Энтропия

Будет двое нас после стольких зим, после стольких вьюг. Перекрестье слов, перекрёсток снов и скрещение рук. Будет двое нас после молний, гроз, ливней и огня. Кто увидит — пусть не отводит глаз, чтобы всё понять. Держи свою погибель при себе. Не отпущу — и ты не отпускай. Нет времени противиться судьбе, Нет времени опять тебя искать.

Кенма прощается с ним на следующий день, ближе к пяти вечера, истощённый и истаскавшийся. Встреча раскладывается математически: девяносто восемь мёртвых черепах, пять коктейлей, одна таблетка экстази, четыре оргазма, семь часов беспробудного сна, один утренний приступ, ноль сообщений от Куроо Тецуро. Ноль Куроо Тецуро в живом или неживом обличье. Ни плоти, ни крови. На вечеринке после выставки Кенма высматривает его в каждом официанте, в каждом подпирающем стену силуэте, но никто из них не подходит ни по описанию, ни по повествованию, ни по рассуждению. Проснувшись, он собирает себя по кускам. С памятью о прошлой ночи приходится поступить так же. Он помнит её урывками, ошмётками. Помнит, как шипела под языком таблетка и как удары музыки бились в нём вместо сердца, которое почему-то сползло ниже, ниже, ниже. Помнит, как сидел на балконе, кончив и кончившись, и как Бокуто рядом играл в Gardenscapes и говорил что-то про починку камина. Помнит, как утром Кейджи затащил его под холодный душ, и как потом гудел фен, пока он ворчал: «Отъебись, отъебись, я просто хочу спать». К сожалению, он помнит ещё и то, как пьяным полез к Синьюэ с требовательным допросом: «Ты знаешь Куроо Тецуро? Знаешь?», и тот смеялся и спрашивал: «Это какой-то исторический персонаж?» «Да, да, — говорил он. — Доисторический». К полудню он привёл себя в порядок и, не заблудившись в резиденции Гао лишь благодаря Акааши, отыскал Синьюэ в столовой. Они вместе пообедали и приняли в его кабинете юристов, чтобы обсудить новый проект уже с ними: вчера они набросали план создания онлайн-платформы, решив сосредоточиться на криптовалютном букмекерстве. Оба согласились, что пора за ручку вводить Некому и Хэ Шен Лун в мир высоких технологий. Счастливая семья идёт навстречу будущему по дорожке из красных, красных-красных кирпичей. Когда с работой было покончено, Синьюэ сообщил, что в музее пыток уже всё готово: он закрыт для посетителей, камеры выключены, а охранники на входе предупреждены о визите. «Назови им моё имя — они пропустят тебя и уйдут до утра». И теперь Кенма едет в музей департамента исправительных услуг Гонконга, бездумно прокручивая вибратор в кармане — после четвёртого оргазма вчера ночью он его вытащил, но кровь вздыбливается в нём кипятком всякий раз, когда Куроо напоминает о себе: иногда он что-то наигрывает, иногда, кажется, издевается морзянкой, но Кенма её не знает. Сейчас и вибратор, и телефон молчат. Наверняка Тецуро занят, выслеживая его по всему Гонконгу: «Найди меня после». Завтра день рождения Бокуто. Утром они отправятся в Макао, откуда отчалит их плавучее казино. Придётся побыть пай-мальчиком: никакой выпивки, никаких выходок, никакого Куроо Тецуро. Бокуто должен быть абсолютно спокоен и свободен. Акааши должен быть рядом с Бокуто. Они проведут этот день втроём, проведут его безвыходным выходным, проведут его в нейтральных водах их растёкшейся, вышедшей из берегов жизни. А потом они вернутся домой. Они вернутся домой. Но пока… Пока у него всё ещё есть вечер в музее пыток, который с таким же успехом могли бы назвать музеем Куроо Тецуро. — Когда он придёт? — спрашивает Кейджи, когда они, отпустив охрану, проходят внутрь. Снаружи здание музея похоже на полицейский участок или пункт береговой охраны: строгие панели отделки, простые формы, флаги и гербы. Атмосфера внутри не слишком-то отличается. Небогатая коллекция экспонатов выставлена в аккуратных рядах застеклённых шкафов. Кенма решает осмотреть её позже, вместе с Куроо. — А я ебу? — бурчит он. Кейджи располагается за стойкой информации, бережно отставляя в сторону старенькую клавиатуру, убирая в ящик стола блокнот. Уходя, он вернёт всё на свои места в точности до миллиметра. — Вы не договаривались о времени? — Да мы и о месте встречи не болтали. Это работает не так, но Акааши не поймёт. Ни в один из его графиков, ни в одну из таблиц с расписанием не влезет концепция Куроо Тецуро. С ним не договариваешься заранее — его призываешь, как древнего демона, и ждёшь, пока он откликнется на зов. На алтаре приносишь кровавую жертву — гордости ли, принципов ли, логики. Кенма свою цену уже заплатил, и теперь в его груди бьётся кое-что похуже сердца. — И мы просто будем тут торчать всю ночь, дожидаясь его? — спрашивает Бокуто, разглядывая ножи и непонятные палки за стеклом. На том же стеллаже выставлены и другие случайные на первый взгляд вещи: позолоченная клетка (подчёркнуто бесканарейная), какой-то пропеллер или винт, совок и зольник. Кенма не уверен, что хочет знать, как всё это связано с пытками и исправительными, кхм, услугами. — А если он не придёт? Акааши хмыкает. Разумеется, придёт. Или Куроо Тецуро, или конец света — другого не дано. Может, они явятся рука об руку, как влюблённые. Будет ли Кенма ревновать?.. — Если не придёт — значит, сдох, — дёргает плечом Кенма. — Вас бы это порадовало? — любезно интересуется Акааши. Между слов читается намёк: «Потому что я могу это устроить. Одно ваше слово…» — Не так, как тебя бы порадовало, явись сюда Коноха… — тянет Кенма. — Да хватит уже об этом Конохе! — неожиданным громом раскатывается Бокуто. Он круто разворачивается, под его густыми бровями пылает возмущение, жгучая досада. — Коноха то, Коноха сё… Уволь его! — не то требует, не то умоляет он. Надувает щёки, скрещивает руки на груди. Разве что ногой не топает, как дитё в магазине игрушек. — Это будет лучшим подарком на день рождения. — Если я его уволю, бедняге будет нечем платить за аренду… — вздыхает