не выдерживала — кидалась на сына в ту же секунду. В детстве Тимур уступал ей в силе, жутко боялся, кричал, безуспешно пытался отбиваться. Обычно бабушка бросалась защищать его — и тогда неловкое противоборство со шлепками, тасканием за волосы, укусами и царапаньем продолжалось уже без него, а мальчик сжимался в комок, забивался в угол и шипел что-то злое себе под нос, как зашуганный котенок. К классу восьмому, когда он стал, как говорила мама, «совсем кабаном», отбиваться Тимур вообще перестал. Перевес в силе давал спокойствие победителя: он только прихватывал ей руки, чтобы она не лупила его, мог оттолкнуть, замахнуться, чтобы напугать, но прямыми ударами никогда не отвечал. Считал, что это не по понятиям. Мама приняла правила игры, и сама стала меньше позволять себе рукоприкладство, но словесные издевательства не бросила. Иногда Тимуру хотелось спросить ее: «За что ты меня так ненавидишь?..». Но все сжималось только от одной мысли, как он произнесет это — со всей искренностью и болью. Юноше казалось, что этим он обнажит свою слабость и спрятанную где-то глубоко под сердцем робкую надежду, что мама все-таки когда-нибудь одумается, перестанет пить, кричать и поймет его. Бывали же у нее хорошие дни. Без алкоголя. Тихие. Спокойные. Они могли и пошутить вместе, и поговорить. Такое всегда ощущалось каким-то сюрреалистичным. Вот неделю назад она отвесила ему пинка, зачем-то наболтала соседям, что он гей и наркоман, а сегодня они вместе смеются над тем, как бабушка решила написать письмо президенту, чтобы им выдали квартиру побольше — по телевизору, мол, сказали: он всем помогает. Да и Тимур все-таки достаточно хорошо знал мамину жизнь, чтобы самостоятельно ответить на вопрос о причине ее ненависти. Это непросто, когда ты заводишь ребенка в восемнадцать лет. По ошибке. По залету. Под натиском кучи родственников («Какой аборт, ты с ума сошла? Сто раз пожалеешь! Такой страшный грех на душу брать!»), которые, кстати, потом невесть куда испаряются, а с ребенком ты остаешься наедине. Без образования. Без будущего. Тиме это всегда виделось именно катастрофой, потому что мама в детстве так ему сама и рассказывала: выпивши и со злыми слезами на глазах. Парень хорошо помнил момент, когда он еще в школу не ходил, не знал, что такое «аборт», но хорошо выучил, что всем бы было лучше, если бы его «абортировали нахуй». Когда он, маленький, подходил с этим к бабушке, расспрашивал ее: что такое «абортировать» и правда ли всем было бы лучше, если бы с ним это сделали, она крестилась и делала такое лицо, что ему становилось стыдно: наверное, это очередное «плохое слово», которое мама вставляет через предложение, но если он хоть раз повторит — получит по губам. Разок бабушка после матов даже заставила его вымыть рот с мылом. Это было омерзительно, его потом тошнило, но от таких слов он не отказался… Как сейчас помнил: в девятилетнем возрасте сплюнул горькую пену в раковину и охарактеризовал ситуацию кратко, но исчерпывающе: с флегматичным видом протянул: «П-и-издец»… При этом бабушка его утешала вполне искренне. «Не слушай маму, когда она пьяная. Ты самое дорогое, что у нас есть. Мы были очень рады, что ты у нас появился! Заботились о тебе! Да, это было сложно, но мы бы никогда не отказались от тебя!». Тимур не знал, кому верить. Наверное, бабушке действительно нравилось нянчиться с ним, а мама мечтала о другой жизни. Первое второму не противоречит. Тем не менее он с детства фоново ощущал свою вину: да, мама ведет себя с ним, как сука, но… это же он виноват. Это убеждение не позволяло ему ненавидеть ее по-настоящему. В детстве он больше любил бабушку. Когда у них с мамой выходили ссоры, мальчик всегда принимал бабушкину сторону. Только став старше, понял, что она не всегда ведет себя верно: иногда манипулирует им, настраивает против мамы. Со временем мальчик и с бабушкой стал общаться с большим трудом. Они все еще были близки, но как-то иллюзорно, от нечего делать. Переживаниями какими-то Тима довольно рано перестал с ней делиться. Так, мальчик четко и по-взрослому сказал себе сначала одну страшную вещь: «Мама ненавидит бабушку, поэтому это нормально, если я буду ненавидеть маму за это. Бабушку надо защищать, а мама этого заслуживает!», а потом и вторую: «Они обе ебанутые. Я их всех ненавижу. И бабушка исполняет хуйню, поэтому тоже этого