Власти твоей нет надо мной, Нет подо мной ада — Небо грядёт в пении труб. В чистый огонь вниз головой, Если так надо — Власти твоей нет надо мной.
Кенма смотрит на экран телефона, где входящий вызов обозначен ёмким: «Гадюка». Через девять часов они с Бокуто и Акааши будут сидеть в частном самолёте, и стюардесса, подписавшая соглашение о неразглашении, принесёт ему Пина Коладу, за пять часов полёта заработав больше, чем за пять месяцев службы на коммерческих авиалиниях. Почему-то Кенме кажется, что, ответь он на звонок, Дайшо сглазит разработанный Акааши план своим недобрым змеиным глазом. — Кто звонит? — Бокуто с любопытством вытягивает шею, но Кенма отворачивает от него экран. — Коноха, — бурчит он. — Всю неделю названивает, просит перевести его из бухгалтерии в отдел удовлетворения сексуальных потребностей Акааши Кейджи. — У нас есть такой отдел? — А что, интересует вакансия? Бокуто обиженно отворачивается, плечом смазывая румянец со щёк. Кенма даёт вселенной шанс оставить его в покое, но Дайшо, хер настырный, не унимается. Приходится взять трубку. — Фонд борьбы с болезнью Урбаха-Вите, слушаю. — Козуме, — Дайшо шепчет развязно и дёшево. Кенма искоса глядит на Акааши, который осуждающе закатывает глаза: понял шутку. Бокуто наклоняется к нему, чтобы объяснил, и Кенма слышит терпеливое: «Козуме-сан намекнул господину Дайшо, что он совершенно потерял страх». — Какие планы на вечер? «Сегодня ночью ты будешь…» — Подожди, мне надо спросить свою секретаршу… — Кенма ставит звонок на громкую связь. — Кейджи, детка, какая у меня программа на вечер? — Плановая операция по укорочению языка, — не отрывая взгляда от планшета, отзывается Акааши. — Слышал? Я занят. — Предлагаю отложить хирургическое вмешательство на день-другой, — Кенма слышит, как Дайшо процеживает слова сквозь разрез мерзкой улыбочки. — Как знать, может, твой длинный язык тебе ещё пригодится… У меня сегодня намечается кое-какое мероприятие. И я слышал, ты любишь гонки с высокими ставками. Любил. Как любил тишину в голове, ноги, которым можно доверять, голову, которая не идёт кругом. — Приходи, Козуме, — слова Дайшо срастаются чешуйками, извиваются на кончике языка. — Закрепим наше новое партнёрство. — Мне это неинтересно. — Это пока. Сначала хоть взгляни на мой подарок… — Мне не нужен твой минивэн работающей мамочки, — фыркает Кенма. — В моём гараже с десяток машин, чтобы просто посмотреть на которые тебе пришлось бы продать все свои гнойные клубы. «И я не могу сесть за руль ни одной из них». Смех Дайшо растрескивается по динамику фальшью. — Мой подарок — это не машина, а человек, что будет её сегодня вести. Нет. Это невозможно. Как Дайшо связан с..? — Снова поставишь на него миллион? — его голос змеится по спине Кенмы. — Или в этот раз поучаствуешь сам?***
Ночной Токио прокурен туманом. Душный, влажный после дождя, он похож на каменный грот: небоскрёбы уходят сталагмитами ввысь, подпирая тяжёлый свод, смыкаются над головой пещерой. В лужах отражаются пёстрые вывески, сверкает неоном реклама, и дорога блестит журнальным глянцем: посмотри, полюби, попробуй. Купи, продай, предай. Дайшо подносит к лицу зажигалку, прикуривает. Его сигареты удушливо пахнут вишней. — Кажется, моё заклинание призыва сбоит, — говорит он. Дым сочится сквозь щель его улыбки. — Я называю имя Куроо Тецуро, а появляешься ты. Если бы я раньше знал, как просто привлечь твоё внимание… — А тебя это действительно задело, да? — хмыкает Кенма, разглядывая то, что нависает над Токио вместо неба. Густое и вязкое, как первичный бульон, из которого никогда не родится