Кенма. Телефон в кармане вибрирует, и приходится сдерживать себя, чтобы не отбросить конец мысли в сторону: неважно, неважно, пошёл Коноха нахуй, какое кому до него дело, когда тут сообщение от… — А я ведь не могу выкинуть на улицу дорогого друга Акааши? Конечно, нет. Поселим его в нашем доме, выделим свободную гостевую… Или не стоит, а, Кейджи? Пустишь Коноху в свою постель. Согреешь холодной ночью, утешишь после несправедливого увольнения. Бокуто сердито рычит на потолок и, крепко сжав кулаки, уходит в подсобку, драматично хлопнув дверью. Переборщил?.. — Ну и зачем? — поднимает бровь Акааши, холодно глядя на Кенму. Тот хрустит челюстью, чуть её не вывихнув, кривясь от мерзкого чувства вины, сворачивающегося кровью в щеках, ползущего по шее к лопаткам. Сообщение Куроо Тецуро ждёт ответа у него в кармане, но под свежующим взглядом Акааши Кенма не смеет его проверить. — Мне снова разбирать ваш бардак? — спрашивает Кейджи, указывая на хлопнувшую дверь. — Или вы наскребёте по сусекам совесть и всё уладите сами? Кенма показывает ему средний палец и идёт к подсобке. Замирает, раздумывая, стучать или нет, но в конце концов просто прокручивает ручку и заходит. Бокуто, понуро сгорбившись, стоит в углу, разглядывая этикетки моющих средств. Оглядывается на него, но, поняв, что это не Кейджи зашёл его проведать, поджимает губы и отворачивается. Кенма закатывает глаза. Десять, девять, восемь… Ладно. Окей. — Ты ведь в курсе, что я просто шучу? — говорит он, подходя ближе. Опирается плечом на прикрученный к полу шкаф. Пинает носком кроссовка ботинок Котаро. — Угу. — И хули тогда сцены устраиваешь? Би-и-ип. Неверный вариант. Нельзя с ним так. Не таким языком. Но Кенма другого не знает, не умеет он, как Кейджи, находить в себе мягкость, мякоть ножом выколупывать, подавая на стол. Полное, блять, гуакамоле. Кушайте на здоровье. — Слушай, — вздыхает он. — Я видел Коноху раза два от силы. Акааши — чаще, но только потому что он координирует потоки моих финансов. Между ними ничего нет и не может быть. Тайна раскрыта, дело подшито. Всё, ему можно идти? — Как и между нами, — тихо бормочет Бокуто. Ага. О как. — Ну, с Кейджи. Не с тобой, — зачем-то уточняет он, и Кенма с непроницаемым взглядом хватается за грудь. — Сердце мне разбиваешь, — сухо говорит он, выуживая из Бокуто робкую улыбку. Так-то лучше. Он мнётся, не уверенный, стоит ли озвучивать следующую мысль. Но Котаро смотрит своим щенячьим взглядом — не дворняжка, выкинутая на улицу, а породистый избалованный ретривер из тех, что продаются по штуке баксов вместе с паспортом и родословной. Из тех, которых рука не поднимется ударить, голос встанет в горле комом при любой попытке накричать. — Так будет не всегда, — говорит Кенма. Слова оставляют на языке мерзкое послевкусие протухшей надежды. У неё недавно — на днях буквально — истёк срок негодности. — Нет? — Нет. Только пока вы мои телохранители. — Но мне нравится быть твоим телохранителем, — упирается Бокуто. Ну же, думает Кенма. Не бодай руку, которая пытается тебя погладить. — Ага, — кивает Кенма. — Но когда-нибудь вам придётся уйти на пенсию. — Я не хочу ждать ещё семьдесят лет… Кенма усмехается, качая головой. Ну конечно же Бокуто собирается и в девяносто живчиком раскидывать его врагов. Которые, судя по всему, будут осадой брать стены колумбария, потому что нет такого сценария, по которому Кенма доживёт до старости, тем более такой глубокой. Глубинной, голубиной — лавочка и хлебные крошки. — Когда-нибудь Босс передаст компанию мне, — говорит Кенма, понижая голос до тайного, интимного шёпота, и Котаро доверчиво подаётся вперёд. Он ведётся на его нехитрые уловки с такой очаровательной готовностью, что Кенме почти стыдно. — И я планирую сделать так, чтобы телохранители мне больше были не нужны. — Ты хочешь всех… — глаза Бокуто в ужасе расширяются. Он проводит ребром ладони по горлу, высовывая язык: команда «Умри!». Молодец, хороший мальчик, держи вкусняшку. Хороший мальчик, послушный мальчик… Нет, нет, не сейчас. — Наоборот, — поправляет Кенма. — Хочу медленно и нежно вдолбить Некому в рамки закона. Будь здесь Кейджи, он бы саркастично хмыкнул. Понял бы сразу, насколько невозможна эта идея. Кровь, проливаемую веками, не смыть шлангом с заднего двора. Если она направится в водосток, не пройдёт и дня, как Пеннивайз в компании черепашек-ниндзя начнут долбить швабрами в потолок: «Вы там сверху совсем охуели, мрази?» Протечка. Потоп. Остановите насилие. Их враги, как бешеные крысы, прячутся по всему Токио, и, стоит Некоме убрать ловушки и позабыть о пополнении запасов яда, они волной поднимутся из канализации, полезут из каждого подвала, каждого погреба. Кенма может хоть трижды переобуться, пожать руку налоговой и получить от мэра в подарок золотые ножницы, чтобы резать ленточки на открытиях, — это ничего не изменит. Однажды ослабив хватку, он потеряет каждый из поводков, натянутых на глотках конкурентов. Когда-нибудь, возвращаясь домой после заключения самой законной сделки с самыми законными партнёрами, он так и не дойдёт до входной двери. Конохе из бухгалтерии придётся вписать в отчёт о прибыли ещё одну графу. Заработано: миллиард иен, положительная репутация, пуля в затылок. Потрачено: да. Но Бокуто необязательно знать об этом. Он умеет верить — и Кенма не станет чинить ему препятствия. «Я не пытаюсь сойти за порядочного человека, Козуме. Но не вижу смысла собственному лицемерию мешать порядочным людям». В конце концов, он не то чтобы соврал. Когда-нибудь он избавит Бокуто и Акааши от участи быть его телохранителями. Скоро, уже совсем скоро. Добровольно-принудительное заявление об отставке. Или — как знать — Куроо Тецуро. — Но мы всё ещё будем работать на тебя, да? — спрашивает Бокуто, явно приободрившись. — Ага. Акааши будет моей секретаршей, у тебя будет свой караоке-бар. Ты