Так блестит вода, Когда лунный луч превращает её в сталь. Так поёт стрела, Когда тисовый лук выпускает её в цель. Так поёт война — Как тысячи ртов, распахнутых в новый гимн. Так не видать ни зги, Когда тень любви принимает тебя в плен.
В аэропорт они едут в тишине, которую можно было бы назвать гробовой, если бы хоть один покойник в мире умел молчать так, как умеет молчать Акааши Кейджи. Его безмолвность не одной с пустотой природы: она густая, и топкая, и ненадёжная, как болотная трясина. Несколько часов назад он распял Кенму взглядом посреди гостиной, пригвоздил безжалостными короткими фразами: «Вы могли убить человека». «Человека? Где?» — отмахнулся Кенма, сквозь карман байки сжимая ткань там, где она присохла к его животу. Где бабочками-однодневками трепыхались воспоминания: их не станет к утру, но пока… Разве ты не понимаешь, Акааши? Куроо Тецуро в воде не горит, в огне не тонет. Выстрел в бензобак был заряжен той же непоколебимой верой, которая играла на губах Куроо, когда он прыгал в ледяной бассейн с ядовитыми медузами: с ним ничего не случится. Пока между ними ничего не кончено, Куроо Тецуро будет выживать во взрывах, и удары противников в Яме будут соскальзывать с его кожи, и его сердце продолжит биться, даже если вырезать его из груди. «Вы подвергли опасности Бокуто-сана, — сказал Кейджи, и Кенма понял, что эту выходку ему так легко не простят. — Он тоже был на трассе». «Да не, я ведь уже был впереди и…» — попробовал вмешаться Бокуто. Он неловко мялся у двери, перебирая сверкающие камешки в прозрачной вазе, украшающей обувную полку — и кто вообще декорировал это место?.. «Если бы Бокуто не был способен избежать столкновения при взрыве на трассе, он бы здесь не работал, но ты и сам это знаешь, — Кенма огрызнулся и направился к лестнице наверх: не помешало бы хоть пару часов поспать перед вылетом. — Как знаешь и то, что ‘Аполло’ бы взорвался в любом случае: нет, блять, такого сценария, при котором я бы попросил Дайшо об одолжении. Как ты это видишь, а? Нет, Сугуру, пожалуйста, только не трогай мою игрушку!» — на кривляние Кенмы Акааши не отреагировал, и тот раздражённо впился ногтями в ладонь, пытаясь соскрести с неё фантомную тяжесть заряженного пистолета. Он ненавидел стрелять, с детства ненавидел. А потому пришлось научиться делать это лучше всех, чтобы от него наконец отъебались. Заснуть этой ночью Кенме так и не удалось, и теперь в голове поднималась и опадала опухоль боли, словно тяжело дышащая тварь паразитировала на его мозге. Проглотила его, и теперь он варится в желудочном соке, медленно разъедаясь. Кенма чувствует уже сейчас: сегодня не обойдётся без приступа — он стоит за его спиной третьим телохранителем, болью дышит ему в затылок. Но пока он всё ещё не бесполезен и не беспомощен, пока из «бес» у него только бесы, и ему нужно их кормить. — Кейджи, — зовёт он, приоткрывая один глаз. Усталость свинцом наполняет его вены, делая конечности тяжёлыми, неподъёмными, и к заднему пассажирскому он скорее припаян, чем сидит на нём. — Распорядись о закрытии «Двух змей». — Клуб начал приносить неплохой доход, с тех пор как… — Похуй, — сплёвывает Кенма. — Дайшо перешёл черту. Шантажировать меня удумал, паскудыш… «Змеи» были его детищем. — И вы решили стать детоубийцей? — хмыкает Акааши, но уже что-то набирает на своём планшете. Умничка. — Я решил, что данное учреждение больше не отражает эстетику нашей компании, — чеканит он. — Яму оставим, слишком много в неё вложено, — «И не только денег», — проглатывает Кенма. — Но верхние этажи отдадим под… Не знаю. Да хоть под магазин матрасов. Центр лодочной гребли. Зоопекарню. Насрать. — Караоке-бар! — восклицает Бокуто, открывая окно и протягивая охраннику на въезде в аэропорт документы. Их пропустят в особую зону, разрешат проехать на взлётную полосу, прямо к трапу. — Назовём его «Распивка»… Или стой, нет, «Пьющие в терновнике»! — Вы прочитали роман, Бокуто-сан? — Я всегда читаю то, что ты мне рекомендуешь, — говорит Котаро, и они с Кейджи одновременно отворачиваются к окнам в противоположные стороны, пока шлагбаум нехотя дёргается и ползёт вверх. — Мне кажется… Мне кажется, эти терновые птицы из легенды, они, ну… Очень романтичные. Акааши поворачивается, глядя на Бокуто с невесомой улыбкой, улыбкой-колибри — такой быстрой, что её трудно заметить; такой трепещущей и хрупкой… С сердцем, отбивающем пятьсот ударов в минуту. — И правда, — прокашлявшись, отвечает Акааши. — Они действительно весьма трогательны. — Я сейчас блевану, — жалуется Кенма, и Кейджи услужливо передаёт ему