жизнь. Бесплодный шлам над головой. — То, что единственные твои слова, на которые мне не плевать, складываются в чужое имя. Он опирается задницей на капот ядовито-зелёного «Макларена», который стоит столько, сколько люди не зарабатывают. А вот собравшиеся здесь — да, пожалуй. — Ты же знаешь, Козуме. Я не обидчивый, — Дайшо безоружно пожимает плечами, качает головой, пластично выгибая шею. Он двигается так, словно вместо позвоночника у него аспид, готовящийся к атаке. Кенма никогда не боялся Дайшо: к чему бояться укуса змеи, если она сама тут же попытается продать тебе противоядие? Но он никогда и не понимал его. Видел насквозь его планы: точно так же робот, играющий в шахматы с человеком, может предугадать следующий ход, но не может понять, зачем этот кусок мяса и электричества вообще играет? Зачем сел напротив, зачем расставил фигуры, зачем снова и снова жмёт на часы: твой ход, твой ход, твой ход… Зачем возвращается после проигрыша с заточенным лезвием улыбки и просит повторить? Дайшо — открытая книга, но он написан на другом языке. Кенма может читать на нём, узнаёт слова, складывает их в предложения, но призраки метафор ускользают от него, скрытые смыслы теряются при переводе, игра слов блекнет… Но Кенма знает, что Дайшо не хватит смелости выстрелить ему в лицо, не хватит трусости — в спину. Дайшо может быть скользким, может быть изворотливым, но он не беспечен. Его осторожные, вкрадчивые нападки оставляют Кенме место для манёвра. Он знает, что Дайшо не подползёт ближе, чем диктует его инстинкт самосохранения: не ужалит его, как пчела, ценой собственной жизни; не кинется волком на охотников, уводя их подальше от стаи; не переплавит своё золото в пули, чтобы вооружить восстание. Нет. Ничто в Дайшо не пугает Кенму, ничто не вызывает его интерес. А вот Куроо Тецуро… Куроо Тецуро, заложивший в ломбарде свою жизнь, просто чтобы увидеться с ним… Поэтому он здесь. Поэтому согласился приехать, когда пару часов назад Дайшо позвонил и пригласил его на ночную гонку. Поэтому его мысли занимает не самолёт в Гонконг через пять часов, а чёрный «Аполло» с хищными красными фарами. Силуэт водителя за рулём. — Будешь делать ставку? — Дайшо вылизывает слова, и они, влажные и слизкие, липнут к коже. — Уверен, если ты попросишь, он обязательно выиграет… Кенма отмахивается от него, брезгливо морщась. «Думаешь, дохуя змей-искуситель? Мне твоё яблоко с древа ни в рот, ни в жопу: я уже всё, что мне было надо, и так познал». — Я ставлю пять миллионов на «Бугатти», — говорит он, глядя, как на бок белого спорткара — Centodieci, его любимица, — вальяжно опирается Бокуто, красуясь перед стайкой журналистов, но кидая щенячьи взгляды в сторону Кейджи: «Посмотри на меня! Посмотри! Посмотри!» — А если он проиграет, вычтешь их из его зарплаты? — елейно ухмыляется Дайшо. — Да нет, просто продам «Две змеи». Мои аналитики говорят, что рыночная стоимость клуба повысилась вдвое за последний месяц. Интересно, почему, правда? — Кенма поворачивается к Дайшо и смотрит ему в глаза, не улыбаясь, пока у того скулы сводит от необходимости держать рожу. — Отношения между Некомой и Нохеби… — Я отойду, — перебивает его Кенма и отталкивается от капота «Макларена». — Ничего личного, просто ты мне наскучил. Он буквально слышит, как звенят от напряжения нервы Акааши: ему никогда не нравилось, как Кенма общается с конкурентами. Партнёрами. Похуй. Рычат двигатели, гудит музыка, щёлкают камеры и взрываются перед глазами вспышки. Мир болен от звуков и блеска, его лихорадит. Кенма подходит к лоснящемуся «Аполло» и дважды стучит по крыше. Тонированное