уже придумал ему название? — он переводит тему, как часы. Летнее время, солнце-море-пляж. Зима во взгляде Бокуто кончилась и растаяла. Кенма помнит, что в прошлый раз в названии караоке было что-то о терновнике, но это ведь Котаро: у него семь пятниц на неделе, пятьдесят суббот, три сотни воскресений. Его неделя длится восемь тысяч световых лет и кончается где-то в другой галактике. — А то! — его улыбка излучает смертельную дозу радиации, и Кенма греется в ней, как в сраном джакузи с серной кислотой. Немного щиплет. — «Кара Окей»! Или, нет, «Are you okay, Kara?» Нам нужно срочно записать ремикс той песни Майкла Джексона! — Дедлайны горят, — подтверждает Кенма серьёзно. — Давай, вали к Кейджи придумывать слова. И про интерьер не забудьте. Фирменные коктейли. Форму сотрудников. — О! Было бы круто, если бы они все ходили в гриме зомби, да? — Охуенно круто, — подтверждает Кенма, распахивая перед ним дверь подсобки: «Гулять!» Бокуто вылетает оттуда стрелой, несётся к Кейджи, чтобы поскорее обсудить идеи. Славно. Он не облажался, ведь так? Исправил. Всё в порядке, всё у них будет в порядке. Kenma, are you okay? Are you okay, Kenma? Окей от Токио до Гонконга. Окей до Урана и обратно. Он наконец-то достаёт телефон. [Найди меня ;)]. Прятки? Теперь они играют в прятки, серьёзно? А что, догонялки уже устарели? Из них они уже, видимо, выросли. Кенма выходит из подсобки, давая знак Акааши, чтобы не следовал за ним, и отправляется на поиски. Кто не спрятался… Он проверяет вылизанные уборные, служебные помещения, тёмные углы. Ему не нравится эта игра: в голове то и дело возникает образ кухонного шкафа, детских рук, сжимающих баночку маринованного имбиря. «Сиди тихо-тихо, как мышонок». Кенму подташнивает от навязанной роли кота. — Куроо, — раздражённо зовёт он — громким шёпотом, злым секретом. — Заебал. Выходи давай. Тишина. Разумеется, Куроо Тецуро не собирается облегчать ему задачу. Кенма проходит мимо инсталляции: «Заключённый в естественной среде обитания». На всякий случай тычет манекен пальцем в щёку: нет, не тот. Следом за парой зарешеченных каморок начинается ряд закрытых камер. Карцеров? Одиночек? На одной из ручек тяжёлых железных дверей — узкий прищур окна, выдвижной поддон для еды — кокетливо насажен носок. Жёлтый, в узоре из перчиков чили и с надписью «Extra spicy». Кенма никогда не жил в общежитии, но значение «кода» ему известно. Что-то вроде таблички «Не беспокоить» в отеле с поправкой на бедность и шаболдаж. Что ж. Секса в тюремной камере у них ещё не было. Он достаёт из кармана вибратор, кладёт его на поддон, задвигает. Тишина. Куроо Тецуро — если он вообще там — двигается бесшумно. «Тихо-тихо, как мышонок». Нет, нет, он опасный хищник, напоминает себе Кенма. Его тишина абсолютно другого рода, вида, семейства. Он таится не от страха — какой там страх? Страх Куроо замаринован в стеклянной банке с оторванной этикеткой. Не проходит и минуты — поддон выдвигается снова. На вибраторе теперь красуется кривой смайлик. Он там. Тецуро там. Сердце сжимается до размера дрожащей красной точки прицела, в голову ударяет лёгким головокружением. Кенма не улыбается, но мог бы. Где-то там, где заканчивается неделя Бокуто, где ром плещется в кокосовой скорлупке, где за дверью простыни с тиграми, а не тюремная камера, — он улыбался бы как полный идиот. А здесь и сейчас он сжимает губы, как идиот неполный. Неполноценный. — Заключённый Куроо Тецуро! — выплёвывает он твёрдым, рявкающим басом — и слышит удивлённый смешок по ту сторону двери. — Сэр! Есть, сэр! — подыгрывает Куроо. — На выход! — Шманать будете, мистер сэр? — Тецуро толкает дверь и опирается плечом на косяк, но под строгим взглядом Кенмы задорно выпрямляется по струнке. — Я чист! Мне подкинули! — Руки на стену! — командует Кенма, и Куроо разворачивается, прислоняясь щекой к пожелтевшей побелке, ладони над головой. Он призывно выпячивает зад, повиливает им, прикусывает губу: — Обыск с пристрастием? Кенма похлопывает его по плечам, груди, бокам — и разыгрывать этот фарс становится всё труднее. Приходится практически вжаться в спину Куроо, чтобы прощупать его спереди, и в какой-то момент Кенма ловит себя на том, что на реализм в порносценке ему уже плевать. Хочется задержаться вот так, уткнуться лбом между его лопаток, обвить руками талию и… И что? Стоять в обнимку с Куроо Тецуро? Нет. Они никогда не обнимались. Никогда не будут. Его ладонь спускается ниже, ощупывает карманы: там телефон, сигареты, зажигалка, пульт от вибратора, презерватив и смазка… Но Кенма изымает лишь вечный маркер и оглаживает стремительно наливающийся твёрдостью член. — Это пистолет, сэр, — говорит Куроо. — Лучше бы вам его достать и разрядить. — Развернись. Выходит не приказом. Шёпотом. Жалкий, какой же он жалкий. Куроо поворачивается, и взгляд Кенмы падает на очередной дебильный принт его футболки: «I wish aliens were real». Он зубами срывает колпачок с маркера, приписывает «it». — «Хотел бы я, чтоб итальянцы были реальны»? — уточняет Куроо с усмешкой. — Ты когда-нибудь видел итальянца? Куроо задумывается. — Пожалуй, нет. Кенма многозначительно поднимает брови. — Но твой спеллинг хромает, — Куроо указывает на «е» там, где должна быть «а». — Настоящие мафиозники не подчиняются правилам, даже грамматическим, — глубокомысленно изрекает Кенма, выдерживая насмешливый взгляд Куроо. А в следующую секунду они уже целуются. Двумя широкими шагами Тецуро отодвигает его к стене, поднимает под бёдра — и Кенма стукается о твёрдую поверхность лопатками и затылком. Такой удар мог бы выбить воздух у него из его лёгких, если бы он там был. Но там лишь запах Куроо, против законов физики распространяющийся в пустоте. Он пахнет улицей и сигаретным дымом, высотными крышами, падением в пропасть. Он и целует его так же. Когда они отрываются друг от друга и Кенма