Из моего окна смотреть больше нечего: Два пятна, ничего человечьего, Долгий снег и полно суеты. Солнце упрямо восходит в такт Моей ярости, я на свободе, но так И не вырастил баррикад нужной мне высоты.
Гонконг Кенме никогда не нравился. Он часто бывал здесь в детстве, всегда с матерью. Город помнится ему панорамными окнами в пентхаусе отеля: «Посиди здесь. Если что-то понадобится, обращайся к господину Нэкомате», доставкой в номер, пробками на узких улицах, когда мимо тонированных стёкол Бентли куда-то толпилась, топталась, торопилась, перетекала сама в себя неоднородная, комковатая масса чужаков. Он никогда не был здесь туристом, никогда — гостем, он существовал в Гонконге придатком, вещью, оставленными в гостиничном сейфе драгоценностями. И теперь, лёжа на кровати — Super King Size, на ней поместилось бы ещё пять таких, как он; три таких, как Бокуто; вся королевская гвардия, вся королевская рать, — он глядит в окно, заперев себя в самой роскошной тюремной камере — по старой привычке, навязанной и вышколенной. — У нас сегодня полдня свободно, мы могли бы сходить погулять или — о! — съездить в Океанический парк, там можно поплавать с акулами и скатами… — Бокуто, развалившись рядом и подмяв под себя сразу четыре подушки, тычет в Кенму экраном телефона, на котором открыт какой-то туристический сайт. — Или… В художественный музей? Музей чайной посуды? Музей береговой охраны?.. — уже с меньшим энтузиазмом предлагает он, но, словив на себе заинтересованный взгляд Акааши, воодушевляется и продолжает перечислять музеи, концерты, выставки… Завтра им предстоит обед с главой Семьи, который наверняка перетечёт в поздний ужин, за которым в свою очередь последует приглашение в какую-нибудь загородную резиденцию… Или, может, развлекать наследника Некомы поручат кому-нибудь из младших, и придётся провести ночь в эпилептических мерцаниях ночных клубов, в стеклянных башнях, в тисках масок… Два дня политики, цифр и взвешивающих взглядов — и они отправятся на Макао, сядут на громоздкую денежную черепаху — город из рулеток, фишек и купюр, — и уплывут праздновать день рождения Бокуто. Но половина от «сегодня» у Кенмы всё ещё есть, всё ещё принадлежит только ему, и он собирается провести её в кровати с приставкой и… — Куроо Тецуро. — Что ты сказал? — Кенма впивается в Акааши взглядом, но тот лишь разворачивает экран своего телефона, показывая сообщение: «А Кенма выйдет погулять? ;)» — Откуда у него твой номер? — Это личный, а не рабочий. Он не засекречен, — пожимает плечами Кейджи. — Его несложно найти с должным упорством. С недолжным тем более. — Напиши ему, что он может сожрать свой хуй или типа того, — Кенма поднимается с кровати и подходит к окну, проводя рукой по влажным после душа волосам. Если воспользоваться феном, то он сможет выйти из номера уже через десять, ну, может, пятнадцать минут… Нет. Он не побежит к Куроо по первому же его зову. Они виделись всего три часа назад. Как он вообще за это время успел?.. — Я заблокирую его номер, — решает Кейджи. — Я тебе другое приказал. — Если вам так нужно, пишите сами, Козуме-сан, — Акааши поднимает одну бровь, протягивая Кенме телефон, и тот раздражённо вырывает его из рук. [сдохни] Ответ приходит мгновенно. [О, котёнышко <3] [Жду тебя возле колеса обозрения через час.] [я не приду] [Разве я спрашивал, придёшь ли ты?] Кенма блокирует его номер и удаляет все сообщения, прежде чем вернуть Акааши телефон. Он смотрит в окно, прижимаясь лбом к стеклу. С чем там сравнивают большие города? С муравейниками? С джунглями? Здесь, на сто девятнадцатом этаже, Гонконг не напоминает Кенме ничего кишащего, ничего дышащего, живого. Груда камней, бетонно-стеклянная свалка. С такой высоты любой город становится похожим на строительный мусор. Бухта Виктория, по которой снуют туда-сюда паромы, баржи, лайнеры, делит город пополам гладким блестящим шрамом, и Кенма невольно вспоминает кожу Куроо под своими пальцами. Кто он? Кто подослал его? Зачем? В его плане нет никакой загадки: сблизиться с наследником Некомы. Кенма понимает это. Акааши понимает. Куроо Тецуро знает об этом, но молчит. Кенма ждёт предательства, а значит, готов к нему. Обман ли это, если Куроо никогда не клялся ему в верности, никогда не пытался развеять подозрения?.. Если зверь знает о расставленных ловушках, он сможет их избежать. Но если… Если зверь знает, что он в клетке?.. Разве это как-нибудь ему поможет? И важно ли это, если клетка ему по душе?.. — Собирайтесь, — командует Кенма, разворачиваясь. Он устал смотреть на этот город из окон. — Мы идём на экскурсию.***
