Ты еще не знаешь, насколько всё это будет всерьёз. У меня осталось два часа до рассвета И ещё один нерешённый вопрос:
Кто мы? Незнакомцы из разных миров. Или, может быть, мы — случайные жертвы стихийных порывов? Знаешь, как это сложно — нажать на курок. Этот мир так хорош за секунду до взрыва.
«Послезавтра», — думает Кенма, морщась от ноющей боли, когда Акааши кладёт ладони на его лопатки и с силой давит вниз, к полу. Мышцы нехотя вспоминают о том, что надо тянуться, и Кенма утыкается лбом в ковёр, чувствуя, как по виску ползёт капля пота. Где-то сбоку слышатся размеренные хлопки — это Бокуто отжимается, взрывным усилием выталкивая тело вверх, чтобы успеть хлопнуть в ладоши перед приземлением. Тренировки — обычная часть их рутины. Статус обязывает держать себя в форме, вот только Кенма предпочёл бы, чтобы форма эта была для выпекания и с яблочным пирогом внутри. Пусть похоронят его там. Пусть накроют его тело простынёй слоёного теста, пусть засыплют его корицей и сахаром. В жаре духовки, в соке потёкших яблок он обретёт покой. «Послезавтра…» — Есть такой фильм, разве нет? — кряхтит он, меняясь с Кейджи местами и помогая ему с растяжкой. — Мне льстит, что ваше воображение приумножает мои таланты, Козуме-сан, однако спешу вас огорчить: нет, я всё ещё не научился читать ваши мысли. — «Послезавтра», — раздражённо повторяет Кенма уже вслух. — Разве там не про апокалипсис? — Скорее, про экологическую катастрофу. Между прочим, несмотря на ширпотребный характер этого блокбастера, я считаю, что нужно отдать должное продюсерам: с названием они не прогадали. С такой зловещей лаконичностью передать неумолимое приближение расплаты за людскую алчность и притом намекнуть на извечную прокрастинацию и… — Господи боже, да создай ты уже канал с обзорами и не еби мне мозг, — огрызается Кенма. — У меня уже есть канал с обзорами. — С обзорами на ароматические свечи, — с вымученным презрением фыркает Кенма. — И благовония, — добавляет Акааши, не принимая слова Кенмы на свой счёт. На свой счёт от Кенмы он принимает лишь деньги. — А я помню тот фильм, — встревает Бокуто, задумчиво подпирая рукой щёку и болтая ногами в воздухе, будто девочка-подросток из американского ситкома. Не хватает только телефонного провода, который он мог бы накручивать на палец, хихикая с подружками о выпускном. — Там ещё был ледниковый период, цунами и засуха. Или торнадо? Нет, торнадо был в другом… Может, думает Кенма, когда он выплюнул в Куроо Тецуро: «Послезавтра», именно это он и имел в виду. Ледниковый период, цунами и засуха. А может, он имел в виду, что не выдержит его присутствия в ближайшем «завтра», но не сможет вытерпеть дольше двух дней. В любом случае «послезавтра» уже настало, а он так и не решил, куда идти. Место должно быть людным, чтобы он не сорвался. Место должно быть абсолютно пустым, чтобы всё-таки да. Место должно быть безопасным, как дом после возвращения неудачливого суицидника из больницы: никаких ножей, шнурков и таблеток. Должно быть невинным, как вечеринка в честь дня рождения дошкольника. Унылым, как клуб анонимных наркоманов. Вести Куроо Тецуро в интимный неоновый полумрак «Ямы» было ошибкой, и больше Кенма её не повторит. Это ведь как праздновать год трезвости в баре, как награждать ядерную установку соблазнительной красной кнопкой, как приносить обет воздержания в стриптиз-клубе. Нет, в этот раз он встретит Куроо в обыденной блеклой обстановке, которая окрасит его в пыль и серость, сточит его острые углы, припорошит его глянцевый блеск налётом скуки. И тогда Кенма посмотрит на него и решит: «Не такой уж ты и особенный». Поэтому он не поведёт Куроо в цирк на встречу с роднёй, как планировал вечером после бассейна и медуз. Поэтому не отправится с ним на уличные гонки, как хотел ещё вчера. — Собирайтесь, выдвигаемся через двадцать минут, — говорит Кенма, одёргивая задравшуюся футболку, мокрую от пота. Надо выезжать сейчас, утром, пока не улеглись суетливые хлопоты разбуженного города, пока солнечный свет не размочил полдень в сонливую тёплую ванну, пока не потекли с неба сумерки проявителем на плёнку, превращая мир в винтажный полароидный снимок. Нет времени менее сексуального, чем утро вторника. Нет места менее сексуального, чем… — А куда мы едем? — В дом престарелых. Навестим деда.***