снова чувствует под ногами опору, Куроо убирает руки с его тела. Тело не особо этим довольно. — Значит, ночь в музее? — Тецуро улыбается, и в его улыбке есть что-то от хруста льда под ногами: не когда стоишь над застывшим озером, а когда лужа покрыта тонкой корочкой и тебя пропускают вперёд: «Давай, ты же хочешь. Я знаю, как тебе это нравится». — «Ночь в музее 4: проклятье Куроо Тецуро», — кивает Кенма. Хр-русть. Улыбка Куроо надламывается, расползается трещиной шире. — Забавно, что из всех музеев Гонконга ты выбрал именно этот. Уверен, криминальным психологам было бы о чём посудачить. Что-то о преступниках, которых подсознательно тянет к наказанию… Что-то о пропащих, которых подсознательно тянет к пропастям. — Сексологи бы тоже не скучали, — отзывается Кенма, указывая взглядом на оставшийся за спиной зал с выставленными напоказ наручниками, плетями и масками позора. Взгляд Куроо тяжелеет и, помолчав друг в друга, они не сговариваясь идут к упомянутой части выставки. — Богатый ассортимент у вас, — Тецуро обводит взглядом экспонаты, будто пришёл не в музей пыток, а в секс-шоп. — Может, поможете мне определиться? Снова ролевая игра? Ладно. Пускай. В конце концов, в костюмах и впрямь безопаснее. Если они их снимут, что останется? Кем они будут, если прекратят притворяться охранником и заключённым, продавцом и покупателем, жертвой и палачом? Если перестанут быть Козуме Кенмой, наследником мафии, и Куроо Тецуро, его обещанной погибелью, — кем они будут? Друзьями? Любовниками? Какая глупость. — Вы ищете что-то конкретное или просто хотите разнообразить вашу половую жизнь? — спрашивает Кенма, опираясь на дыбу, как на магазинную стойку. — Если бы я хотел разнообразия, то пошёл бы в магазин кроватей. Видите ли, у моего партнёра весьма специфические вкусы. Если секс не приправлен смертельной угрозой, ему становится скучно. — Звучит, будто ваш партнёр — тот ещё уёбок, — хмыкает Кенма и, не позволяя Куроо вставить и слова, выходит из-за «стойки» и начинает показывать «ассортимент». — Однако вам повезло, вы обратились как раз по адресу. В нашем магазине традиционных интимных игрушек вы найдёте всё необходимое для приятного и полезного времяпрепровождения. — Полезного? — Куроо сдерживает смех, но старательно отыгрывает роль. — Разумеется. Минздрав рекомендует. Наши плети сделаны из натуральной кожи тибетских буйволов и освящены буддистскими монахами. А данная анальная груша, — он указывает на заржавелый пыточный инструмент, призванный разорвать кишки жертвы острыми лепестками, раскрывающимися от прокручивания винта, — выкована из лечебной меди и идеально подходит для профилактики рахита и эпилепсии. И, конечно же, я советую вам присмотреться к нашему распятию, — он подходит к Х-образному приспособлению в человеческий рост. — Отборная древесина, вымоченная в травяных настоях, покрытая противозанозным лаком. Закреплённые руки вытягивают позвоночник, жёсткая опора выпрямляет осанку. Крайне полезно для спины. — Вот как? — Куроо заинтересованно хмыкает, ведёт пальцами по столетнему дереву. — Боюсь, я не совсем понимаю принцип работы. Может, небольшая демонстрация развеет мои сомнения? Он делает шаг к Кенме, лёгким движением скидывает с его плеч хаори — ткань с тихим шорохом падает на пол. Кенма сглатывает, глядя, как пальцы Куроо развязывают пояс его штанов. Он позволяет раздеть себя в напряжённом молчании. Тецуро толкает его к распятию, закрепляет запястья, опускается на колени, чтобы затянуть ремни на щиколотках. «Сейчас он бы тоже мог меня убить», — думает Кенма отстранённо. Обнажённый, скованный, лишённый дара речи. Бокуто и Акааши далеко, за коридорами и стенами, не успели бы прибежать на его крик в любом случае, но он бы и не стал звать на помощь. Собственный вес тянет вниз, и ремни начинают ощутимо сдавливать руки, в плечах появляется ноющая боль. Куроо ведёт языком по его бёдрам. Укус, другой. Кенма резко выдыхает, выгибаясь ему навстречу. Игра закончилась. — Молчи, — говорит Тецуро, и Кенма слушается. Он куда-то уходит, возвращается с вибратором и, сначала зачем-то коснувшись пальцами губ Кенмы, заставляет его открыть рот и принять игрушку. Гладкость резины на языке мешается с этаноловым, едким вкусом маркерной ухмылки. Куроо поднимает с пола широкий тканевый пояс и завязывает ему глаза. Лучше бы и впрямь убил. Темнота разливается по венам густым возбуждением, боль ползёт от плеч к лопаткам, опускается ниже. Кенма слышит, как щёлкает замок, — Куроо взломал один из шкафов? Что он возьмёт? Кенма замирает, предвкушая удар, зажим, ожог — что угодно. Но из всех орудий пыток Куроо выбирает худшее. Он целует его шею. Мягко и бессмысленно. Без языка и зубов, просто долгое касание тёплых губ. Кенма мычит, стряхивая его нежность, ёжась от неё, закрываясь, втягивая голову в дрожащие от напряжения плечи. Усмешка. Следом за поцелуем шеи касается металлический холод. Лезвие гладит кожу в опасной близости от артерии — плашмя надавливает на неё, заставляя Кенму замереть. Кинжал? Нож? Клинок? — Не двигайся, — шёпот Куроо оказывается ближе, чем он представлял. Дыханием ложится на его щёку. Кенма сжимает зубы на игрушке, чувствуя, как по подбородку стекает капелька слюны — Тецуро вытирает её пальцем. Лезвие скользит по его груди, щекочет живот, дразнит чувствительную кожу бёдер. — Мх-м, — вырывается нетерпеливое, дрожащее в горле. — Нет. Я говорил, что не буду портить твоё тело, — Кенме чудится холод в его голосе, не злость, но какая-то досада. «Тогда зачем вообще взялся за нож?» — раздражённо думает Кенма. Если бы Куроо просто нажал чуть сильнее, если бы позволил заточенному краю вспороть кожу, если бы по его бедру потекло горячее… Он представляет, как кровь струится к колену, невесомо лаская, облизывая его кожу, как к голени она, уже остывшая, обвела узором костяшку на щиколотке, как он