Кенма был в Гонконге пассажиром, был клиентом, был постояльцем. Он не был в нём пешеходом, и теперь эта роль то ли висит на нём мешковатым костюмом — он до неё не дорос, то ли жмёт, натирает мозоли при каждом шаге — он из неё уже вырос. Пятнадцать минут прогулки — и голова начинает гудеть от звуков, картинок и запахов. Город вокруг кажется смятым, сжатым, будто кто-то стиснул цветные мелки в кулаке — и краски рассыпались и перемешались. На узких улочках — текучих и мелких, их можно было бы перейти вброд, — скрипя и повизгивая, пытаются разминуться двухэтажные трамваи, а толпа на тротуарах такая плотная, что приходится отстоять очередь, просто чтобы идти вперёд. Над головой вечно что-то нависает: узловатые деревья с толстыми сытыми удавами, удавками лиан, вывески, провода, кондиционеры и спутниковые тарелки, балконы, строительные леса, дорожные знаки… Тошнотой накатывает запах кипящего кунжутного масла, кислого рисового уксуса, который шипит на сковородках, воняя жареной мочой. Отстоишь очередь, сделаешь шаг — и вот уже пахнет анисом, и корицей, и сушёным чесноком, и желудок заинтересованно урчит, чтобы снова подкатить к горлу через секунду. Мимо сверкающей Теслы с экологично-зелёным номером протискивается старичок на ржавом велосипеде, в три своих роста нагруженный какой-то трухой. Когда они наконец сворачивают на набережную, становится светлее, просторнее, чище, и этот резкий контраст заставляет Кенму обернуться, глянуть за спину — на захламленный, перенасыщенный город. Город беженцев и эмигрантов, город тесной, удушливой свободы, город, сданный на век в аренду. Вечно протестующий, вечно врастающий в себя же, вечно простаивающий нераспакованным, необжитым и пережитым, использованным, отравленным, вернувшим себя себе. Гудит, отчаливая, паром, и Кенма вздрагивает, снова поворачиваясь лицом к бухте — лазурной, как с почтовой открытки. Им нужно перебраться на другой берег — туда, где гигантское колесо обозрения кажется ярмарочной игрушкой на фоне массивной стены небоскрёбов. — Ты уже был здесь? Я никогда не был. Сфоткаешь меня? И здесь потом тоже, — Бокуто суетится, кружась возле Акааши, позируя по поводу и без, заваливая его вопросами обо всём, что видит. Кенма слушает их вполуха, вполсилы, не встревая в разговор. И только когда они садятся на паром и отходят от толпы, прижавшись к перилам и разглядывая просыпающиеся огни города, он пихает Бокуто плечом, кивая в сторону медленно приближающегося аттракциона. — Есть идея, — шепчет он, заговорщицки прикрывая рот ладонью, чтобы Кейджи не только не услышал, но и не прочитал по губам. — Когда купим билеты, отвлеки Акааши. Я сяду с Куроо, а вы с Кейджи поедете в следующей кабинке. Только вдвоём, — Кенма замолкает, выдерживая паузу, чтобы дать воображению Бокуто дорисовать картину: укромная кабинка, застывший в стёклах многоэтажек закат, десятиминутный выходной — впервые у них обоих одновременно. — Ничего не случится. Никто не узнает. — Кейджи будет недоволен, — Бокуто с сомнением хмурится, пожёвывает нижнюю губу. — Значит, тебе придётся отвлечь его от тяжких мыслей, — Кенма с намёком приподнимает бровь. — Справишься? — Ты же в курсе, что эти кабинки стеклянные? Там, ну… Всё видно. — А ты думал, оно просто так называется Колесом омерзения? — закатывает глаза Кенма. — Не обозрения?.. — «Обозрения»? Такого слова даже не существует, зачем выдумал, а? Не веришь мне — спроси у Акааши. — Вот и спрошу, — Бокуто дуется, сковыривая старый лак с перил, и шелуха летит в воду. — Только не удивляйся потом, что он тебя дурачком считает. — Он так сказал?.. — Ага, целый пост про это в Инстаграме сделал. — У Кейджи есть Инстаграм?! — Он же кидал ссылку под своим последним видео на OnlyFans, ты не смотрел? — Кенма фыркает, подпирая щёку ладонью. — Слушай, а вы с ним вообще друзья? Ты его будто совсем не знаешь… — Козуме-сан, — ледяной голос Акааши над ухом заставляет Кенму вздрогнуть и поёжиться, — нашли бы вы себе хобби помимо Куроо Тецуро и газлайтинга. — Куроо Тецуро не хобби, — фыркает Кенма. — Скорее, вредная привычка. — Почему бы вам тогда эту привычку не бросить? Не хватает силы воли? — Да ведь он каучуковый. Его бросишь — он отскочит и прилетит тебе в лоб, — Кенма пожимает плечами, с прищуром косясь на Бокуто — согласен или нет? Выполнит свою часть плана? — Мне в лоб и похуже вещи прилетали, — Акааши не улыбается, не совсем, но намёк на эту улыбку металлическим блеском отсвечивает в его глазах. — Повезло, что ты у нас твердолобый, да? — Кенма протягивает руку, чтобы постучать Кейджи по лбу, но тот перехватывает его локоть, отводя в сторону. И тут веселье вымывается из его взгляда ледяным цунами: он смотрит на красные отметины, памятью о галстуке-бабочке обнимающие запястье Кенмы. — Что это? — Следы чудовищных пыток, очевидно, — закатывает