Энтропия

Оставайся хорошим мальчиком, Искренним, храбрым, верным идее. Я ведь знаю — уже не спрячешься, И ты всё равно вычислишь, где я. И взгляд, твой ласковый взгляд Обещает вендетту, Прожигает меня, как оспа. Стреляй, безымянный солдат, Пока я одета. Ты не сможешь убить меня после.

В Макао они прибывают утром, и уже к одиннадцати часам всходят на борт «Волны удачи». Кенма морщится от убогости названия, пока Бокуто за его плечом хихикает над вариантами, которые ему на забаву набрасывает Кейджи: «Шхуна "Фортуна"», «Море везения», «Покер-докер»… Гигантская яхта масштабами скорее напоминает круизный лайнер: бассейн с водными горками, четыре ресторана, два казино, мини-океанариум. Все каюты, разумеется, класса «люкс» — на борт нельзя попасть, просто купив путёвку в турагентстве. Несколько сотен анонимных клиентов попадают на эту частную VIP-вечеринку исключительно по связям — тем же, по ниточкам которых расползаются приглашения на закрытые аукционы. Вспомнив о последнем, Кенма нащупывает в кармане алмаз Хоупа, поглаживает пальцем ровные грани, как делает каждый раз, засыпая. Как знать, может, ему не следовало бы держать прóклятую хреновину под подушкой… Может, это она ночь за ночью отравляла его мысли, высасывала здравый смысл, подпитывала тьмой. — Разрешите узнать ваши имена, господа, — улыбается вылизанная хостес, встречая их у трапа. Она опускает взгляд на планшет со списком гостей и виновато улыбается, мол, простите сердечно за беспокойство, но таковы правила. Конечно же, никто из гостей «Волны удачи» не вносил свои настоящие данные. Кенма называет псевдонимы, и девушка отмечает их как прибывших. — Добро пожаловать на борт, господин Фудзисима Такэдзи, — кивок в сторону Акааши. — Господин Куроо Тецуро, — это Кенме. — И господин… Кокуто Ботаро. Бокуто светится, как обмазанный флюоресцентом. На нём золотистый пиджак именинника (их традиция, сложившаяся два года назад: в день рождения виновник торжества надевает эту безвкусную тряпку и не снимает до полуночи), рубашка со стразами, галстук-бабочка, который утром ему помог завязать Кейджи. Если «Волну удачи» накроет неудачной волной и яхта затитанится, им не о чем волноваться: Котаро укажет спасателям дорогу, отразив лунный свет, как дискошар. Его можно привязать к скале, как Прометея, и использовать вместо маяка. Никакой орёл не сможет подлететь к нему и покуситься на его печень, не ослепнув за километр. — Ага, это мы! — довольно отвечает Бокуто и, уперев руки в бока, втягивает носом воздух, будто он чем-то отличается от того, что они вдыхали минуту назад на частной пристани. — Чувствуете? Аромат джекпота! Это будет лучший день в нашей жизни, парни! Кенма с Акааши переглядываются. Они оба скупы на улыбки, но им и не нужно изображать мимикой то, что и так очевидно во взглядах. Без раздумий, без сожалений, с самым лёгким на свете сердцем любой из них отдаст жизнь за то, чтобы в смехе Бокуто никогда не было ничего кроме смеха. Сегодня его день, так что, когда Котаро говорит: «Мы обязаны прокатиться на каждой горке, да?», они согласно кивают. Кинув в двухэтажной каюте чемоданы, они переодеваются в плавки, накидывают сверху шёлковые халаты и отправляются на верхнюю палубу к бассейну. Плещутся там до самого обеда. Кейджи, откинувшись на шезлонге, любуется открытым океаном — быстроходная яхта успевает отойти так далеко от берега, что очертания острова не портят безупречную гладь горизонта. Иногда он прерывается, чтобы разгадать одно-другое судоку, и тогда Бокуто выползает из бассейна — ускоренная эволюция, собачье потряхивание, — чтобы, наклонившись через его плечо, уронить пару капель на расчерченную страницу, подсказать неверный вариант. Кенма знает, что Кейджи впишет его, а потом, когда Бокуто снова умчится кататься на горках, сотрёт и изменит на правильный. Сам Кенма растекается у бортика водного бара, потягивая Пина Коладу. Кокосовая скорлупка шершавит пальцы, как бинты Куроо. В музее его рука всё ещё была перебинтована, но на белой марле больше не проступала кровь от вздувшихся, лопнувших волдырей. Это он, Кенма, сделал это с ним. А Тецуро сказал: «Я не буду портить твоё тело». Они обедают в ресторане средиземноморской кухни. Кенма без особого аппетита расковыривает своего сибаса, подбрасывая мерзкие каперсы Акааши на тарелку, пока тот отвлекается, очищая королевские креветки от хвостов и грубых панцирей для Бокуто. — Давайте как-нибудь отправимся в круиз, — мечтательно тянет он. Его губы перемазаны жирным соусом от мидий, в одной руке зажато ребро ягнёнка, в другой — пивной бокал. — На полгода минимум! Или нет, лучше купим маленький парусник и обойдём на нём весь мир. На неделю зависнем в Майами, а потом поплывём в Антарктику, а потом к каким-нибудь диким австралийским берегам… — Логистику придётся несколько подкорректировать, — замечает Кейджи, — однако это прекрасная идея, Бокуто-сан. — Угу, — под