услышал бы звон первой упавшей капли… Кенма выгибается, разминая спину и плечи, заставляет скопившуюся там, застывшую боль разныться, иголками пройтись по позвоночнику. Лезвие предупреждением ложится на грудь, вжимается в кожу у самого соска, и Кенме хочется дёрнуться, чтобы прочувствовать, но пальцы Куроо грубо сжимают его мошонку. — Не. Двигайся, — повторяет он и, получив в ответ дёрганный кивок, убирает руку. Щёлкает зажигалка. Кенма вспоминает о сигарете, которую Куроо так об него и не затушил, но обещал, что… «Я запомню. Всё, что тебе нравится. Всё, чего ты хочешь». И следом: «Но мы сделаем это по-моему или не сделаем никак». Сначала ничего не происходит. Кенма не видит пламени, не чувствует его запаха. А потом лезвие, что плашмя прижимается к его соску, начинает медленно теплеть. Когда становится действительно горячо, когда боль вспыхивает, поглощая темноту, и он коротко стонет, запрокидывая голову, Куроо сдвигает огонёк — жар сползает ниже вместе с ним, вновь начинает нарастать. Кенме хочется, чтобы металл раскалился и расплавил его кожу. Чтобы в неё, податливую, как масло, вошёл нож — глубже, глубже, пока лезвие не оцарапает рёбра и не уткнётся кончиком в его сердце. И тогда с каждым ударом оно будет всё сильнее насаживаться на смерть, пока не пригвоздится окончательно. Но Куроо всегда убирает пламя, прежде чем оно станет слишком опасным. Выдерживает грань, которую Кенма так и не научился видеть в жизни. Горячая сталь очерчивает его ключицы, жаром припечатывает мочку уха. Куроо слизывает предчувствие ожога, и его губы кажутся холодными. Когда он достаёт вибратор изо рта Кенмы, тот почти тянется к ним навстречу, но лишь смазанно касается волос. Этого мало. Он уже распалён, уже горит на этом блядском кресте, а Тецуро всё ещё слишком далеко: не вжимается в него голой кожей, не шершавит бинтами, не сдерживает его тело от распада. — Пожалуйста. Сколько раз за последнюю неделю он говорил это слово? Наверняка больше, чем за всю жизнь. Уроки вежливости от Куроо Тецуро. Почасовая оплата, нет, расплата. — М? — тянет он, носом ведя по вспотевшему виску. «Прижмись ко мне. Возьми меня. Сделай что-нибудь близкое». Кенма чувствует, как влажный от его слюны вибратор скользит между ягодиц, входит легко, привычно. Но это не то, этого всё ещё мало. — Нет, я хочу… — выдыхает он, но Куроо включает самый медленный и томный режим, и конец предложения тонет в разлившихся темнотой ощущениях. — Что? «Тебя». Кенма упрямо молчит. Здесь только один правильный ответ: «Хочу, чтобы ты больше не спрашивал». Так они договаривались. Куроо снова отходит — щёлкает очередной замок, потом ещё один, потом зажигалка. Кенма готовится к новому касанию лезвия — может, на животе? Или ниже? Но вместо этого слышит маслянистый, пыльный запах воска. — Свечи?.. — спрашивает он. Откуда здесь вообще… — Домино, — улыбка в его голосе того же жанра, что и нагретый пламенем нож. — Поделки заключённых, воск, начало двадцатого века. Только подумай: век назад кто-то играл в них на сигареты, а теперь они плавятся под моей зажигалкой, чтобы через пять, четыре, три… Кенма втягивает воздух сквозь зубы. Куроо это нарочно. Капля прожигает дорожку на его животе, застывает. Следующую Куроо растирает пальцем, и топкий жар размазывается по натянутой на тазовой косточке коже. Когда воск падает на головку его члена, Кенма закусывает губу, чтобы не вскрикнуть. Боль разливается по стволу — Тецуро заставляет воск непрерывной тонкой струёй ползти вниз, пока его язык безопасной тёплой влагой ласкает член снизу. Вместе с вибратором в заднице это уже слишком, и Кенма кончает, всхлипнув и обмякнув на распятии. Запястья ноют от ремней, плечи сводит судорогой. «Сейчас он меня снимет», — рассеянно думает Кенма, и от мыслей о сильных руках, поднимающих его разбитое тело, к шее приливает жар. Тецуро прикусывает его сосок, оглаживая обмягкающий член — обожжённый приятной болью. Щёлкает кнопка на пульте и… Нет. Он не выключает вибратор. Наоборот, темп нарастает. Кенма вскидывает голову, слепо оглядываясь по сторонам. Какого?.. Он же не оставит его тут в таком виде? Он же не… — Куро? — зовёт он хрипло. От растерянной жалости в собственном голосе становится мерзко. Страшно. И он берёт себя в руки. Он приказывает себе злиться. — Ты, блять, издеваешься? Не смей меня бро… Агх! Слова выбивает из него хлёстким ударом. По бедру и краю ягодицы вспархивает жёсткими крыльями боль — и тут же распаляется колючим удовольствием. Кожа горит, не успевая остыть перед следующим ударом. Грудь. Бедро. Живот. Плечо. Боль с удовольствием взрываются петардами по всему его телу — и у него снова стоит. Второго оргазма достигнуть труднее — до него дольше, дальше, он маячит где-то неизбежностью, но Кенма не уверен, что доползёт, доживёт до финиша. Куроо специально оттягивает его, доводя до грани пропасти, но не давая упасть. Как и с пламенем зажигалки у ножа — он прекрасно чувствует, когда надо остановиться. Удары плети чередуются с укусами, темп вибрации неровно скачет, не давая привыкнуть и встать на колею, ведущую к кульминации. Кенма выгибается, тянется к нему, но так и не может дотянуться. Если бы только Куроо снял его, швырнул на дыбу, намотав волосы на кулак, и трахнул наконец. Если бы только вжался в него своим пахом — даже сквозь штаны… Чтобы Кенма почувствовал, что он тоже возбуждён, что он хочет его так же сильно — блять, с каких пор это вообще важно?.. Если бы только он накрыл его тело своим и поцеловал — Кенма кончил бы в следующую секунду. Но вместо этого Куроо мучает, изводит его ещё долго. Двадцать минут? Час? Два? Время перестаёт измеряться метрономом стрелки, движением планеты вокруг солнца. Его отсчитывают звуки: вздохи, стоны, всхлипы. Его дробят цвета, вспыхивающие под повязкой. Его разжижает молчание Куроо, и оно стекает по животу Кенмы и