Несколько вечностей с тобой, И мне хочется верить, Что доброе утро Там, где сияние накроет Мой дикий север И твой вечный сумрак. Столько лиц — но все не те, кольцом на пальце мои пути. И больше нет никаких дел, у меня больше нет никаких дел, у меня больше нет никаких дел — я храню твою тень.
Когда Кенма просыпается, рольставни закрыты. Видимо, Акааши заходил утром. Удивительно ещё, что не выдернул его из постели и не заставил отчитаться о причинах столь вопиющего нарушения протоколов безопасности. Или о засохших подтёках спермы на стекле. Ага. Одно из двух. — Полтора часа до встречи с Гао Цзюньцзе, — говорит Кейджи. Запах его утреннего кофе подкатывает к горлу Кенмы тошнотой. Телохранитель сидит спокойно и собранно на огромном угловом диване, одна обивка которого стоит больше, чем местные горничные зарабатывают за… жизнь. «А где бы спрятался ты, Козуме? В бронированной тайной комнате в подвале?» Нет. Он не будет заглатывать этот крючок, на который, отчаянно извиваясь, насажен червячок вины. Если Кенма хоть раз поддастся, хоть раз ошибётся и клюнет на наживку, это скользкое чувство прогрызёт путь к его мозгу, притворится одной из извилин, расплодится медленно, но неизбежно, и не пройдёт и месяца, как в его башке будут одни лишь черви. Эта дорожка ему знакома: сначала ты коришь себя за кровавые деньги семьи, потом убеждаешь себя, что никто не давал тебе выбор, потом начинаешь себя жалеть: ты жертва обстоятельств, жертва последствий чужих решений, жертва ответственности, что рухнула на тебя роялем из окна — комедия золотого века Голливуда, немое кино. Но Кенма знает: в этом мире он кто угодно, но только не жертва. Он не вправе присваивать себе эту роль — до такого лицемерия он ещё не дорос, не догнил. Так что он отвечает мысленно: «Да, Куроо. У меня дома есть безопасная комната. Комната-сейф. Стены в ней укреплены армированным бетоном и листовым металлом. Там нет окон, зато есть противовзломная дверь: с защитой от пыли, влаги и таких, как ты. Её нет на чертежах и планах, и я не знаю, что случилось с архитекторами, которые её проектировали, и строителями, которые её устанавливали. В этой комнате я как-то просидел шестнадцать часов из-за пролетевшего мимо датчика кленового листа. В каждом доме, в котором я когда-нибудь буду жить, будет такая комната, потому что я слишком богат, чтобы прятаться в кухонном шкафу. Слишком богат, чтобы не прятаться вообще». — Где Бокуто? — хрипло со сна спрашивает Кенма, поднимаясь с кровати. — В тренажёрном зале внизу. Вам бы тоже не повредило проснуться раньше и составить ему компанию, — он окидывает тело Кенмы коротким профессиональным взглядом, которого, видимо, хватает, чтобы с точностью до десятых прикинуть его ИМТ и вычислить процент снижения мышечной массы. — Если вы думаете, что секс является полноценной заменой физической активности, то спешу вам напомнить, что для этого нужно быть чуть менее связанным и чуть более подвижным, — он с намёком задерживает взгляд на синяках на запястьях Кенмы, и тот показывает ему средний палец, не в настроении сейчас препираться с телохранителем. А впрочем… — У меня хотя бы есть секс, — замечает он между делом, направляясь к шкафу — Кейджи ещё вчера разобрал его вещи. — А твоя фитнес-техника, я так понимаю, основана на беспрерывном сжимании очка? Скажи, сколько кило ты потерял в слюне, пускаемой на Бокуто? Кейджи, бога ради, пей побольше воды, я всерьёз беспокоюсь, как бы ты не слёг с обезвоживанием… — Как я могу, Козуме-сан? — с прохладным вздохом, с которым северный ветер сдувает снежные шапки с Аннапурны, спрашивает Акааши. — Кто же тогда будет водить вас гулять и убирать за вами игрушки? — он вытаскивает из кармана пиджака платок — конечно же, у Акааши Кейджи есть изящный платок с вышивкой по кромке — и поднимает двумя пальцами дистанционный вибратор, который Кенма вчера, распаковав, отбросил на диван. Ему хочется рыкнуть: «Дай