требовательным взглядом Акааши соглашается Кенма, но больше из себя ничего выдавить не может: и так уже наобещал Бокуто больше, чем когда-либо сможет исполнить. Исчерпал лимит. После обеда они наконец отправляются в казино, и Котаро заверяет их, что надо начинать с автоматов и аркад. За следующие пять часов они тратят настолько неприличную сумму, что Конохе из бухгалтерии придётся продать машину и заложить дом, просто чтобы оплатить бумагу для печати этого чека. Они играют в пачинко, крутят барабаны со слотами, пробуют видеопокер, на целый час зависают у толкателя монет, пытаясь выстроить из фишек по пятьсот долларов башню, крутят колесо фортуны, выигрывая бесполезные сеансы тайского массажа, ужины при свечах, купание с дельфинами… Играют в рулетку, снова и снова ставя на чёрную двадцатку, потому что это дата дня рождения Бокуто, пока наконец ставка не выигрывает: Котаро сгребает их с Кейджи в охапку, поднимая и раскручивая, будто их выигрыш не составил три процента от затрат. За столом для блэкджека на них бросают косые взгляды, потому что Кейджи, невозмутимо сгребая горы фишек, высчитывает карты, доводя Бокуто до опьянённого экстаза. Покер они оставляют на десерт — их любимая игра, которой они часто балуются и дома, вместо фишек используя мятные орео. — Собрались, парни, — с горящими глазами Бокуто вытирает ладони о золотистые лацканы. — Настал час нашего триумфа. Один за всех, а? — он протягивает руку ладонью вниз и кидает смущённый взгляд Акааши: прочитал, значит, «Трёх мушкетёров», что тот ему советовал. — И все за одного, — возвращает ему улыбку Кейджи. — Козуме-сан? — Погнали уже, — цыкает Кенма, проходя между ними и распихивая их сложенные друг на друга руки. В казино, как водится, ни часов, ни окон, и он проверяет время на телефоне: почти десять вечера. Надо же. Время здесь утекает даже быстрее, чем деньги, — из них он жалеет лишь о первом. После бессонной ночи они проваляются весь день в каюте, а уже к следующему закату причалят обратно к Макао. Вернутся домой. Но он запрещает себе думать об этом, фокусируясь на рядах покерных столов вдалеке. Выбрать из тех, что посвободнее, или довериться «везучей колоде» и подождать своей очереди у самых популярных? Он не успевает сделать выбор — Бокуто делает это за него. — Да ну нафиг! — восклицает он, дёргая Кенму за рукав и указывая на один из столов. За столом с золотистой табличкой «Дро-покер» стоит, тасуя карты, Куроо Тецуро в тёмно-алой рубашке и чёрном жилете крупье. Почувствовав на себе его взгляд, Куроо поворачивается и незаметно подмигивает, уже через мгновение возвращаясь к ведению игры. После того как он под видом стюарда проник на «Стрижика», здесь нечему удивляться, и всё же Кенму прошивает молнией, которая не должна, не должна бить в одно место дважды, но всякий раз безошибочно находит его среди семи миллиардов и прицельно шарахает в макушку. Электричество расползается по коже колючей дрожью, сводит мышцы, подкапчивает кости. Миллиард вольт напряжения на тридцать шесть триллионов клеток его тела. Кто победит? Делайте ваши ставки. — Не показывай, что мы знакомы, — на всякий случай предупреждает Кенма Бокуто, потому что с того станется броситься через весь зал, чтобы пожать Куроо руку. Они подходят к столу и ждут, пока освободятся три места. Тецуро не смотрит на него, но встречает его присутствие чередой дешёвых карточных трюков. Перекидывает колоду из руки в руку шелестящей дугой, павлинит их веерами, перекатывает фишки между пальцами. Когда партия закончена, Кенма занимает место по центру, и Куроо обводит их торжественным взглядом. — Господа, — кивает он. — Проставляем блайнды. После круга малых и больших слепых ставок Куроо принимается раздавать. В обычное время Кенма бы предпочёл техасский холдем, но и пятикарточный дро-покер ему знаком. Когда все получают карты на руки, он смотрит свою раздачу: флеш-рояль. «Серьёзно, Тецуро?» — приподнимает он бровь, и тот невинно улыбается в ответ. — Пас, — говорит он на своей очереди, скидывая карты. Начинать с чистого выигрыша — моветон, причём весьма подозрительный. Куроо закатывает глаза, но смиренно доводит партию до конца. Выигрывает Бокуто с двумя неплохими парами, пока Кейджи сбрасывает на стол бессмысленную мелочёвку. Это заставляет Кенму закусить улыбку и качнуть головой, прогоняя мысли о вчерашних посиделках за дыбой. Следующая раздача: стрит-флеш. Он опять пасует. Следующая: фулл-хаус. Пас. — Похоже, кому-то сегодня не везёт, — замечает Тецуро невзначай, и старик слева от Акааши довольно посмеивается, его сальные щёки трясутся, а толстые короткие пальцы с упоением перебирают фишки. — Не мой день, — бурчит Кенма. — Но как там говорят… Четвёртый раз — алмаз? — Хоуп соу, — нарочито коверкая акцент, чтобы сослаться на сокровище в кармане Кенмы, отвечает Куроо. Он же не может знать, что оно там, ведь так? Не