всего заслуживает». После этих решений в подростковом возрасте стало попроще: юноша начал часто сбегать из дома, слоняться по подъездам, по мутным компаниям, пить пиво там и сям. В то же время он впервые стал задумываться о парнях. Влечение еще было очень смутным. Он смотрел гетеро-порно, и тело рефлекторно отвечало на ласки и фантазии. Ему казалось, что все нормально. С другой стороны — сравнивать было не с чем, гей-порно он тогда не смотрел. Это уже постарше Тима открыл в себе это влечение. Теперь он просто мог сравнить: оказалось, что раньше (с гетеро-фантазиями) ему просто было «норм», а теперь ему «охуенно». Иногда, пытаясь разобраться, откуда в нем взялась эта (как он сам выражался) «пидорская хуйня», парень прикидывал: а может, виновата семья? Типичная русская однополая семья, состоящая из мамы и бабушки?.. Вдруг правда: он так плотно пожил в детстве с женщинами, что теперь не вынесет их ни в жизнь?.. Тяжело… Отца, кстати, у него не получалось ненавидеть за побег. Тимур всегда защищал его мыслью: «Ну с моей мамашей хуй уживешься, я его понимаю…». Да и бабушка подливала масла в огонь, вкручивала что-то типа: «Кому нужна такая пьющая… Она, правда, не пила тогда так, но уже попивала… Конечно, нашел себе нормальную… или не нашел… Бог знает, что там с ним. Сбежал в армию, а дальше его и не видели». Тяжело вздохнув, Тимур разделся в их тесном коридоре, зашел в проходную комнату, где жили мама и бабушка, и открыл окно, чтобы разбавить застоявшийся воздух. Затем он открыл дверь в свою комнату, не заходя, бросил рюкзак под стол — комната была маленькая, поэтому он без труда попал, — и пошел на кухню. Мать сидела за столом и упирала мутный взгляд в телевизор на холодильнике. Прежде всего юноша оценил степень ее опьянения — средненькое, затем глянул на бутылку дешевого вина на столе — только половину еще выпила, значит, нормально. Проходя к холодильнику, парень инстинктивно скользнул глазами под стол: а нет, вон еще из-под пива пустые бутылки, значит, ненормально. — А бабушка где? — равнодушно спросил он и заглянул в холодильник. Мать отмахнулась от него. Тимур понял, что сегодня она не настроена на беседу — оно и к лучшему, значит, сама не доебется. Из еды была гречка и оставались еще эти проклятые, вонючие котлеты (бабушка сильно экономила и покупала сомнительные продукты: пенсия у нее была маленькая, а свою маленькую зарплату мать наполовину пропивала — приходилось как-то крутиться; но крутилась в семье в основном только бабушка, экономила на всем и часто отдавала сэкономленные деньги то матери, то внуку). Поморщившись, парень решил, что поест позже. Но потом поужинать, правда, так и не получилось. Вернулась бабушка, а мать уже поддала к тому моменту как следует, и завязалась очередная сцена. Тимур с меланхоличным видом под громкие крики «Ты мне сломала всю жизнь!», доносившиеся из-за тоненькой двери его комнаты, листал в телефоне Ромины соцсети. У него была мертвая, не обновлявшаяся год страница вконтакте. Там Тимур не нашел ничего интересного: все по классике — паблики с мемами, по доте, даже один с эстетичными фотками голых задниц (женских). Разглядывая картинки оттуда, Тимур усмехнулся: «Еще шифруется… тоже мне! Будто бы натурал специально подписался на такое, чтобы оно висело в подписках — да уж…». Через аккаунты компании Кузьмы парень нашел его инстаграм, но профиль оказался закрытым: «Дохуя секретный мальчик, да?.. Есть что скрывать? А мы раскопаем…». После одиннадцати соседи постучали по трубам, и мама с бабушкой решили закончить концерт. Когда все затихло, Тимур опасливо высунулся из комнаты и пошел в ванную. Бабушка, сидя на застеленном диване в своем цветном халате и грустно подпирая кулаком щеку, вполголоса спросила его: ел ли он? Мать к тому моменту уже легла на свою кровать у противоположной стены. Парень мрачно покивал, стараясь не смотреть на красное от слез лицо бабушки. Весь вечер юноша думал о том, как он будет действовать, если встретит Рому в пятницу, и это развлекало его: парень самодовольно улыбался, чувствовал, как пах наливается теплом. А сейчас его опять липко и склизко тронула существовавшая вокруг него домашняя реальность. Закрывшись в ванной, юноша в свете блеклой лампочки без абажура уперся обеими руками в раковину и с потерянным видом вгляделся в зеркало. «Хоть бы что-то получилось».