бумажный пакет из бардачка, который Кенма комкает и кидает ему в затылок. Он ничего не знает о птицах из терновника, но прекрасно осведомлён о птеродактилях, эволюционировавших в куриц, и саблезубых тиграх, деградировавших в Куроо Тецуро. «Что было раньше: яйцо или?..» — Пусть будет караоке-бар. Бокуто, под твою ответственность. — Ты… Ты даёшь мне собственный проект?! — Акааши тебе поможет. Придётся, правда, много чего согласовывать с Конохой из бухгалтерии… — О, я согласую, — с мрачной улыбкой обещает Бокуто. — Я всё-ё-ё с ним согласую. — Как говорится: «Невозможно написать слово ‘согласие’ без слов ‘предумышленное убийство’», — хмыкает Кенма, постукивая пальцами по подлокотнику, и стук сам собой складывается в ритм ухмылки Куроо Тецуро: «Тук-тук, тук-тук, тук-тук…» Мимо проносится разросшийся городок аэропорта: терминалы, ангары, эстакады… Их машина скользит под крыльями отдыхающих боингов, чёрным призраком минует погрузчик и наконец подъезжает к их остроклювому бизнес-джету, компактному и блестящему. Бокуто называет его «стрижиком», с тех пор как Акааши рассказал ему, что, в отличие от других птиц, стрижи не умеют ходить по земле — только летать. Имя джету подходит: он выглядит так, будто не должен приземляться, будто только в небесах он будет уместен, а здесь, на сером асфальте, он кажется маленьким и несуразным. Бокуто выходит из машины, не глядя кидая ключи от неё запасному водителю, который торопливо стирает с лица выражение скуки: сколько он ждал их здесь, запекаясь под утренним солнцем?.. — Стрижик, ну привет, мой красавец… — Котаро ласково хлопает раскрытой ладонью нагретый корпус самолёта, и Кенма думает, что где-нибудь в другой жизни из него получился бы неплохой пилот. Из тех, что живут небом и исчезают в рассвете над океаном. Он мог бы стать лётчиком-испытателем, про которых трагично шепчут: «Он был таким молодым…» Он мог бы работать в МЧС и сбрасывать тонны воды на лесные пожары, мог бы обещать спасение тенью на земле, мог бы возвращаться домой глубокой ночью, стряхивать с себя облака и осыпать Акааши звёздами из карманов. Но он работает на Некому и за пазухой у него Глок-17, а под рубашкой бронежилет, который спасёт его от выстрела в грудь, но не в голову. Кенма поднимается по трапу, оставляя эти мысли земле. У входа в салон он останавливается, оборачиваясь на своего телохранителя. — И да, Кейджи. Пока мы не взлетели… — пальцы сжимаются на металле перил. — Я хочу, чтобы сегодня вечером «Макларен» Дайшо горел. — Он должен при этом быть за рулём? Кенма поднимается на борт, бросая через плечо: — Удиви меня.***
Пока они набирают высоту, Кенма безразлично смотрит, как мир в иллюминаторе становится похожим на симуляцию, на архитектурный проект, на ландшафтную модель: кажется, протяни руку — и сможешь ощупать складки гор пальцами, провести по морщинистой поверхности земли, и на подушечках останутся следы вековой пыли. В голове звучит хриплый смех Нэкоматы: «Когда ты был мелким шкетом, такие скандалы при взлёте и посадке закатывал, ой-ё… У тебя закладывало уши, и ты старался сделать так, чтобы все на борту об этом узнали. Только мои леденцы тебя и спасали». Кенма сглатывает немую тишину в барабанных перепонках, которая, говоря откровенно, куда приятней нарастающего гула тиннитуса. Скоро крылья «стрижика» выровняются по линии горизонта, и услужливая стюардесса предложит ему выпить. Может, он даже согласится: какая уже разница? Всё равно к концу пятичасового полёта содержимое его желудка окажется в сливной чаше унитаза. Кенма скучающе окидывает взглядом просторный салон. Акааши сидит в отдалении — слишком прямо, слишком официально для такого роскошного кресла. Он что-то набирает на своём планшете, отрывается от него, задумчиво хмурит брови и снова печатает. Работает?.. Нет, рабочее лицо у него другое, более мраморное, неуязвимое, а сейчас он, скорее… — Арабское одномачтовое беспалубное судно, — говорит он, конечно же, заметив на себе взгляд Кенмы. — Пять букв. — Попробуй «хуй», — советует тот. — Э-э-э… Лодка? — предлагает Бокуто, который уже успел сползти в своём кресле до полулежачего состояния и открыть пачку кукурузных чипсов. — Боюсь, что нет. Но спасибо, Бокуто-сан, — в голосе Акааши ни капли издёвки. Он действительно благодарен, и Кенма тихо смеётся в ладонь, которой подпирает щёку. — Думаю, это бадан. — А-а-а… — тянет Котаро, будто так и думал, просто забыл. — Ну да, точно. А что там ещё есть? Кейджи просматривает список вопросов, наверняка выискивая тот, на который Котаро сможет ответить. — Твёрдое тело, совершающее