Останови поток, исчезни, как всё исчезает, Почему мне так нравится то, что меня разрушает. Угомони вулкан, сделай так, чтоб твой образ погас, Почему так нравится нам то, что разрушает нас.
От среды до воскресенья три дня и четыре ночи. Восемьдесят четыре часа, плюс-минус. Плюс: Куроо Тецуро. Минус: Куроо Тецуро. Он биполярный, как магнит с двумя заряженными полюсами. С одной стороны зайдёшь — оттолкнёт. С другой — притянет. Его полюсность — это полюсность земного шара: Арктика и Антарктика, мглистые бури, непокорённые вершины, неизведанные просторы. Ты можешь разбить лагерь, можешь снарядить экспедицию, можешь пробурить лёд и обнаружить залежи нефти в его зрачках. Но ты никогда не приручишь его ветра, никогда не построишь дом среди снежной пустыни. Никогда не поставишь на полку плюшевым трофеем его белых медведей с окровавленными мордами. Никогда, никогда ты не согреешься там, сколько картин ни бросай в печь для растопки. И всё, что тебе останется, — это любоваться северным сиянием, что ты променял на триста шестьдесят четыре рассвета и триста шестьдесят четыре заката. Время приостановится, растянется: полгода — день, полгода — ночь. Вот как ощущается ожидание воскресенья. Восемьдесят четыре часа ползут верёвкой, на конце которой петля. Кенма чувствует её хомут на коже там, где её касались пальцы Куроо. Это томная, дразнящая экзекуция. К концу субботы ему приходится встать на носочки, чтобы оставшиеся часы — натянутые и дрожащие — не давили на кадык. — Ваш ход. — Что? — он раздражённо поднимает взгляд, натыкаясь на осуждающее молчание Акааши. С таким же успехом он мог наткнуться животом на нож. Восемь раз. — Игра. Дом. Токио. Япония. Третья планета в Солнечной системе, — перечисляет Кейджи, с вызовом приподнимая бровь: «Дайте знак, когда остановиться». Проверим, как далеко вас забросило. Как высоко вздёрнуло. — Тш-ш, Кей-чан, не мешай ему. Витая в облаках, он экономит Некоме полторы тысячи йен на премиум-подписку Pornhub, — говорит Момо, одним резким движениям сбивая крышку с горлышка пивной бутылки. О край пустого магазина своего пистолета. — Откуда ты знаешь, сколько стоит премиум-подписка Pornhub?.. Нет, стоп, я не хочу слышать ответ! — Бокуто роняет голову на стол, и все фигурки на игровом поле вздрагивают. Андзу, его вторая старшая сестра, утешительно почёсывает его затылок, скребя длинными ногтями кожу. Тому, что обе гостьи в курсе всех подробностей его личной жизни, Кенма уже даже не удивляется. Сёстрам Котаро рассказывает всё: громко смеясь, активно жестикулируя, он каждый вечер расхаживает по дому, держа телефон в вытянутой руке, ведь, конечно же, простых звонков этому семейству недостаточно. Им нужна визуализация улыбок, концентрация искренности, свидетельство счастья. Когда они навещают младшего брата, к картинке и голосу добавляется тактильность. Крепкие объятия, щипки за щёку, пальцы в волосах, ноги на коленях. Так легко, так бездумно они обмениваются теплом, так открыто друг друга любят. Иногда их близость становится невыносимой, уксусом скапливается на языке, и Кенма чувствует себя законченным мудаком, чёрствым и продрогшим. Тогда он смотрит на Кейджи и видит в его глазах ту же голодную тоску, ту же жадную промозглость. И знает, что в своём одиночестве он хотя бы не одинок. Так бывает каждую вторую и четвёртую субботу месяца — в дни, когда у Бокуто выходные. Он мог бы отправиться в город, отдохнуть от этого дома, выпить с друзьями в баре, в кино сходить, в батутный центр, в конце концов, о котором год уже не затыкается. Вместо этого он каждый раз остаётся здесь, спит до полудня, ходит по дому в одной пижаме, оккупирует кухню, тратя драгоценную свободу на готовку, хотя холодильник всегда забит ресторанными блюдами. Вечером приходят его сёстры, и Котаро достаёт с полки «Game of Life» — настолку, партия в которую тянется вот уже восемь месяцев. Они впятером усаживаются на полу в гостиной и начинают с того, на чём остановились в прошлый раз. Когда кто-то подбирается к финишу, они на ходу меняют правила, выдумывают новые, одно несуразнее другого, и игра продолжается. Что касается Кейджи, свои выходные он раньше проводил вне зоны доступа: уходил на рассвете, возвращался под утро следующего дня. Но два года назад он вдруг резко стал домоседом. В отличие от Бокуто он никого не зовёт. Проводит весь день с книгой, или заканчивает паззлы, которые забросил Котаро, или печатает что-то на своём ноутбуке, бесцеремонно прикрывая экран, когда Кенма проходит мимо. «Ты там что, мемуары строчишь?» — как-то спросил он. «Под гнётом тирана: правдивая история службы Козуме-сану», — не меняясь в лице, заявил Кейджи. Бокуто, конечно, эта идея захватила и взбудоражила, и с тех пор, когда Акааши пишет, он лежит с ним рядом на диване, уперевшись спиной в согнутые ноги Кейджи, устроив затылок во впадине между его коленей и диктуя ему истории, которые с ними никогда не приключались: как они шантажировали премьер-министра, похитив его собаку; как отправились в космос, захватив экипаж ракеты; как, спасаясь от погони, спустились в канализацию и провели там восемь лет… Они с Акааши шушукаются и смеются, заговорщицки умолкая, когда Кенма спускается со второго этажа за