Кенма не назвал бы Ясуфуми Нэкомату хорошим человеком. Он не назвал бы так никого из своих знакомых, ведь искать хороших людей на изнанке Токио — это как искать гринписовцев на скотобойне. Но старик Нэкомата всегда был добр к нему. Когда все вокруг прятали под пиджаками пистолеты, Нэкомата прятал в карманах горстку мятных леденцов. Когда остальные члены Некомы учили его выживанию, дед приносил дощечку для игры в го и раз за разом оставлял обиженно сопящего мальчишку в дураках. Когда старый водитель забирал его из школы, он никогда не спрашивал об успеваемости — лишь травил байки о том, как хулиганил в своё время, сто пятьдесят миллионов лет назад или вроде того. В его машине Кенма всегда чувствовал себя спокойнее, неприкосновеннее, чем в бронированном бункере Безопасной комнаты. В салоне пахло мятой и едким стариковским одеколоном, который не выветривался из одежды Кенмы до самого вечера. Звучали мелодии без слов, которые дед фальшиво насвистывал себе под нос. Он разбалтывал телохранителей, которых тогда ещё, в детстве, Босс нанимала сама, не спрашивая мнения сына, — с тем же успехом она могла покупать их в Икее. Они молча шкафились за спиной у Кенмы, но рядом с Нэкоматой у них появлялась личность, и Кенма даже ставил игру на паузу, не снимая наушников, но украдкой подслушивая их разговоры. Он заставлял маму улыбаться. Смешил её убогими анекдотами, вычитанными в газетах. Замечал новую причёску и делал комплименты её туфлям. Но истинную природу этого чувства… Этого спокойствия, которое дарило присутствие Нэкоматы в его жизни, Кенма понял лишь недавно, пару лет назад, когда старик оставил службу и перебрался в дом престарелых. Ответ крылся в трясущихся руках, в блеклой радужке, в одряхлевшей шее. В морщинах, в седине, в беззубости. В его неоспоримой выразительной старости. Просто существуя, просто продолжая жить, Нэкомата доказывал: это возможно. В их мире возможно состариться. Можно уйти на пенсию. Можно ложиться спать, не задёргивая шторы, не боясь снайперов, и просыпаться в залитой солнцем комнате. Кенма не признался бы в этом под пытками, но иногда ему нравится представлять свою мать (не себя, нет, ещё не настолько он обнаглел, чтобы испытывать судьбу) в доме престарелых. Представлять её лицо скукоженным до неузнаваемости — все черты иссухофрукчены, мочки ушей оттянуты под весом бриллиантовых серёжек. У неё появилось бы абсолютно несуразное хобби вроде вязания кукол или выжигания по дереву. Она бы перевернула историю бинго для пенсионеров и организовала бы в подвале стриптиз-покер. Прятала бы тонкие сигареты от сиделок и ворчала, что на пеших прогулках с палками для спортивной ходьбы «эта свора бесполезных старикашек» вечно отстаёт, не в силах выдержать её темп. Возможно, думает он, детей должна пугать перспектива старения их родителей. Его она завораживает. Это пьяная, дикая, смелая мечта — увидеть, как изящные пальцы его матери покрываются морщинами, как узлятся суставы, как раскорёживаются ногти. А пугает… Пугает его совсем другое. — Козуме-сан?.. — Акааши оборачивается с переднего сиденья и чуть вздёргивает бровь. — Мы приехали. Кенма коротко и заторможенно кивает, выковыривая себя из машины на вымощенную крупной кладкой дорожку. Петляя между камнями и зеленью, она уходит в гору, к скрытому за вековыми соснами особняку. Он расстёгивает молнию домашней толстовки, чтобы не спечься в ней заживо на солнце, и Кейджи со сдержанной брезгливостью опускает взгляд на пятно кетчупа на его футболке. Стыренная два года назад у Бокуто толстовка висит на Кенме балахоном, и он натягивает капюшон, игнорируя совет Акааши «не доводить пенсионеров до инфаркта своим бюджетным маскарадным костюмом Жнеца Смерти». Хотел бы он сказать, что надел первое попавшееся шмотьё из шкафа, но гнусная правда в том, что он долго и старательно выбирал самый непривлекательный наряд в своём гардеробе. Он даже порылся в корзине для стирки, чтобы удостовериться в том, что одежда не первой и не второй свежести и что любые сексуальные намерения будут задушены в зародыше ароматом разлагающейся в кровати тоски. Он оглядывается по сторонам, выискивая поблизости врага. Прислушивается, не шуршат ли шины проследовавшего