под действием приложенных сил колебания около неподвижной точки или оси. Семь букв. — В этот раз точно «хуй», говорю тебе, — подначивает Кенма. — Маятник! — Бокуто, крайне довольный собой, складывает руки на груди под ласковый взгляд Акааши. — Маятник ведь, да? — Да, Бокуто-сан. Спасибо. Древнейший вид ископаемого человека, девять букв. Кенма считает по пальцам: К-у-р-о-о Т-е-ц-у… — Врёт твой кроссворд, там одиннадцать букв. — Архантроп, — сам себе отвечает Кейджи, игнорируя своего босса. — Он же Homo erectus. — Блять, так всё-таки «хуй»… — цыкает Кенма, и Бокуто ржёт, кидая в него кукурузный шарик. Из динамиков над головой доносится короткий сигнал, гаснет значок «Пристегните ремни»: их джет наконец набрал высоту. Стюардесса, пройдясь на своих каблуках по салону, как по подиуму, интимным шёпотом сообщает Кенме, что бар на борту может начать работу и, если господин Козуме желает… Господин Козуме желает. — Пина Коладу, — говорит он, затыкая одно ухо наушником. — Покрепче. — Конечно, — кивает стюардесса. — Я передам официанту. Что-нибудь ещё? Даже у стюардесс в этом самолёте есть подчинённые — вот насколько «стрижик» далёк от земли. — Нет. — Благодарю, — договаривает за него Кейджи и просит для себя стакан воды. Вежливость из его уст звучит осуждающе. Кенме плевать: своё «Спасибо» он скажет зарплатным чеком. Своё «Пожалуйста» он уже потратил на кое-что другое в салоне «Аполло», который не был таким жарким, даже когда горел. Он вставляет и второй наушник, откидываясь на сиденье и прикрывая глаза. Воспоминания, растревоженные мыслями о чёрном спорткаре, просыпаются медленно, но неизбежно, как лихо, которое не советуют будить. Он думает об ответе, за которым обещано прийти. О вкусе чужих пальцев, о солёно-ментоловом, о табачно-ржавом, о блядском, блядском запахе Куроо Тецуро. Если сосредоточиться, не отвлекаться, он даже может вновь почувствовать его… Вот прямо здесь, едва уловимый сквозь сладость ананаса с кокосом… И услышать над ухом: — Ваша Пина Колада. Господин Козуме. Кенма распахивает глаза, дёргаясь в кресле и едва не опрокидывая с подноса коктейль. Но ловкие руки вовремя восстанавливают равновесие. Он стряхивает с себя наушники, поднимая взгляд: белоснежная рубашка, застёгнутая на все пуговицы; кокетливый галстук-бабочка; улыбка, перекошенная набок, как крылья заходящего в вираж самолёта. Правая рука, бинты на которой от пальцев уходя выше, скрываются под манжетой. Кенма отчаянно ясно понимает, что это вовсе не удивление вспыхивает в нём, опаляя лёгкие, раздвигая рёбра. Он косится на Акааши, но тот уставился в планшет и пока не замечает официанта, в шкуре которого на борт их самолёта пробрался хищник. Куроо подносит палец к губам: «Тш-ш». Неряшливая чёлка прикрывает ссадину на лбу, щека и шея изрезаны мелкими порезами — видимо, так оно и бывает, когда стёкла машины лопаются возле твоего лица. Или когда ты выбрасываешься из горящей машины на трассу?.. Кенма берёт с подноса коктейль и делает несколько глотков. Двойная порция рома горчит на языке, обжигает горло. — Когда ты стрелял в мою тачку, это означало «Да» или «Нет»? — Куроо говорит тихо, чтобы никто их не услышал. Но громкость неважна, когда дело касается слов Куроо Тецуро: пули остаются пулями, даже если оснастить ствол глушителем. — Понимаешь ли, я всегда путаюсь в этих невербальных коммуникациях… — Я спасал твою жизнь, — отвечает Кенма, помешивая трубочкой свою Пина Коладу. Бомба под днищем машины, разорвавшаяся на скорости триста километров в час, отправила бы «Аполло» в полёт, катастрофичности которого позавидовал бы его тёзка — тот, что с цифрой тринадцать и мечтой о Луне. — Правда, что ли? А в моё время это называлось покушением на убийство. — В твоё время покушение на убийство называлось неудачной охотой, дарующей мамонту лишний день жизни, — фыркает Кенма. — Я старше тебя на год, знаешь, — Куроо улыбается, прокручивая поднос на пальце. — Тяжёлый, видать, был год. — Потому что без тебя, — он протягивает свободную руку, чтобы… Коснуться его лица? Убрать волосы за ухо? Щёлкнуть по носу? Кенма так и не узнаёт, потому что Акааши заламывает эту руку Куроо за спину, впечатывая его лицом в пол. — Кажется, кого-то сегодня уволят, — невинно подмечает Кенма, прикладываясь губами к трубочке и делая ещё несколько глотков. Не завидует он тому, кто отвечал за найм персонала на «стрижике»… — Как ты это сделал? — тон Акааши вовсе не кажется угрожающим, но ему придаёт вес пистолет, приставленный к затылку Куроо. — У меня были первоклассные рекомендации, — смеётся