глаза тот. — Меня удерживали силой и причиняли мне всякие мучения. Ты ведь заставишь моего обидчика поплатиться, правда? — он жалостливо заглядывает Кейджи в глаза, но тот не реагирует: так и глядит каменно, изваятельно. — Ах, был бы у меня хоть кто-то, кто мог меня защитить… Вот бы существовала такая профессия, знаешь, чтобы сберечь, нет, сохранить моё хрупкое тело… Если бы только я мог нанять кого-то… Хм, как же это называется? На языке вертится, не напомнишь? — Достаточно, — прерывает его Кейджи, опуская руку. — Не перекладывайте ответственность за ваши необдуманные решения на… — А, так значит, ответственность на мне? Рад, что мы это прояснили. Выходит, тебе не о чем волноваться. Акааши качает головой — мелкий, едва уловимый жест, как и все в его исполнении. — Как ваш телохранитель я не вправе игнорировать подобное, — замечает он сухо, сухо-сухо, до першения, но рассыпчатость его голоса имеет больше общего с сахаром, чем с Сахарой. — Как не вправе и судить. Но, будучи вашим другом… — Мы не друзья, — Кенма морщится, но кислое выражение тут же сминается жёсткой усмешкой. — Я плачу тебе зарплату за то, чтобы ты сдох вместо меня. Он предлагал Акааши дружбу: там, в стерильном свете больничной палаты, он выложил на стол все карты с руки. Работу, партнёрство, дом, Бокуто. Жизнь. Кейджи свой выбор сделал. — Всё ещё не доверяете мне, — он не отводит взгляд, не подкрепляет своё разочарование мимикой, но Кенма всё равно его чувствует — оно холодными ладонями обнимает его лицо. — Я не собираюсь погибать за вас, Козуме-сан. Никогда не собирался. — Так себе из тебя телохранитель, получается, — бурчит он, опираясь на перила и глядя, как притупленный нос парома разрезает ленивые волны, словно глазурную заливку. Если бы Гонконг расциферблатило, как торт на день рождения, Кенма задул бы огоньки на свечах-небоскрёбах и загадал бы… Загадал бы… «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». — Мне кажется, вы превратно трактуете основные обязанности телохранителя. Возможно, путаете их с функциями бронежилета, — прохладно говорит Кейджи. Кенма уже и забыл, что они о чём-то разговаривают. — Если бы мои навыки ограничивались способностью встать между вами и пулей, боюсь, работу мне следовало бы искать в каталоге офисной мебели. Кенма не отвечает — лишь раздражённо дёргает плечом, оставь, мол, давно уже проехали. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, трамвайная такая дилемма: на одном пути лежит Куроо Тецуро, а на другом — ты, но закрывать тебя грудью от несущихся навстречу пятнадцати тонн кинутся два твоих телохранителя… Вопрос: «Что ты, блять, забыл на трамвайных рельсах?!» Ответ: «Ну как же!.. Там ведь Куроо Тецуро». — И, как ни прискорбно, — Акааши чуть кривится, будто борясь с зубной болью, — мы с вами всё же друзья. И в качестве вашего друга я настоятельно рекомендую держаться от Куроо Тецуро подальше. — Да как же ты заебал… — Кенма щерится, чувствуя, как усталостью наливаются виски. Она тяжёлая и густая, как раскалённый металл, и, если Кейджи продолжит заваливать, заваривать его нотациями, в Кенме железного будет больше, чем человеческого. Он станет Дровосеком, и кому-то придётся втыкать иголки в его подушечное сердце. Он станет киборгом, и его пошлют в прошлое, чтобы начать Апокалипсис. Это просто: нужно встать у зеркала, закрыть глаза и три раза сказать: «Куроо Тецуро, Куроо Тецуро, Куроо…» — Ну давай, расскажи, как он опасен, как он мне не подходит, как он делает меня слабым… — Он опасен, — соглашается Кейджи. — Он вам подходит. И, к сожалению, он делает вас сильным — сильнее, чем вы сейчас готовы быть. — И что это, блять, должно значить? Акааши пожимает плечами, и Кенма уверен — о, он готов дом на это поставить (не свой, но всё же), — что Кейджи просто ляпнул какую-то пафосную бессмыслицу, чтобы поддерживать свой образ благословенного, благовонного гуру, к которому сам Будда обращается за советами. А может, он просто хочет впечатлить своей божественной мудростью Бокуто, который — придётся признать — действительно впечатлён. Он смотрит на Кейджи с нежным восторгом, с фарфоровой любовью — хрупкой и деликатной. Вымешанной из глины, кварца, шпата. Обожжённой при температуре в тысячу градусов. Кенма хотел бы уметь так же: закалять грязь и камни огнём и получать на выходе нечто настолько же изящное и ценное… Может, когда-нибудь в его испесоченное тело ударит молния, и он станет стекляшкой? Может, она уже ударила, и теперь ему нужно быть аккуратнее, чтобы себя не разбить.***