за ними автомобиля. Не оскверняют ли священную землю подошвы замызганных красных кед с выглаженными шнурками и кривым смайликом на носке. Не встревожены ли мокрицы в его желудке. Нет. Всё чисто. Они проходят сквозь резные ворота, обмениваясь кивками с персоналом, идут мимо беседок и павильонов, из которых доносится каркающий смех и невнятные разговоры: старики играют в шашки, спорят за картами, прогуливаются, опираясь друг на друга. Кенма скользит взглядом по сморщенным лицам, ища знакомое, но так и не находит: видимо, дед или внутри особняка, или торчит у своего любимого пруда. Сиделка, уговаривающая некую престарелую даму надеть туфли, любезно подсказывает не менее любезному Кейджи, что да, господин Нэкомата действительно отправился кормить рыб, и Бокуто с Кенмой переглядываются, безмолвно деля на двоих шутку. «Кормить рыб» без полицейских сирен и новостных сводок о выловленном из канала трупе — очередная роскошь, доступная лишь пенсионерам. — Как же мне не по себе от этого места… — Бокуто ёжится, держась поближе к Акааши, разве что за спину его не прячется и натянуто улыбается, когда старушка без туфлей подмигивает ему и посылает воздушный поцелуй. — Здесь пахнет смертью. — Это всего лишь ненасыщенный альдегид два-ноненаль. Он появляется у пожилых людей из-за замедления переработки ненасыщенных жирных кислот, — услужливо подсказывает Акааши. Он бы сюда отлично вписался, стал бы отменной сиделкой: терпеливо бы возился со стариками, играл бы с ними в шахматы и выслушивал их истории, даже если это одна и та же байка каждый день. — Ну-у-у да, — тянет Бокуто неуверенно. — Но всё это как-то жутко. Они такие… беспомощные. — Ты таким же будешь, — фыркает Кенма, сгибаясь пополам и потрясая невидимой клюкой: — «Акаа-а-афы, где моя фтавная челюфть?!» — Не-а, — Бокуто пихает его в бок, смеясь. — Я никогда не состарюсь. Кенма ёжится, ловит краем глаза хмурый взгляд Акааши и точно знает, что в его голове пронеслась точно такая же мысль: «Не сглазь». — Ты будешь жалким скрюченным старикашкой, — уверенно говорит Кенма. Может, если он повторит это три раза, закрыв глаза… Если загадает на падающую звезду… — И Кейджи будет менять тебе подгузники и протирать мочалкой в ванне твои дряхлые кости. Потому что Акааши, конечно же, будет из тех стариков, что даже в девяносто ходят с идеальной осанкой, которые седеют белоснежно, без проплешин. Которые сохраняют все зубы и ясность взгляда до самого последнего вдоха. — Звучит та-а-ак сексуально, — хихикает Бокуто, сладко потягиваясь. — Кроме части про подгузники. Забудем о подгузниках. Заметив знакомый силуэт у пруда, Кенма оставляет своих телохранителей позади, неосознанно ускоряя шаг. Нэкомата сидит на каменной скамейке, нерасторопно копошится в целлофановом пакете, набирая горсточку рыбьего корма и дрожащей рукой швыряя его в пруд. Стайка разожравшихся карпов — каждый размером с руку Бокуто — мельтешит у кромки воды, блестя золотисто-белой мозаикой на солнце. Смотрят тупыми глазищами, шлёпают бестолковыми ртами. Кенма становится рядом, ожидая, пока старик сам его заметит. Но проходит минута, другая, а подслеповатый дед не обращает на него никакого внимания, и Кенма вздыхает, делая шаг ближе. — Здрасьте, — бормочет он с неловкостью школьника и запихивает руки в карманы, перекатываясь с пятки на носок. Нэкомата поворачивается к нему, щурится, расплываясь в улыбке, его голова трясётся на тонкой шее, и Кенма думает: «Блять, дед, какой же ты старый», и ему так хорошо, так спокойно от этой мысли, что он невольно улыбается в ответ. — Кенма, — старик пережёвывает его имя неповоротливым губами. — Вспомнил о деде, а? — Ну, у меня-то склероза нет, — закатывает глаза он и опускается на край скамейки. — Ой-ой, остряк какой, — Нэкомата шуршит смехом и принимается мучительно медленно обыскивать свои карманы, пока не находит в одном из них залежавшийся леденец. К выцветшей обёртке прилипли крошки, но Кенма принимает конфету с лёгким поклоном и сжимает её в кулаке. — Так а кто меня таким вырастил? — Уж не я-то наверняка… Я б на такого паршивца ремня не жалел. Разбаловала она тебя, наша юная госпожа Козуме, распустила… — он поворачивается к телохранителям — так натужно, будто вот-вот заскрипит. — А вы что