стекло отзывается кокетливым ответом: «Тук-тук» — прямо в грудь. А потом дверь бесшумно отъезжает вверх, и Куроо Тецуро рывком затаскивает его в салон. Кенма падает сверху на крепкое тело, и чужие руки смыкаются за его спиной. Красная кожа, диоды подсветки, ремни… С таким интерьером не за скоростью надо гнаться, нет. В таком салоне надо снимать порно, снимать одежду, снимать отпечатки пальцев — это же, блять, настоящее преступление. — Ну привет, — голос Куроо урчит голодно, моторно. Прокатывается по коже дымящимися шинами. — Что было раньше: яйцо или курица? Кенма приподнимается, чтобы взглянуть в его бесстыжую морду. Куроо ёрзает под ним, выгибая спину самой триумфальной из арок — и Кенма уже проиграл. В его глазах тёмное ночное небо — такое, которое никогда не увидишь в городе, никогда не увидишь в современном мире. Оно было таким миллионы лет назад, когда землю навещали лишь метеориты. Просили передать привет Куроо Тецуро. Что… Что он спросил?.. — Я говорю, что случилось раньше: наш общий знакомый позвал тебя, пообещав, что я здесь буду, или же связался со мной, поманив твоим именем? Забавно, не так ли? Думаю, мы никогда не узнаем. «Заткнись и сделай со мной что-нибудь», — думает Кенма. Распотроши, развороти, раз… Два, три. Раз, два, три. Как называется танец, если вы оба лежите на сиденье машины? — Ты ничего мне не скажешь? Впрочем, обет молчания — не самый худший из обетов… — Куроо убирает руку с его талии и тянется к лицу, чтобы задвинуть прядь волос за ухо. Подаётся к нему, ведя кончиком носа по линии челюсти, кусает у шеи. — Три. Кенма втягивает воздух сквозь зубы и отпихивает его от себя, уперевшись ладонью в щёки. Чувствует улыбку Куроо где-то между линией жизни и любви. О, она оставит шрамы, эта его улыбка. Ни один хиромант впредь не сможет прочитать его судьбу. — До старта ещё девять минут. Успеем? — Куроо играет бровями, снова выгибаясь под ним — уже не просто дразня, а приглашая к действию. Кенма наклоняется к его уху, вжимаясь трещащими изнутри рёбрами в его грудь, ногтями ведя по его виску, зарываясь в волосы. — Мне хватит половины этого времени, чтобы заставить тебя кончить, — говорит он хрипло и нежно, как скрежет ножа у горла. — Один французский писатель как-то сказал: «Цель без плана — это только мечта…» — Значит, придётся тебя отмечтать. Куроо усмехается, откидывает голову, подставляя свою шею, и Кенма прикусывает влажную кожу, оставляя на ней болезненный след. Табак. Ведёт языком вниз, к ключицам. Соль. Садится, сгибая шею, нависая — низкие они, эти спортивные машины. Тесные. Куроо тянет к нему руку — почти благоговейно, — и Кенма берёт в рот два его пальца. Ржавчина. Куроо сглатывает, прикрывая глаза, тянется навстречу всем телом — судорогой, дефибрилляторным экстазом. Кенма дёргает его за воротник гоночной куртки вверх, врезается губами в его губы. Ментол. И встречает его язык своим. Блядство. Куроо тащит его на себя, к себе, рывком садясь и разворачиваясь в кресле, — в поясницу Кенмы больно ударяет передняя панель. За тонированными стёклами тускло подтаивают огни города. Он целует его — и это тоже гонка, с виражами и зашкаливающим спидометром в груди, со ставками выше токийских небоскрёбов, с адреналиновой зависимостью и ломкой, если хоть на секунду перестать. Он целует его — и это скоростная погоня, это нарушение всех правил, это мир, смазавшийся в пятно. Он целует его — и это авария, это лобовое столкновение, это перерезанные тормоза. Он целует его, и целует его, и не знает, как выжить, если прекратить. Его руки скользят по кожаной куртке, останавливаются на