рентгеновское же у него, блять, зрение. — Значит, рискнём, — пожимает плечами Кенма, двигая приличную горку фишек к центру стола. — На блайндах? Уверены, господин? — мурчит Тецуро, и на этот раз в его улыбке нет ничего, кроме блядства. — Доверяю твоей счастливой руке, — фыркает Кенма. Куроо снова красуется хитровыебанной тасовкой, раскидывая карты по столу. Кенма проверяет раздачу: восьмёрка, туз, семёрка, девятка, валет. Ну и что это за хуйня, Тецуро? Остальным-то он раздал что-то стоящее, учитывая, что его непомерную ставку не только поддержали, но и повысили. — Ва-банк, — говорит Кенма. Акааши пасует, Бокуто поддерживает, мерзкий старик, повизгивая и похрюкивая, двигает свою гору к банку. Райз сменяется новой фазой раздачи: можно поменять любое количество карт на случайный набор из колоды, и Кенма, оставив себе туза, сдаёт Куроо четыре хиленькие карты. Тецуро протягивает ему четыре новые. Кенма осторожно вскрывает первую: туз. Смотрит вторую: туз. Третью: туз. На четвёртую плевать — у него каре, и если у деда на руках нет стрит-флеша или флеш-рояля, выигрыш за ним. И всё же он приподнимает уголок последней карты, заглядывая под рубашку. Туз. Невозмутимой улыбкой Куроо можно резать стекло. Можно заряжать обойму. Можно запустить её бумерангом и выкосить половину населения Земли. У Кенмы на руках пять тузов. Комбинация, бесспорно, выигрышная. Джекпот на конце радуги, по траектории которой он полетит за борт, если вскроет карты. — Последний круг, господа. — Пас, — сплёвывает Кенма, отшвыривая карты. Рубашкой вниз. — Флеш, — самодовольно пыхтит старик. — К… каре, — неверяще бормочет Бокуто. — У меня каре! Каре из тузов! Я выиграл! Кейджи, я выиграл нам целое состояние! Он едва не переворачивает стол, вскакивая из-за него и бросаясь к Акааши. Трясёт за плечи Кенму, орёт что-то на ухо, вскидывает руки, делает победный пробег вокруг зала, вскакивает на барную стойку и кричит: — Всем выпивку за мой счёт! Лучший день в жизни! Куроо Тецуро, иди сюда, я расцелую тебя в обе щеки! И прежде, чем кровь успевает отхлынуть от сердца отливом и никогда не вернуться, в голове щёлкает — и Кенма торопливо встаёт из-за стола. — Куроо Тецуро — это я, — не то поясняет присутствующим, не то напоминает сам себе он. — Какое необычное красивое имя, — тянет Тецуро, поглядывая на телефон. — А вот и конец моей смены. Господа, прошу, пройдите за другой столик. Он не зовёт Кенму ни словом, ни жестом, но тот всё равно следует за ним, выдерживая расстояние пропасти между их телами, между их мыслями. Сейчас они зайдут в каюту, и от портье в Куроо останется только порт — свободный причал, незанятая гавань, в который Кенма пришвартует, приштормует свой потерпевший бедствие корабль, от которого осталась одна кора; судно, от которого остался лишь суд. Вердикт? Пожизненный срок, неделя от силы. Неделя от слабости, месяц от головокружения. Принимать трижды в день: утром, днём и обязательно с его губ. — Господин? Остановитесь, пожалуйста! — администраторша нервно улыбается, когда Кенма раздражённо оборачивается. Куроо замирает на другом конце коридора, расслабленно прислоняется к стене, складывая руки на груди. К нему идут два бугая в чёрных смокингах. Охрана. Третий разговаривает с вислощёким стариканом, крысой озирающимся на их компанию, трясущим своим отёкшим пальцем. Блять. Кейджи, появившись из ниоткуда, решительно, но мягко останавливает девушку, направляющуюся к Кенме. — Я всё улажу, — говорит он. — Найдите Бокуто. Кенма кивает, оборачивается на Куроо — но тот уже исчез. Взгляд успевает выхватить охранников, бросившихся по следу. Удачи им, хули. Куроо Тецуро не догнать и не выследить. Может, посоветовать им разыскать мелки и начертить на полу пентаграмму?.. Плевать. Разберутся. Он возвращается в зал, насквозь пропахший шампанским: официанты снуют между толпой гостей, разливая проставленную Бокуто выпивку. — Идём, — шипит он, дёргая его за рукав. — А? Куда? Где Кейджи? Кенма не отвечает, лишь тянет за собой. Нужно зайти в каюту через верхнюю палубу, Акааши найдёт их там. Запереться и не высовываться до конца рейса: похуй, они повеселятся и без водных горок и океанариумов. Включат музыку, опустошат мини-бар, переоденутся в пижамы и будут заплетать друг другу косички. Ага. Ночной ветер на служебной, совершенно пустой палубе мгновенно выдувает из тела опьянение, хлещет по лицу наотмашь: «Очнись, очнись!» Яхта кренится на пару градусов с утробным скрежетом, заставляя схватиться за холодные перила. Выравнивается. — Да что случилось? — допытывается Бокуто, с трудом поспевая за Кенмой. Он пьян, куда пьянее его. Ветер треплет полы его золотистого пиджака, развязанная бабочка соскальзывает с плеча и уносится в Южно-Китайское море. — Ничего, — огрызается он. — Пока что, — звучит за спиной. Молодой голос, грубый, незнакомый. Китайский акцент. Кенма оборачивается и видит сначала два