стоите, красавцы? Тоже небось конфет хотите. — Благодарю, мы… — А то! — Бокуто перебивает Кейджи, беззастенчиво протягивая ладонь, в которую старик вкладывает очередной леденец. — Спасибочки, дедуль. — И ты, ты тоже подходи, чего затаился? Не кусаюсь, зубы уже не те, — Нэкомата зазывающе машет дряхлой ладонью, и все одновременно оборачиваются. За их спинами, безоружно улыбаясь, стоит Куроо Тецуро. Как?.. Кенма замечает, как напряжённо костенеют плечи Кейджи: он тоже не понял. Как он подкрался так незаметно, так неслышно? — Что, времена неспокойные? Плодятся твои телохранители, как мухи: один был — так второго приставили. Двух стало мало — третьего нашли, — дед качает головой, морщит и без того шарпеистый лоб. — Неспокойные, да… Кенма не слушает его ворчание: смотрит на Куроо во всей его клоунской красе, во всём его осклабистом величии. На нём затёртый пиджак из коричневой кожи, который можно было бы назвать винтажным лет этак тридцать назад. Надпись на светлой футболке сообщает: «Я ем картины маслом, пока охранники не смотрят». Его джинсы такие голубые, что он мог бы спуститься в них с трапа белоснежного парохода в журнальный мир одноэтажной Америки двадцатого века. Кенме хочется стать ягуаром. Сила укуса — сто тридцать шесть атмосфер, такой больше нет ни у одного млекопитающего планеты. Они единственные хищники, которые убивают добычу, проламывая её череп челюстями. Ему хочется раззявить пасть и отгрызть Куроо Тецуро полголовы одним коротким укусом. Ему хочется, чтобы Куроо Тецуро перестал существовать: чтобы его стёрло из истории, чтобы его никогда не было, чтобы никогда не будет. Но он стоит перед ним и улыбается набок, и ухмылка эта перевешивает его голову, делая позу расхлябистой, любопытной, хищной и невинной одновременно. Акааши смотрит на Кенму, ожидая указаний, и тот качает головой: не хочется волновать старика. Незачем Нэкомате знать, что в «неспокойных временах» виноват тот, кого он принял за третьего телохранителя. — Представься хоть деду, окажи любезность, — кряхтит тот, бережно завязывая пакет с кормом и убирая его в карман. Кенма подставляет локоть, помогая старику подняться, и тот с проницательным хитрым прищуром оглядывает Куроо — когда-то в доисторические времена молодости Босса он служил начальником охраны. Все телохранители проходили его строгий суд, прежде чем приступить к работе. И Кенма почему-то нервничает — ну не дебил ли, а?.. Будто негласное «Годен» от Нэкоматы изменит радиоактивный уровень опасности, исходящий от человека напротив. Впрочем, человека ли — это ещё надо доказать. — Куроо Тецуро, — тот пай-мальчиком сгибается в учтивом поклоне. — Большая честь, господин Нэкомата. Наслышан. Кенма сглатывает: он не мог знать. Не должен был. Насколько глубоко он зарылся в пепел уничтоженных файлов Некомы, что узнал эту информацию? Насколько глубоко они все встряли? — Ничему не верь, всё враки, — хрипло смеётся дед. — Кроме хорошей части — это чистая правда. — Не скромничайте, — Куроо чешет затылок, будто застеснялся. Вот же актёр. — Я, можно сказать, ваш давний фанат. Январь восемьдесят девятого? Искусство, — он целует свои пальцы на манер шеф-повара. — А ваша стратегия против Ватанабэ? Ей место в учебниках истории. И вы меня, конечно, извините, но страницы в этом учебнике были бы склеены по всем небогоугодным причинам. — Ай, соловей, ай, заливаешься, — дед смеётся и машет рукой, отгоняя лесть, как назойливого комара. — Где ж ты нашёл такого, а? — он цокает, глядя на Кенму. — В яме, — честно отвечает тот. — Помойной. «И сдаётся мне, это не я нашёл его», — мрачно заканчивает он про себя. — Ауч! Да за что? — Кенма обиженно трёт затылок, по которому пришлась на удивление увесистая оплеуха. — За язык без костей. Уважать надо людей, которые за тебя под пули встанут. — Лягут, ага, — бурчит Кенма. Знал бы ты, дед, от кого эта пуля в итоге прилетит… Он озирается в поисках поддержки, но Бокуто лишь довольно подхихикивает, а Акааши не сводит внимательного взгляда с Куроо, как бы между делом опустив ладонь на кобуру под пиджаком. — Не ёрничай. Идёмте лучше поможете старику, раз уж пришли молодые такие и здоровые. Идёмте, идёмте, хватит пейзаж украшать… — он манит всех за собой, неторопливо шаркая прочь от пруда, к