тот. — И даже сертификат за второе место в конкурсе «Официант года». Я решил, что первое место будет слишком уж подозрительным. Сам подумай, с первым-то местом для меня бы все дороги были открыты… Ауч. Аккуратнее с запястьем, я вчера заработал себе ожоги второй степени, выпекая слойки с мали… Ну я же попросил, — сквозь зубы выдыхает Куроо и резко выворачивается, делая подсечку и роняя Кейджи на пол. О подлокотник кресла щёлкает затвор обоймы, и полный магазин отлетает Кенме под ноги. Он задумчиво отпихивает его прочь, сёрбая коктейлем. Через секунду всё заканчивается: у Куроо, может, и был шанс с Акааши, но не с Акааши и Бокуто одновременно. Котаро держит его на прицеле, пока Кейджи, выровняв дыхание, связывает ему руки его же бабочкой. — Выкинуть его за борт? — услужливо интересуется Акааши. Кенма кидает взгляд на иллюминатор: небо безоблачно, и под крыльями рябью стелется взволнованный океан. — Позже, — решает он, поднимаясь и направляясь к хвосту самолёта, не оборачиваясь махая рукой: — За мной. В груди пьяно, одурманено что-то мотыляется — может, сердце. В ушах позванивает хрустально, как перед тостом: «Ваше, блять, здоровье!» Мир ещё не шатается, но предчувствует бурю. Кенма открывает дверь туалетной кабинки и толкает туда Куроо. Заходит, защёлкивая замок. Когда он оборачивается, руки Тецуро уже свободны от плена, а несколько помятой полоской ткани он нахально поигрывает, зажав между пальцев. Хочется притянуть его за рубашку и поцеловать — грубо, кусаче, требовательно. Хочется упасть на колени и расстегнуть его ремень. Хочется закрыть глаза и сдаться — пусть делает, что хочет. Но есть парочка формальностей, которые им надо уладить. — Я согласен, — говорит Кенма, с вызовом вздёргивая подбородок. Так объявляют войну, а не признают поражение. Но между ними эти понятия размываются. — С тем, что я самый обаятельный, самый смышлёный, самый… — …раздражающий ублюдок без инстинктов самосохранения, — огрызается Кемна, пихая Куроо в грудь — тот падает задницей на закрытый толчок и кладёт ладони ему на талию, неторопливо привлекая к себе. — И тебя это заводит, — мурчит он, пробираясь ладонями Кенме под байку, утыкаясь подбородком ему в живот — смотрит снизу вверх, прищурившись в ленивом наслаждении. — Я, блять, похож на будильник, чтобы меня заводить? — Кенма фыркает, забираясь на его колени, позволяя себя раздеть — байка падает на пол, а Куроо проводит языком от его пупка к соску, прикусывая его с дразнящей лёгкостью. Один. — Ты похож на того, кто кончает по моей команде, — Куроо гладит его спину, и Кенма чувствует на коже его шершавые пальцы, чужеродную шероховатость бинтов. — Кажется, — Кенма выдыхает сквозь зубы, когда поцелуи Куроо перемещаются от его ключиц к шее, — ты меня с кем-то спутал. — Богатым будешь, — слова отпечатываются ожогом на коже — до того они жаркие, до того сильно желание Куроо его заклеймить. — А я уже. Может, ты не заметил, но мы сейчас летим на моём частном самолёте. — Вот как? А я-то думал, почему та девушка так странно на меня посмотрела, когда я достал сигареты… Я решил, что она против пассивного курения, и предложил ей открыть форточку или, сказал я, могу даже выйти наружу, но — ты не поверишь… — Заткнись, — обрубает Кенма, встряхивая его и рвано целуя — коротко и зло. — Я согласен, ты слышал? Куроо взвешивает взгляд, и Кенме хочется знать, что на другой чаше весов. Сколько весят сейчас мысли Куроо Тецуро? Легче ли они шёпота, тяжелее ли молчания? — Хорошо, — тянет он. Кенма не уверен, что Куроо правильно понял значение этого слова, когда впервые увидел его в словаре, изучая человеческий язык. — Но нам нужен знак. Стоп-слово, если пожелаешь. — Стоп-слово? — скалится Кенма. — Мы что, блять, в детском саду? — В странные детсады вас, мафиозников, водят… — Какое, нахуй, стоп-слово? Может, ещё и простыни шёлковые постелем и свечи зажжём? — В самолёте-то? Попробуй, — усмехается Куроо. Его пальцы очерчивают позвонки, и Кенма выгибается, уходя от слишком нежных, щекотных прикосновений. — Но я серьёзно: правила нужны каждой игре, и если ты хочешь, чтобы мы сыгрались… — Мне не нужно блядское стоп-слово, — Кенма грубо сжимает в кулак ворот его рубашки, наклоняясь к уху Куроо. — Мне нужно, чтобы ты меня трахнул. — Оно нужно мне, — Тецуро подаётся вперёд, касается уголка его губ отвратительно невинным поцелуем. — В безвыходности нет ничего возбуждающего, знаешь. Ну-с, что мы напишем на нашей эвакуационной дверце? «Заебал, как же ты заебал…» — думает Кенма, ёрзая на его коленях. Звон в ушах нарастает, колоколится, как