пистолета, а уже потом людей, припаянных к взведённым куркам. — Оба к перилам. Живо, — командует первый. Короткий ёжик его волос рассекает кривой шрам от виска до затылка. Мелкие усишки подрагивают, когда он щерится, сверкая неровными зубами. Его ствол направлен на Кенму. Второй невозмутимо делает шаг вперёд, придерживая Бокуто на прицеле. У него широкие плечи и сигарета в зубах — гвоздичная, пряная. Её дым ветер швыряет Кенме в лицо. Они с Котаро делают шаг назад, медленно разворачиваясь. Кривозубый кивает, призывая их подняться выше. В поясницу упирается металл. Если яхта снова накренится — они перевернутся спиной вперёд, полетят прямо в зловещую черноту волн. Время. Им нужно только оно. Акааши скоро найдёт их. — В чём проблема, мальчики? — холодно интересуется Кенма. — Мы разорили ваше казино? — Насрать на казино, — переходя на китайский, сплёвывает первый, со шрамом. — Глава передаёт послание для Некомы, — он ухмыляется, в ряду кривых зубов блестит золото. — Пусть держится подальше от Гонконга. «Глава». Драконы? Нет, Синьюэ бы не стал. Не предавать его — «Не обижай меня доверием», — нет, на это он способен. Не стал бы тратить время на папки с совместными проектами и совещание с юристами, если бы с самого начала планировал удар в спину. «Вообще говоря, я бы не советовал тебе здесь задерживаться и разгуливать по ночам в одиночестве, — всплывает в голове спокойный голос. — Сиян Хун и Таопьен не слишком-то рады нашему сотрудничеству». Кто из них? Или оба? Неважно. Время. — Я, блять, похож на почтового голубя? — фыркает Кенма. — Не-а. Но полетишь так же красиво, — склабится урод. — Вам раздать интернет? — поднимает бровь Кенма. — Есть такая занимательная вещица: электронная почта. Насколько я помню, у «почты» и «посланий» есть что-то общее. Хм-м, что же там было?.. Вечно путаюсь в этих этимологиях. — Мы с Ли не очень-то красноречивы, понимаешь? — ублюдок указывает взглядом на молчаливого напарника. Тот делает долгую затяжку, и снова — дым, гвоздика и пряности. — Посовещались и решили, что словами через рот до Некомы будет доходить слишком долго. Не быстрее пули в лоб, это точно. Время, время, время. — Что ж, — хмыкает Кенма. Он краем глаза замечает появление тёмной фигуры на палубе, но заставляет себя не смотреть. Нельзя выдавать Акааши. Если бы у Бокуто был пистолет, отвлекающий манёвр мог бы и сработать, но Котаро безоружен: у него выходной. У него день рождения. Злость закипает внутри, поднимается, расшатывая по пути суставы и позвонки. Блядские мудилы. Они испоганили их праздник. — Надеюсь, вы согласовали своё решение с господином Гао. Мы с ним вчера наметили планы сотрудничества — боюсь, он будет недоволен, если они расстроятся. Но это ничего, ведь так? У Гао Синьюэ свои методы поднятия настроения. И слышал, всего четыре из списка включают отрезанные головы. — С щенком Гао мы разберёмся позже, — заверяет Ли, впервые подав голос — низкий, прокуренный и ровный. Акааши больше не видно: слился с тенью, но медлит. Всё верно. Два пистолета на его один. Он успеет пробить голову со шрамом, но молчун за это время переведёт свой ствол на Кенму. Этого Кейджи допустить не может. Надо облегчить ему задачу. — Бриллиант! — выпаливает Кенма, всего на мгновение опережая выстрел. — Если я упаду за борт, со мной отправится алмаз Хоупа. Сорок пять каратов. Сто миллионов долларов. Уёбки переглядываются. В их оскалах читается торжество: «Неужели этот избалованный дегенерат считает, что мы не сможем убить его, после того как он отдаст нам бриллиант?» Но, похоже, голос Кенмы звучит достаточно отчаянно, чтобы сойти за мольбу человека, цепляющегося за последнюю надежду. — Он у меня в кармане, — говорит Кенма осторожно. Акааши поймёт. — Доставай. Медленно, — предупреждает Ли. — Если в кармане пушка, пожалеешь, что я не выстрелил сразу. Кенма кивает и запускает руку в карман. Холодные грани привычно ложатся под пальцы. Знал ли Куроо, когда дарил его, что когда-нибудь прóклятая херовина спасёт Кенме жизнь? Подарил бы, если бы знал? Достав бриллиант, Кенма прокручивает его в пальцах, позволяя свету фонаря соблазнительно заиграть на отшлифованных краях. — Кидай, — говорит усатый. — Сто миллионов, — напоминает Кенма. — Это алмаз, не разобьётся, — он закатывает глаза, и Кенма лёгким движением отправляет в полёт самое дорогое, что когда-либо попадало в его руки. Ублюдок вскидывает ладони — обе, обе, и в одной из них зажат пистолет, — чтобы словить бриллиант. БАХ! БАХ! БАХ! Всё происходит за две секунды. Падает тело. Брызгами стеклянного крошева разлетается алмаз. Всплеск крови горячим бьёт по левой щеке. Падает второе тело. Третье — за борт. — Бокуто! — Кенма перевешивается через перила, вглядываясь в темноту. С яростным криком набрасывается на Акааши. — Ты должен был стрелять в того, кто направлял ствол на Бокуто! Не в того, кто отвлёкся от Кенмы на алмаз. На