внутреннему дворику-колодцу, где, окружённый четырьмя стенами, разросся общественный садик. — Да ну, только не снова грядки копать… — вздыхает Кенма, обречённо глядя, как Акааши помогает деду доставать из дощатого ящика в углу инструменты. В грудь прилетают замызганные перчатки, и он страдальчески морщится, когда пальцы облепляет сырая ткань. Бокуто довольно нахлобучивает на голову нелепую соломенную шляпу и вертится перед Акааши, красуясь и позируя с тяпкой, пока тот с легчайшей из улыбок качает головой, закатывая рукава белоснежной рубашки. Пока Нэкомата с чёткой поставленной интонацией бывшего начальника охраны подробно раздаёт указания, где что прополоть, куда что пересадить и к чему подходить строго-настрого воспрещается, Кенма смотрит, как порнографично Куроо снимает свой кожаный пиджак, как надевает перчатки со сноровкой хирурга («Я вырежу твоё сердце»), со сноровкой вора («Я украду твоё…»), как убирает волосы со лба тыльной стороной запястья. «Нет ничего менее сексуального, чем утро вторника», — мантрой повторяет про себя. «Нет ничего менее сексуального, чем дом престарелых». Куроо кидает на него взгляд — небрежно, как кидают одежду, впопыхах срывая её друг с друга. И у Кенмы разжижается мозг, расплетаются электрические жгуты, и сотни тысяч нейронных медуз плавают в первичном бульоне внутри его черепа. Оттуда вот-вот выползет нечто, что изменит ход эволюции. Возможно, это будет его совесть — крысы первыми бегут с тонущего корабля. — Новичок, — дед подманивает Куроо к себе, — с растениями дружишь? — Могу нарисовать структурную формулу аромата фиалок, роз, хризантем и гиацинтов. Считается? Кажется, кому-то вместо книги о Древнем Египте или энциклопедии динозавров в детстве подсунули набор юного химика… Кажется, кто-то сожрал все реактивы из комплекта. — Соберусь открывать парфюмерный салон — позову, — Нэкомата разочарованно щипает обрюзгший подбородок и подзывает Кенму. — Эх, бездельники! Дам вам простое задание: будете общипывать отсохшие бутоны и собирать с них семена. Подходите, подходите, сейчас всё вам покажу. Работнички… После краткого инструктажа старик уходит к своим более талантливым протеже и вручает Бокуто лопату. — Вот тебе и «с днём садовода», — бурчит Кенма, садясь на корточки и с кислой миной принимаясь обдирать высушенные соцветия, стряхивая мелкие семена в бумажный кулёк, который дед бережно подписал дрожащей рукой. Куроо беззвучно усмехается, присаживаясь рядом: бесцеремонно плюхается на задницу, выкорячивая свои ласты, принимая какую-то особо томную, особо блядскую позу. Просто смотрит на Кенму и молчит — от работы отлынивает, паскуда. Кенма куклится в этом его молчании, как в коконе, и в коконе этом они вдвоём, отдельно от Токио, от дома престарелых, от сада, где кроме водителя в отставке и двух его телохранителей тихонько копошится ещё полторы старушки. Срабатывает эффект Куроо Тецуро, суть которого Кенме сложно объяснить. Это что-то вроде… фокуса объектива. Кенма давно привык, что обычно, когда вокруг люди, он как бы перестаёт быть главным героем своей жизни. Сюжетные реплики диалогов переходят к другим, а его роль сводится к картонному скептику, вечно недовольному гному, которого сценаристы специально не прописывали глубже трёх унылых физиономий, чтобы не отвлекать внимание зрителей от звёзд экрана. Когда рядом Бокуто и Акааши, Кенма не более чем член комедийного трио. Если добавить в композицию таких колоритных героев, как его мать или Нэкомата, он и вовсе отходит на третий план, сливается с фоном. Мало говорит, не попадает в кадр. Фокус смещается, нет, это он пятится от фокуса, прячется за декорациями, растворяется в массовке. Но почему-то каждый раз, когда на сцене появляется Куроо Тецуро, свет прожекторов снова слепит ему глаза, и все камеры, все меховые шапки микрофонов направлены на него. Куроо вытаскивает его на первый план. Куроо делает его главным героем. — О чём пялишься? — Куроо вытанцовывает, выбалечивает свою ногу вперёд, тянет носок и двумя батманами тандю стучит его по плечу. — На что думаю, о том и пялюсь, — Кенма отпихивает его кед, но хватает за голень, дёргая на себя и заставляя Куроо проехаться задницей по земле. — Ты задолжал мне пять укусов, помнишь? — он абсолютно невозмутим, абсолютно