Паром прибывает на другую сторону как раз вовремя, чтобы Кейджи успел уйти от ответа, и Кенма тут же берёт направление на колесо омерзения. С корабля на бал — одиннадцатый балл по шкале Бофорта: «Большие разрушения на значительном пространстве. Наблюдается крайне редко». В каждой из когда-либо пережитых человечеством катастроф угадываются черты Куроо Тецуро. Это он выстроил свою личность из руин затонувших и сожжённых городов? Или это цунами подглядело у него бешеную пену на гребне волны? Учились ли неосторожно брошенные спички быть пожарами, глядя на движения языка Куроо Тецуро? Кипели ли вулканы, подражая крови, запекающейся на его губах? «Списывай, но только не точь-в-точь». Что было раньше, яйцо или курица? Затонула ли Атлантида, лишь однажды взглянув на Куроо Тецуро без рубашки?.. — Думаешь обо мне? — голос раздаётся слева — в метрах двух, не больше, но Кенма не оборачивается. Для этого у него есть телохранители. — Об Атлантиде, — отвечает он, занимая место в конце очереди: она длинная, туристическая, но компактно свёрнутая пружиной у касс. Распрямится — выстрелит аж до острова Лантау. Придётся сидеть на коленках у Большого Будды, смотреть, как шатаются на тросе фуникулёра отчаявшиеся любители колёс и омерзений. — Вы, богачи, небось мотаетесь туда, как в спа-центр с бассейном? Вход строго по клубной карте. — Ни на одной карте мира ты её не найдёшь, — фыркает Кенма, скашивая на него взгляд. Взгляд сам собой скашивается обратно и по пути скашивает всё, что проросло и заколосилось. Как рой ненасытной саранчи. Библейское бедствие, предшественник Апокалипсиса. Кенма поднимает взгляд наверх, ожидая, что на лицо плюхнется дохлая лягушка или птица, но небо над Гонконгом плотно, как газовая камера, затянуто выхлопами. Кенма поднимает взгляд наверх, лишь бы снова нечаянно не глянуть на Куроо Тецуро. Сегодня он больше похож на человека, чем на себя: тёмная толстовка с капюшоном, удивительно целые джинсы, очки — не солнцезащитные даже, прозрачные. Играет в Кларка Кента?.. Кенма прекрасно знает, что для маскировки есть всего две причины: или ты не хочешь быть узнанным, потому что наворотил бед, или ты только собираешься их наворотить. Зная Куроо, оба варианта имеют право быть вариантами. Зная Куроо, есть ещё и третий, не более законный, не менее законченный. — Как долетели? Посадка была мягкой? — любезно интересуется он, становясь рядом. Слева. Он слишком близко к его сердцу, и Кенме это не нравится. — Помягче твоей. — …задницы? — в голосе Куроо слышится насмешка, которую можно было бы назвать невинной, если бы в ней не было столько вина. Сухого, красного, бьющего в голову, как кусок арматуры. — Смотри-ка, мы уже заканчиваем друг за другом предложения. — Предложения? Не припомню, чтобы что-то тебе предлагал. — А тебе и не нужно: договор мы уже заключили. «Я больше не буду спрашивать, слышишь? Я буду приходить, когда захочу, и брать, что захочу». «Нет, Куроо. То, что мы с тобой заключили, договором не называется». Так заключают не сделки и не контракты. Так заключают узников в темницах. Без права на помилование — вообще без каких-либо прав. Ни последней трапезы, ни финального слова. В конце зелёной мили их ждут только два электрических стула, и даже выбрать не дадут, на какой сядешь сам, а на какой посадишь Куроо Тецуро, чтобы, зажав в зубах кляп, пока мозги убегают из черепа пригоревшей кашей — вари котелок, вари, — можно было смотреть на блядскую кривую улыбку напротив. Очередь движется медленно, как обожравшаяся змейка из пикселей, но Кенма не уверен, что ждёт её конца. Оказаться наедине с Куроо в хлипкой кабинке на высоте девятиэтажного здания не самая безопасная идея, после того как он выкинул его из самолёта. Нет, Кенма не боится вылететь и разбиться. Куда страшнее остаться внутри и выжить. — Мне нужно знать об этом договоре? — спрашивает Акааши с ровной, сугубо деловой интонацией. — Настолько же, насколько мне нужно было знать о спаривании клопов, — отзывается Кенма. — О, травматическое оплодотворение, — понятливо кивает Куроо. Конечно же, он знает и об этом. Наверняка они с Акааши подписаны на одну и ту же рассылку: «Всратые факты о неведомой хуете». В какой-нибудь другой, пина-коладной жизни они бы даже могли стать друзьями. Устраивали бы тошнотворные двойные свидания в непригодных для жестокости местах: в кафешке с мороженым, в океанариуме, в парке с зелёным-зелёным газоном, пестрящим клетчатыми пледами и пикниками. У них бы даже был исцарапанный фрисби, за которым бы бегал Бокуто. Ни одного пистолета на душу населения. Под одеждой никаких бронежилетов — только бьющийся неровно смех. Странная была бы жизнь. Кенма лично такую не встречал, но где-то определённо о ней слышал. — Что ты сделал с парашютом? — спрашивает он. Не из любопытства — ему нет до этого никакого дела. Просто нужно, чтобы Куроо продолжал говорить. Когда он молчит, вдвое