едой. Сначала он обижался, потом забил: они пожертвовали всем, чтобы охранять его жизнь, и заслуживают того, чтобы иметь парочку секретов. Клочок неприкосновенности. Один на двоих оазис в угрюмой пустыне его реальности. — Порнушка порнушкой, но кости бросить всё-таки надо, — встревает Андзу, вкладывая в его ладонь игральный кубик, и Кенма осторожно кидает его на стол: места там едва хватает для броска — всё заставлено домашней едой. Кубик отскакивает от тарелки с такояки и застывает четвёркой вверх. — Близнецы! — радостно хлопает в ладони Момо, и Кенма страдальчески отсчитывает фальшивые купюры: это уже третий раз за сегодня, когда ему приходится платить за роддом. На данном этапе его воображаемое семейство разрослось до популяции небольшой страны. — Нам нужно дорисовать клетку с вазектомией, — бурчит он. — Откуда у меня вообще близнецы, если из пятнадцати моих жён девять мертвы, а остальные шесть со мной развелись? И каждой из них он платит алименты, когда попадает на поле «Суд». — Наверное, ты завёл любовницу где-то по пути, — пожимает плечами Момо. — Может, когда был в «Тюрьме»? Запретная любовь с надзирательницей… — Или надзирателем, — Бокуто играет бровями с пошлым намёком, будто видит Кенму насквозь, будто мысли его дребезжащим проектором крутят кино у него на лбу: вот в камеру заходит Куроо Тецуро, позвякивая наручниками… — Надзиратель родил мне близнецов? — скептически уточняет Кенма, передвигая алмаз Хоупа на нужное поле. Когда он поменял на него свою фишку в начале сегодняшней партии, тишину за столом нарушал только хруст чипсов на зубах Бокуто. Да и тот закончился сдавленным кашлем. — Это вообще как? — Ну-у-у, — тянет Андзу, наматывая на палец длинные волосы. — Он очень старался? Иногда, когда два человека любят друг друга… — Как Акааши и Коноха, — понятливо кивает Кенма. — Коноха родил Кей-чану близнецов?! — Момо прыскает пивом, забрызгивая игральное поле, и Акааши с таким хлёстким звуком выдирает салфетку из упаковки, что Кенма невольно задумывается, а не распространяется ли его степлерный талант и на салфетки?.. — Тройню, — с серьёзным лицом поправляет Кенма. — Малыши Бух, Гал и Терия. Очаровательные спиногрызы. — Вы разве не слышали, Козуме-сан? Мы их переименовали, — взглядом Кейджи можно дробить алмазы, и Кенма с опаской поглядывает на свой «педагогический подарок». — Теперь их зовут Глок, — на стол с глухим стуком опускается пистолет, — Беретта, — ещё один, — и ВС-41, — завершает композицию нож для ближнего боя. — Бедный ребёнок, — цыкает языком Кенма. — В школе, наверное, с таким-то имечком сильно дразнят? — Ничего, он умеет за себя постоять. — Постоять — это хорошо. Но такими темпами вам с Конохой придётся научить его и посидеть за себя. За себя, за папу, за убийство. А там, знаешь, и до полежать недалеко. — Боюсь, в этой области мои воспитательные навыки бессильны. Проведёте мастер-класс? — Я потеряла нить разговора, — жалуется Андзу, потягиваясь и зевая: время давно перевалило за полночь. Пора закругляться. — Но если бы я вас не знала, подумала бы, что вы флиртуете. — О, поверь, флиртует Акааши совсем иначе, — Кенма ухмыляется, закидывая в рот горстку орешков. — У него особая техника. Называется «Маятник Таманцева». — Ненавижу ваши разговоры, ребят, — хнычет Андзу. — Никто не будет это гуглить… — Это секретная техника советского спецназа, — Момо залпом приканчивает бутылку пива, вытирая рот запястьем. — Уклонение от выстрелов. Кейджи бросает на неё быстрый взгляд, сквозящий болью предательства, и украдкой проверяет: понял ли Бокуто?.. Но тот лишь увлечённо расковыривает суши-ролл палочками, будто в жизни ничего более захватывающего не делал. И только красные пятна, ползущие от шеи к ушам, выдают его. — Вы правы, Козуме-сан, — выровняв тон, Акааши покорно склоняет голову. — Моя техника флирта несовершенна и бесхитростна. В следующий раз я внемлю вашей мудрости и пообещаю денежное вознаграждение за избиение объекта своего воздыхания. Кенма щурится, чувствуя, как расплетается в животе клубок змей, как трещат швы заплаток в груди, как скрипят замки двери, за которой он запер мысли о… — Уверен, Коноха будет в восторге, — цедит он. — А я добровольцем вызовусь, — бормочет Бокуто, с остервенением потроша несчастный ролл. — Не, серьёзно, можешь мне даже не платить… — Ну всё, мальчики, хорош пипками мериться, — Андзу хлопает себя по коленям, поднимаясь с пола. — С вами, конечно, весело и вкусно, но моя вера в непрекрасную половину человечества только что пережила инсульт и требует восстановления. — У тебя ещё осталась вера? — фыркает Момо, тоже вставая и нежно поглаживая брата по макушке. Крепись, мол, боец. — Я уже давно атеистка. — Ты лесбиянка, это другое. — Завидуешь? — Каждый божий день, — вздыхает Андзу, и они обе начинают собираться. Это длительный, суматошный процесс, потому что за пару часов они успевают полностью завладеть окружающим пространством, заразить его собой. Как и Котаро, их всегда много, всегда чересчур, через край, и после их ухода Кейджи приходится выдраивать комнату, вытирать залитый пивом стол, выметать из-под дивана крошки чипсов и осколки их звонкого смеха. — Оставь, — советует ему Кенма, — завтра придёт уборщица. Но