в своей тарелке — ровно посередине серебряного блюда, под густым соусом самодовольных ухмылок. Подаётся горячим. — Ты задолжал мне сотню ответов. — Мы можем сыграть в игру, — Куроо обламывает засохший стебель травинки и суёт в рот, перекатывая из угла в угол. Что-то подсказывает Кенме, что из игр с Куроо Тецуро люди живыми не выходят. — Я отвечу на три твоих любых вопроса, если ты ответишь на три моих. Соглашаться не хочется примерно по тем же причинам, по которым не стоит делать первый взнос в финансовых пирамидах или переходить по ссылке: «Член вырастет на десять сантиметров, если по утрам…» Три ответа Куроо и три его вопроса прокручиваются щелчками барабана револьвера, и Кенма точно знает, что в этой русской рулетке ему не повезёт. Но ему нужно знать. — Где ты достал файлы Нэкоматы? Куроо вздёргивает бровь с невинной насмешкой. Солнце путается в его волосах, и он бездумно смахивает паутинку лучей, зачёсывая спадающие на лицо пряди назад. — Январь восемьдесят девятого, — напоминает он. — Стратегия против Ватанабэ. Откуда у тебя подноготная Некомы? Куроо смеётся, и хриплые ноты опадают на землю, чтобы пустить корни и весной прорасти ядовитым плющом. Кусачей крапивой. Опиоидным маком. — Мир не вертится вокруг вашей хулиганской шайки, знаешь? — он снисходительно улыбается, двумя пальцами отводя стебелёк от губ и выпуская в воздух невидимые колечки. — Место действия: Окинава. Время действия: январь восемьдесят девятого. Ясуфуми Нэкомата занимает второе место на чемпионате по игре в го, триумфально разгромив фаворита турнира Ватанабэ Чинэтсу. Овации. Стоны. Летящие лифчики фанаток… Кенма не может поверить, что потратил на это первый вопрос. — И ты знаешь это, потому что?.. — Я полон сюрпризов, — скромно пожимает плечами Куроо. — Как пиньята, набитая бритвенными лезвиями. — Это так прошла твоя вечеринка в честь пятого дня рождения? — умилённо спрашивает он. — Нет. И ты только что потратил свой вопрос. Куроо без сожалений пожимает плечами: — Тебе же хуже. Любой сторонний эксперт подтвердит: вопросы говорят о человеке куда больше, чем ответы. — Сторонний эксперт по… вопросам, — угрюмо уточняет Кенма, следя за тем, чтобы в голос не закралась вопросительная интонация — наступать на свои же грабли, подложенные под Куроо, он не собирается. — И ответам, — важно кивает тот. — Официальная должность в лиге мудрецов. — Где ты подрабатываешь по пятницам. — По пятницам там дают бесплатный кофе, — Куроо разводит руками, мол, ничего не могу с собой поделать. К сожалению, это чувство Кенме знакомо: он тоже ничего не может поделать с Куроо Тецуро. Он отворачивается, делая вид, что увлечён работой, чтобы дать себе время обдумать следующий вопрос. Нет смысла спрашивать его о работе — отшутится, увильнёт. Нет смысла ковыряться в неслучайности их первой встречи — ответит прямо, как и тогда: «Я давно за тобой наблюдаю». У него всего два вопроса: по одному в каждую ладонь, абсолютная безоружность. Кенма раздражённо передёргивает плечами. Что бы он ни спросил, будет мало. Недостаточно. Легче уж сразу сдаться и спросить самое важное: «Нахуя, а главное, зачем?» Он ссыпает семена в кулёк, общипывает следующий цветок, медлит. — Как тебя на самом деле зовут? Не может быть, чтобы он представился своим настоящим именем. Не может быть, что Акааши бы тогда его не нашёл. — Куроо Тецуро, — просто отвечает он, и Кенме хочется вдавить эти два блядских слова ему в глотку. По слогам затолкать, чтоб подавился. — Что? Ты спросил, как меня зовут, и именно так меня зовут, если хотят, чтобы я отозвался. — Но это ненастоящее имя, — давит Кенма. — Что делает имя настоящим? Строчка в свидетельстве о рождении? Уж ты-то должен знать, какова рыночная цена чернил на бумажке. Дай мне два дня, и я принесу тебе тридцать свидетельств, и в каждом из них будут разные имена. Возможно, на парочку из них я даже откликнусь, если позвать из-за спины, — он вертит в руках стебелёк, завязывает узлом на пальце поверх перчатки, отодвигает ладонь и любуется самодельным кольцом, будто только что сказал: «Да» в ответ на предложение, которое сам себе сделал. — Меня зовут Куроо Тецуро, — повторяет он с нефильтрованной улыбкой. — Довольно давно, если ты об этом. — Ты прекрасно знаешь, о