хуже. Тишина, которую производят его искривлённые в усмешке губы, застаивается, осадком опускается на дно, как кофейная гуща, — того и гляди, нагадается что-нибудь гадкое, намерзается что-нибудь мерзкое. — Сложил в кармашек, хочешь пощупать? — Куроо приподнимает край толстовки, оттягивает карман джинсов, призывая Кенму запустить туда руку. Вызов брошен — и его уже не поднять. Разве что отскрести с асфальта вместе с ошмётками мозга. Кенма просовывает пальцы в тесный карман, нащупывает там что-то. Квадратная упаковка, как от влажной салфетки, нет, не салфетки — внутри резиновый круглый ободок. Презерватив. — Поразительные навыки складывания парашютов, — скучающе произносит он, извлекая руку с призовой находкой. Если бы Куроо знал, чего ему стоит эта демонстративная скука, то начал бы ещё один аукцион, лишь бы эту цену перебить. Перебил бы, как хребет лопатой. — Я за вторичное использование, — подмигивает он. — Тем более, размерчик-то подходит. — Акааши, — зовёт Кенма, поднимая презерватив, зажатый между двумя пальцами, словно подзывает чаевыми услужливого официанта. — И давно мы снабжаем «Стрижика» ребристыми парашютами с ароматом… — он вчитывается в иероглифы на упаковке, — тропического шторма. Что это вообще значит? — Лучше один раз попробовать, чем сто раз услышать, — говорит Куроо, играя бровями и явно проигрывая. Он забирает упаковку и вскрывает её зубами, как в дешёвой порнухе — нет, пожалуй, всё же дорогой, раз режиссёр расщедрился на гондоны. Куроо зарывается носом в упаковку, шумно втягивает воздух, будто занюхивается кокаином, будто его штырит и плющит, будто от этого запаха он начинает видеть музыку и слышать цвета. — М-м-м, тропический шторм, — тянет он, передавая презерватив Кенме, как коробочку «Тик-така» или шипящей на языке сладкой ваты. Кенма принюхивается: пахнет химозными фруктами и жвачкой. Ничего возбуждающего: ни табака с ментолом, ни соли с ржавчиной, ни даже самой малости блядства. — Не голодный, — отвечает он, возвращая упаковку Куроо, но из его рук её перехватывает Бокуто. — Что? Мне теперь тоже интересно, — оправдывается он. То, что презерватив после этого не возвращается ни к Куроо, ни к Кенме, они оба игнорируют. Акааши тоже, но с куда меньшей правдоподобностью. Молчание Куроо снова начинает густеть — приходится помешивать. — Полёт испортил твоё зрение? — спрашивает Кенма, взглядом указывая на нелепые очки. Круглые, в тонкой оправе, они смягчают резкие черты Куроо, дарят ложное чувство безопасности. От человека в таких очках ожидаешь жалобу на то, что в Старбаксе кончился тыквенный сироп, а не пулю в висок. — Будешь много дрочить — ослепнешь. Слышал о таком? — Куроо вздыхает: — Лететь пришлось долго, заняться было нечем… Кенма пропускает его дебильные шутки мимо ушей, тянется к очкам, снимает их с сапёрной осторожностью, чтобы ненароком не задеть кожу. Рванёт же что-нибудь внутри, в низу живота. Он подносит стёкла к лицу: без диоптрий. Вместо того чтобы вернуть владельцу, он бросает их через плечо, точно зная, что Кейджи поймает. Выкинет потом в ближайшую мусорку. — Ну и как же мне теперь сойти за умника? — Сойди куда-нибудь ещё, — морщится Кенма. Если не за умника, то с ума. Или с планеты. Очередь ползёт, ползёт и наконец доползает до кассы. Кенма покупает четыре билета и протягивает Куроо. — Супер, добавлю к коллекции, — комментирует он и извлекает из кармана толстовки целую стопку — там билетов пятьдесят, не меньше. Может, и сотня наберётся. — Ты издеваешься? — шипит Кенма. — Нахуя мы мурыжились в этой толпе? Куроо пожимает плечами. Это не должно быть эротичным: движение вверх, наклон головы, хитрая улыбка. Но слово «должно» Куроо Тецуро по утрам размазывает по хрустящему горячему тосту, и оно плавится, тает у него во рту. — Я подумал, тебе нравится стоять в очередях, — говорит он. — Разве иначе ты бы не арендовал всё колесо на вечер? Или по крайней мере подкупил бы первого в очереди, чтобы он поменялся с тобой местами. Или нанял бы кого-нибудь час назад, чтобы отстоял за тебя. Или… — Я понял, — прерывает его Кенма. — Что? Я не осуждаю, не подумай. У всех свои хобби. В список хобби Козуме Кенмы явно не входит стояние в очередях, но пусть уж лучше Куроо считает так, чем догадается об истинной причине. — Даже не спросишь, зачем я накупил столько билетов? — Потому что ты не умеешь считать? — Умею. И считаю, что ты просто не хочешь слышать ответ, — он ухмыляется, будто разгадал какую-то великую тайну, будто обхитрил древнего Сфинкса, будто уже отправил черновик своей разоблачительной теории в международное научное сообщество. Где-то на полях пиратских сайтов уже появилась вырвиглазная реклама с его фотографией: «ШОК! Учёные всего