лице, но это слишком невинно, слишком приторно — держать его щёки ладонями, и Кенма со злостью отдёргивает их, впиваясь ногтями в обшивку сиденья за его плечами. Куроо улыбается в поцелуй: он всё понимает. Понимает то, о чём Кенма ему не говорит, о чём его не просит, о чём его не касается. Пальцы Куроо ложатся ему на горло, сжимаются в томном откровении: «Я знаю, чего ты хочешь». — Попроси, — шёпот Куроо запекается на его губах. Кенма дышит тяжело, хрипло, лёгкие горят от нехватки воздуха, который с трудом проходит сквозь сжатое горло. Ему не нужны голосовые связки, чтобы ответить Куроо. Он делает это яростным взглядом — буйным, дремучим, одичалым. Скалится. Облизывает саднящие губы. — Попроси меня, — Куроо медленно убирает руку, словно это милостыня, которую Кенма не заслужил — пальцы, сжимающие его горло. Он опускает ладонь на свой пах, с нажимом оглаживая эрекцию сквозь ткань штанов. Он больше не касается Кенмы — лишь смотрит. С вызовом, с насмешкой, с обещанием быть щедрым. Кенма сжимает коленями его бёдра, толкается навстречу, но Куроо упирается свободной рукой ему в грудь, мешая приблизиться, вжаться, получить хоть каплю этой испепеляющей близости. Качает головой. «Ты знаешь, что делать». Кенма до боли стискивает зубы, выдыхая порывисто, рвано. — Пожалуйста, — выплёвывает он. Голос сиплый, шершавый, гравистый. — Пожалуйста — что? Кенма нетерпеливо дёргается, закусывая щёку. Его позвоночник извивается внутри раскалённой цепью, он тянется к Куроо, чтобы уйти от ответа к поцелую, но на его губы ложится шершавая ладонь, и Кенма скользит по ней языком, в щёлочку между пальцев, где вкус живой кожи мешается с мёртвой кожей обивки руля. Зрачки Куроо наливаются тьмой, и он медленно двигает рукой, смазанно сминая его губы, пропихивает в рот один палец, второй, и Кенма хочет их откусить, но вместо этого обводит языком фаланги, посасывает подушечки, насаживается на них по самые костяшки. Улыбка на лице Куроо вздрагивает и тухнет, как свечи на спиритическом сеансе. Мгновение — и кругом лишь темнота и демоны. «Пожалуйста», — хочет сказать Кенма, но из-за пальцев во рту, из-за сверхновой в животе из горла доносится лишь мычание и стон. — Время уходит, котёночек, — напоминает Куроо, расстёгивая ширинку и оттягивая резинку трусов. Головка его члена блестит от смазки, и он размазывает её пальцами, которые достаёт изо рта Кенмы. — Что такое, ты не привык просить? Или, может, — он берёт себя в руку, сжимает ствол пальцами, с неторопливой истомой ведя вниз, вверх, вниз, — ты не знаешь, о чём просить? Хочешь, чтобы я вложил слова в твои уста? Кенма кивает — пьяно, загипнотизированно, — и подаётся к нему, жадно ловя горячее дыхание Куроо своими губами. — Тогда повторяй: «Пожалуйста, Тецуро, скажи мне, что делать». Кенма слизывает последние звуки с его губ и утыкается лбом в его плечо, зажмуриваясь. — Пожалуйста, Т… Тецуро, — он сглатывает, выдыхая ему в шею. — Скажи мне, что делать. Куроо целует его в висок, чертя нежности на лопатках, и Кенма чувствует, как между ними расплетаются узлы, как становится легко, и воздушно, и крылато. Вся борьба покидает его тело, вся война, вся грязь, вся ответственность. Куроо забирает её себе. Всю тяжесть, что лежала на его плечах, все сомнения, все последствия его решений. Больше они ему не принадлежат. У него нет свободы — и он свободен. У него нет выбора — и он неуязвим. — Вниз, — командует Тецуро, и Кенма рушится, лавиной стекая под сиденье, руинами ссыпаясь у его ног. Там тесно, но ему не нужно много места: он не вправе занимать больше, он ничего не значит. — И вдруг