алмаз, который… Стекляшка. Фальшивка. Куроо подсунул ему… Всё, что у них было, началось с… Не сейчас. Какая разница, это неважно, это не… — Бокуто! — зовёт Кенма. — Прыгай за ним! Ты слышишь, уёбок? — рык через плечо. Кенма вытирает щёку — на ладони остаётся кровавый след. Нет, нет, нет… — Прыгай за ним! Это приказ! — Я не могу оставить вас одно… — Да чтоб ты!.. — Кенма всхлипывает, яростно моргая: ничего не видно, всё расплывается. Он перебрасывает ногу через перила и прыгает в темноту. Теперь у Акааши нет выбора. Кенма освобождает его от этого права, этого проклятия — выбирать, и на секунду он свободен и сам. Он летит. Нет. Он падает. Удар о воду выбивает весь воздух, и всё внутри сковывает, сжимает холодом — боль вспыхивает в костях, судорогой сводит мышцы, он не может вдохнуть, не может пошевельнуться, он продолжает падать, падать, падать… А потом сильная рука обнимает его поперёк груди, тянет вверх. Не отпускай, только не отпускай… — Тише, тише, я держу тебя, — сипло над самым ухом. Бокуто! Кенма разворачивается, бросаясь к нему на шею. Отяжелевшая одежда липнет к коже, но тело рядом горячее, крепкое. Живое. Он жив. Он жив. Спасибо, господи, спасибо. — Ненавижу, — сглатывает Кенма, цепляясь за его плечи. — Блять, как же я тебя ненавижу, придурок. — И я тебя люблю, дурилка, — Бокуто смеётся, смазано касаясь губами его уха. — Бокуто-сан? Вы ранены, — Акааши широкими гребками подплывает ближе. Беспокойные мощные волны поднимают их и опускают, заливают лица. Яхта стремительно отдаляется, тёплые огни каютных окон, сверкание ресторанов, подсветка аквапарка уплывают, всё сильнее погружая их в темноту. — Плечо, — поморщившись, отзывается Бокуто, и Кенма отшатывается от него, смотрит на свои ладони, секунду назад цеплявшиеся за спину телохранителя. Чисто. Кровь уже смыло водой. — Покажите, — Кейджи подплывает ближе, щурится, пытаясь разглядеть что-то во мраке, в шатании волн. Кенме не нравится, как напрягаются мускулы его лица. Холодно. Как же тут холодно. — Ну что там, док? — смеётся Бокуто, но как-то глухо, нервно. — Жить буду? — Конечно, — голос Кейджи мягок, а взгляд ещё мягче. Мягче, мягче, мягчайший, как плюшевые игрушки, которые приносят в хоспис умирающим детям. — Козуме-сан, помогите мне. Нужно перевязать рану. Бокуто теряет кровь. В воде. Это ведь хуже, чем на воздухе, так? Лучше, чем в земле, но… Вода холодная, думает Кенма. Вода холодная, а значит, кровь будет течь медленнее. Так? Так? Он подплывает ближе — ноги не слушаются, окоченели. Руки дрожат. — Расстегните кобуру у меня на груди, — командует Кейджи. Кенма выполняет, отбрасывая мысль о том, почему Акааши не может сделать это сам. Он держит Бокуто на плаву. Он держит его на плаву, потому что… Нет. — Затяните её на его плече выше раны. Туже. Нужен рычаг, у вас есть?.. Кенма шарит по карманам. Маркер. У него есть маркер, который он вчера, сто миллионов лет назад, изъял у Куроо в музее пыток. Выставку можно дополнить, сфотографировав их сейчас. Холод, темнота, уплывающая яхта. Джеймс Кэмерон мог бы снять ещё один фильм, а потом никому и никогда его не показывать. Никаких премьер, никаких Оскаров, никаких наград. Пожалуйста, ничего больше не нужно. Пожалуйста. Кенма затягивает жгут. Кейджи руководит его действиями: слушать его голос, не думать, слушать его голос, делать, что говорит, не думать. Разорвать пиджак, перевязать рану. Не думать. Они умрут здесь, не правда ли? Никаких Оскаров, никаких наград, никаких похорон, никаких мыслей. Они умрут здесь один за одним. В ушах гудит. Мотор? Волны. Нет, другое. Не думать. Какие похороны, если нет тел? Голова кружится. Не сейчас. Пожалуйста. Пожалуйста. Энтропия. Сначала Бокуто, потом он, потом Акааши. — А здесь водятся акулы? — спрашивает Бокуто, язык его заплетается. Он пьян. Он пьян, настолько пьян, что алкоголь вытекает из него вместо крови. Это шампанское, конечно же, шампанское. Он выиграл в покер. У него день рождения. Есть что отпраздновать. — Большая белая, тигровая, длинноплавниковая океаническая, синяя, — перечисляет Кейджи. Его голос спокойный и плавный. — Акула мако. Множество серых акул: кошачья, рифовая, колючая, бородатая, молотоголовая, зебровая… — Они нас сожрут, — Бокуто смеётся. Его смех вытекает с ним вместе с шампанским — шипящие пузырьки, щекотная радость. Не успеют. Акулы не успеют сожрать их: холод и усталость убьют их раньше. Шум в его ушах и головокружение опустятся с ним на дно. — Акааши, — говорит он, и волна смывает последний слог имени. «Волна удачи». «Море везения». Может, и впрямь повезло. По крайней мере, море не штормит. Только в его голове. — Приступ, — выдавливает он и давится солёной водой и смехом. — Пиздец вовремя, а? — Всё в порядке, — говорит Кейджи. А должен бы: «Ты издеваешься? Этого нам только не хватало». — Держитесь за мои плечи. Кенма кивает, с трудом подплывая ближе — горизонт извивается