Он болен,
он воет,
а я боль его под самым сердцем.
Безумен,
рисует
картину мира красно-серым.
Он ищет,
он пища
для глаз в холодных берегах.
Он заперт,
он снайпер,
а я дрожь в его руках.
Когда Кенма заходит в клуб, он понимает: Куроо Тецуро здесь нет. Это не знание, но чувство. Как муравьи покидают муравейник, предсказывая землетрясение. Как змеи уползают из нор, когда приближается цунами. Как соколы, ориентируясь по инфразвуку, улетают задолго до урагана. Биосфера тела Кенмы мирно спит: Куроо Тецуро здесь нет. — Вы всем довольны? — спрашивает Кейджи, когда они усаживаются на свои почётные места на трибунах, и официантка в изящном смокинге, пошитом по фигуре, приносит им три Пина Колады — это уже Бокуто расстарался. Все три приторно сладкие и без рома, потому что телохранителям нельзя пить на службе, а у Кенмы алкоголь провоцирует приступы. — Нет, — отвечает он, окидывая Яму взглядом. «В нашем бизнесе быть довольным опасно, — слышит он в голове голос матери. — Не позволяй себе терять бдительность, не позволяй своим людям расслабляться, а чужим — чувствовать себя в безопасности рядом с тобой». — Но стало лучше. «И всё же не забывай хвалить их за качественную работу, дитёныш». Не все изменения в Яме так заметны на первый взгляд, как новая форма персонала, но энергия помещения неуловимо трансформировалась. Так умелый массажист разминает узлы в мышцах, открывает чакры, дарит второе дыхание. Когда перед первым раундом в Яму спрыгивает фаерщик и раскручивает пои под нарастающий бой барабанов, разговоры вдруг прерываются, лица разворачиваются к шоу, как подсолнухи на рассвет, и Кенма чуть кивает: они молодцы, его телохранители. Артист, которого нашёл Бокуто, харизматичен и ловок. Барабанщик, которого нанял Акааши, увлечён и дик. Перемены заметны и в настроении бойцов: они спускаются в Яму без обречённого отчаяния, но с запалом, жаждой в глазах. Ещё бы — их доля со ставок увеличилась втрое, а новые правила дистиллируют адреналин, выпаривая из него страх за свою жизнь, оставляя лишь кипящий азарт. Бригада медиков сосредоточенно следит за каждым боем, в перерывах отвлекаясь на бесплатный кофе и закуски. Последнее особенно радует Бокуто, который только что притащил из бара целый поднос канапе, и теперь набивает рот, мыча от удовольствия. Кенму всегда удивляло то, как он живёт свою жизнь, как он её чувствует, как он из любой мелочи выцеживает концентрат эмоций. Он может просто есть чипсы — и каждый раз это «самые вкусные чипсы в моей жизни, без шуток!» Каждый фильм — шедевр кинематографа, «Кейджи, давай прям сейчас его ещё раз включим!» Когда он выигрывает у Акааши в «Mario Kart», он празднует победу с восторгом спартанца, всадившего копьё в голову своего заклятого врага. Когда он проигрывает Кенме, от его безысходности сквозит обвалом фондового рынка, тысячью вздёрнувшихся банкиров, миллионом обнищавших семей. Всё, что делает Бокуто, он делает на полную мощность, реактивно, межзвёздно, покидая орбиту. Иногда в такие моменты Кенма переглядывается с Акааши и видит в его глазах ту же озадаченность, то же чувство своей ограниченности, своей пятипроцентности на фоне бокутовских ста. — Боже, эти мини-бутеры приготовлены на небесах. Я за каждую крошку убить готов, серьёзно. Кейджи, на, попробуй! Акааши качает головой, вежливо отказываясь: он никогда не ест на работе, никогда не перекусывает на ходу. Ему нужен покой и удобство неторопливой трапезы, набор столовых приборов, салфетка под рукой. Но Бокуто всё равно жаждет разделить с ним каждый кусок съестного, что находит, а находить еду — его главный талант. Как-то раз он умудрился где-то стянуть кекс во время перестрелки. На подземном паркинге. Грёбаный кекс. — Нужно установить прожектор