мира не могли поверить своим глазам, когда узнали, что…» — Пересчитай, — советует Кенма. Ответ, разумеется, очевиден: Куроо собирается всучить оператору аттракциона всю кипу билетов за раз и попросить, чтобы их не отвлекали кружок-другой. Третий, четвёртый, пятый. К шестому Кенму придётся выносить из кабинки на руках. Ногами вперёд. Очередь к колесу меньше и движется быстрее, так что вскоре они заходят на борт гондолы — она просторная, на десять человек, но Куроо проворно закрывает дверь, прежде чем внутрь успевает протиснуться Акааши. В любой другой день это бы его не остановило, но сегодня, похоже, красный день календаря: Бокуто обнимает его со спины, заставляя Кейджи замереть. Выражение его лица станет символом нововведённого праздника. Его будут печатать на открытках, футболках и тарелках, как мерч королевской семьи в Англии. Кенма купит себе весь комплект. Но сейчас это неважно. Даже если бы Гонконг сотряс громогласный рык кайдзю, и невероятных размеров чудище стало крушить небоскрёбы, Кенма забыл бы о нём в ту же секунду, как его взгляд наткнулся бы на чудище поменьше — напротив. Они остались наедине. И снова замкнутое пространство, снова растущая высота. Их гондола неспешно движется по циферблату к семи часам. Они молчат до половины восьмого, а потом Куроо делает шаг навстречу, и Кенма сглатывает, не смея ни отступить назад, ни броситься к нему. Перебинтованная ладонь касается левой щеки. Под повязкой Куроо ожоги, и Кенма чувствует, как точно такие же остаются на его коже, как фантомными волдырями покрывается шея, когда Тецуро проходится по ней шершавой марлей. Он за волосы оттягивает назад его голову, довольно хмыкает, разглядывая свои следы. Кенма видел их в зеркале отеля после душа: сочные синяки засосов казались следами удушения, и любой судмедэксперт подписал бы свидетельство о наличии факта насилия. Любой адвокат открыл бы бутылку шампанского, заранее празднуя победу. — Ты выбросил меня из самолёта, — ласково мурчит Куроо над самым ухом. — Я запомнил это иначе, — хрипло отзывается Кенма. — Ты спрыгнул добровольно. — И много ли добра было в моей воле? — Достаточно, чтобы церковь канонизировала тебя как святого мученика. — Прекрасно. Слышал, мучения тебя возбуждают. Куроо, зажав его волосы в кулак, разворачивает Кенму спиной, толкает вперёд, как приговорённого к расстрелу. Приходится выставить руки, чтобы не впечататься лицом в заляпанное детскими пальцами стекло. Высота — девять часов. Они движутся к полуночи, но Гонконг уже распластывается перед ними, как обнажённая натурщица. Кенма снова смотрит на него через стекло. Всегда — через стекло. Этот город неизменно запирает его, отгораживаясь, как от психопата. Может, они просто не созданы друг для друга. — Руки, — шепчет Куроо. Это не просьба, но и не команда. Так, небрежное указание. Кенма заводит запястья за спину, и от предвкушения браслеты-кровоподтёки разогреваются, покалывают. Но Куроо не связывает их снова — зачем ему? Однажды узнав натяжение поводка и почувствовав шипы ошейника, впивающиеся в глотку, собака послушно шагает вровень с хозяином, подстраиваясь под его ритм. Верёвка не нужна, если руки уже связаны воспоминаниями. Кенма сплетает пальцы в замок, и Куроо прижимается к его спине грудью — плотно, сильно. Стекло холодит щёку. — Пока я буду трахать тебя, ты будешь рассказывать мне о себе, — говорит Тецуро. Его эрекция упирается Кенме в поясницу твёрже любого обещания. — Замолчишь — я остановлюсь. Запнёшься — накажу. Кенме хочется выплюнуть ядовитое: «Нет», но тогда Куроо сделает шаг назад. Сядет в кресло и будет невозмутимо любоваться видами Гонконга. Не притронется к нему ничем, кроме своего чернющего взгляда. — А если совру? — Попробуй, — без угрозы, даже с каким-то поощрительным упованием выдыхает Куроо. Его руки скользят под одежду Кенмы. Бинты на правой шершавят кожу, голая ладонь левой оставляет на рёбрах холодный мурашковый след. Пальцы находят соски, сжимая, выкручивая, и Кенма облизывает пересохшие губы. — Козуме Кенма, двадцать шесть лет, родился в Токио шестнадцатого октября, — его слова скапливаются на стекле влажным туманом. Куроо спускает его штаны ровно настолько, чтобы оголить задницу. Шуршит молния джинсов. Они трахались несколько часов назад — можно даже не заморачиваться с растяжкой, но Тецуро всё равно сначала пускает в ход пальцы. — Домашнее образование, семь разных учителей, степень бакалавра по управлению бизнесом в Токийском университете — заочная, естественно, — он старается сохранять тон ровным, гладким, как отсутствие пульса, но слова мешаются с тяжёлым дыханием, когда пальцы Куроо нащупывают его простату. — Живу один с двенадцати лет. В доме восемь спален, четыре