сюда», но он, заметив, как по витиеватой лестнице поднимается взъерошенный Бокуто с полотенцем на шее, лишь растягивает губы в гаденькой ухмылке и кричит: — Эй, Бо! Смотри, что Коноха прислал Акааши! «Катитесь к чёрту, Козуме-сан», — одними губами произносит Кейджи, прошивая его взглядом: шёлковыми нитками по узкой каёмке, будто он не более чем носовой платок, в который Акааши готов высморкаться. Он брезгливо разжимает пальцы, и вибратор падает обратно на диванные подушки, отскакивая по дуге. Такой же дугой выгибаются брови Бокуто. Румянец поднимается по его шее, как подкрашенный спирт в столбике термометра: прохладно, тепло, жарко, адское пекло, Бангладеш в июле. — Это?.. — он указывает на анальную пробку, переводя безнадёжный взгляд с Акааши на Кенму, словно надеется, что кто-то из них избавит его от мучений и закончит за ним мысль. — Печать для документов прямиком из бухгалтерии, — подсказывает Кенма, одеваясь. — А ты что подумал? — Я… Ну… Э-э… — Бокуто краснеет ещё гуще: теперь он похож на вяленый помидор. Если подцепить его кожу ногтем, она слезет с него одним гладким куском. — Я подумал, что это… Слон? Ну, шахматный. Вот и удивился, где… Эм-м. Остальные фигуры? Акааши кашляет в свою чашку с кофе, отводя взгляд, пока Кенма завязывает пояс штанов. Они широкие, хлопковые, с высокой посадкой и складками на манер хакамы. Он заправляет в них тёмную водолазку, скрывающую его синяки на шее — не отличить, какие из них оставлены пальцами Куроо, а какие — его губами. Когда он накидывает поверх любимое хаори с красными журавлями, Акааши многозначительно хмыкает, и Кенма, закатив глаза, меняет его на простое, тёмное, выглядящее менее традиционно и более официально. Приходится напомнить себе, что его планы на вечер с Тецуро второстепенны: сначала переговоры. Когда он подходит к дивану забрать вибратор, Кейджи с подозрением вскидывает бровь. — Осмелюсь заметить, что это не самая блестящая из ваших идей, Козуме-сан, — сдержанно говорит он. Звучит это как: «Только, блять, попробуйте посметь». — Как же я на переговоры — и без печати, Кейджи? — цокает Кенма, удаляясь в ванную. — Козуме-сан, — его тон — не просто предупреждение. Это взведённый курок и обещание не промахнуться. — Одумайтесь. Это не одна из ваших игр, это дела компании, и ваша мать… — Причём тут моя мать? — огрызается Кенма, резко застывая вполоборота. — При том, — спокойно отзывается Кейджи, — что на этих переговорах вы в первую очередь её представитель. Доверенное лицо. — Так к моему лицу печать и не приблизится, — говорит Кенма и хлопает дверью. Мельком глянув на себя в зеркало и тут же отвернувшись, он открывает короткий диалог. Новых сообщений нет. Он отправляет Куроо одну точку — ничего больше. Она маячит на экране снайперским прицелом секунду, две, три, прежде чем сообщение отмечается прочитанным. Ждал?.. [И тебе доброго утра, котюнь]. [я выхожу через 15 мин], — набирает Кенма, покусывая заусенец. Раздражение сталкивается в нём с возбуждением. Они дерутся. Этот бой настолько же неравный, как любой раунд против Куроо Тецуро в Яме. В этот раз Куроо Тецуро снова побеждает. Раздражение против возбуждения. Ноль к одному. [И ты пишешь мне об этом, потому что?..] — Ты, блять, прекрасно знаешь, почему! — рявкает Кенма. Но, конечно же, Куроо хочет, чтобы он разложил всё по слогам. Чтобы он попросил. Пишет: «Ну и иди нахуй». Стирает. Фотографирует вибратор. Удаляет. [10 мин], — отправляет он в итоге. [Десять мин — это солидно. Почти минное поле!], — Кенма слышит, как Тецуро смеётся. Этот смех из него не вытравить, сколько бы ментолового дыма он в себя ни пихал. Этот смех не вытравить и из Кенмы, он сидит в нём паразитом, стаей голодных крыс. Если мимо будет проходить дудочник из Гамельна, смех Куроо полезет через его глотку, царапая когтистыми лапами гортань, задевая лысыми хвостами нёбо. [9], — пишет Кенма. [Мне начинает казаться, что ты чего-то от меня