над рингом, — говорит Кенма, кивая на потолок. Акааши хмыкает, соглашаясь, и делает пометку в телефоне. — Ещё можно встроить дым-машину в плитку на полу Ямы. Включить на минималку. Не знаю, надо пробовать, — Кенма задумчиво теребит край хаори, скребя ногтем объёмную вышивку. Половина шоу уже позади, так где же?.. После дневного приступа он чувствует себя песчаным замком, осыпающимся при любом неосторожном движении. Хрупким, зыбким. Кожа стянута, как от морской воды, высушенной солнцем и ветром. Глазные яблоки двигаются под веками, как заржавевшие шестерёнки древнего механизма. Его суставы — это суставы голема. Его кости — это кости солдата терракотовой армии. Если бы он был планетой, его рельеф бы складывался из скал и пустынь, пустынь и скал. Флора и фауна зачарованно дремлет: Куроо Тецуро здесь нет. В перерывах между боями он встаёт и идёт в уборную: ему нужно смочить лицо, чтобы не осыпалось вконец. Акааши и Бокуто следуют за ним шаг в шаг, но он уже давно не задумывается о приватности, которой лишён. С самого детства у него всегда было две тени — своя и человека за его плечом. Два года назад их стало три, но, хэй, иногда семья — это не папа, мама и два с половиной ребёнка, а ты и два телохранителя, суммарное значение IQ которых почти дотягивает до среднего значения. Иногда он сомневается в своих подсчётах: может, Кейджи заслуживает цифры повыше? Но потом Акааши говорит что-то беспрецедентно тупоёбское вроде: «Вы ошибаетесь. Бокуто-сан просто такой человек, он ко всем относится одинаково радушно». Или смотрит, как сейчас, на гримасничающего перед зеркалом Бокуто и улыбается украдкой. Ведь какой умный человек будет такому улыбаться?.. — Как лучше: когда мои волосы лежат так, — Котаро пропускает передние пряди сквозь пальцы, перекладывая на другую сторону, — или так? — Пригладь чёлку на лоб, — советует Кенма, брызгая в лицо холодной водой. Не помогает. Он всё ещё чувствует себя уставшим, но теперь он и уставший, и мокрый. — Может, не стоит… — осторожно замечает Акааши, и в зеркале Кенма видит, как его тело дёргается к Бокуто, как вздрагивает его рука, чтобы потянуться, поправить причёску, коснуться его волос. Но он не смеет, никогда не смеет. — Кх-кхм, ссыкло, кхм, — тихо кашляет он в кулак, и Кейджи чуть меняется в лице, делая шаг к нему и невинно уточняя: — Вам что-то в горло попало? Давайте похлопаю. От трёх ударов меж лопаток у Кенмы из тела вылетает душа, и он едва не врезается лбом в зеркало — только ободок раковины, в который он вцепился, и спасает. И вдруг — тихий шорох двери. И он знает. Он просто знает. Муравьи струятся по позвонку, сбегая от землетрясения. Змеи копошатся в кишках, почуяв цунами. Соколы взмывают со дна живота, царапают когтями рёбра, задевают крыльями лёгкие — ураган, ураган, ураган. Ему не нужно оборачиваться, чтобы понять: Куроо Тецуро здесь. — У вас тут какая-то туалетная вечеринка? — спрашивает он, и его голос не похож ни на один знакомый звук. Ни на одном известном миру инструменте нельзя сыграть его мелодию, ни один актёр не передаст его интонаций. Если запись его речи дать прослушать самому талантливому профессору фонетики, тот сожжёт свои дипломы в ритуальном огне, потому что не сможет опознать его акцент, оттенок его речи: не то уличный бродячий холод, не то мурчание домашнего хищника, не то треск Давида Микеланджело под машинным прессом. — И меня не пригласили? Он вздыхает, и, чтобы повторить его вздох, пришлось бы спуститься в самое глубокое ущелье, взорвать заваленный камнями вход в пещеру, сразиться с химерой, дремлющей там, заблудиться в тоннелях, изголодать, озвереть, утерять всякий смысл — лишь дыхание. Кенма поворачивается и… о, это ошибка. Это ошибка пешехода, который, переходя