блядский храм, призывая к молитве. Кажется, скоро ему ничего не останется, кроме как встать на колени и обратиться к небесам. — Да похуй, — выдыхает он. — «Нет». Сойдёт? — Это должно быть что-то, что ты никогда не скажешь случайно, а не самое частое слово в твоём лексиконе, — цокает Куроо, беря руки Кенмы в свои и размещая на своей груди. Подталкивая его пальцы к пуговицам рубашки — расстёгивай. — Если я захочу, чтобы ты от меня отъебался, я скажу: «Хватит, блять, отъебись». Вот тебе стоп-слово, целых три. — Но ведь это совсем не интересно. Где твоя изобретательность? — Куроо щипает его за бок, и Кенма шипит, выворачиваясь. — Иди, блять, Леонардо да Винчи трахни, изобретатель ебучий, — он расправляется с последней пуговицей и раздражённо сдёргивает с плеч Куроо рубашку. Сука. У него нет на это времени. Звон в его ушах уже сиреной долбит в череп: оно близко, оно близко, оно… — «Энтропия». Доволен? — Почему оно? — Куроо любознательно поднимает на него взгляд, но Кенма не хочет встречаться с ним — отворачивается, подставляя шею. Тецуро проводит по ней пальцами, уютно устраивает на его горле ладонь. Кенма сглатывает, прикрывая глаза. — Хуй знает, просто в голову пришло. Вряд ли оно в твоём активном словарном запасе, так что… Давай уже, а? Тецуро улыбается, медленно и плавно, плавко, плавуче. Такой улыбкой обрушивают плотины и топят корабли. С такой улыбкой поднимают чёрные флаги, и Кенма чувствует вкус рома на языке, рома с кокосом и ананасами. Необитаемый, дикий остров, на котором он заперт океаном, на котором он свободен, так свободен… Куроо берёт его запястья и стягивает их чёрной полоской ткани — кокетливая бабочка изламывается, деформируется, сжимается в тугой узел, и Кенма чувствует, как бьётся, набухая, изнывая, его пульс там, где всего больнее, всего приятнее. Он поднимает его руки вверх, припечатывая к двери, нанизывая узел на крючок — Кенма не знает, выдержит ли он его вес, если колени подкосятся. Но так или иначе Куроо не даст ему упасть. Под внимательным взглядом Тецуро он чувствует себя экспонатом, выставленным в музее; мотыльком, насаженным на булавку; нет, Куроо смотрит на него, как на картину, как на произведение искусства, как на… холст. Чистый холст, к которому ещё только примеряется мастер. Думает, чем бы его расписать. Куроо подходит ближе — для этого достаточно полушага, слишком здесь тесно. И почему всё у них всегда случается в этих замкнутых, клаустрофобных пространствах? Выживет ли оно, это тёмное голодное чудовище между ними при ярком дневном свете, на свежем воздухе, под ясным небом? Или оно так и будет обгладывать кости, прячась в чуланах, укромных и тайных? Кенма шумно сглатывает, когда Куроо стягивает с него штаны вместе с бельём, снимает кроссовки, оставляя влажный поцелуй на бедре. В ушах стучит кровь, дребезжит приближающийся приступ, и Кенма сжимает пальцы — холодные, онемелые, они кажутся ему чужими. Запястья болезненно ноют, и всё сливается в мелодию, когда Куроо добавляет аккордами пальцы, сжимающиеся на бёдрах, укус на тонкой коже, натянутой на тазовой косточке… — Ноль, — выдыхает Кенма. Больше он ему ничего не должен. — Минус один, — отзывается Куроо и приподнимается, кусая его под ухом. Оставляет засос — безжалостно долгий, и вжимается в него пахом: ткань грубо елозит по оголённой коже, и Кенма нетерпеливо толкается навстречу, пытается закинуть ноги Куроо на талию, чтобы сильнее, ярче, но Тецуро небрежно их сбрасывает, отстраняясь. Кенма выгибает спину, тянется вслед за ускользающей близостью, разорванным контактом. — Пожалуйста… — выдавливает из себя он: в прошлый раз сработало, а значит… — Не за что, — ласково отвечает Тецуро и достаёт из кармана пачку сигарет. Кенма судорожно выдыхает, считая до трёх, пяти, десяти… Ладно. Ладно, у него ещё есть время. Голова кружится, но она кружилась бы и так — он слишком возбуждён. Куроо с тихим щелчком раскусывает ментоловую капсулу и подносит к лицу зажигалку, издевательски медленно затягиваясь. Он даже курит по-блядски: выдыхая дым носом — так, что он струится змейками, приручённый и ласковый. Когда он выпускает его на свободу, дым обрамляет его лицо, и Кенме кажется, что он понимает трепет моряков, которым в тумане мерещится взгляд морских чудищ. Вот только его чудище реально, и он уже в тисках его когтей. Он прикован и наг, как принесённая страху жертва. Тецуро перекатывает сигарету из одного угла губ в другой, задумчиво теребя край бинта на своей руке. — Они скоро заживут, — говорит он, разматывая тугую ткань. Она безжизненно струится, как