такой послушный… Ну давай, скажи, чего ты хочешь. Пальцы Куроо убирают влажные пряди с его лба, размазывают капельку пота по скуле. Кенма смотрит на его член, который Куроо больше не сжимает — лишь дразняще очерчивает выступающие на тонкой коже вены. — Я хочу тебе отсосать, — говорит Кенма, и никогда прежде слова не давались ему так бездумно. Никогда не сдавались ему без боя. — Нет, — Куроо даже головой качать не надо — ему хватает взгляда. — Я хочу, чтобы ты позволил… — Нет, — обрывает он. — Совершенно мимо. Столько врал, что забыл, как говорить правду? Кенма ёрзает на месте, впиваясь ногтями в свои колени. — Я хочу, — он поднимает взгляд, и Тецуро ободряюще улыбается, ждёт. — Я хочу, чтобы ты больше не спрашивал. — Наконец-то, — Куроо гладит его по голове, зарываясь пальцами в волосы, и Кенма ластится навстречу, позволяя ему распустить стянутые в пучок волосы, намотать их на кулак. — Тогда я больше не буду спрашивать, слышишь? Я буду приходить, когда захочу, и брать, что захочу. Ты согласен? — Да. Куроо смеётся, и Кенма не знает, как ему удаётся: звучать так удивлённо и разочарованно одновременно. — Я не приму ответ сейчас, когда твой член согласится на что угодно. Эх, дурилка, — он щёлкает Кенму по носу, и в глазах его мелькает что-то, чему Кенма не может дать название. Он не уверен, что знает такие слова. — Подумай до завтра. Об этом уговоре и о том, что он значит, идёт? — Куро… — Идёт? — с нажимом повторяет он, прокручивая кулак и заставляя Кенму выгнуть шею. — Бежит, — огрызается тот, встречая злобным взглядом насмешливое выражение Тецуро. — Может, мы уже продолжим? — Кенма судорожно выдыхает, отпуская гордость на волю — лети, лети, ты больше не в плену. — Пожалуйста, Тецуро. И Куроо улыбается. Улыбается, пока его взгляд снова не раскаляется углями. И тогда он вздёргивает его вверх, заставляя болезненно вскрикнуть — так, что воздух выбивает из лёгких, и внутри становится так пусто, так чисто, так стерильно. Куроо вжимает его лицом в свой пах, приставляет к губам влажную головку и с силой давит на затылок, выдалбливая все мысли из его головы — и это чувство… О, это чувство. Его тело, его предательское, отравленное болезнью, расшатанное тело больше ему не принадлежит — а значит, больше не его проблема. Его мир больше не рассыпается, не разваливается на части, потому что Куроо взял его в свои руки, и его руки сильны. Он не боится шторма, потому что передал штурвал. Он не боится хаоса, потому что Куроо опасней, чем хаос. Он не боится боли, потому что она желанна, он сам отдал власть над ней — это его решение, его последнее решение, и больше ему не придётся ничего решать. Его больше не уносит в открытый космос — он заземлён. Куроо удержит его, как держит сейчас, толкаясь в его рот ритмично и слаженно. Куроо говорит: «Коснись себя», — и Кенма сжимает свой изнывающий член пальцами, водя рукой в такт движениям Тецуро. Куроо говорит: «Быстрее», — и Кенма слушается. Куроо говорит: «Кончи вместе со мной», — и Кенма кончает. И утыкается лбом в его колени, хватая ртом жаркий, душный воздух. Мышцы челюсти ноют, сведённые напряжением. Во рту солоно и горько, и Кенма сглатывает, облизывая уголок губ. Собственный оргазм кажется слабой тенью по сравнению с тем, что заклубилось, загустело внутри, когда член Куроо запульсировал, а сам он вздрогнул, тихо рыкнув и выругавшись. Тецуро выпутывает пальцы из его волос, бережно стягивает их обратно резинкой, которую оставил на своём запястье. Поднимает его, безвольного, расплавленного. Кенма тянется к его губам за поцелуем — он заслужил, не правда ли? Он… Куроо