стынет там воском. Во второй раз Куроо даже не приходится касаться его члена — ни пальцами, ни языком, — чтобы он содрогнулся и рухнул. Запястья и плечи уже не болят, он их попросту не чувствует. Онемело — всё вокруг онемело. Тецуро достаёт вибратор, снимает с него повязку, и полумрак пустого зала кажется ярче полудня. Кенма моргает, тихо выругиваясь. Идиотский принт на футболке Куроо плывёт перед глазами. Он слишком… одет. — Знаете, — говорит он, — вы меня убедили. Прекрасное распятие. Покупаю. Ёбаный в рот… Кенма уже и забыл об их нелепой игре. Он и о чужом городе вокруг забыл. О своём, пожалуй, тоже. Взгляд падает ниже — туда, где отвратительно нетронутая ширинка Куроо натянуто топорщится. Он не кончил. Похоже, даже не касался себя, пока выворачивал Кенму наизнанку: нервами наружу, бронёй внутрь. — Почему?.. — выдыхает он вяло, измождённо, размозжённо. Куроо смотрит вниз. — Как бы тебе объяснить? Когда мужчина возбуждается, кровь приливает к его гениталиям, давление повышается и вызывает то, что мы зовём эрекцией… Кенма смеряет его хмурым взглядом исподлобья. — Не выёбывайся, — с опасной выдержкой предупреждает он. — Ты не кончил. Почему? Куроо опускается на колени, освобождает его щиколотки. — Потому что не начинал? — его улыбка безоружна, безбожна, беззаботна. Список с «без» можно продолжать ещё долго. Проще будет сказать, чего она не лишена. Настолько просто, что у Кенмы неприятно сдавливает грудь. — Так начни, — огрызается он. — Зачем? Ты кончил за нас обоих, разве нет? — и снова. Убери, убери свою блядскую ухмылку или вспори ею глотку наконец. Сделай хоть что-нибудь. — Это простая математика: два оргазма, два человека. Всё складывается. — Так разложи обратно, — Кенма раздражённо дёргает скованными руками — и боль снова тут, но уже не возбуждает. «Или меня, — додумывает он. — Разложи меня». По полочкам. — Почему ты так хочешь, чтобы я кончил? Звучит и впрямь компрометирующе. Почти шантаж. Распластанный, ослеплённый, заткнутый и голый, с ножом у горла он чувствовал себя свободнее, чем в узлах этого вопроса. Кенма дёргает головой. — Я хочу, чтобы ты меня трахнул. Куроо цепко оглядывает его с ног до головы: покрасневшую кожу на рёбрах, припухлость сосков, воск и сперму, застывшие на бёдрах. — Нет, не хочешь, — замечает Куроо. В подтверждение своих слов он дразняще ведёт по его расслабленному члену — и тот даже не дёргается. Сил на возбуждение действительно не осталось, не говоря уже об очередном оргазме. Он выжат до последней капли и одновременно… насыщен, наполнен до краёв. Возникает закономерный вопрос: зачем? Зачем ему, чтобы Куроо кончал? Конечно, посмотреть на то, как он доводит себя, глядя на распятого Кенму, было бы весьма эротично, вот только смысл в такой эротике, если она не послужит прелюдией, не откликнется возбуждением? Если убрать из уравнения физическое удовлетворение, то что останется? Зачем ему это нужно? — Хочу, — упрямо выговаривает Кенма. «А ты?» — В чём, блять, твоя проблема? «Или я тебе больше не нравлюсь?» — Надоели мои «специфические вкусы»? — цедит он сквозь зубы. Злость стучит в висках, дерёт горло, обжигает щёки. — Не хочешь трахать — тогда развяжи и уёбывай. Нахуя ты тогда вообще нужен, если даже… Куроо не даёт закончить — целует, резко подавшись вперёд. Кенма представляет, как кусает его за губу — больно, до крови, отворачивается, сплёвывает, называет ебланом и говорит катиться к чёрту. Представляет и представляет, пока язык Куроо скользит по его губам, раскрывая их без борьбы, без сопротивления. Пока его ладони придерживают за талию, приподнимая, чтобы дать рукам отдохнуть. Пока его член вжимается в бедро Кенмы, но вместо возбуждения отзывается в животе чем-то тёплым и тянущим, другим. — Хочу, — выдыхает он, и Кенма кивает ломано и коротко, не открывая глаза. Потому что, если откроет… — Конечно, хочу. Но мы сделаем это по-моему. «…или не сделаем никак». Снова кивок — и подбородок утыкается в крепкое плечо. Куроо придерживает его одной рукой, другой расстёгивает ремни на запястьях. Большим пальцем растирает колючую немоту, заставляет кровь вернуться к пальцам вместе с иголками и электричеством. Кенма падает на него — и Куроо ловит. Он несёт его куда-то, и Кенма думает: наверное, на дыбу. Она чуть выше письменного стола, плоская и надёжная — на ней как раз будет удобно его трахнуть. Но в зале, наполненном орудиями пыток, Куроо несёт его к единственному, что не имеет к ним абсолютно никакого отношения. К обитой мягким бархатом скамье, поставленной в центре комнаты для уставших посетителей. Он укладывает его не как любовника на постель — скорее, как бессознательное тело на алтарь. Опускается у низкой скамьи на колено, ложится сверху, возвращаясь к губам поцелуем. Они… они ещё никогда не делали этого так. Так… медленно? Так неж...? Нет. Горизонтально. Вот что непривычно и неправильно. Дело вовсе не в том, как Куроо целует его, как не отрывается ни на секунду, чтобы оставить на шее укус или засос, как его пальцы не стискивают запястья над головой, а переплетаются с пальцами Кенмы. — Раздень меня, — шепчет Тецуро, и в его шёпоте нет властного отблеска. Он куда больше общего имеет с «пожалуйста», что так часто срывается с языка Кенмы в его присутствии. Всё ещё непослушные пальцы дёргают край футболки, но Куроо терпеливо ждёт, не помогая. Даже когда голова застревает в вороте, и Кенме приходится извернуться, стягивая ткань, задевая его волосы и уши. Когда Кенма возится с его ширинкой, неуклюже спускает слишком уж обтягивающие задницу джинсы. Когда следом снимает с него бельё и вдруг понимает, что никогда не видел Куроо полностью обнажённым. Он не раздевался перед ним ни в машине, ни в самолёте, ни в кабинке колеса обозрения. На его теле меньше шрамов, чем Кенма зачем-то выдумал ему, дорисовал. В случае с Куроо, правда, это скорее говорит