дорогу, сначала смотрит направо, а не налево. Нужно ли объяснять, что бывает при лобовом столкновении?.. — Ты не прошёл бы дресс-код. Сегодня на его футболке написано: «Я не такой, как другие подростки. Мне 47». Вместо потасканных джинсов штаны карго, которые выглядят так, будто пару-тройку дополнительных карманов он пришил к ним сам. Только кеды всё такие же красные, шнурки на них такие же грязные, бантики такие же игрушечные — вроде тех, что повязывают на платья фарфоровых кукол, одержимых древним демоном. На подарочные коробки, внутри которых что-то подозрительно тикает. — Тебе не нравится мой стиль? — он становится у соседней раковины, опирается на неё задницей. Даже не утруждается сделать вид, что зашёл сюда по делу. Нет, он не скрывает, что искал конкретно Кенму. Что пришёл в Яму и первым же делом посмотрел на трибуны, отмечая три пустующих места. — Или тебя в принципе раздражает наличие на моём теле одежды? — Меня раздражает наличие твоего тела в этой одежде. — Знаешь, — он трёт подбородок, раздумывая. Неестественный жест, наигранный, подсмотренный из фильмов: наверняка он учился притворяться человеком по классике Голливуда, — мне начинает казаться, что я тебе чуть-чуть — самую малость — не нравлюсь. «Мне начинает казаться, — думает Кенма, — что ты чуть-чуть — самую малость — наглухо отбит». — И что же меня выдало? — спрашивает он вместо этого. Скучающе ковыряясь в словах, как в неаппетитном ужине. Куроо Тецуро не должен узнать, как сильно он его ненавидит. Ненависть — сильное чувство, яркое, насыщенное. От ненависти один шаг до выстрела в упор, если влево. Один — до ножа под рёбрами, если вправо. Один — в могилу, если назад, спиной. А если вперёд… Вперёд никак нельзя. Там угроза шаха и мата. — Ну-у-у, — тянет Куроо, демонстративно выставляя пятерню, чтобы вести подсчёт в прямом эфире, — первое семя сомнений было заронено сотней тысяч йен, что ты пообещал за каждый кулак в моё лицо. Но я всё ещё сохранял оптимизм. Вторым ударом по моему достоинству, — он загибает указательный палец, — стало то, что ты так и не позвал меня обмыть твой выигрыш. Третье, — он пропускает средний палец, оставляя его торчать, — это то, что вы, ребята, не пригласили меня пудрить с вами носики и обсуждать мальчишек. И четвёртый тревожный звоночек, — он загибает оставшийся мизинец, — это то, что ты не приберёг мне местечко рядом с собой на трибунах. Кенма буравит взглядом средний палец напротив своего лица. Он разделяет рожу Куроо Тецуро ровно посередине, и как же бесит, как же бесит, что его черты удивительно симметричны, неестественны, манекенны. Вот, значит, почему он улыбается так криво, с перевесом на один бок: чтобы выдать себя за живое существо. Кенма делает полшага вперёд (не шаг, не шах) и перехватывает его запястье — тёплое, странно. И пульс даже есть — превосходная имитация. Куроо наклоняет голову, разбивая композицию, смотрит с открытым, бесстрашным любопытством: не ребёнок, украдкой заглядывающий за запретную дверь, а зверь, проверяющий, жива ли добыча под когтистой лапой. Вот только он ошибся, решив, что охотник — это он. Кенма медленно притягивает к себе его руку за запястье и, не меняя скучающего выражения лица, облизывает его средний палец — от костяшки до кончика. Неторопливо, размеренно ведёт языком: с нажимом до середины, дразня — после. Чужой пульс под его пальцами срывается, дрожь раскатывается от локтя Куроо к его ладони, мурашки переползают с его кожи на кожу Кенмы, и он видит, как вспыхивает тьма в глазах напротив, будто в нефтяной колодец кинули спичку. Отстранившись, Кенма облизывается, размазывая по губам вкус Куроо Тецуро. Табак, ментол, соль, ржавчина, блядство. Он сглатывает, чувствуя, как вкус Куроо Тецуро