Акааши ревниво качает головой, медитативно орудуя тряпкой, будто этот ритуал для него священен. Будто каким-то образом он приближает его к сакральному образу совместного с Бокуто домашнего очага, общей рутины, повседневных забот. Семьи. Кенма закрывает глаза, дремля на диване, представляя их жизнь через десять лет, через двадцать. Домик за городом. Стеллажи во всю стену, забитые книгами вперемешку с глупыми статуэтками — сувенирами из отпусков. Фотографии, фотографии, фотографии: Бокуто и Акааши покоряют Аннапурну, потому что Котаро всегда мечтал заняться альпинизмом. Бокуто и Акааши на гондолах в Венеции, потому что Кейджи хотел вживую увидеть причудливую резьбу Ка де Оро. Кухня, просторная и светлая, из которой доносится плеск воды и громыхание посуды. Входная дверь с одним лишь замком, ведь им нечего бояться в этом доме. Плед, небрежно брошенный на кресле с промятыми подушками. Полевые цветы в вазе на окне — они завянут под утро, но это неважно: Бокуто нарвёт новую охапку. Остывшие угли в камине: они согреются иначе. Тихий гул стиральной машины. Покой, покой, покой. Кенма засыпает, рассеянно думая о том, что опять забыл вписать себя в эту картину. Не посмел — ни другом, ни случайным гостем. Может, они поставят его на каминную полку, думает он. Может, его прах будет пахнуть ментолом и табаком.***
Первую половину воскресенья он старается проспать. Там, во снах, ожидание перестаёт быть петлёй и становится ошейником. Подчиняет себе, натягивает поводок, ставит его на колени. Он смотрит на красные кеды, и пыльная рожица криво ухмыляется ему в ответ. Сверху доносится голос, но Кенма не может различить слов, хотя точно знает, что они японские, знакомые. Если бы он мог почитать субтитры, если бы они осыпались на пол, он подобрал бы их дрожащими пальцами, горсткой высыпал бы иероглифы на ладонь… Он прижал бы их к груди, и острые чёрточки впились бы в кожу колючей проволокой. Если он их согреет, они расплавятся, растекутся тушью по рёбрам, но у него холодные руки, он и сам продрог, конечно, в таком-то буране, по колено в снегу. Ветер закручивает северное сияние метелью, и иероглифы паучатся, разбегаются, щекочут ладони, запястья, локти… Что-то застряло у него в груди, и он скользит ногтями по затвердевшей от мороза коже, сковыривает корку, и пальцы тонут в дроблёном льде: он набит им, как ведро с шампанским. Разгребает его, вычерпывает, ищет, ищет, где его сердце, почему не бьётся, где оно, где оно… Наконец он чувствует что-то жёсткое, закаменелое. Пытается выдрать его из груди, но оно не поддаётся — скользкие грани, как стекло, нет, как бриллиант, как… — Босс хочет с вами поговорить. Кенма просыпается и смотрит на Акааши, не сразу понимая, где находится и почему. Рука сама собой ползёт под подушку, проверяя, на месте ли?.. Да, вот он, холодный и гладкий. Хорошо. — Да что опять?.. — хриплым со сна голоса стонет он. — Это насчёт нашей поездки. Ах да. Макао. Они отправляются туда через неделю, чтобы отпраздновать день рождения Бокуто в плавучем казино. Роскошная яхта, трёхдневный круиз, джакузи с шампанским на палубе, водные горки, змеями скользящие в Южно-китайское море… Карточные столы, залы с автоматами, рестораны и клубы. Тридцатиградусная жара и солнечный передоз. И абсолютно бесстыжая, развратная анонимность. Разумеется, его мать не разделяет восторгов Котаро по поводу их маленьких каникул. «Ты должен взять с собой дополнительную охрану», — считает она. Будто две хмурые рожи незнакомых амбалов не испортят им отдых. «Тебе следует нанести вежливый визит главной семье в Гонконге, раз уж вы остановитесь там на ночь», — говорит она. «Ты мог бы задержаться там ещё на неделю, уладить кое-какие вопросы, на которые у меня не было времени». Следующий час они торгуются, как на переговорах, всё дальше отдрейфовывая от разговора матери с сыном, прибиваясь к берегам Ещё Немного И Придётся Звать Адвокатов. Это скалистый остров с непроходимыми джунглями, и Кенме не хочется застревать на нём: он слышит, как точит томагавки враждебное племя аборигенов; видит, как сверкают в тенях сотни жёлтых глаз. Так что он соглашается: «Хорошо, но только один ужин». «Окей, но не на неделю. Два дня максимум». «Нет, никакой дополнительной охраны, Бокуто с Акааши мне вполне хватает, спасибо от всей души». К концу беседы Кенме хочется что-то разбить о стену. Желательно свою распухшую голову. Ему кажется, что мозг внутри так перегрелся, что череп совсем размяк, одного удара должно хватить — и мысли растекутся по обоям, как желток. — Выглядите скверно, — любезно подмечает Акааши, пригубляя кружку крепкого зелёного чая. Он пьёт его только в особо сонные дни, когда для кофе уже слишком поздно, но вечерняя работа обещает быть сложной. — Может, отмените встречу в «Змеях»? — Нет. С таким же успехом можно пытаться отменить конец света, когда небо уже рассёк огненный хвост приближающегося метеорита. Столкновение неизбежно. Может, так динозавры и вымерли: назначили свиданку с Куроо Тецуро. — Как лицо, ответственное за вашу безопасность, я считаю своей прямой обязанностью уведомить вас о… — Как лицо, начисляющее тебе зарплату не за советы, я посылаю тебя нахуй, — отмахивается Кенма, оттесняя