не о малом количестве битв, а большом — побед. Хорошие солдаты получают шрамы, лучшие — остаются без них. Хороший мальчик, послушный мальчик. В животе сжимается, скручивается, когда руки натыкаются на тёплую кожу груди, когда скользят дальше, и под ладонями перекатываются мышцы спины, вздымаются лопатки — Куроо снова нависает над ним, целует. — Обними меня. Вот она. Пропасть, в которую его так и не толкнули. Он сам делает шаг, хватаясь за плечи Куроо и вжимаясь в его тело. Горячий член греет живот, и Кенма отрешённо замечает, что у него самого — как и предсказывал Куроо — не стоит. Возбуждения нет, и нечем прикрыть, замаскировать, спрятать колотящееся сердце, тепло в животе, пьяное головокружение. Куроо чуть отдаляется — наверное, чтобы взять из карманов необходимое, но Кенма с силой надавливает на его спину, заставляя замереть. — Можешь без презерватива, — говорит он тихо. — И смазки. Куроо сначала кивает, а потом качает головой, всё-таки отрывается от него. Одно «да», одно «нет». Возвращается с химически-сладким запахом — не тропический шторм, но, может, субконтинентальная буря. Не презерватив, но смазка. И зачем?.. После вибратора входить было бы легче, а небольшая боль не доставила бы Кенме неудобств — Тецуро же знает. «Но мы сделаем это по-моему». Два пальца сменяются тремя, скользят внутри, растягивая мышцы. Когда Тецуро приставляет ко входу свой член, Кенма чувствует его без преграды резинки — горячую нежную кожу, мучительно медленный толчок. Тецуро целует его, хотя наверняка это неудобно: он выше, приходится согнуться, и Кенма разглаживает пальцами напряжённые контуры его спины. Он ничего не говорит, пока двигается в нём: ни пошлых приказов, ни грязных словечек, ни предостерегающих угроз. Он даже не пытается как-то его раздразнить, возбудить до болезненного истощения, но при этом Кенма не чувствует, будто им пользуются. Вот он лежит, почти без участия, без жгучего ответного желания, без стонов и стояка — разве не должен он ощущать себя надувной куклой, проплаченной шлюхой?.. Но Тецуро целует, плотно сомкнув веки, с какой-то отчаянной тревожностью сдвинув брови. Сжимает его пальцы в своих, чуть ослабляет хватку, чтобы помассировать подушечкой центр ладони, погладить вдоль вен и обратно. Кладёт его ладонь себе на щёку, прижимает плотнее, будто прося оставить там — и Кенма оставляет. «Я просил меня трахнуть, — думает он, тяжело сглатывая, и Тецуро отрывается от его губ, чтобы потереться носом о нос, но потом снова целует, и целует, и продолжает целовать. — А ты что устроил? Что ты со мной делаешь? Чем ты со мной занимаешься?» Хуже всего то, что он знает ответ. В нём нет ничего сложного, в этом ответе. Это просто, как прицел на груди. Как курок, на который Тецуро всё же стоило нажать. Потому что это милосерднее, чем… Правда же, куда милосерднее. Когда темп его толчков ускоряется, Куроо отрывается от его губ, прильнув лбом ко лбу, и вскоре кончает, за миг до этого выйдя из Кенмы. Тот прижимает его к себе, но Тецуро выворачивается и начинает одеваться — быстро, словно куда-то торопится. — Уходишь? — Кенма убеждает себя, что голос его звучит достаточно равнодушно, но поверить до конца так и не выходит. — М? — отзывается Куроо. Слишком коротко, чтобы что-то выдать. Вжикает ширинка, он натягивает единственный носок, потом свои дебильные кеды. Футболку. Кенма садится на кушетке, рассеянно размазывает чужую сперму по дешёвой ткани: всё-таки не бархат, но что-то похожее. Куроо кидает ему одежду — и он тоже одевается. — Ты уходишь? — снова спрашивает он, потому что Тецуро, видимо, решил притвориться, что не услышал. Как же. Доказал уже и не один раз, что услышит и взмах крыльев бабочки на другой стороне океана — тот самый, что сулит торнадо на этой. Куроо наклоняет голову, наклоняет улыбку, будто спрашивая: «А ты хочешь, чтобы я остался?» Слава богу, не произносит этого вслух. Слава богу, Кенме не нужно огрызаться: «Да мне похуй. Вали». — Похоже, что нет, — отвечает Тецуро, и в груди у Кенмы что-то вздрагивает от проскользнувшего удивления на его лице. Он оглядывается, будто пытаясь понять, что ещё здесь можно делать, зачем Кенма не попросил его остаться. Это тоже не про них. Не та история. Они трахаются, а потом расходятся, как в море корабли, нет, как дуэлянты: десять шагов и выстрел в упор. Или девять — и в спину. Нужно что-то придумать. Бросить вызов, или снова нацепить какую-то роль, как маску, или потребовать от него объяснений, поставить вопрос ребром, угрозой, ножом у горла и… — Я вчера ходил на выставку. Что? Нет, зачем он это сказал? Куроо снова демонстративно обводит взглядом музейный зал. — Да у тебя прям культурная программа вырисовывается. — Не, там не музей был. Галерея типа. Частная. Он разучился говорить? Что это за промямленные обрубки предложений? Да что с ним, блять, такое?! Он встаёт, одёргивая край хаори, поправляет ворот водолазки. — Смотрел, как черепахи давятся трубочками и душатся пакетами, — продолжает. Зачем-то. — И всё это под звуки «Макдональдса». — Звуки «Макдональдса»? — смеётся Куроо, и от этого смеха настолько веет обыденной рутиной, что Кенма понимает ужас всех черепах мира, чувствует их предсмертную агонию. Ему тоже нечем дышать. — Что-то вроде: «Свободная касса!»