змеёй, затягивается вокруг его шеи. Он кладёт немеющие ладони Кейджи на плечи, утыкается лбом в его затылок. — Бокуто… — шепчет Кенма. — Всё в порядке, — повторяет Акааши. — Я держу вас обоих. Как и всегда, не правда ли? И тогда его мать сцепит пальцы в замок, и улыбка тронет её алые губы, но не глаза. Она спросит: «Скажите мне, Котаро, если два пистолета будут направлены на моего сына и на вас, в какую сторону непроизвольно дёрнется тело Акааши Кейджи в случае выстрела? Кого вы сами первым вынесете из огня, вашего возлюбленного или Кенму?» «У меня хватит сил вынести их обоих», — упрямо заявит Бокуто, но это ничего не изменит. Его мать… Что она сделает, когда узнает? Что ждёт Некому без наследника? Холодно. Как же тут холодно. Он промёрз настолько, что, когда его тело пойдёт ко дну, хватит и невесомого прикосновения к песку, чтобы оно разлетелось на осколки, как… — Алмаз Хоупа, — говорит Кенма Акааши в загривок. Выходит невнятно. Зубы стучат, губы не слушаются. — Это была фальшивка. — Разве Куроо Тецуро говорил вам, что он настоящий? Нет. Не говорил. Куроо, пожалуй, никогда ему не врал. Чтобы завладеть его мыслями, ему хватало и молчания. «Ты убьёшь меня?» Чтобы дать ответ — тоже. «Ты опоздал, — думает Кенма. — Становись в очередь. Сразу за акулами». Голова идёт кругом, и в нём нет ничего спасительного. Тошнота пульсирует в черепе, качается. Его мозг — блевотный сгусток, и Кенме хочется стянуть с себя скальп, чтобы он уже вывалился и не мучил его. Ему хочется отпустить Кейджи, и позволить волнам позаботиться о его бесполезном теле. Он закрывает глаза и представляет, что его качает от Пина Колады, что звон в ушах — это джекпот в автомате, что холода нет, не бывает, не существует как концепции. Что утром он проснётся в порту Макао, они сядут на «Стрижика», и тот унесёт их домой, плавно опустится на землю, где не существует гвоздичных сигарет и маринованного имбиря. Он думает: спасите их. Кто-нибудь. Спасите Бокуто и Акааши, и тогда он сделает всё что угодно. Будет хорошим мальчиком, послушным мальчиком. Пожертвует всё своё состояние на спасение черепах. Извинится перед Дайшо. Перепишет свою долю компании на Коноху. Он никогда больше ни о чём не попросит, ни на что не пожалуется. Он будет сидеть на лавочке у пруда с Нэкоматой до конца своих дней и крошить хлеб в пакете, чтобы накормить жирных карпов. Или стоять на каминной полке в доме Бокуто и Акааши по соседству с фотографиями из кругосветного путешествия под парусом, и джунглей Амазонки, и гор Тибета. Он будет присматривать за ними сквозь щёлочку урны, пропахшей прахом и ментолом. Пожалуйста. Как же тут холодно. Пожалуйста. Шум в ушах нарастает, гудит мотором, нет, нет, это… — Опять не позвали меня на свою вечеринку? А я думал, у нас наметились подвижки, мы даже преломили бигмак… Тецуро. Куроо Тецуро пришёл, чтобы его… спасти? — Сначала Козуме-сана, — командует Акааши, но Кенма мотает головой: его игнорируют. Куроо тянет его из воды за шиворот, перехватывает подмышки, затаскивает в лодку. — Бокуто, — сипло выдыхает он и заваливается набок: ебучий приступ. Надувную лодку — шлюпку? — шатает из стороны в сторону, вода растекается под его телом холодной лужей. Он дрожит. Котаро кряхтит, сдерживая боль, и плюхается рядом с ним, приобнимает здоровой рукой, будто так они согреются быстрее. Кейджи, кажется, забирается в лодку сам. Кенма чувствует, как горячие, обжигающе горячие руки стягивают с него хаори, как на плечи падает сухой жилет, ещё хранящий чужое тепло. Ткани мало, слишком мало, но он закутывается в неё, придвигаясь ближе к Бокуто, утыкаясь носом в его ледяную и мокрую шею: живой, живой, живой. — К берегу. Скорее, — командует Акааши. Они о чём-то переговариваются с Куроо короткими чёткими фразами, которые тонут в гудении мотора, шуме волн, завывании ветра и натяжном звоне в его ушах. Похоже, Кейджи взял управление на себя, потому что Тецуро опускается рядом, убирает слипшиеся пряди с его лица. — Почему?.. — хрипло проговаривает Кенма сквозь стучащие зубы. Куроо молчит. «Ты убьёшь меня?» — К-куда мы плывём? — К Саньцзаочжень. Бухта Хэйша. Ближе всего. Кенма приподнимает голову, выглядывая из-за бортика, но смазанные очертания земли уплывают куда-то вверх, а потом за спину. Блять. Как же он ненавидит этот мешок с дерьмом, своё тело. Время дробится дрожью и тяжёлым, прерывистым дыханием Бокуто. Ему срочно нужно в больницу. Кенма сжимает лацканы его золотого пиджака, заякорившись на них, чтобы не унесло бурей в голове. Куроо горячим дыханием греет его другую ладонь, растирает забинтованной рукой бёдра, прижимается грудью к судорожно застывшей спине. — Ещё немного. Почти приплыли. Скалистый берег, густые заросли. Акааши направляет хлопающую дном по волнам лодку к каменистому пляжу, пустому, но со спасательной вышкой — значит, рядом дорога. Люди. — Надо бежать за помощью, — говорит он, когда