Кейджи, чтобы пройти в ванную. Он раздевается и забирается в душ, под отрезвляюще горячие струи. Ещё немного — и кипяток. Если повезёт, с него клочьями слезет ошпаренная кожа, и всех его тараканов, всех опарышей, всех многоножек смоет в слив копошащимся водоворотом. И он станет таким чистым, таким пустым — хрустальным. — Козуме-сан, — вздох Кейджи шуршит за дверцей душевой кабинки, вторя тропическому душному ливню внутри. — Вы совсем ничего о нём не знаете. Это ложь. Он знает достаточно. Вообще-то, даже больше, чем хотелось бы. Он знает, что голосом Куроо Тецуро можно точить ножи — шершавая, жёсткая наждачка. А можно промывать ожоги и раны — шипящая перекись, кровавая пена. Он знает, что в кармане у него маркер, а в зрачках — тёмная материя. Четверть массы-энергии Вселенной. Он знает, что у него отвратительное чувство стиля и тело, позволяющее об этом забыть. Он знает, что у Куроо Тецуро тяжёлый кулак и лёгкие пальцы. Он знает их вкус. Он знает, что где-то в параллельной вселенной, на беззаботной вечеринке у бассейна, Куроо мог бы его рассмешить. А он давно, так давно не смеялся даже в другом мире. — Вы задумывались о том, что значит этот его подарок? — спрашивает Акааши, пока Кенма остервенело трёт мочалкой кожу. Судя по звуку, Кейджи переместился к раковине, поставил на неё пустую кружку. — Что у него шило в жопе, но он надеется вышибить клином клин? — фыркает Кенма. Кейджи осуждающе молчит. «Да пошёл ты», — рычит про себя Кенма. Потому что да, он задумывался. Он только об этом, блять, и думал. Потому что Куроо Тецуро — призрак, чьё имя не значится ни в одном списке, ни среди живых, ни среди погибших. Потому что Куроо Тецуро способен проникнуть в охраняемое хранилище подпольного аукциона и уйти безнаказанным. Потому что Куроо Тецуро взломал их машину, и Бокуто разобрал панель, и разобрал замки, и даже разобрал капот, но так и не понял, как ему это удалось. Потому что Куроо Тецуро не нужны деньги, а в их мире нет ничего опаснее человека, которому не нужны деньги. Его нельзя переманить, от него нельзя откупиться. За чем он охотится? Что он ищет? Что ценнее алмаза Хоупа, который уже побывал у него в кармане?.. Что дороже половины миллиарда долларов?.. Или, допустим — об этом Кенма тоже думал, — алмаз он не крал. Он его… одолжил. Кто на это способен? Кому русская мафия без вопросов даст погонять камушек в сорок с хером каратов? Или, может, у него был доступ в хранилище? Но почему? Как он связан с аукционом? Кто он? Что ему нужно? «Куроо Тецуро опасен, как граната, — вот о чём молчит сейчас Акааши за туманным стеклом душевой кабинки. — А вы зубами срываете с него чеку». — В Яме всё готово? — спрашивает Кенма, решительно переводя тему, как переводят стрелки на час назад до катастрофы: ещё не поздно всё исправить. — Да, — после обречённой паузы подтверждает Кейджи. — Но если вам интересно моё мнение, то это полная безвкусица. К тому же чересчур драматичная. — Всё как мне нравится, — фыркает Кенма, и по шее фантомным вздохом расползается ментоловое облачко — холод и свежесть. Кожа свербит от изнурительной целостности, неискушённости, неукушенности. Когда он выключает воду, Кейджи в комнате уже нет — вышел бесшумно, сохраняя иллюзию приватности, оптический обман. Кенма ладонью проводит по запотевшему зеркалу, убирая с лица мокрые волосы. Они дохлыми слизнями лежат на шее, облизывают верхушки лопаток, светлея на концах. Он забил на подкрашивание корней два года назад: это перестало иметь значение. Кенма смахивает тяжёлые пряди с плеча, обнажая выцветшее пятнышко синяка — ещё один сувенир с аукциона. Если вдавить палец в кожу, там всё ещё ноет, всё ещё болит, и этот подарок не должен быть ценнее алмаза Хоупа, но… Завернувшись в полотенце, он шлёпает босыми ногами к шкафу, открывая его с осторожностью ребёнка, проверяющего, не затаилось ли между вешалками чудовище. Затаилось. Он не будет наряжаться для Куроо Тецуро. Он наденет самую вонючую, самую старую байку, дырявые носки, протёртые треники, и тогда… Тогда Куроо поймёт, что он специально не наряжался, и каким-то образом это кажется ещё более унизительным, чем заказать дизайнерский костюм, пошитый по особому случаю. Блять. Ладно, он просто… Просто… Вообще ничего надевать не будет. В конце концов, нет заявления громче, чем молчание. Нет цвета насыщеннее, чем мрачная пустота. Нет. Так нельзя. Слишком палевно, слишком прозрачно. Ему нужно держать себя в узде, нужно взять себя под контроль и… Вот. Вот оно. Кенма пропускает кожаную ленту портупеи сквозь пальцы. Во избежание травм пристегните ремни безопасности, а? «Держите своих чудовищ на поводке», — думает он, застёгивая ошейник — туго, чтобы ощущался чужими пальцами на горле. Кольцо на свободно болтающейся цепочке он крепит к поясу — чёрный ремень, переходящий в гартеры на левом бедре: три полоски, три кольца, три металлические застёжки. Он смотрит в зеркальную дверцу шкафа и чувствует себя увереннее, заземлённее: его тело сковано, скреплено, связано. Даже если он начнёт распадаться на части, ремни его удержат. Взгляд задерживается на правой ключице, под которой набито минималистичное солнце там, где пуля прошла сквозь тело Акааши. Пальцы сами собой находят второй рисунок — полумесяц на боку, где нож рассёк кожу Бокуто. Это вместо шрамов, что были предназначены ему. Напоминание. След. Кенма сглатывает тошноту, которая подступает к горлу каждый раз, когда он подолгу смотрит на свои татуировки, и отворачивается, накидывая на голое тело длинный шёлковый халат — чёрный, с красочной вышивкой, повторяющей узор «Большой волны в Канагаве». Но вместо спокойной глубокой синевы и белых барашков на гребне дизайнер использовал густой алый и пену окрасил болезненным розовым — бешеная слюна умирающего зверя. Он надевает поверх ремней просторные хлопковые штаны и запахивает халат, пропихивая голые ступни в сланцы. Он ведь всё-таки идёт на вечеринку у бассейна, так?..***