гостиные, шесть ванн… Ыгх-х, — сквозь зубы выдыхает он, когда Тецуро опускает свободную руку ему в штаны и болезненно сжимает мошонку. — Да за что, блять? Я не врал и не запинался. — Мне скучно. — Я не виноват, что моя жизнь скучная. — Тебя пожалеть? — рука Куроо на секунду исчезает, а когда возвращается, вокруг члена в два оборота сжимается резинка. Дешёвая, но прочная. Такими обматывают пачки купюр. Тецуро сдвигает её выше, к чувствительной головке — первое предупреждение. Следуя своим же правилам, пальцы Куроо замирают внутри, когда замолкает Кенма. Приходится продолжать, но в голову ничего не лезет, мысли затопило желанием, и они плавают там, скользкие и неуловимые, как золотые рыбки на ярмарке. Ярмарки… — В четырнадцать я уломал Босса сходить на осенний фестиваль, — говорит он, и Куроо одобрительно мычит. Высота — пол-одиннадцатого. Зенит близится, время уходит, но Тецуро никуда не спешит. — Обычно в толпу меня не пускали, но время было спокойное, Некома заключила выгодную сделку, ма… Босс была в хорошем расположении… Да блять! — резинка больно шлёпает по распалённой коже. Он запнулся — всё честно. Кенма выдыхает, считая от десяти до нуля, пока острые ощущения растекаются под тонкой кожей горячим, топким удовольствием. — Певцы, монахи, Золотой павильон… Хризантемы воняли жутко, я чихал весь вечер. Со мной был телохранитель, но я улизнул. Пострадал хернёй пару часов, потом сам вернулся домой. Впервые был в метро. Заблу… дился, — снова запинка, снова наказание, но боль теряется дробной мелочью в ощущениях, когда Куроо шуршит упаковкой презерватива над ухом — химозные фрукты и жвачка. Тропический шторм. Он приставляет свой член, надавливая на вход, но не двигается — ждёт, пока Кенма снова заговорит. — Я собой очень гордился, — выговаривает он. — Долбоёб. Когда Босс узнала, мне не влетело. Вообще. Раньше она отчитывала меня — пиздец: долгие нотации, угрозы, лишения, вся эта хуйня. А в тот раз — полное молчание. И с тех пор ни разу не ебала мне мозги выговорами. Нет, — он усмехается, но усмешка теряется в рваном вздохе — Куроо входит в него, впечатывая в стекло. Гонконг плывёт перед глазами. Бухта Виктория вскипает и выходит из берегов. — Она просто вызвала меня в свой кабинет и дала в руки пистолет. Показала на телохранителя и сказала: «Стреляй». Куроо движется в нём, плавно раскачиваясь. Его губы касаются края уха, пальцы давят на горло, заставляя голос звучать хрипло, раздробленно. — Я отказался. Она спокойно спросила: «Почему нет? Ты уже убил его, когда сбежал». Он не справился с работой, стало быть, бесполезен. Таких в Некоме не держат. Отпустить тоже нельзя — слишком много знает. К тому же он мог затаить обиду за увольнение, передать кому-то информацию. А даже если бы не затаил — разве станет он, безработный и запятнанный работой в мафии, отказываться от денег, которые ему рано или поздно предложат? Станет хранить верность бывшему работодателю под пытками? Темп Куроо нарастает, становится жёстче, грубее, и Кенме всё тяжелее говорить. Хочется закусить язык и раствориться в жаре чужого тела. Слиться со стеклом, заставляя его исчезнуть, воспарить над Гонконгом. Высота — полночь. Пик. — Я злился. Потом ревел. Потом умолял, — он огрызками выбрасывает слова, избавляясь от мусора в голове, от крови во рту. — Она забрала пистолет, телохранителя увели. Больше я его не видел. И не сбегал. Может, хватит, а? Просто оттрахай меня, и всё. — Злишься, — ухмыляется Куроо, обматывая резинку в третий раз, сдвигая вниз по стволу. Она сдавливает член у корня, врезается в кожу, преграждает волны возбуждения от движений Куроо непробиваемой дамбой. Она не треснет, но бурлящая река зальёт всё вокруг — она уже топит его нервные окончания, уже плещется внутри, лаская живот горячим течением. — Дальше будешь реветь и умолять? — Пожалуйста, — послушно хрипит Кенма. — Пожалуйста — что? — Дай мне помолчать. — Просишь себя заткнуть? — Да. Пальцы Куроо скользят в его рот, сразу три. Кенма закусывает их с грубой благодарностью, с яростным облегчением, от которого подкашиваются ноги. Отголоски фруктовой химии мешаются со вкусом ментолового табака, ржавчины и блядства, и вот это уже похоже на тропический шторм — разрушительный, влажный ветер, закручивающийся в его животе ураганом. Член Куроо вколачивается в него с новой силой. Толчок — глухой удар тела о стекло. Толчок — удар. Толчок — удар. Прочная кабинка не раскачивается, но мир с ней не согласен. Гонконг трясётся, небоскрёбы вибрируют — каменные джунгли, стеклянные тропики, дрожащие от грянувшего шторма. Высота — час ночи, два, три. Время падает, циферблат плывёт, как на картинах Дали. — Убери, — просит Кенма невнятно, и Куроо