шлюпка садится на мель. Кейджи выпрыгивает из неё, хватается за верёвку, обвивающую борт, тянет к берегу. Внешний мир перестаёт колыхаться, но Кенма почти не чувствует разницу. — Так б-беги, — стиснув зубы, выдавливает он. Акааши остаётся на месте. Ну, конечно же. Чёрт бы тебя побрал. Это как детская загадка с козой, волком и капустой. Он не может уйти, оставив Кенму наедине с затаившимся хищником и ослабшим Бокуто. — Я сбегаю, — говорит Куроо, понятливо усмехнувшись. Кажется, целует его костяшки. «Не обижай меня доверием». Тепло исчезает, и Кенма с трудом подтягивает своё тело к Бокуто, встряхивает его пиджак. — Охуенный д-день рождения, а? — поджав губы, бормочет он, с тревогой дожидаясь реакции. — Лучший день… в жизни, — посмеивается Котаро. Его глаза закатываются, но он моргает — и снова здесь. — Набьёшь новую татушку на плече? Может, акулу? — Или покерную фишку, — пересилив дрожь, слова отстукивают во рту. — Тоже кр-руглая. — Но акула… круче. «Я набью весь сраный дельфинарий, только выживи, хорошо?» — Бокуто-сан, вы чувствуете пальцы? — Кейджи сжимает его ладонь, и Бокуто мотает головой. Это из-за жгута. Наверняка из-за него. — Можете подвигать? — кивок. — Хорошо. Время, время, время. Всё снова возвращается к нему. И холодно, так же холодно. Куроо Тецуро, чёрт бы его побрал, мог бы хоть зажигалку им оставить. Кенма ведь знает, что она у него всегда с собой. Он не прыгал в воду, а значит, она не намокла, и сигареты его блядские не намокли, и… — Телефон. — Мой… сдох точно, — выдыхает Бокуто. — Н-нет. У Куроо. У него должен был быть т-телефон. Бокуто что-то бормочет про растерянность и панику, но Кенма не об этом. Акааши вот зато сразу понял. Куроо Тецуро бросил их. Ушёл, не попрощавшись, как и всегда. Это ведь не про них, да? Прощания. Прощение. Он мог вызвать спасателей ещё на корабле, прежде чем спустить шлюпку. Мог позвонить в скорую, едва они оказались на борту и выбрали направление. Бухта Хэйша, Саньцзаочжень. Он точно знал, куда они плывут. — Иди, — приказывает Кенма. Голос больше не дрожит, мысли не спотыкаются. Эта дорожка ровная, прямая, как накатанные рельсы. И поезд этот идёт только в один конец. «Ты убьёшь меня?» — Я не могу остави… — Иди, Кейджи! Блять, — Кенма поднимается, держась за борт. Мир кренится, но он запрещает ему. Хватит. — Нет времени с тобой спорить. Оставь мне пистолет и иди. — Мы ваши телохранители, а не наоборот. — Вы мои друзья! — ярость взрывается в нём, дробит позвонки, почём зря сотрясает руины. — Семья, ясно? — рявкает он. — Я не буду ждать, пока он сдохнет на моих руках, и ты тоже не будешь. — Я не собираюсь дохнуть… — вяло подаёт голос Бокуто. — Заткнись, я не с тобой говорю, — огрызается Кенма, сжимая золотистый лацкан. Бокуто улыбается, и его улыбку ведёт в сторону. — Ты спросил меня, доверяю ли я тебе, помнишь? — бросает он Акааши. — Тогда, в больнице. Теперь твоя очередь. Дай мне пистолет, Кейджи. Тот раздумывает всего секунду. В его внимательном взгляде Кенма видит, как сомнения нарастают ядерным грибом, а потом — раз — и опадают жаркой оглушительной волной. Акааши принимает решение и протягивает ему пистолет. Кенма с облегчением выдыхает, глядя на его удаляющуюся спину. Кейджи оставляет их на берегу наедине со временем. Время, время, время… Сегодня оно особенно ему неподвластно. Кенма не считает минуты, но чувствует, как они липнут холодом к его телу, стучат в висках. Их проходит не так уж и много — он мог бы собрать их в горстку на ладони и глотнуть, не запивая, — когда заросли тихо шуршат, и на берегу показывается фигура. Почему Кейджи один? Передумал? Нет, не мог. Не нашёл? Нет… Не Кейджи. «Ты убьёшь меня?» Кенма взводит курок. Зря он вернулся. Зря он уходил. — Где Акааши? — спрашивает Кенма. Это не его голос. Не его тело. Его тут нет, его тут нет, его тут нет. Если бы он тут был, он никогда бы не смог… — Разминулись по дороге, — Куроо Тецуро пожимает плечами, идёт навстречу неторопливо, как на эшафот. Не в качестве жертвы, разумеется. — Тут одна дорога. Что ты с ним сделал? Улыбка Куроо съезжает на один бок, кривая и горькая. «Не обижай меня доверием». Он не отвечает. «Ты убьёшь меня?» — Ещё шаг — и… — Что? Выстрелишь в меня? «Ты убьёшь меня?» Куроо засовывает руки в карманы. Смиренно, безоружно. Кенма не видит его глаз, но знает, что в них нет ничего человеческого. А может, ничего вовсе. А может, только ничего в них и есть. Он нацеливает пистолет ему в грудь — туда, где красной точкой плясал прицел всего… два дня назад? Нет, это не может быть правдой. Кенма сглатывает. Его глаза щиплет от дыма прокуренного клуба, в ушах стучит музыка: «Я давно за тобой наблюдаю». Куроо подпирает стену и обещает, что сегодня ночью он будет думать о нём. Ещё не знакомый и не привычный вкус на языке. Соль, табак, ментол, ржавчина, блядство. «За каждый удар, что ты пропустишь сегодня в Яме, я позволю укусить