чём я, — огрызается Кенма. — И уходишь от ответа. — Я ответил честно, — пожимает плечами он. — Просто твои вопросы нерелевантны. Имя — это просто набор звуков. Ты узнал бы обо мне куда больше, спросив, какой мой любимый ромком с Риз Уизерспун. — «Американский психопат», — фыркает Кенма. — У тебя странное представление о ромкомах, — Куроо ухмыляется, срывая очередной стебелёк и сооружая себе браслет для комплекта. Новая коллекция от «Тиффани»: «Деревенский шик». — Моя очередь. Хм-м-м… Мне столько всего хочется спросить, аж извилины разбегаются. Кто ты из «Секса в большом городе», если выбирать из любовных интересов Кэрри? Какой формы было бы твоё идеальное свидание: треугольник, квадрат, круг? Трапеция? Что бы ты взял на необитаемый остров, если выбранный предмет тебе придётся пронести в заднице? Какой твой любимый бренд балаклав? С кем из лауреатов Нобелевской премии ты предпочёл бы оказаться на подводной лодке? Какова на вкус твоя любимая песня? Стой, не отвечай, я ещё не определился с вопросом. — Напомни-ка, сколько лига мудрецов тебе платит?.. — Явно недостаточно, — вздыхает Куроо, и с этим вздохом из него выходит вся игривость, весь этот шутливый ебантизм, с которым он строгал нелепые вопросы. Его взгляд тоже меняется: был острым и блестящим, как танцующие лезвия, а стал мягким и топким. Болотная трясина. — Бокуто Котаро и Акааши Кейджи. Кого из них ты выберешь? — Что? Может, он ошибся. Может, Куроо херово сформулировал вопрос. Может, им необязательно помнить о том, что вопрос вообще был задан. — Ну же, не тупи. Тебе не идёт, — Куроо улыбается, зубами затягивая травяной браслет на запястье. — Мы ведь оба знаем, что залог наших очаровательных свиданий — моя жизнь. И я, и ты, и твои доблестные рыцари понимают, что если бы я хотел тебя убить, давно бы убил. Как знаем мы и то, что в таком случае живым я бы не ушёл. Так? Так. То, что я не похож на смертника, проплачивает нам время в относительном уединении. Но давай включим воображение и представим, что это не так. Твои мальчики прекрасно имитируют занятость, но не будем прикидываться дурачками: полсекунды — и на меня будут нацелены два ствола. Однако за полсекунды я успею сделать ещё один выстрел. Внимание, вопрос: в кого я выстрелю? Кенма замирает. Сухой лепесток крошится в его пальцах. Ему нестерпимо хочется оглянуться и проверить, где его телохранители. Убедиться, что на их лбах не пляшут красные точки прицелов. Что их руки ничем не заняты — и они успеют дотянуться до оружия, если что-то пойдёт не так. Но он не сводит взгляда с Куроо, с его обманчиво расслабленной позы, с тонкой ухмылки, не касающейся его глаз. — Уёбывай, — цедит он. Жидким азотом, кромкой льда застывающей на губах. — Прямо сейчас. Ты встаёшь и убираешься нахуй. И если я хоть раз замечу тебя после — в Яме, в зеркале заднего вида, в толпе… Насрать. Даже если через пятнадцать лет я увижу, как ты покупаешь презервативы на кассе супермаркета, я прикажу скрутить тебя, засунуть в багажник и пустить тебе пулю в лоб в ближайшем лесу. Так что поднимай задницу, пакуй чемоданы и забудь, что в Токио летают самолёты. Я даю тебе минуту форы и… — Как интересно, — перебивает Куроо, лениво откидываясь на руки и подставляя лицо солнцу. — То, что в твоей фантазии через пятнадцать лет я покупаю именно презервативы. Не шампунь там, не сосиски на ужин… Постой. А какого они, по-твоему, размера? Со смазкой? Ребристые? С ароматом малины? Кенма рывком подаётся ближе, нависает над Куроо, сжимая пальцы на недрогнувшем горле. Чувствует, как ходит под ладонью чужой кадык, сглатывая смешок. — Ты думаешь, я шучу? — щерится он. — Нет, — отвечает Куроо, приоткрывая один глаз и облизывая губы. — На самом деле я нахожу очаровательным то, насколько ты серьёзен. Впрочем, совершенно зря. Я действительно не смертник, а мой вопрос не угроза. И ты это знаешь, не правда ли? Иначе вместо злодейского монолога попросту приказал бы Акааши Кейджи меня убрать. Уверен, он бы даже не стал задавать вопросы: красавчик только этого и ждёт. Куроо приподнимается, с дразнящей осторожностью касаясь руки, держащей его за горло. Проводит пальцами от кисти к локтю, возвращается обратно. Срывает очередной стебелёк и с беспечной рассеянностью повязывает его браслетом