«Он опоздает», — думает Кенма, сидя на краю Ямы. Непривычно пустое помещение кажется заброшенным. Пропитанный запахом морской соли подвальный воздух гладит кожу прохладной сыростью, и Кенма ёжится, кутаясь в халат. Здесь почти тихо, почти темно. Ритмично дрожит потолок от глухих басов клубной музыки наверху: в «Змеях» выходных не бывает. Шелестят картами Бокуто и Акааши за дальним столиком: Котаро учит Кейджи основам покера и блэкджека, готовит его к поездке в Макао, пока тот делает вид, что не знаком с правилами. Тени кракенами притаились по углам, чернильные и скользкие, выглядывают из-под трибун, колышутся в такт плеску воды в бассейне. Кенма ведёт пальцами по мокрой плитке, подносит ладонь к самой кромке воды — голубой свет, инопланетный, чужой растекается под его кожей. Холодный. Медузам нужен холод. И сто шестьдесят кубометров морской воды. Olindias formosa. Так они называются. Он заказал семнадцать штук. «Может, двадцать?» — уточнил продавец, и Кенме пришлось его поправить. «Он опоздает», — повторяет себе он, проверяя время. Он опоздает, потому что это стандартная манипулятивная тактика: заставить человека ждать. Заставить человека прийти на полчаса раньше, чтобы убедиться, что бассейн наполнен светящимися фосфорными медузами, — из той же оперы, пожалуй. Но диапазон другой, в две октавы. Может, в три. «Он опоздает», — думает Кенма, но Куроо приходит вовремя. Он стучится в дверь, словно робкий подросток, пришедший подвезти избранницу на школьные танцы. Словно не проникал полтергейстом на подпольный аукцион всего полнедели назад. Кенма не смотрит на него, пока нет. Он смотрит на размеренно колыхающиеся купола на дне бассейна, на бусинки-светодиоды, на гирлянды плавно волнующихся усиков. Желейные зонтики раскрываются и опадают: вдох-выдох, вдох-выдох. Они не беззащитны, эти медузы. Их щупальца оставляют ожоги — красные молнии, расползающиеся по коже. «Если почувствуешь головокружение…» — предупредил Акааши, и судя по угрозе в его голосе, он готов сам столкнуть Кенму в бассейн, если что-то пойдёт не так. Сейчас они с Бокуто откладывают карты и направляются к двери. — Мы вас обыщем, — сообщает Кейджи, и Кенма слышит проржавелый насквозь смешок. — Если бы я хотел его убить, он бы уже был мёртв. Ну же, ребят! Неужели вы думаете, что я бы упустил шанс линкольнуть его в театре? — смеётся он. — Стоп-стоп, нет, не ты, Кейджи. Я хочу, чтобы меня обыскал Бокуто. Конечно, он знает имена его телохранителей — не то чтобы это большой секрет. Но то, как легко они срываются с его языка, ошпаривает желудок Кенмы кислотой. Разъедает. «Я давно за тобой наблюдаю». — Ого, классный пресс! — Да кто бы говорил, мистер На моих кубиках можно начертить буквы и учить детишек азбуке! Мне до тебя ещё жать и жать, в чём секрет, а? — Мой фирменный коктейль! — Кенме даже оборачиваться не надо, чтобы представить, как радостно завибрировал Бокуто. — Десять яичных белков, ложка кокосового масла, одно яблоко, варёный шпинат. Всё в блендер и залпом перед утренним подходом. С непривычки, конечно, можно блевануть, но… — О, не волнуйся, у меня отсутствует рвотный рефлекс, — голос Куроо опускается ниже, ниже, ползёт по плитке, мурашками гладит бёдра Кенмы. — Эм… Ну ладно, удачного свидания, что ли. Не обращайте на нас внимания. — Но и не забывайте, что мы здесь, — прохладно добавляет Акааши, и они с Бокуто возвращаются за свой столик у бара. Достаточно далеко, чтобы игнорировать их присутствие. Достаточно близко, чтобы успеть. Кенма заклинает себя не оглядываться, не смотреть, как Куроо подходит к краю бассейна, не искать в его взгляде реакцию на то, что он здесь устроил. Что бы там ни было — возбуждение ли, насмешка, — он не сможет переступить через это, не сможет сделать шаг — и оставить всё в прошлом. — Что будет, если мы решим искупаться?.. — голос Куроо мурчит над самых ухом гортанно и сыто, и Кенма вздрагивает, когда зубы игриво смыкаются на витке ушной раковины. Тринадцать. — Попробуй, — отвечает Кенма, наконец поворачиваясь. Первое, что бросается ему в глаза… — Они не красные. — Что? — Твои плавки. Куроо растерянно смотрит вниз, будто и сам уже не уверен, какого цвета его пляжные шорты. Они бежевые, с пиратской картой: пальмы, черепа, камни, пунктирная линия уходит куда-то к заднице и наверняка заканчивается там крестиком с пометкой: «Копать здесь!» — А они должны были быть красными? — он улыбается наивно как-то, по-мальчишески, и… Господи, блять, боже. Лучше бы он снова его укусил. Лучше