ждёшь… Но чего же? Ума не приложу]. «Зато я приложу. Так приложу, что шишка на лбу станет новой местной достопримечательностью», — пальцы Кенмы дублируют его мысли строчками на экране, но в последний момент он удаляет их. Бесит. Как же бесит. [8]. [8-)], — отвечает Тецуро. На этом терпение Кенмы скукоживается пугливо и уползает под раковину — всё, не вернуть. Он звонит Куроо, но тот сбрасывает, чтобы через секунду начать видеовызов. — Nǐhǎo, — говорит он с в меру паршивым китайским акцентом. Камера показывает небо и край тёмного козырька. Когда изображение выравнивается, Кенма морщится от вида убогой кепки. Мысленно отзеркалив слова, он читает: «Fish want me, women fear me». На нём снова очки, на этот раз тёмные, и в сочетании с кепкой и капюшоном Куроо похож на знаменитость, скрывающуюся от папарацци. Или на трёх детей, обрядившихся одним взрослым, чтобы купить билет на ужастик. — Nǐ zhè gāisǐ de, — отзывается Кенма, и по короткому смешку в ответ понимает: с переводом полный порядок. Дошёл до адресата в целости и сохранности, спасибо пометке: «Хрупкое, разбить о голову». — Где ты? Что это за визги на фоне? Он кривится от шума, перебивающего молчание Куроо: короткие тонкие вскрикивания, какая-то возня. — Да я тут решил облагородить своим присутствием местный парк… Смотри, — камера снова съезжает куда-то вбок, меняется на заднюю, и Куроо показывает ему высокий вольер с беспорядочно носящимися взад-вперёд белками. Нет, это не белки, это… — Обезьянки. Забавные такие. Вон та на тебя похожа, — картинка приближается, фокусируясь на угрюмой мелкой морде. Тварь держится ручонками за сетку, смотрит исподлобья, засев в стороне от радостно беснующихся сородичей. Кенма сжимает край раковины, отсчитывая с десяти до нуля. Нет, десяти тут не хватит, надо начинать с пятидесяти. С сотни. Он стоит в ванной с вибратором в кармане, рискуя опоздать на переговоры с одной из самых жестоких организаций мира, а Куроо Тецуро интереснее играться со стаей угашенных приматов. Классика. Изображение на экране снова меняется: Куроо переключает обратно на фронталку. В его зубах зажата баоцзы — рисовая паровая булочка, и, когда он откусывает сразу половину, на его губах остаётся маслянистый блестящий след. Кенма невольно примеряет на себя поцелуй с ним, и во рту появляется вкус мяса, лука и специй. Его посещает идиотская, абсолютно конченая мысль: в какой-нибудь из параллельных вселенных все их поцелуи были бы такими. Со вкусом кукурузных чипсов. С мятным следом пасты в уголке рта. Со жвачкой, со смехом переброшенной под чужой язык. Колючие от утренней щетины. Всех обезьян гонконговских парков не хватит, чтобы, усадив их за печатные машинки, добиться хотя бы одной подобной истории. Но, может, какая-нибудь из этих бесполезных макак застенографирует правду об их поцелуях: о крови, о табаке и удушье. — У меня мало времени, — говорит Кенма. Потому что это правда и потому что ему необходимо срочно вытеснить из головы лишние мысли. Они как раз занимают тот же объём, что и анальная пробка. Они той же вибрирующей тревожной породы. Уравнение решится, все расчёты сойдутся. — Давай резче, а? — Сначала кое-что проясним, — голос Куроо наполняется особой маслянистой вязкостью — им можно смазывать узлы механизмов, чтобы не скрипели. Можно вымачивать в нём фитили и подносить спичку. Можно растирать его между холодных пальцев и заниматься тем, ради чего обычно задёргивают шторы и раскладывают диваны. У них, впрочем, повелось иначе: ни постелей, ни пастели. — Вчера я подарил тебе вибратор и пожелал удачи на переговорах, и ты — о, это моя любимая часть — сам себе додумал и сам для себя решил, что эти два события не просто связаны между собой, но и являются завуалированной инструкцией с призывом к действию. Нет-нет, постой, не кирпичь свою мордаху, дай закончить. Тебе в руки попадает вибратор — и первая твоя мысль: «Надо засунуть его в зад во время встречи