кожа, снятая со змеи — белая, сухая, с пятнами засохшей крови там, где лопнули волдыри. — Но шрамы останутся. Смотри. Твоя работа. Он протягивает руку, демонстрируя кровавые рытвины, шелушащиеся бугры, лихорадочно покрасневшую кожу, стянутую и неестественно блестящую. Кенма не знает, какой реакции Куроо от него ждёт, а потому лишь медленно кивает. Тецуро хмыкает и привычным — неправильно, неправильно привычным — жестом наматывая бинт обратно. — Подержи, — он передаёт сигарету Кенме, и тот послушно берёт её в рот, не затягиваясь, лишь позволяя неспешно тлеть, оставляя на губах привкус ментола и поцелуя. Куроо затягивает зубами края бинта и забирает сигарету, шагая к Кенме прижимаясь грудью к его груди. Их глаза так близко, что Кенма вдруг отчётливо понимает: вовсе они не чёрные, глаза Куроо Тецуро. В них другой цвет, он не знает ему названия, он темнее и гуще, он лишён мягкой отзывчивости мрака — сонной ночной тишины. Сигарета тлеет в опасной близости от его скулы, и Кенма кожей чувствует её жар, глаза слезятся от едкого дыма, путающегося в ресницах. — Тебе бы это понравилось? Если бы я потушил её о твой язык. Кенма не знает: он ещё не пробовал ожоги на вкус. Но что-то в его животе алчно, взбудоражено отзывается навстречу мысли о запекающейся, шипящей боли, и он размыкает губы, приглашая её. Закрывая глаза, за которыми тьма расходится по швам, копошится, узорится… «Давай», — думает он. Хватит тянуть. Давай же. Но вместо огня его языка касается язык Куроо, и Кенма разочарованно, протестующе мычит в поцелуй, который в одно мгновение и сам становится пламенем, разгорается пожаром, бедой, испытанием. Куроо стряхивает пепел на его голое плечо, и боль тлеющими искорками щекочет его, дразнит. Тецуро слизывает её, зудящую и горькую. Мало. Этого мало. — Ещё, — просит Кенма тихо, разминая затёкшие плечи, выпрямляясь и тут же безвольно съёживаясь. Руки, пригвождённые над головой, сладко выламывает, волосы спадают на лицо. — Пожалуйста, — бесцельно повторяет он, и слово слетает с языка легко, без сопротивления. Куроо молчит, и в этом молчании Кенме чудится презрительное, сплюнутое: «Извращенец». Он слышал его раньше: ошарашенное и испуганное, насмешливое и едкое. В конце концов он перестал искать в случайных связях свободы — он давился непрошеной нежностью, задыхался в их душном тепле. Но Тецуро лишь снимает его запястья с крючка, закидывая себе на шею и прикусывая кожу на предплечье, — как поцелуй, но лучше. — Я запомню. Всё, что тебе нравится. Всё, чего ты хочешь, — говорит он, и Кенма почему-то верит его обещанию. — Но мы сделаем это по-моему или не сделаем никак. Кенма фокусирует взгляд на одной из пуговиц всё ещё болтающейся на плечах Куроо рубашки, чтобы мир перестал растекаться, плавясь перед глазами, но она ускользает от него, размывается, и он стискивает зубы, зажмуриваясь. — Я не буду уродовать твоё тело, — говорит Куроо, жёстко поднимая его подбородок. — Мне оно слишком нравится, понимаешь? Кенма резко выдыхает, и реальность выдыхает вместе с ним: вздымается и опадает, вздымается и… — Мне как-то говорили, — он трётся о Куроо щекой, чтобы почувствовать, где он, его устойчивость, его безотносительность. На ощупь находит его ухо, облизывает пересохшие губы, — что Пикассо жёг свои картины, чтобы согреться. — К счастью, я так легко не мёрзну, — Куроо придерживает его за талию, большими пальцами чертя что-то на рёбрах. — Наверное, слишком горячий. Кенма прыскает смехом ему в шею — дебил, ну какой же дебил… — Мне не нужно тебя жечь, — шепчет Тецуро, закидывая ноги Кенмы себе на талию, вжимая его спиной в дверь. Коротко вжикает молния брюк, и член Куроо — горячий и влажный — упирается в его задницу. Кенма придвигается ближе, трётся собственным стояком о голый живот, пытается приподняться, чтобы почувствовать твёрдую головку у входа, но вся эта порывистая, несдержанная суета покидает его тело, когда Тецуро целует мочку его уха, заканчивая: — …чтобы ты горел. Кенма согласно что-то стонет и послушно берёт в рот пальцы, когда Куроо подносит их к его губам. Мир расползается, разряжается, как воздух на высоте, и турбулентность сотрясает его голову, раскачивает, расшатывает, когда палец Тецуро оказывается внутри. Пространство ритмично качается в такт дыханию над ухом, в такт движениям Куроо, входит и выходит из него вместе с воздухом. Цвета и перспектива распадаются, как на картинах кубистов, трёхмерность кончается, оставляя лишь плоскости и формы, но и они тают, стекают потом по его позвоночнику, от шеи — к пальцам Куроо, которые он чувствует