ползёт по глотке вниз, становясь его частью. — За каждый удар, — говорит Кенма, отпуская его руку, — что ты пропустишь сегодня в Яме, я позволю тебе укусить меня в ответ. — В отве… — Куроо не успевает закончить растерянный вопрос — затыкается, сползая на пару сантиметров, будто колени подкосились и больше не держат, потому что Кенма сокращает расстояние между ними и кусает его в плечо — сильно, синяки останутся — раскрошившаяся подкова ночной палитры. — Поднимаю, — хрипло произносит он. Его голос раздалбливается, обваливается, как скала над ущельем, погребая под себя и пещеру, и тоннели, и химеру. Выживших не нашли. — Поднимаю ставки. То, что ты сказал, и твой номер телефона. — По цифре за каждый удар, после которого ты удержишься на ногах. Они смотрят друг на друга, и их взгляды врезаются двумя скоростными поездами, сбившимися с курса самолётами, аварией, взрывом, катастрофой. Это связывает их сделку крепче, чем рукопожатие, опаснее, чем поцелуй, болезненнее, чем ножом по ладони. — Простите, я больше не могу терпеть! — выкрикивает вдруг Бокуто, и слышится, как вжикает замок ширинки и журчит струя о стенки писсуара. Кенма раздражённо оборачивается, как раз когда Акааши тактично толкает его в спину, направляя к выходу из туалета. — Что это сейчас было? — шипит он ему на ухо, и если Акааши шипит — это край. «Вы разбудили василиска, сохранение недоступно». — Дипломатия, — Кенма возвращает ему шутку с мстительным удовольствием и, взяв с подноса проходящей мимо официантки коктейль, идёт к трибунам. Если терпкий хмель Куроо Тецуро не спровоцировал его приступ, то никакая сорокоградусная алкашка не сможет.***
— Я будто посмотрел дико странное артхаусное порно, — ноет Бокуто, и его хныканье разбавляет звук ударов в Яме — они опоздали к началу следующего боя. — В плохом смысле. — Мне это больше напомнило документальный фильм по Animal Planet, — говорит Акааши, и его губы вздрагивают, чуть кривясь. — «Брачный ритуал клопов». — Клопов? — с опаской уточняет Бокуто, не до конца уверенный, что хочет получить ответ. Акааши кивает: — Спаривание клопов происходит путём так называемого «травматического оплодотворения». Самец буквально прокалывает самку своими подкожными гениталиями. Кенма давится виски с колой, и на этот раз Акааши не так любезен: по спине не хлопает. — Спасибо, мой член отсох и отвалился, — Бокуто драматично роняет голову на ладони, и вот его Кейджи уже гладит между лопаток. Бережно так, только кончиками пальцев. — Что бы мы делали, Акааши, без тебя и твоих занимательных фактов? — замогильным тоном, шершавым после кашля, произносит Кенма. — Томились бы во мраке невежества, — спокойно отвечает тот. — И похоти, — добавляет Кенма, поигрывая льдом в бокале. Ни жгучий вкус виски, ни шипение содовой не может вымыть из его рта вкус Куроо Тецуро. Он только становится ярче, объёмнее, вздувается на его языке язвой. Следующий бой. Следующий бой будет его. Кенме хочется прикрикнуть на букмекера, чтобы поживее разбирался со ставками (самые главные уже сделаны, уже озвучены), хочется прогнать фаерщика, когда тот выходит развлекать толпу на перерыве, хочется приказать барабанщику стучать быстрее, быстрее, быстрее…. Каждый удар палочек о мембрану резонирует с ударами сердца о рёбра, ещё немного — и лопнут. — Записывай видео, — не оборачиваясь, бросает он Акааши, когда в Яму спускается Куроо Тецуро. На грани слуха Кенма подмечает комментарий Бокуто о нездоровых кинках, но фраза пролетает мимо — неважно, всё неважно. — Делаем последние ставки, дамы и господа! — надрывается букмекер, расхаживая по краю бассейна. Кенма вводит код блокировки экрана, проверяя кое-что в телефоне. — Куроо Тецуро, наш таинственный новичок, тёмная лошадка этого