бы впился зубами в его грудную мышцу и выгрыз бы оттуда сердце. — И где уродская футболка с тупой надписью? — хмурится Кенма. Всё не так. Он всё испортил. Только Кенма подумал, что хоть какую-то часть головоломки разгадал, как Куроо поменял правила игры. Это нечестно. Это деконструктивизм, разрушение привычного, стирание границ понимания. — Дома, — с ангельской улыбкой отзывается Куроо. Таким ангелам под корень отрезают крылья и сталкивают с небес. Люцифер Утренняя Звезда. Вдобавок Кенму клинит на этом… «Дома». Дома? Дома? Он не может себе этого представить. Куроо Тецуро — бродячий, уличный — не может куда-то возвращаться. Невозвратность прописана в его грамматических свойствах, необитаемость прописана в его демографическом атласе. — Я думал, тебе не нравятся мои футболки. — И поэтому ты решил их больше не носить? — Нет, — его брови вздрагивают, и он чуть наклоняет голову, терпеливо и жалостливо. — Я оставил её в машине, потому что решил, что она мне всё равно не понадобится, — он ухмыляется, будто его обдало ветром от того, как быстро тронулась с места крыша Кенмы от этих слов. Его взгляд густеет: «Не то, о чём ты подумал, извращенец». — Вечеринка у бассейна, помнишь? Ты и сам-то не то чтобы одет. Милое солнышко, кстати, — он кивает на край татуировки, выглядывающей из-под халата. — Что оно символизирует? — Мою жизнерадостную натуру, — угрюмо фыркает Кенма, и Куроо смеётся — хрустяще, как открытый перелом. Кенма вспоминает шуршащий, мягкий смех старика Нэкоматы и бережно вырезанные дрожащими руками анекдоты из газет: он хранил их в бардачке, чтобы зачитывать Кенме и его матери, когда они застрянут в пробке. С Куроо бы они спелись. — Так не пойдёт. Маркер, — он требовательно выставляет открытую ладонь, и, конечно же, Куроо достаёт чёрный фломастер из кармана пляжных шорт. Если бы его обыскивал Акааши, он изъял бы маркер как потенциально опасное оружие. Если бы его обыскивал Кенма, он изъял бы все кривобокие ухмылочки. Приказал бы оставить за дверью свой голос. Отрезать себе пальцы. Выколоть глаза. — Что там было написано? На твоей футболке. — «Я причина, по которой мой член пахнет детским орбитом». Кенма, зубами снявший колпачок с маркера, едва ли не давится им. Он прячет смешок за кашлем, потому что Куроо Тецуро не должен знать, что способен вызвать у него улыбку. Это то же самое, что отдать грабителю ключи от своего сейфа. То же самое, что вручить пироману спички. То же самое, что прикусить язык до крови и нырнуть в аквариум к акулам. Стараясь не касаться голой кожи, он пишет на груди Куроо: «Я причина, по которой клоуны остаются без работы». И ждёт, глядя на Куроо с вызовом. Он надеется, что с вызовом. Не с приглашением. Куроо забирает у него маркер, и Кенма готов поклясться, что замедленная съёмка, в которую растягивается лёгкое касание, — не случайность. Придвинувшись ближе, он раздвигает шёлковые края халата Кенмы и пишет, следя за тем, чтобы кончик маркера очертил все чувствительные места: «Я причина, по которой клоуны попадают в больницу со спермотоксикозом». Кенма выдёргивает маркер из его пальцев и, неловко вывернув руку, исправляет «спермотоксикоз» на «несовместимые с жизнью повреждения внутренних органов». Надпись сползает по рёбрам на его живот, кривая, аритмичная. Куроо, подумав, зачёркивает «больницу» и пишет сверху «рай». Прямо над его сердцем. Кенма смотрит на него в упор дулом дробовика, пока озорная усмешка не сползает с губ Куроо, пока он не слизывает её с нетерпеливой жадностью, пока тишина в его зрачках не густеет, не взбивается в безе. — Как ты выкрал алмаз? — Кенма забивает свой рот словами, чтобы из глубины не просочилось: «Укуси меня. Поцелуй. Уничтожь». — Настоящие фокусники не раскрывают своих секретов, — тянет Куроо, придвигаясь ближе, прослеживая пальцем строчку иероглифов — грудь, рёбра, живот… Он поддевает ремень на талии и завороженно ведёт по краю, и Кенма уверен, что от его касаний останутся ожоги. Что даже медузьи щупальца были бы нежнее, что даже паяльник оказался бы бережней. — Но я намекну. Ты наверняка в курсе, что на сцену выносили дубликаты, пока оригиналы были заперты в хранилище. Так вот… Слышал про игру в напёрстки? Ловкость рук и нет обмана. — Вот только обман есть. — Смотря что считать обманом, — пожимает плечами Куроо. «Тебя», — думает Кенма. Всего тебя, от макушки до пят, от импульса в мозгу до слов на кончике языка. Всё в тебе фальшивка, ты набит ложью, как шедевр таксидермиста. Ты дышишь обманом, он течёт по твоим венам, он ядом скапливается на твоих клыках. «Давай же. Обмани меня по самые…» — Кто ты? — Я? — он удивлённо замирает, простодушно улыбается, честно заглядывая в глаза. — Куроо Тецуро. Но ты можешь звать меня просто Тецу. — Я никогда не назову тебя так. Куроо дёргает бровями, поживём, мол, увидим. — Что тебе нужно? — Ты сам меня пригласил. — Если бы не пригласил, ты бы всё равно явился. Не сейчас, так под утро — видением, кошмаром, смятыми простынями. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». — Но ты пригласил, — повторяет Куроо. Без упрямства, без нажима. Его голос не прокатывается по гордости Кенмы бетоноукладчиком, лишь щекочет её пёрышком из подушки, дразнит. — Не люблю оставаться в долгу, — отвечает Кенма, с намёком наклоняя голову, демонстрируя шею. Куроо послушно наклоняется, оставляя укус под его челюстью. Двенадцать. — Сильнее. Ты даже не стараешься. Смех Куроо шрапнелью прошивает кожу. Он кусает снова, сжимая зубы — больно, влажно, долго. Кенма делает глубокий вдох, и морская соль разъедает его лёгкие. Одиннадцать. Куроо оттягивает ошейник, языком повторяет движение кадыка — вверх, вниз, вверх. Десять, девять, восемь… Кенма сжимает пальцы, неожиданно обнаруживая под ними мягкий ворох чужих волос — и когда он успел?.. Он отклоняется назад, локти скользят по мокрой плитке, и Куроо опускается ниже, слизывая с его тела иероглифы: «Я причина, по которой…» Он прикусывает кожу там, где «рай» — семь, посасывает «с жизнью», сжимает зубами «органов» — шесть, ведёт языком от «повреждения» до «внутренних». Ещё, думает Кенма, ещё, ещё, ещё. Ещё шесть, не останавливайся. Но Куроо больше его не кусает. Он гладит его бёдра сквозь хлопок штанов; он вздрагивает, когда натыкается на ремни под ними; он целует его ключицы; царапает его затылок, с нажимом проводя большим пальцем по скуле. Кенма вспоминает курс, который прошёл в шестнадцать лет. «Дыхательные техники при допросах». Суровый спецназовец читал ему лекцию о том, как медитация помогает абстрагироваться во время пыток. Учил его, как выдышать боль из себя. Кенма слушал, как нужно расслаблять диафрагму, когда спину рассекает плеть. Сколько секунд должен длиться вдох, когда прожигают кожу. Как восстановить дыхание после удушения. Ему было шестнадцать, и строгий голос вещал ему о пытках, а он задыхался. Под конец лекции у него стоял так крепко, что пришлось выбежать в туалет, и его растерянный телохранитель (тогда ещё им не был Акааши, и слава богу; Акааши бы всё понял) вкрадчиво стучался в дверь, уточняя, в порядке ли он. Он не был в порядке. Не больше, чем сейчас, когда Куроо Тецуро ощупывает границы дозволенного, размазывает их по его животу поцелуями, пробует их на вкус, проверяет на зуб, как опытный фальшивомонетчик. А потом он останавливается. И как дышать при такой пытке, как пережить подобную жестокость, не рассказывают ни на одних курсах. — Нет. — Да, — посмеивается Куроо, приподнимаясь и садясь ровнее. Убирает со лба волосы, что Кенма ему растрепал. — Я не могу потратить всё сразу — это расточительство. «Нет, — понимает Кенма, — это залог новой встречи». — При нашей-то экономике… — смеётся Куроо, качая головой. Он выглядит пьяным — беззаботно, бесстыже навеселе. А вот Кенме совсем не весело, у него отходняк. Тяжёлое, удушливое похмелье. — Ныряй, — приказывает он, и горло дерёт, будто это первое слово, что он сказал за день. Куроо смотрит в бассейн, где под водой, на самом дне плавают медузы. Бассейн подсвечен по краям, но на глубине космически темно, и светящиеся купола кажутся чужими галактиками в россыпи неназванных звёзд. Он не спрашивает, ядовиты ли они. Не спрашивает, зачем. Он кидает лукавый взгляд на Кенму и шепчет: — А что мне за это будет? Кенма снимает сланцы, опускает ноги в воду: холодная. Ткань штанов надувается парусами, влажные пятна ползут к коленям. — Почёт и слава? — издевательски фыркает он. Куроо качает головой: не интересует. — Если я нырну, — говорит он, тоже опуская ноги в бассейн, — ты выполнишь один мой приказ. Кенма знает, что не должен соглашаться. На это есть сотня причин, и вся сотня бьётся о стенки его живота хрустальными крыльями, вся сотня безмозглыми мотыльками летит на огонь, на раскалённый жар умирающей звезды в его солнечном сплетении. — Ныряй, — повторяет он, соглашаясь на сделку. Ставя подпись внизу контракта, предложенного демоном на перекрёстке. И Куроо соскальзывает с бортика в воду так же плавно и легко, как спрыгивал в Яму, собираясь подставляться под удары. Тихий всплеск — и сердце Кенмы падает в раскалённое жерло вулкана, окунается в студёную прорубь во льдах Антарктики. Куроо выныривает, смеётся: — Осв-вежает! — его зубы стучат, мокрые волосы липнут к вискам, со слипшихся ресниц на щёки падают крупные капли. Он трёт глаза, отфыркивается: вода солёная, едкая. Медузы беспечно плавают у дна под слоем пуленепробиваемого стекла. Куроо не мог знать, что оно там. Просто такой вот он ебанутый. Он подплывает к Кенме, складывая холодные локти на его коленях, устраивая на них подбородок. Кенма размазывает пальцем синеву по его губам, и Куроо цапает его зубами — пять, а потом проводит языком по подушечке, и Кенма судорожно втягивает носом воздух. Ладони Куроо ложатся на его бёдра, собирают складками ткань его штанов, тянут вниз. Он заговорщицки прикладывает к губам палец: «Тш-ш-ш», и Кенме хочется обернуться на Акааши с Бокуто, проверять, смотрят ли они, но он не может отвести взгляд. Им в любом случае не будет ничего видно из-за его спины. Все лишние мысли в любом случае выскальзывают из головы, когда Куроо раздевает его, отправляя штаны в свободное плаванье. Кенма слышал, что под началом Дайшо в Яме творилась разная дичь, но никогда не думал, что продолжит эту традицию… По принципу преемственности. Из дипломатических соображений. Но вот он здесь, сидит на краю бассейна с медузами, и Куроо Тецуро просовывает пальцы под кожаные