внутри болезненным жаром — два, теперь три… — Да…вай. Я хочу… — Ты хочешь, чтобы я больше не спрашивал, — ласково напоминает Куроо и входит в него. Туго и медленно до середины, одним жёстким рывком после. Кенма вскрикивает, и звук его голоса вплетается в витражный, потерявший значение мир, становится его частью — и растворяется в нём. Куроо кусает его за шею, и время сжимается до двух пульсирующих точек, где боль удерживает его в фокусе. А две точки… две точки — это уже опора, почти устойчивая, почти настоящая. Гул в ушах сливается с гудением двигателей, сливается с металлом кабины, с небом за ней, сливается с толчками Куроо и белым шумом в голове — сигнал потерян, вас не видно на радарах, приём, ответьте… Так исчезают люди, исчезают самолёты — и их обломки потом не находят на дне океана, потому что кому они нужны, эти обломки… Эти переломанные формы, искорёженные факты, этот чёрный ящик, полный секретов и стонов. Кенма теряет себя где-то между звуками и воздухом, между временем и пространством, но Куроо держит его в руках, а значит, он не развалится. Его тело размазывает по стене узором, оно растворяется в воздухе запахом желания и пота, его тело больше не имеет смысла, но Куроо делает его значимым, делает его реальным, потому что он в нём, а значит, ему есть, в чём быть. Каждым грубым, рваным движением внутри Куроо доказывает его, как теорему. Становится его свидетелем. Его частью. И если Куроо его часть, значит, он, должно быть, целое. Кенма прижимается к нему, и то, как трётся рубашка, царапая пуговицами, о его грудь, как невесомо касаются чужие волосы виска, как твёрдая плоскость двери обивает позвоночник — заземляет его, возвращает в мир вещей, понятный и правильный. Ему кажется, что он никогда не кончит, — не так, не во время приступа, не когда мир расщеплён и вывернут наизнанку, — но Куроо толкается в него снова и снова, быстрее и жёстче, и говорит: «Кончай», — и Кенма кончает, и кончается, и начинается вновь, и это похоже на карусель за земной орбитой, на эпицентр хаоса, разлетающийся по центрифуге, закручивающийся в воронку, сжимающийся тёмной материей, чтобы взорваться чёрной дырой — чёрной, чёрной, чёрной, чернее только глаза Куроо… — …Тецуро, — выдыхает Кенма, сползая со своего позвоночника. Куроо подхватывает его, отнимая от стены и убирая со лба взмокшие волосы. — Ты… какой-то бледный, — говорит он, усаживая его на крышку унитаза, и Кенма тут же кренится вбок, заваливаясь на стену. Зачем, ну зачем он его отпустил… — Завали… ебало, — выцеживает Кенма, пытаясь нащупать стопой свою одежду. — Мы закончили, — добавляет он, на случай если Куроо не понял с первого раза. По изменившейся риторике, по железу там, где минуту назад был галлий — мягкий и податливый, тающий в руках. — Уёбывай. — Значит, поматросил и… — Съеби! — рычит Кенма, отпихивая руку Куроо, но тот настойчиво протягивает её снова, и Кенма с раздражением понимает, зачем: он просто подаёт ему одежду. — Что с тобой? — этот искренний, простой вопрос, в котором не слышится ни жалости, ни любопытства — он безыскусный и прямой, и требует такого же ответа, — бесит Кенму ещё сильнее. — Ты говорил, что давно за мной наблюдаешь, — огрызается он, пытаясь натянуть на себя одежду. Онемевшие руки всё ещё связаны, бёдра влажные и липкие, но с этим он разберётся потом. — Не доблюдил, видимо. — Видимо, — без обиняков признаёт Куроо, помогая ему влезть в трусы, натягивая их вместе со штанами и обувая дрожащие ноги в кроссовки. Он распутывает узел на его запястьях, и обескровленные кисти вперемешку с болью наполняет теплота. Он надевает на Кенму байку, придерживая его голову, когда она безвольно кренится в сторону. Блять. Как же это унизительно, как же отвратно. — Так что? — Болезнь Меньера, — отвечает Кенма с нарочитой небрежностью, но произнесённый вслух диагноз оживает, звуками царапает по рёбрам, онемением прокатывается по животу. — Изучу, — просто отзывается Куроо, и в этом его «Изучу» столько же оголённой правды, сколько было в: «Я запомню». «Всё, что тебе нравится. Всё, чего ты хочешь». — Идти можешь? — Нет. Смысла утаивать это за пустой бравадой — тоже. — Позови Акааши, он… разберётся. «Только не неси меня обратно, они ведь подумают, что ты меня убил». Смех комком застревает в горле, и Кенма сглатывает его вместе с подступающей тошнотой. Куроо уходит, и вместе с ним уходит всякое желание следить за происходящим. Кенма слышит сквозь гул в ушах короткие приказы, и какие-то споры, и что-то мерзко-ободряющее от Бокуто. Он запивает таблетки, которые Кейджи подносит к