сезона или Кентаро Кьётани, известный вам как Бешеный пёс? Делаем ставки, делаем ставки! — Полмиллиона на Куроо Тецуро, — Дайшо вальяжно откидывается на спинку дивана — VIP-ложе, которое он зарезервировал на год вперёд. Акааши советовал предоставить ему это место бесплатно в качестве благодарности за презент, но Кенма лишь сбросил стоимость наполовину. «Это даже унизительнее, чем заплатить полную цену», — предостерёг его Кейджи. «Я знаю». — Десять миллионов на то, что Куроо Тецуро пропустит ровно одиннадцать ударов, — говорит Кенма, но тихо, для себя. Он больше не будет ставить на Куроо при свидетелях — его обвинят в подтасовке результатов. Ведь он окажется прав. «Любимчик господина Козуме поддаётся, чтобы его хозяин выиграл». «Они делят выигрыш пополам». «Это нечестно, нечестно, нечестно…» — Одиннадцать? — шёпотом переспрашивает Бокуто. — Количество цифр в номере телефона, — подсказывает ему Кейджи. Барабанная дробь нарастает, дробит атмосферу, каплями раскалённого ливня проходится по мозгу. Бешеный пёс наматывает на кулаки боксёрские бинты, и у Кенмы внутри скалятся шакалы, предчувствуя запах крови. Скоро белая ткань окрасится красным. Может, Кенма выкупит себе эти бинты на память. Повесит над кроватью, как импрессионистское полотно. — Мне как-то не по себе, — Бокуто ёжится и прячет руки под бёдра, неуютно ёрзая на своём месте. — Ты правда хочешь, чтоб его избили?.. Кенма молчит, не сводя взгляда с Куроо Тецуро. Бокуто не поймёт. Акааши — возможно. Акааши знает, как работает его мозг. Знает, что это не просто вызов — это проверка. Тест «Кто ты из лавкрафтовских чудищ?» «Кто ты из адского Легиона?» Назови своё имя. «Кто ты из кошмаров Козуме Кенмы?» «Кто ты?» Кто ты? Кто ты? — Бой! — командует рефери, и Бешеный пёс бросается на Куроо Тецуро. Тот делает быстрый шаг в сторону, сложив руки за спиной, улыбается, стрельнув взглядом в Кенму. Снайперски, навылет. Кенма качает головой: «Не засчитывается». Куроо ухмыляется: «Я в курсе». Пёс рычит, и шакалы внутри вторят его рыку, исходят пенной слюной, лают, воют, клацают зубами. Кентаро атакует снова, целясь в лицо, и Куроо игриво наклоняет голову, подныривая под его руку. Плавно, складно, с бесстыжей лёгкостью. «Ну же, — думает Кенма, инстинктивно подаваясь вперёд, — ну же». Оказавшись за спиной противника, Куроо делает подсечку, толкая Пса в плечо, и тот падает, но тут же вскакивает на ноги. Поздно, слишком медленно — Куроо уже на другом краю Ямы, демонстративно скучающе покачивается с пятки на носок, всё ещё с руками за спиной — невинный школьник, ждущий автобуса. Кентаро бесится, зрители ликуют, Куроо Тецуро устраивает спектакль. Может, думает Кенма, он ошибся. Может, его ставка не сыграла. Но тут Куроо подмигивает ему: дразнит, ублюдок. И Кенма вдруг понимает, и понимание это оседает в его животе вязким горячим месивом. Это прелюдия. Каждое уклонение от удара — возбуждающая близость губ у бёдер, чуть выше, чуть ниже, никогда — в цель. Каждый шаг в сторону — смазанное касание ремешков плётки поясницы, позвоночника, лопаток. Предчувствие удара. Обещание удовольствия. Дыхание над ухом. Шёпот перед укусом. Кенма вдавливает ногти в кожу там, где разорваны его джинсы, дышит тяжело и пьяно, в такт осколочным порывам Пса, текучим движениям Куроо. Резко втягивает носом воздух, когда Куроо вдруг замирает, подставляясь под чужой кулак. Он приходится ему в грудь, но рёбра пробивает Кенме. «Мне как-то не по себе». «Ты правда хочешь, чтоб его избили?..» Кенма показывает на пальцах: восемь. Куроо кивает, избегая следующего удара, но ловя другой: Пёс отталкивается ногой от края Ямы, заходит сверху, бьёт по левому уху, и Куроо шатко делает шаг назад. Не падает. Кенма показывает: один. В