? — Ага. И разговоры в очереди, шорох обёрток, чавканье всякое, — кивает Кенма. Его живот вдруг начинает урчать, и Куроо, с усмешкой вытянув сцепленные в замок руки, разминает поясницу. — Я тоже голодный, — говорит он. И Кенма вдруг с отчаянной ясностью понимает, чем хочет заняться. Он достаёт телефон. Акааши поднимает с первого гудка. — Да? — Эм… — Кенма на секунду теряется, запутавшись во взгляде Куроо — вообще-то, сейчас в нём нет ни сетей, ни ловушек, чтобы так в нём путаться. Он даже не вязкий и не топкий, чтобы в нём застревать. Кенма смотрит на него и вместо неизведанной, апокалиптической тьмы видит… Хах. Они тёмно-карие, его глаза. Как у большинства японцев. Совершенно обычные. Почему он тогда не может, просто не может перестать в них… — Козуме-сан? — голос звучит одновременно из динамиков и из коридора. Похоже, он затупил так надолго, что Кейджи решил проверить, не окочурился ли босс где-то на полпути к завершению мысли. — Всё в порядке? — Ага, — Кенма убирает не нужный больше телефон. Дёргает головой, хотя хочется влепить себе отрезвляющую пощёчину. — Закажи сюда доставку из «Макдональдса». На четверых. — Что-то конкретное или… — Да вообще всё подряд. И побольше. В поддержку местных художников: без умирающих черепах бедняги окажутся на улице. — Как благородно с вашей стороны, — безлико отзывается Акааши, не сводя внимательного взгляда с Куроо. Тот лишь игриво машет рукой ему в ответ. — Я буду бигмак! И чизбургер! И наггетсы с картошкой! — кричит Бокуто — его шаги приближаются, и вскоре взлохмаченная макушка показывается из-за угла. — Привет, — говорит он Тецуро. — И тебе того же тем же местом, — смешливо отзывается тот, будто никогда и не спрашивал о том, в кого из телохранителей стрелять первым. Будто не шутил про татуировку на лбу, если выстрелит кому-то из них в голову. — Принесите стулья, — говорит Кенма, обращаясь в основном к Бокуто, но Куроо уходит выполнять просьбу вместе с ним. — Накроем сто… дыбу, — хмыкает он. За полчаса, пока они ждут доставку, Акааши успевает провести экскурсию по залу, рассказывая про принцип работы пыточных устройств и про китайскую исправительную систему в целом. Бокуто, неусидчиво, но честно дослушав его до конца, вызывается тоже попробовать, но выдумывает факты на ходу, смешит Куроо и захлёбывается смехом сам, теряя нить повествования и начиная снова, уже с другого экспоната и другой ебланской истории. Они достают из шкафа сделанный заключёнными маджонг из потрескавшихся обмылков и даже успевают закончить партию, потому что Тецуро жульничает: незаметно убирает фишки со своей «стены» и подкладывает Кенме. Одна оказывается в правом кроссовке, другая падает за шиворот и сползает по позвоночнику к пояснице, третья скользит в карман. Для этого ему приходится постоянно под каким-то предлогом его касаться, то приобняв, то драматично упав ему на колени во время выигрышного хода Кейджи, то повиснув на нём, якобы чтобы подсказать на ухо верное решение. Когда Акааши с Бокуто уходят принять доставку, Кенма напичкан старыми фишкам до отказа, как какой-то мыльный контрабандист. — Я понял, — говорит Куроо, дождавшись, пока телохранители скроются за углом. — Что ты понял? — бурчит Кенма. — Потому что явно не правила игры. Куроо касается его груди — там, где под ключицей распускается солнце. А потом бедра, обводя по памяти фигуру месяца. — Это. Кенма осторожно кивает, выдерживая его взгляд. — Они славные, — улыбается Тецуро. Да. Славные. — Не смей, — выдыхает Кенма, чувствуя, как сжимается горло. Это не угроза. К сожалению, это не она. — То, что между нами… — он указывает на Тецуро, а потом на себя. — В чём бы ни была причина — реальная причина, Куро, — всей этой хуйни… Их не втягивай. Понял? Они не должны пострадать. Не из-за него. Не из-за них. — Сказал же: понял. Кенма выдыхает. Что-то расплетается, распадается в нём. Что стягивало — больше не тянет. Что сжимало — больше не жмёт. Куроо вдруг подаётся вперёд, накрывает ладонью его затылок и притягивает к себе, но Кенма замирает в сантиметре от его губ. Смотрит в глаза. Тёмно-карие. Они тёмно-карие, теперь он знает. Теперь он может спросить… — Ты убьёшь меня? Куроо моргает — медленно, тяжело. Радужка скрывается за ресницами — затмение, — а когда его веки вновь поднимаются… Зрачки зияют дырами от пулевых. Тьма пульсирует в них, бьётся убегающей кровью, кончающимся временем, растекается, заливая взгляд до краёв. Он целует его вместо ответа. А может, это и есть ответ. Слышатся шаги, запах ментола и улицы отдаляется — Куроо выпрямляется на своём месте, театрально потирает ладони, готовясь к позднему ужину. Запах бургеров и картошки заполняет зал, и Кенма чувствует подкатывающую к горлу тошноту. Шуршат пакеты, Бокуто-то что-то взбудораженно тараторит, Куроо смеётся. Он поднимает глаза и ловит на себе встревоженный взгляд Акааши. «Всё в порядке?» Коротко дёргает головой. В порядке? В каком порядке? Что такое этот ваш порядок? Его диагноз, его жизнь, его всё антонимичны порядку настолько, что простой приставкой «бес» не обойтись. Придётся копнуть глубже — разгром. Ещё глубже — хаос. Ещё, ещё, ещё — энтропия. «Энтропия», — хочется выдохнуть ему, пока Куроо Тецуро распаковывает чизбургер и ест сначала булочки, потом огурцы, потом котлету. Зачем? «Энтропия», — хочется сказать, когда Куроо Тецуро, смеясь, перекидывается с Бокуто картошкой, ловя кусочки ртом. Почему он тут? «Энтропия», — хочется заорать и закрыть уши, заползти под дыбу, стать маленьким и послушным, стать тихим-тихим мышонком, когда Куроо Тецуро запихивает трубочку в стакан с колой и протягивает ему, чтобы чокнуться: «За черепах!» Что он делает? «Энтропия, энтропия, энтропия…» — беспомощно умолять, когда Куроо Тецуро целует его на прощание, и его губы на вкус как кетчуп, мясо и лук. Но он молчит, приберегая стоп-слово на потом, как всегда берёг десятку по шкале от «лёгкий дискомфорт» до «полная дезориентация», когда доктора пытались измерить силу его приступов. Хранил на случай, если станет ещё хуже. Если будет совсем уж невыносимо. Запирая стоп-слово в тот же сейф — «А где бы прятался ты, Козуме?», — где лежит эта чёртова десятка, Кенма вдруг понимает одну простую истину. Даже если бы он когда-нибудь выдавил из себя: «Десять». «Десять, мне плохо, десять, десять, мне слишком плохо, остановите это немедленно, десять, десять, десять, я больше не могу», — приступ бы от этого не прекратился.