на запястье Кенмы. — Я коснулся оголённого провода, но взорвался ты, — тихо говорит он, разжимая чужие пальцы. Губами прикладывается к костяшкам, как верующий безумец — к ступеням храма. А потом легонько прикусывает кожу. Четыре. — У каждого есть больные темы, понимаю. Но разве тебя не учили, что это проигрышная стратегия — размещать свои слабые места на линии обороны? Он шагает пальцами вдоль руки Кенмы, оглаживает его плечо, замирает, когда тот вздрагивает, поднимая подбородок — не упрямый и гордый жест, а приглашение. Куроо ухмыляется, опуская пальцы на его горло, они ложатся тугим ошейником, и у Кенмы плывёт перед глазами. Он не боится его. Они оба знают: он не боится. — Это ведь как выставлять своё сердце вместо щита, — большой палец Куроо с нажимом оглаживает линию челюсти, утюжит кожу шеи, вминается под ключицу. Шершавая ткань перчаток свежует наждачкой. — Любить своих телохранителей… Вот это ты, конечно, вляпался. Кенма наклоняется к его уху, касается языком красноватой впадинки, что оставили его ногти на шее Куроо, ведёт выше, задевая мочку, топя дыханием стайку мурашек, проследовавших за его языком. — Почти так же нелепо, как хотеть того, за кем охотишься, — выдыхает он, и пальцы Куроо сильнее сжимаются на его горле. — Кто тебе платит? — Может, я работаю в своё удовольствие. Может, это акт благотворительности, — Куроо ёрзает на земле, тянет руку, чтобы поправить спереди джинсы, но Кенма перехватывает его запястье, грубо отбрасывая в сторону. — Третий вопрос, — напоминает он. — Ты обязался отвечать честно. — Ты правда думаешь, что мне нужны деньги? — усмехается Куроо рвано, но в его голосе нет веселья, он хриплый и ржавый. Он рассыпается от дыхания. — Нет, — Кенма едва заметно качает головой, и пальцы Куроо разжимаются, но вместо того чтобы отстраниться окончательно, он оглаживает его шею, опускает ладонь на грудь, задерживает у сердца на несколько долгих мгновений, а потом кладёт на талию, где под рёбрами мягко и чувственно, и оставляет там. — Тебе нужен я. Причины? — У тебя кончились вопросы, — Куроо кидает взгляд за плечо и с глумливой такой непринуждённостью машет Акааши — единственному, кто безотрывно следит за ними, пока Бокуто и Нэкомата возятся с саженцами. — А у меня остался один. Ты снова в долгах, — цокает Куроо. — Ещё немного — и придётся что-то заложить. — Бомбу, — мрачно отзывается Кенма, стряхивая с себя липкое неудовлетворение. Всё кончилось слишком быстро: и злость, и близость. Осталось только жгучее, кислотное возбуждение, разъедающее его кости. — Она уже там, — Куроо опускает взгляд ему на грудь — туда, где минуту назад лежала его ладонь. — Я слышал, как она тикает: тик-так, тик-так… Ба-бах, — его брови красноречиво вздымаются в такт, и он сдувает остатки взрыва со своих губ. Но ущерб уже нанесён. Города уже в руинах. «И где-то здесь ты должен свалить в закат», — думает Кенма. Так оно у них и бывает: Куроо является без приглашения, небрежно переступая рамки, бездумно разрывая шаблон, а потом исчезает без проводов. Бросает спичку в нефтяную скважину у Кенмы в груди и уходит, оставляя полыхать. Но теперь… Теперь он почему-то остаётся. Садится вполоборота и продолжает как ни в чём не бывало собирать семена. Поглядывает на Кенму украдкой с хитрым своим прищуром, а что, мол, такого? Они копаются в саду, пьют чай с дедом, даже играют с ним партию в карты: старик мухлюет, Бокуто сокрушается поражению, а Куроо выпендривается тем, как по-шулерски умело тасует колоду, заставляя карты по дуге порхать из ладони в ладонь. Они почти не разговаривают, а если и разговаривают, то мимо. Со снайперской точностью избегая мишени, обстреливая её по контуру. Уходя, Куроо провожает их до машины, стоит на обочине, пока они не скрываются за поворотом, разве что платочком не машет. Кенма откидывается на сиденье, медленно выдыхая. Прикрывает глаза. Теребит тонкий стебелёк на своём запястье. Если даже дом престарелых, даже утро вторника его не спасли… Блять. Возможно, от Куроо Тецуро нет спасения. Нет защиты. Здесь нужны превентивные меры и отнюдь не ребристые с ароматом малины. Ему нужно перестать видеться с Куроо. Пока у механизма в его груди всё ещё остались в запасе тикающие секунды, ему нужно обезвредить эту бомбу.