левом ухе звенит, и он раздражённо трёт его, прогоняя наваждение. Его приступы начинаются так же, но это не он. Это куда хуже. Куроо продолжает подставляться: плечо, бедро, спина. Три, девять, ноль. Шакалы скулят, тявкают жалобно, побитые дворняги. «Мне как-то не по себе». «Ты правда хочешь, чтоб его избили?..» Он парирует самые опасные удары, избегает кулаков, летящих в лицо, блокирует пинки ногами. С каждым ударом, что он всё же пропускает, его движения становятся резче и отрывистее. Больше не напоминают танец, больше не фонят игрой. Он собран и холоден, и даже черты его лица заостряются, обтёсанные болью. Да когда уже кончатся, эти цифры?.. Кенма стискивает зубы: давай же, давай, завязывай. Куроо схватывает кулак в живот и сгибается пополам, и Кенма думает: «Хватит». Его солнечное сплетение вздрагивает, сжимается, становится не солнечным вовсе — так умирают звёзды. Солнце взрывается, расширяясь до красного гиганта, а потом резко стягивается в белого карлика — маленького, холодного, слабого. «Что-то пошло не так», — понимает Кенма, когда Куроо оборачивается, чтобы увидеть последнюю цифру, а потом снова пропускает удар. В бок. «Что-то пошло не так», — когда белый карлик спазмом разгорается в сверхновую: ещё один удар по челюсти. Куроо сплёвывает кровь. «Что-то пошло не так», — когда звезда внутри достигает критической массы, начинает пожирать себя заживо. Чёрная, чёрная, чёрная дыра. «Что-то пошло не так», — когда вместо долгожданной сытости, вместо умиротворяющего удовлетворения он чувствует... Он чувствует... Куроо улыбается, вытирая кровь. Удар в челюсть. Снова в бок. В скулу. Снова в скулу. Куроо падает в тот же момент, когда Кенма встаёт. Хватит. Рефери поднимает руку, готовый объявить раунд, но Куроо делает подсечку с земли и неуловимо быстрым ударом — первым и единственным за бой — отправляет Кентаро в нокаут. Поднимается на ноги, растирая плечо. Поворачивается к Кенме и беззвучно, одними губами, окровавленными и онемевшими, произносит: «Семнадцать». «Долбоёб», — так же безмолвно отвечает ему Кенма. — Раунд! — командует рефери. И отпускает. Наконец отпускает. Кенма сползает на спинку сиденья, чувствуя, как спадает напряжение сведённых судорогой мышц — они больше не держат его позвоночник. Его мутит, как после приступа. Его тело пульсирует, словно это он побывал в Яме. — Уходим, — говорит он, сглатывая. Табак, ментол, соль, ржавчина, блядство. Кровь. Душные коридоры клуба тянутся подземными шахтами, музыка долбит чувствительный мозг, запахи пота и алкоголя скапливаются в глотке тошнотой. Когда они оказываются снаружи, свежий воздух обрушивается на кожу брызгами водопада, и Кенма до головокружения втягивает его носом, жадно, нетерпеливо. Кейджи открывает перед ним дверь автомобиля и обходит машину, садясь за руль. — Это был не ваш номер, — замечает он, поворачивая ключ в замке зажигания. — Чей? — Конохи из бухгалтерии, — врёт он, прислоняясь виском к стеклу. — Откуда ты знаешь номер Конохи? — Бокуто, забравшись на заднее сиденье, взволнованно наклоняется ближе. — Акааши во сне его стонет. Восемь, три, а-а-ах, один! — вяло имитирует Кенма, и Кейджи с глухим стуком опускает свою беретту на подлокотник: намёк прозрачнее январского утра. — Домой? — спрашивает Кейджи, выруливая с парковки. Кенма чувствует его настороженный, проницательный взгляд дулом у виска, но игнорирует: он не хочет говорить об этом. Он не знает, как об этом говорить. — Домой, — выдыхает он и прикрывает глаза, представляя, как Куроо Тецуро набирает номер и слышит: «Психиатрическое отделение Центральной больницы, здравствуйте». «Сегодня ночью, — заклинанием повторяет он, — ты будешь думать обо мне». И ещё: «Семнадцать». «Семнадцать». «Семнадцать».