с китайской мафией. Да, точно. Идея — шик», — он смеётся. — Не смотри на меня, как та обезьянка! Ты не понял: я считаю это очаровательным. Бесстыдно аутентичный экспириенс. В твоей хмурой головушке двадцать четыре часа в сутки ставится авангардный спектакль в жанре эротического фарса, и мне так смешно, что меня — единственного зрителя — ты почему-то считаешь режиссёром. — Закончил? — выдержав паузу длиною в четыре непредумышленных убийства с отягощающими обстоятельствами, вычленяет из себя Кенма. — Почти, — ухмыляется Тецуро. — Пользуясь случаем, хочу передать привет и поблагодарить всех, кто… — Закончил, — обрубает Кенма и собирается сбросить вызов, но косая улыбка Куроо вдруг дёргается — так трогаются локомотивы, везущие в своих бронированных вагонах особо опасных преступников. Так трогаются люди — и больше никогда не видят ничего твёрдого и цветного, никогда больше не завязывают шнурки и не пользуются вилками. — Я разве сказал, что идея плоха? «Нет. Но ты и не признался, что сам вложил мне её в голову», — сердито думает Кенма. Потому что он уверен в этом. Сколько бы Куроо ни пытался перекинуть ответственность на него, сколько бы ни называл себя простым зрителем в этом театре абсурда, это не отменит того факта, что каждая мысль Кенмы прописана им в сценарии, каждое его движение — поставленная им хореография, что аплодисменты Куроо после падения занавеса — это нарциссический акт самолюбования и самовосхваления. Нет никакой случайности в том, что вибратор попал в его руки вечером перед переговорами. Просто Куроо хочет перешить приказ в одолжение. В дверь ванной деликатно стучат: Акааши торопит его, время поджимает. — Давай же, — подбадривает Куроо. — Сделай это, представляя на месте игрушки мой член. — Ты можешь перестать жрать, пока говоришь такое? — бурчит Кенма, ослабляя пояс. — Но я голодный, — он посмеивается с набитым ртом, уплетая уже третью булку. — Признай, что планировал это изначально, — упрямится Кенма. Ему даже не нужна эта маленькая победа — проигрывать Куроо куда приятнее. Нет, «приятнее» — не совсем верное слово. Просто короткий миг торжества примитивен и скучен, в отличие от болезненной ярости поражения, освобождающей и дикой, дробящей его позвонки и перестраивающей их в нечто новое, выламывающей его в другую сущность. — Тебе так трудно смириться с тем, что твои фантазии куда извращённей моих? — улыбка шёпотом, улыбка пёрышком по голым нервам. Кенма коротко мотает головой: рваный жест, злой. Дело не в этом. Не в том, что его желания перевешивают в ебанутости, — в этом как раз-таки ничего нового. Но что, если в желаниях Куроо и вовсе никогда не было ни жестокости, ни жажды власти? Что, если их подобие — не более чем отражение в зеркале, что Куроо выставил перед собой истинным, собой настоящим? Что, если… — Кенма, — зовёт он с тихой беспрекословной силой. Не по фамилии, не по глупой котячьей кличке. Так же, как в первый раз, в Яме, когда Кенма подумал: «Никто не смеет звать меня по имени». Когда Куроо сказал: «Я давно за тобой наблюдаю». И понеслась. — Я хочу тебя. Лёгкие Кенмы тяжелеют на сорок пять каратов, на двенадцать и семь калибров, на две тысячи семьсот километров. На три слова, три коротких слова. Ему конец, не правда ли? Ему закольцованный финал. Ему титры и никакой сцены после. — И я хочу, чтобы мой подарок — неважно, какой из — оказался наконец в твоей заднице. Хочу, чтобы встреча между наследниками Некомы и Хэ Шен Лун прошла под неслышное жужжание внутри тебя. Чтобы, обедая с одним из опаснейших людей мира, ты думал обо мне и о моих пальцах на пульте управления. Чтобы ты… — Найди меня после, — обрывает его Кенма и сбрасывает вызов. Ещё одно слово — и он сделает глупость. Хэ Шен Лун не средняя школа, в которую можно позвонить и отпроситься с занятий под мнимым предлогом: «Я плохо себя чувствую». «Я вообще себя не чувствую без него». А Гао Цзюньцзе ему не друг и не приятель, чтобы в последний момент отменить встречу, сославшись на возникшие дела. Поэтому Кенма делает в точности, как сказал Куроо: вставляет в себя вибратор, представляя, что это его член. И выходит из ванной. — Долго вас ещё ждать? — он поднимает брови, окидывая раздражённым взглядом своих телохранителей, и первым идёт прочь из пентхауса.***