вытаскивает пальцы, чтобы дать ему слово. — Убери резинку, я хочу… — Нет. Он сдавленно мычит, и Тецуро сжимает его горло. Его пальцы то сдавливают артерию, то приоткрывают крови путь, и Кенма не сразу улавливает ритм, что диктует Куроо его сердцу: он совпадает с резкими, размашистыми толчками внутри. Это симфония, аккордами выбивающая кульминацию, нарастающая, нарастающая, нарастающая — вверх и выше, но Кенме никак её не достать, никак её не настигнуть. — Пож… — Нет. Высота — четыре часа, скоро будет светать. Скоро их стрелка вернётся в исходную позицию, и придётся прерваться. Они не успеют. Нет, он не успеет — Куроо уже нагоняет свой оргазм. Толчок, два, три — и он замирает в Кенме. Его член пульсирует, и сквозь ребристые стенки презерватива Кенма чувствует, как разливается жаром его кульминация. Куроо выходит из него и толкает безвольной куклой на сиденья — Кенма падает послушно, смиренно. Дышит рвано, с гневной мольбой вглядываясь в лицо напротив. Оно неподвижно, но застывшая чёрная магма в глазах Куроо раскалена — вот-вот пойдёт трещинами, заливая зрачки лавой. — Телефон, — командует он, требовательно выставляя руку. Кенма лезет дрожащими пальцами в карман, швыряет бесполезный кусок пластика в грудь Куроо — тот ловит, приказывает разблокировать и вбивает в контакты свой номер, делает короткий звонок. А потом он достаёт что-то из толстовки и кладёт в карман Кенмы — небольшая коробка, он не успевает разглядеть. — Что это? — Дома распакуешь, — говорит Тецуро — и Кенма кивает. Сейчас ему плевать, даже если Куроо подсунул ему бомбу, и она разорвёт его к чертям, стоит им сойти с аттракциона. Плевать, плевать, плевать… Потому что Куроо садится перед ним на колени и снимает резинку с его члена, обхватывая губами головку. Хватает нескольких влажных движений языком, двух глубоких погружений — и Кенма вздрагивает, сползая по спинке кресла, кончая ему в рот. Это не похоже на распад во времени и пространстве, как во время приступа, не похоже на взрыв вселенной в бассейне. В этот раз всё иначе — оргазм омывает его долгожданным расслаблением, тягучим, карамельным. Тёплая усталость растекается по венам, и сердце встречает её радостным гулом, торопливо раскачивая ласковую податливую кровь, спеша разогнать её по всему телу, чтобы каждая артерия, каждая вена и каждый капилляр успели почувствовать эту томную сладость. Чтобы приятное покалывание рокотом прошлось по позвоночнику, мелкой дрожью осело на кончиках пальцев. Они приводят себя в порядок ровно к шести часам — нулевой высоте. Куроо бросает через плечо: — Удачи завтра на переговорах, — и натягивает капюшон, скрываясь в толпе. Ни нормального прощания, ни обещания новой встречи — всё это лишнее, само собой разумеющееся. Он найдёт его, когда захочет. Он захочет его — и найдёт. — Чем вы там занимались? — посмеиваясь, спрашивает Бокуто, опуская тяжёлую ладонь Кенме на плечо. — Болтали о ярмарках, — отвечает Кенма. Его голос всё ещё хрипит — реквием по чужим рукам на горле. Он смотрит в сторону, куда ушёл Куроо, и почему-то ему кажется, что в этот раз из летящего самолёта вышвырнули его. И он падает, падает, всё ещё падает, не чувствуя тяжести парашюта за спиной. Нечего раскрывать. И так уже распахнуто настежь. Кожа на спине свербит, ноет, что-то болезненно проклёвывается под лопатками, выламывая спину. Кажется, парашют ему и не понадобится.***
Уже позже, раздеваясь перед сном, он вспоминает о «подарке» Куроо — коробочка вываливается из стянутой байки, и Кенма поднимает её с ворсистого ковра. «Анальная пробка с 12 режимами вибрации. Дистанционное управление», — читает он. Открыв упаковку, он убеждается в том, что было понятно и так: пульт, обещанный инструкцией на заднике, отсутствует. «Удачи завтра на переговорах», — утопленником всплывает в памяти. А через час приходит сообщение с неподписанного номера, который без труда находится в списке недавних вызовов: [Подойди к окну ;)] Кенма откидывает одеяло, стучит пальцами по сенсорной панели на стене, заставляя рольставни с тихим шумом подняться, обнажая перед ним панораму ночного Гонконга: жёлтые огни сочатся из дров-небоскрёбов потрескивающим жаром, делая город похожим на затухающий костёр, кем-то и для кого-то сложенный на берегу океана. Кто бы у него ни грелся, кто бы на нём не сгорел — их уже нет, и город тлеет для него одного. [Пижамка — шик, — приходит следующее сообщение. — Передай Виктории, что её секрет выкраден и разгадан: пусть сжигает все кружева и корсеты, нет ничего сексуальнее погрызенной футболки с пиксельным скелетом карлика]. Кенма опускает взгляд на свой рваный воротник, на Санса из Undertale, на… На красную точку снайперского прицела, кружащую у его сердца.