ухмыляется и прикусывает его нижнюю губу. Два. — Обдумай всё, — говорит он и дёргает ручку двери — в салон тут же задувает дождливую осень, и запах мокрого асфальта, и щекотный, зудящий неон. — Я спрошу тебя снова завтра. «И больше никогда не будешь спрашивать», — эхом отзываются мысли в голове Кенмы, и он выходит из машины — под напряжённый взгляд Акааши — не с той стороны, с которой зашёл. Когда дверь хлопает за его спиной, замерший мир пронзает звук выстрела, и лужи вздыбливаются паром от стартующих шин, а рёв двигателей вгрызается в мозг, чтобы через секунду скрыться вдали. Кенма смотрит вслед удаляющемуся «Аполло» и думает: «Чтоб ты сдох, Куроо Тецуро». И позвоночник его снова наливается сталью — неподъёмной, непробиваемой, сковывающей. Кожа обрастает жгучей ненавистью, как панцирем, и ему хочется содрать её с себя, но он знает, что тогда останется нагим и беззащитным. Сердце тяжело стучит в груди. Кожу на животе стягивает липкими следами его слабости, которая минуту назад казалось силой, и он одёргивает байку, возвращаясь к Дайшо и Кейджи. Первый предлагает ему шот с чем-то ядовитым и красочным, второй предлагает ему удавиться — взглядом. — Как тебе мой подарок? Куроо Тецуро. Ты ведь хочешь его, — уголок губ Дайшо дрожит в предвкушении улыбки. В его глазах алчно блестит самодовольство. — Но у меня вопрос или, лучше сказать, предложение… — он достаёт из кармана небольшое устройство: пластиковая панель с единственной кнопкой. Спорткары проносятся мимо, обдувая их рёвом. Второй круг. — Ты хочешь его живым или мёртвым? Кенма смотрит на пульт, чувствуя, как мир уплывает из-под ног. Нет. Больше нет. Он сказал: хватит. — Ты знал, что половина машин здесь мои? — Дайшо любовно провожает взглядом зашедшие на третий круг спорткары. — В том числе и та, в которой ты пропадал последние десять минут, — он поднимает одну бровь, но снисходительно пропускает драматичную паузу: так уж и быть, можешь не оправдываться. Кенма мысленно поправляет его: «Девять». — Я любезно одолжил её нашему другу. Рассказать тебе про мою новую игрушку, или сам догадаешься? — он крутит пультом, и свет фар, просвистевший, как пуля, бликом играет на краях пластикового корпуса. — Один клик — и чёрный «Аполло» взлетит на воздух. «Как тебе мой подарок? Куроо Тецуро». Подарок, да? Почему же от коробки с бантиком несёт прогнившей свиной башкой? Это не подарок, это сделка. Всё просто. Всё очень просто в этих сощуренных глаза, в этой язвительной улыбке. С такими, как Дайшо Сугуру, вообще нет ничего сложного. Ничего изящного. Ничего интересного. Безыскусно, как нож под рёбрами. Если Кенма хочет Куроо смерти, и Дайшо преподнесёт её на блюде — Некома будет должна Нохеби. Если Кенма хочет Куроо живым, то он должен предложить что-то взамен. Вот только… Кенма уже по горло сыт долгами. Он должен участвовать в жизни компании. Он должен лететь в Гонконг и вести переговоры. Он должен Куроо Тецуро два укуса и один честный ответ. И, кажется, он только что решил, каким он будет. Кенма неестественно, ломко смеётся, чувствуя лёгкость там, где воспоминания о пальцах Куроо чертят узоры на его спине. — Ты просчитался, Дайшо. — И в чём же? — Ты ничего обо мне не знаешь, — Кенма поворачивается, небрежно откидывая край пиджака Кейджи и доставая из кобуры пистолет. Он вытягивает руку, щёлкает предохранителем, прицеливаясь. Выдохнуть и не дышать. Восемь, семь, шесть… «Бугатти» обгоняет «Аполло» и вырывается вперёд. «Макларен» не видать — и Кенма позволяет себе ухмылку. Не дышать. Мир не шатается, потому что он упирается в него двумя ногами — начальник