Главный офис Хэ Шен Лун мало чем отличается от некомовского: стекло, охрана и бесконечно расширяющаяся пустота того самого особого рода, которую можно найти только в несуразно богатых компаниях и резиденциях. Встреча с Гао Цзюньцзе и советом директоров в конференц-зале не более чем формальность. И слова, и жесты, и даже расположение чайных пиал — всё строго по методичке. Кенма говорит нужные реплики в нужное время, и седой дед Гао, улыбающийся только сухими губами, отвечает заранее заготовленными фразами. Потом он демонстративно не извиняется за то, что у него нет времени, но благодарит Козуме за визит и выражает сдержанное удовлетворение от сотрудничества с Некомой. Хэ Шен Лун — «Дракон гармоничного триумфа», если переводить дословно и растерять по пути всю поэтику традиционных иероглифов, — славится двумя вещами: своим непринуждённым богатством и своей кровавой резнёй. Их фасадная компания — «ZTL», сокращённое от истошно пафосного «Дракон, покоривший небо» — поставляет оружие на весь островной Китай и половину материкового. Квартал назад они с Некомой подписали взаимовыгодную сделку, но, как любит говорить Босс: «И четверть потенциала на этом не исчерпана». Визит Кенмы не только дань уважения Главной семье Гонконга, но и прощупывание почвы. Геодезия. Вооружившись тахеометром и нивелиром, Кенма должен прикинуть объёмы работ для строительства моста. Проект «Преемственность поколений». Он должен встретиться с сыном старика Гао и «наладить с ним связи». Хвала богам, не половые. Обозначить планы для будущих совместных проектов, развести его на парочку инвестиций или навязать услуги Некомы. Поэтому, когда с тягомотным чаепитием в офисе покончено, Кенму передают в гостеприимные руки Гао Синьюэ — старшего сына и наследника. «Секретарь проводит вас в офис Синьюэ», — говорит старик Гао, и Кенма отправляется следом за щеголеватым роботом в лифт. Вибратор в его заднице, к которому он за два часа уже привык, впервые оживает — короткая трель удовольствия, и снова тишина. Этого недостаточно, чтобы его ноги подкосились, но вполне хватает, чтобы член заинтригованно дёрнулся — больше не от самих ощущений, а от мысли, что где-то там пальцы Куроо вдавливают кнопку на пульте. К ничем не выраженному удивлению Кенмы, лифт направляется не вниз, а вверх. На крышу. Там секретарь кивает на припаркованный вертолёт и складывает руки за спиной — вышколенный, зараза. Когда Кенма оказывается в кожаном салоне, больше подходящем для пьяной вечеринки выпускниц, и лопасти с нарастающим гулом отрывают корпус от земли, непродолжительные вспышки вибраций осыпают его тело мурашками, как конфетти. Кенма закрывает глаза, позволяя ощущениям сложиться в определённый образ. Это не подлокотник держит его руку, а Куроо. Это не спинка кресла прижимается к нему, а чужая грудь. Воображение приписывает ей тяжёлое дыхание, превращает шумоподавляющие наушники в тёплые ладони: «Не слушай мир, сосредоточься на мне». Они летят над городом недолго, минут десять — и начинают снижаться. Кенма не удостаивает Гонконг и взглядом. Насмотрелся уже. Снова крыша, снова секретарь… Когда этот день уже закончится, а? Лифт, правда, на этот раз другой. Старомодный, с деревянными панелями и резной решёткой вентиляции. Пожилой и поживший, ссохшийся лифтёр с акцентом кантонского диалекта уточняет, какой этаж им нужен. «Первый», — хочется сказать Кенме. Отвезите его вниз, отпустите его домой. Секретарь — в отличие от отца, сын предпочитает моделей с безупречной кожей, в узких юбках и туфлях со шпильками — называет номер. Тридцать