его губам, водой, хотя оба знают, что они не помогают. Он оказывается в кресле, а пол оказывается под ним, а потом — над. Где-то сбоку, где-то внутри, где-то вообще мимо. Самолёт летит, рассекая его сознание тяжёлыми крыльями. Время идёт, шатаясь, как пьяное, падает и не двигается, встаёт и бежит. Приступ покидает его тело, оставляя после себя неподъёмный сухой осадок усталости, и Кенме хочется спать и хочется покинуть тело — снять его самому или позволить кому-то раздеть себя, потому что даже на это сил уже нет. Но динамик над головой сообщает, что скоро самолёт начнёт снижаться, и Кенма с трудом поднимается из кресла, исподлобья глядя на Акааши. — Парашют, — требует он и идёт, всё ещё шатаясь, к Куроо, который с интересом посматривает на него, разместившись на свободном сиденье. Гонконг уже практически под ними. Разберётся. — Ты действительно выбросишь меня из летящего самолёта? — Я дам тебе парашют. Тецуро усмехается, поднимаясь из кресла и сладко потягиваясь. Рубашка, не заправленная и наполовину расстёгнутая, помята и испачкана. Что-то ухает в груди, когда подушечки его пальцев вспоминают, какими были на ощупь пуговицы. Куроо не удивлён — скорее, удивителен, но Кенма запрещает себе об этом думать. Даже близко к этим мыслям подходить. Они облучат его радиацией, заразят паразитами, поселятся в лёгких ядовитой плесенью. — Кто-то любит обниматься после секса, кто-то — курить, но ты человек другого жанра, а? Едва отойдя от оргазма, ты пытаешься меня убить, — Куроо принимает из рук Акааши парашют, недолго вертя в руках и в итоге закидывая за спину. — А ты продолжаешь возвращаться. Повод задуматься. — Что тут сказать? — Тецуро подходит к аварийному выходу, вальяжно опираясь на стенку, пока Кейджи под осторожный лепет Бокуто: «Может, не нужно?..» снимает блокировку поворотом металлической ручки. — Рисковая это должность — фаворит наследного принца. — Завистники, заговорщики, конкуренты, — вяло поддерживает Кенма, прислоняясь к спинке кресла — ему всё ещё нужна опора. — Медузы, взрывы, самолёты… — поигрывая бровями, смеётся Куроо. Смех его заканчивается вздохом — слишком наигранным, чтобы быть правдой. Кейджи распахивает дверь, и резкий порыв ветра заставляет Кенму пошатнуться. Гул снаружи оглушает, и он морщится, прикладывая пальцы к виску. — Будь добр, хотя бы не стреляй в мой парашют, пока я буду падать. — Ага, — он дёргает плечом, скрещивая руки на груди. — Нежной посадки, чё. Куроо качает головой, подходя к разинутой пасти неба. Поворачивается к ней спиной, будто хочет до последнего стоять к Кенме лицом, будто напряжение, натянутое между их взглядами, станет ему спасительным тросом, не даст ему упасть. — Мы оба знаем, котёнок, — говорит он, скашивая свою блядскую улыбку, — что нежно — это вообще не про нас. Он насмешливо салютует и падает спиной назад — его тут же подхватывает поток воздуха, и Кейджи захлопывает дверь, поворачивая ручку. Что-то в груди Кенмы срывается вместе с ним, но он заставляет себя стоять смирно, вместо того чтобы броситься к иллюминатору. Сглотнув и медленно выдохнув, он возвращается в своё кресло. — Ну, это какой-то пиз… Ужас, — поправляется Бокуто, скосив взгляд на Акааши. Тот не отвечает, подбирая со столика свой планшет и устраиваясь на своём месте. Всё так же непоколебимо и спокойно, всё так же неуютно и прямо. — Деструктивный девиант, возведший в абсолют неспособность адекватно проявлять свои чувства. Одиннадцать букв, — он задумчиво хмыкает, демонстративно подсчитывая что-то на пальцах. — Ко-зу-ме Кен-ма. Надо же, подходит. Кенма устало показывает ему средний палец, и тут же сжимает кулак, трёт его второй рукой, потому что… Дрожат они, его пальцы. Раскрылся ли парашют?.. Нет, ему нужно отвлечься, нужно отвлечься, пока он не стал стрижом, навеки застрявшим в небе и не способным вернуться на землю. — Бокуто, — зовёт он негромко: мысли о стрижах напоминают ему о разговоре в машине. — Так что там с птицами? Теми, терновыми. — А, — Кенма слышит, как неловко ёрзает Котаро в кожанном кресле. — Ну, там была легенда… Что есть такая птица, терновая птица, она всю жизнь — с того момента, как вылупляется, — ищет подходящий шип, чтобы пронзить им себя. И, пока она умирает на шипе терновника, поёт самую прекрасную песню, которую слышал мир. — М, — мычит Кенма, отворачиваясь к иллюминатору. — Конченная какая-то птица. Он бездумно трёт чувствительную кожу на шее там, где Куроо оставил свой след, и закрывает глаза, вслушиваясь в размеренный гул двигателей. Самолёт неспешно идёт на посадку в аэропорту Гонконга.