охраны Некомы годами отрабатывал с ним эту стойку. Мир не расплывается, потому что он сфокусирован в его прицеле. Не дышать. Четыре, три, два… «Аполло» заходит в крутой поворот, открывая бок, и Кенма жмёт на курок. Взрыв раздувается, вспыхивает огненным облаком и вдруг сжимается, будто сам себя испугавшись, до робких языков пламени, ласкающих бензобак и крышу. Дорогу усеивают брызги огня и стёкол, и машины позади лавируют, выкручиваясь из-под катастрофы. «Аполло» заносит — шумно, хлёстко, — и он сходит с трассы. Свистят шины, дымясь и визжа. Корпус машины, теряющей скорость, вновь занимается пламенем, которое больше не сдувает встречный ветер. Кенма смотрит, как кидаются к месту аварии спасатели с огнетушителями. Запоздало доносится запах горящей резины, плавящейся пластмассы, тлеющей кожи. — И ты ничего не знаешь о Куроо Тецуро, — хмыкает он, когда команда плюётся пеной, сбивая огонь с горящей машины, распахивает дверь и застывает, недоумённо глядя на уже опустевшее место водителя. Кенма медленно забирает из пальцев оторопелого Дайшо панель управления и подаётся вперёд, оттягивая ему волосы, пока он не шипит болезненно, сдавленно. Чувство дежавю мурашками прокатывается от шеи к пояснице, термитами вгрызается в загривок. Он брезгливо морщится, оттого, какие волосы в его пальцах скользкие, сальные от пропитавшего их геля, как не похожи они на… Он скалится, тисками сжимая щёки Дайшо, заставляя разомкнуть челюсти, и проталкивает блядский пульт ему в рот. Пластмасса предупреждающе царапает по зубам, его мерзкий язык извивается, сопротивляясь. — Не играй со мной, Сугуру, — цедит Кенма, ведя дулом пистолета от его пупка к горлу — так, как вспорол бы его никчёмное брюхо, будь в его руках охотничий нож. — Ты не знаешь правил. Он презрительно отталкивает его в сторону и подаёт знак Бокуто, который только что вырулил «Бугатти» с трассы и, подняв столп брызг, остановился прямо возле них, чтобы не двигался с места. — Сидеть, — рявкает он на Котаро, взволнованно распахнувшего двери и уж было вскочившего с водительского сиденья. — Мы едем домой. Акааши молча открывает перед ним пассажирскую дверь и так же молча занимает своё место. — Что это… — Не сейчас, — мягко перебивает Кейджи, когда Бокуто растерянно оглядывается, нервно стуча по рулю. — Но там был взрыв! Кто стрелял? Что случилось? Почему… — Не сейчас, — терпеливо повторяет Акааши, опуская ладонь на колено Котаро. Кенма знает, что, стоит им оказаться за безопасными стенами, Кейджи устроит разбор полётов — такой, что больше не соберёшь. Но пока он молчит, без признаков эмоций на застывшей маске глядя вперёд. И Кенма позволяет себе откинуться на сиденье и прикрыть глаза, на пробу ощупывая ещё свежую рану воспоминаний: всё может быть иначе. Может быть без узла колючей проволоки между лопаток. Без расплавленного свинца последствий, уже застывающего, каменеющего в груди. Без чугунного колокола головной боли, уже начинающей долбить его череп. Дома ему придётся отвечать на сотни вопросов: от Бокуто — несдержанных, взбудораженных, тревожных. От Акааши — строгих, заточенных, сквозных. От матери — требовательных, разочарованных, жалящих. Но не от Куроо Тецуро, который больше никогда его не будет спрашивать. Если, конечно, предложение всё ещё в силе, после того как он взорвал его машину, чтобы доказать зарвавшемуся выродку Дайшо, всем свидетелям вокруг и самому себе: Куроо Тецуро не имеет над ним власти. Он ничего для него не значит. Его нельзя использовать для угроз и шантажа. Его нельзя использовать. Его нельзя использовать. И только попробуйте посметь.