один. Предпоследний. Офис Гао Синьюэ выдержан в традиционном стиле. Строго симметричное, сбалансированное пространство. Природный камень на полу, перегородки из тёмного дерева, бамбуковые ставни. На бумажных обоях расцветают алые пионы. Приземистые столы и диваны, тёмно-красная роспись на складных ширмах. Золотой дракон на пьедестале встречает каждого посетителя враждебным оскалом. Куда более спокойные его собратья смотрят с вееров и фарфоровых вазонов. Секретарь доводит их до тяжёлой дубовой двери и, поправив заколку с хрустальным жасмином в волосах, вкрадчиво стучит. — Господин Гао ожидает вас, — сообщает она, коснувшись изящной гарнитуры в правом ухе. Кенма закатывает глаза и кивает Кейджи, предлагая ему открыть дверь первым. — Козуме, — встречает их спокойный голос. Лёгкая улыбка. Гао Синьюэ немногим за тридцать, но выглядит он моложе. Чёрные волосы аккуратно пострижены, убраны назад. Идеально ровные брови, тонкие губы, линия которых искривлена ползущим к подбородку шрамом. Костюм-тройка — чёрные пиджак и жилет, красная шёлковая рубашка — идеально подогнан по стройной фигуре. Он красив, как красивы потомственные богачи. Если стереть с него налёт роскоши, если сдуть золотую пыль… Если отправить в бойцовские ямы в дешёвой футболке и рваных джинсах, где его стрижку за полтысячи долларов растреплет драка, а напитанную улиточной слизью кожу разукрасят синяки, от его красоты мало что останется. Но в этом всё и дело: таким, как Гао Синьюэ, никогда не приходится беспокоиться о том, как бы они выглядели без денег. Он и его богатство неделимы, синтетичны. — Это твои телохранители? — Синьюэ скользит взглядом по Акааши и Бокуто — они скучны ему, как скучно всё, что можно купить. — Не обижай меня недоверием. — Не обижай меня доверием, — отзывается Кенма, проходя в кабинет, больше похожий на павильон исторического музея. Доверие в их мире — первый симптом слабости, и Синьюэ понимающе смеётся — его смех глубокий и искренний, он трогает его внимательные глаза морщинками. В нём мало отталкивающего, и Кенму это раздражает: было бы куда проще, будь сынок Гао таким же безэмоциональным выродком, как его папаша. — Как тебе Гонконг? — спрашивает он, чуть покачиваясь в кресле из стороны в сторону. — Как будто Британия заглотила член Китая, подавилась и сплюнула, — бормочет Кенма, присаживаясь напротив. — Да ты поэт, — улыбается Синьюэ. Мелкая улыбка, но не сухая. Он встаёт, подходит к столику, на котором уместнее было бы увидеть табличку с датой и правящей династией, чем графины с алкоголем. — Стало быть, от обзорной экскурсии мы оба избавлены. Фух, — он делает вид, что вытирает со лба выступивший пот. — Выбирай свой яд, — предлагает он, указывая на разномастные хрустальные сосуды: почти все наполнены чем-то янтарным и сорокаградусным, и лишь вино выделяется цветом разбавленной крови. — Не, сэнк ю соу мач, мой организм не помойка, — говорит Кенма, даже не пытаясь добавить в свой английский немного английского. — Я травлюсь только элитной дурью. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Дважды, трижды, стожды в день. Внутривенно. — Это у нас запланировано на вечер, — кивает Синьюэ, наполняя бокал для себя. Виски, бренди, скотч, бурбон — Кенма не различил бы их ни на вкус, ни на запах, но Гао прокручивает в пальцах стакан и пригубляет напиток так, словно с закрытыми глазами помимо бренда назвал бы ещё и срок выдержки. — Слышал, ты у нас проездом и направляешься в Макао, так что по казино я тебя не поведу, чтобы не пресытился раньше времени. Для особых гостей отец обычно снимает на ночь музей и устраивает там VIP-банкет, но, полагаю, ты не слишком-то интересуешься историей? — Вообще-то… — Кенма ёрзает в своём кресле — Куроо снова включил вибрацию, причём и режим ещё какой-то новый выбрал, особо дребезжащий. Виртуоз, хули. — Мне нужна услуга. Не «Я хотел бы попросить…» или «Не мог бы ты оказать…» — нет, формулировки в их деле