ремни портупеи на его бедре, скользя языком по тазовой косточке. — Насчёт моего приказа… — голос Куроо ледяной корочкой стынет на влажной коже. Он поднимает на Кенму взгляд — ласковый, как лезвие у горла. Он «шагает» пальцами по его бёдрам, разводит полы халата, опускает ладони на ягодицы, рывком притягивая ближе, на самый край. — Ни звука. И наклоняется, обхватывая губами головку его члена. Кенма прикусывает костяшку указательного пальца, зажмуриваясь. Губы Куроо ледяные, а язык горячий, и этот контраст импульсом, разрядом проходится по телу, выжигая нервы метелью. Ни звука. Куроо берёт глубже, но медленно, слишком медленно, как рассвет на Северном полюсе, как полярное сияние: заряженный воздух, возбуждение атомов, пылающие небеса. Он зубами задевает нежную кожу под уздечкой, и Кенма чувствует, как тягучим сиропом растекается боль там, где он закусывает свою ладонь. Ни звука. Белый шум в ушах чернеет, густеет, наливается грозой. Мир качается в такт движениям головы Куроо, расшатывается, теряет опору, и Кенма свободной рукой хватается за чужое плечо, сжимает пальцы, расслабляет, дрожью касается шеи, и беззвучный рык Куроо прокатывается от головки до основания, сдвигает что-то внутри Кенмы — тектонически, безвозвратно. Так рождаются цунами в морских глубинах. О том, как они заканчиваются, не пишут в учебниках истории. Не гравируют на могильных плитах. О том, как заканчиваются такие цунами, снимают порно. Руки Куроо больше не сжимают его задницу, теперь они тяжело давят на его бёдра, мешая подаваться навстречу, лишая последних капель контроля. Нет, не последних. Последние капли Куроо слизывает с его головки, дразня и издеваясь. «Пожалуйста, — просит Кенма. Не словами, не стонами («Ни звука»), но пальцами в чужих волосах, коленями, сжимающими рёбра Куроо, ступнями, елозящими по его спине под водой. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Он не знает, о чём просит. Прекрати. Не останавливайся. Быстрее. Не торопись. Заканчивай. Не смей. Куроо ускоряет ритм, и сердце Кенмы с готовностью подхватывает новый темп, гонится следом, а может, убегает прочь, спасаясь от волны, которую разбудили, растревожили, подняли со дна, и теперь её рокот тугой болью опоясывает мозг, теперь её гребень жаром облизывает живот. Мир крошится предупредительными толчками, сползает лавиной по позвоночнику. Это похоже на приступ, если бы приступ не ронял его сломанной куклой на землю, а вздёргивал к звёздам за ремень ошейника, лишая дыхания, заполняя его лёгкие бесцветной, беззвучной, межпланетной пустотой. Куроо проглатывает всё и размазывает оргазм по набухшим венам ленивыми движениями, пока от чувствительной пытки, от полной сенсорной депривации Кенма не начинает мелко дрожать, выгибаясь в спине. И тогда Куроо выпускает его член изо рта и облизывается. Кенма осоловело смотрит, как по его груди растекаются иероглифы: «Я причина, по которой…» По которой Кенма никогда больше не сможет смотреть на Яму без медуз, плавящихся в его животе? По которой люди вешают замки на двери? По которой дети заглядывают под кровати перед сном? По которой палаты психлечебниц обивают поролоном? По которой ничего уже никогда, никогда не будет как прежде?.. Куроо подтягивается на бортике, выползая из воды, как морское чудище, которому стало любопытно, а как там, на земле?.. Чудеса эволюции. Он подцепляет ногой мирно колышущиеся штаны Кенмы и мокрой тряпкой шмякает их ему на колени, пока тот пытается вспомнить, как пользоваться ртом. Чудеса деградации. Куроо тоже молчит, выжимая свои плавки прямо на себе, ища в полутьме маркер, запихивая его в карман. Кенма знает, что спрашивать о следующей встрече бессмысленно: Куроо найдёт его, когда захочет. Явится без приглашения, украдёт его время с той же беспечной небрежностью, с которой украл один из самых известных бриллиантов мира. Он даже не прощается с ним, во всяком случае не словами. Наклоняется, проводит пальцами по влажному от пота виску, заправляет прядь волос за ухо. Кенма уже готов списать со счёта ещё один укус — четыре, но Куроо лишь касается губами его скулы. И это невыносимо нежно, это заживо освежёвывает его, потрошит, раздрабливает. Он не имел на это абсолютно никакого права. Куроо отворачивается, поднимаясь. «Он выиграл», — с нарастающим ужасом понимает Кенма. Все тузы у него на руках, весь контроль в его поводьях. Ну уж нет. — Послезавтра, — бросает он Куроо в спину. Тот замирает, не оборачиваясь. — Время? — Угадаешь. Смешок — тихий, дробный, он падает на плитку пустой гильзой. — Место? — Найдёшь. Куроо кивает, его плечи мелко подрагивают — этот ублюдок смеётся. Он поднимает вверх ладонь с раскрытой пятернёй, и в первую секунду Кенма думает, что это просто жест прощания, но в голову пробкой от шампанского выстреливает: «Пять». Поднимается пузырьками, щекочущими живот, пьянящими. Он уходит, и Кенма сползает по бортику в воду, погружается глубже, глубже, чтобы не слышать, как хлопает дверь, и как Акааши по-гамлетовски задаётся философскими вопросами жизни, смерти и непропорциональности своей зарплаты в соотношении с обязанностями. «Послезавтра, — думает он, позволяя холодной воде спеленать его перемкнувшие, выгоревшие нервы. — Послезавтра».