крайне важны. — М-м? — Синьюэ заинтересованно вскидывает бровь, расслабленно опираясь задницей о край стола. Его поза непринуждённая и властная, и всё же в ней не хватает особого сорта блядства. Он полусидит на столе как человек, которому этот стол принадлежит. Не как разъебучее чудище, по образу и подобию которого создавалась тьма, клубящаяся у резных дубовых ножек. В его вальяжности расчёт и сила, а не хтонические инстинкты. Это другое, другое, совсем другое. — Музей департамента исправительных услуг Гонконга. Хочу его завтра на весь вечер и ночь. Никаких охранников, никаких вопросов. Сможешь? Куроо Тецуро ухмыльнулся бы навылет и спросил: «А что мне за это будет?» Гао Синьюэ хмыкает и улыбается: — Считай, уже сделано. Говорить, что у него есть связи с правительством Гонконга было бы опрометчивым. Это у правительства Гонконга есть связи с ним. Кенма кивает, принимая одолжение не как подачку, но как сувенир. Что-то вроде блокнота и ручки, выдаваемой участникам конференции: «Встретимся в следующем году!» — Так что у нас за программа? — спрашивает Кенма, игнорируя возбуждение, которое Куроо призывает, как змею из кувшина своей вдохновлённой игрой на дудке: нота вверх, нота вниз. Марш выходит похоронно-свадебным, душевным. Удушающим. Рабы Тима Бёртона лепили кукол из «Трупа невесты», думая исключительно о синяках Кенмы, оставленных Куроо Тецуро. — У моей хорошей подруги сегодня открытие выставки в галерее, после будет афтепати для своих, — Синьюэ снова отпивает из своего бокала — без жадности, лишь касается напитка губами. — Ого, — без эмоций за холодным тоном выдыхает Кенма. — Что, даже никаких расчленений с кормёжкой пираний? Никакой рулетки на отрезание пальцев? Ни даже старой доброй человеческой охоты в загородном поместье? — О, это было на прошлой неделе, — отмахивается Синьюэ. — Знал бы, что тебе такое нравится, подправил бы расписание. Он улыбается — и шрам на его губе растягивается, портя симметричное лицо. «Блять, — думает Кенма с сожалением, — у него есть чувство юмора». Он не собирался испытывать к гонконгским партнёрам ничего, кроме отвращения и опасения. Так было бы проще. — И что за выставка? — спрашивает он, косясь на Кейджи — ну, хоть кому-то эта художественная поебень придётся по вкусу. — Современное искусство, — говорит Синьюэ и смеётся, заметив, как искорёжилось лицо Кенмы на первом же слоге. — Знаю, знаю. Но, поверь, это будет настолько плохо, что даже хорошо. Выставка называется «Под панцирем капитализма». И это девяносто восемь экранов, каждый из которых показывает смерть черепахи. Под звуки, записанные в «Макдональдсе» в течение сорока восьми часов. Кенма дёргается — и Синьюэ интерпретирует его жест, как разряд шока, даже не подозревая об истинных причинах внезапных судорог. Куроо Тецуро, мать его. «Куроо Тецуро и двенадцать режимов вибрации». Заключительная часть всемирно известной серии книг для детей и подростков. — Талантливая у тебя подруга, — бормочет Кенма, жалея, что отказался от выпивки. Возбуждение бы смазалось, растворилось мякотью, не трепало бы его нервы порывами жаркого пустынного ветра. Змеи и дудки. Ага. — Она идейная, — говорит Синьюэ, и в его взгляде проскальзывает что-то терпкое, кофейное — заряжает энергией, но оставляет после себя горький привкус. Кенме знакомо это выражение: так Акааши смотрит на Бокуто, так он сам глядел вчера на точку прицела на своей груди. — Пытается изменить этот мир. — Как и ты, — хмыкает Кенма саркастично. Лицо Синьюэ застывает на секунду, и в тёмных глазах появляется стальная решимость — лезвие, безжалостно отрезающее чувство вины. И это Кенме тоже знакомо. — Дай угадаю, ты проспонсировал эту выставку на деньги, полученные с продажи наркотиков и оружия? Одной рукой вырезаешь конкурентов, а другой спасаешь черепах? Многозадачно. Кенма краем глаза замечает, как напрягается Акааши: наверняка осуждает его за столь опасные заигрывания со здравым смыслом. Просчитывает варианты для немедленной эвакуации, в случае если на жестокость Гао окажется таким же легкоподъёмным, как и на смех. Но Синьюэ лишь улыбается — и снова ни капли лжи. Это непривычно. Неправильно даже. — Я не пытаюсь сойти за порядочного человека, Козуме, — говорит он. — Но не вижу смысла собственному лицемерию мешать порядочным людям заниматься своим делом. Буду ли я ворочаться без сна из-за черепахи, подавившейся пластиковой трубочкой? Нет. Но Цзиньцзинь будет. А мне нравится оставаться единственным, кто тревожит её сон. — Она знает, кто ты? — Кенма и сам не понимает, зачем спрашивает. Не его это дело. Уголовное, угловатое, многоугольное. И за каждым углом поджидает шайка головорезов. — Может, догадывается, — пожимает плечами Синьюэ, и Кенма неуютно ёжится, вдруг почувствовав связь с глупой черепашьей дурёхой — там, где не должно было быть и ниточки, натягивается канат. По нему могли бы пройтись акробаты — вот до чего он крепок. На нём даже вздёрнуться можно, если затянуть потуже. Он представляет, как идиотка Цзиньцзинь тает под ласковым взглядом второго самого опасного человека в Гонконге. Как сжимается её сердце от ассиметричной улыбки. Как она лежит ночами, глядя в потолок, и вместо черепах и трубочек судорожно думает: «Кто ты? Кто ты? Ну кто же ты?..» — И ты не боишься, что она узнает? — Я боюсь, что узнают о ней, — Синьюэ склоняет голову набок, как бы спрашивая: «Знакомая история?» Кенма молчит. У их историй один сеттинг, но разные концовки. Они написаны одними и теми же чернилами, но если автор Синьюэ томно вздыхает, запивая очередную главу и разбавляя ви́ски льдом, то его автор тушит о страницы окурки, истерично смеётся и разбавляет виски́ пулевыми. — Место рядом со мной самое безопасное во всём Гонконге. Ровно до тех пор, пока нет. — Стало быть, я выбрал удачную компанию на вечер. — Ты даже не представляешь, — смеётся Синьюэ, но через мгновение его смех затухает, а голос становится серьёзным. — Вообще говоря, я бы не советовал тебе здесь задерживаться и разгуливать по ночам в одиночестве, — он кидает взгляд на Бокуто и Акааши, будто прикидывает, сколько секунд форы они дадут Кенме в случае нападения. — Сиян Хун и Таопьен не слишком-то рады нашему сотрудничеству. Другие группировки. Кенма знает о них не так уж и много. Помнит, что у «Драконов» с ними перебойное мордобойное перемирие, всплывшее из пролитой крови. Босс рассматривала их кандидатуры, когда искала поставщиков из Гонконга, но в итоге отмела как слишком непредсказуемых и ненадёжных. «Их организации ещё молоды, — сказала она. — Пубертатный период и бушующие гормоны, я не собираюсь в это ввязываться». — Ты ведь привёз с собой только этих двоих? — Синьюэ кивает на его телохранителей. Кенма не спешит отвечать. «Не обижай меня доверием». — У меня есть козыри в рукаве, — в конце концов отзывается он. «И снайперы на крышах». — Оставь козыри для Макао, — советует Синьюэ добродушно, закрывая тему. Он обходит стол, достаёт из ящика бумаги и выкладывает их перед Кенмой. Три тонких подшитых папки с аккуратными закладками на нужных страницах. — Предлагаю разобраться с работой сейчас, чтобы потом не отвлекаться от… созерцания прекрасного, — усмехается он. — Ну что, готов обсудить будущие проекты? Кенма подавляет вздох, пододвигаясь ближе. Вибратор внутри подозрительно затих — не к добру… — Покончим с этим, — кивает он. — И не дай бог хоть в одной из этих папок не будет проекта охотничьей усадьбы. Каждому постояльцу в подарок каннибальская кулинарная книга «Пальчики отстрелишь — пальчики оближешь». — И как мы назовём эту усадьбу? — губы Синьюэ растягиваются в обещании долгого и плодотворного сотрудничества. — «Засадьба». — А ты мне нравишься, Козуме. — Это ты зря, — говорит он. — Предыдущего человека, которому я нравился, мой телохранитель выкинул из летящего самолёта. Синьюэ смеётся, уверенный, что это очередная шутка.