меня в ответ». Десять миллионов на одиннадцать ударов. Умирающие в солнечном сплетении звёзды. «Ты правда хочешь, чтоб его избили?» Семнадцать. Пикассо ищет натурщиц в больницах. Сжигает свои картины, чтобы согреться. Пятнадцать — раз. Пятнадцать — два. Пятнадцать — продано. Алмаз Хоупа — продано. Алмаз Хоупа — у него в машине. «Этот ебучий бриллиант сломает мою жизнь». «Он опоздает». Бассейн, медузы, купола галактик под слоем стекла. Он не опоздал. «Я причина, по которой…» Да. Ты причина, всему причина — ты. «Ныряй». Не останавливайся, не торопись. Пять. Нет ничего менее сексуального, чем утро вторника в доме престарелых. «Могу нарисовать структурную формулу аромата фиалок». Аромата улиц можешь? Аромата пропасти? Глянцевые лужи, глянцевый Токио, глянцевый Аполло. Красный кожаный салон, в котором можно снимать порно, одежду и отпечатки пальцев. Чего ты хочешь? «Я хочу, чтобы ты больше не спрашивал». Свобода, свобода, свобода. Как тебе подарок — Куроо Тецуро? Прицелиться и не дышать. «Ты ничего обо мне не знаешь». Его нельзя использовать. Только попробуйте посметь. «Стрижик», которому место в небе. Глупые терновые птицы. Ожоги, бинты: «Твоя работа». Стоп-слово и галстук-бабочка на запястьях. Турбулентность, разгерметизация сознания. Минус один. «Я запомню. Всё, что тебе нравится. Всё, чего ты хочешь». Ему не нужно его жечь, чтобы он горел. «Ты действительно выбросишь меня из самолёта?» Он даст ему парашют. Тропический шторм, Гонконг на высоте часовой стрелки. Осенний фестиваль, певцы, монахи, Золотой павильон. «Почему нет? Ты уже убил его, когда сбежал». Удачи на переговорах. Окно, прицел. Где он? Призрак. «Поиграем в прятки, да, Тецу?» Ему было четыре, мать усадила его в кухонный ящик, сказала сидеть тихо-тихо, как мышонок. Он послушный мальчик, хороший мальчик. «Дед рассказал мне, кто убил мать и сестру. Обещал показать, как отомстить». Бассейн. Смех и музыка. Да, оно. Простыни с тиграми, мокрые плавки. «А где бы прятался ты, Козуме?» Обезьяны в парке, баоцзы с мясной начинкой. Каковы на вкус его губы? Четыре оргазма и ни одного сообщения. Музей, камера, обыск. «Видите ли, у моего партнёра весьма специфические вкусы». Распятие, ноющие плечи. Нож, воск и плети. «Раздень меня». «Обними меня». Тёмно-карие, его глаза тёмно-карие. Он сказал, что они славные. Славные-славные. «Ты убьёшь меня?» Как же я смогу, Тецуро? Как же я смогу тебя убить? — Опусти пистолет, котёнок, — просьба? Приказ? В его голосе нет ни того, ни другого. Но меньше всего в нём Куроо Тецуро. Кто ты? — Мы оба знаем, что ты не выстрелишь. Вызов? Как ты смеешь бросать мне вызов, как ты смеешь бросать ме… Нет, не вызов. Он бросает ему пять тузов. Среди них есть выигрышная комбинация, но вскрыть карты — значит, проиграть. Это как Уловка-22. Суть проблемы заложена в её решении. Безвыходное положение. — Мы оба знаем, что я не выстрелю, — эхом отзывается Кенма. Это правда и, как любая правда между ними, она совершенно не имеет значения, — в тебя. Кенма приставляет пистолет к виску и стреляет. Щелчок, Куроо вздрагивает, его лицо искажается на долю секунды — замешательство? Ужас? Вина? Но он не двигается с места. Потому что знал, что в пистолете нет патронов. Разрядил его прямо под носом у Акааши — так же ловко, как раскладывал веером карты, так же ловко, как подменил алмаз Хоупа его сердцем. Крошево. Стеклянное крошево, вот и всё, что от них осталось. Кенма опускает руку, глядя на бесполезное оружие. Хах. Он смеётся, падая, утыкаясь лбом в борт лодки. Бокуто в отключке, но дышит. Надолго ли? Кейджи… Где он? Что Куроо с ним сделал? Кенма смеётся и смеётся, и смех его сотрясает плечи, и от смеха у него слезятся глаза, и от смеха ему совершенно нечем дышать. Куроо вытаскивает его из лодки — и он всё ещё смеётся. «Ты убьёшь меня?» Давай. Сделай это. Сквозь смех с его губ срывается слово — одно слово. — Что ты сказал? — переспрашивает Куроо, замирая. — Энтропия. Энтропия! — смеётся Кенма. Это что-то для тебя значит? — Не сегодня, — Куроо качает головой. В его руке поблескивает что-то. Нож? Вот как он это сделает? Перережет ему глотку? Куроо Тецуро мог убить его десятки раз. Почему сейчас? Почему он не убил его… Вот оно. Вот оно, не так ли? Убить. Не похитить. С ним всегда были рядом его телохранители. При встречах в Яме, в доме престарелых, на гонках, в самолёте, на колесе обозрения, в музее… Акааши и Бокуто пустились бы по следу в ту же секунду. Все эти дни Кенма спрашивал себя, зачем Куроо тянет время — время, время, время, — но он никогда его не тянул. Лишь ждал удобного случая. Нет, это не нож блестит в его пальцах, это… шприц. Он вводит иглу Кенме в вену, и холод вдруг отступает. Вязкое, кисельное тепло растекается по его телу, забирает боль, смягчает звон в ушах. Как хорошо… Ему никогда не было так хорошо, так спокойно, и он думает: «Десять». Он берёг эту десятку для особого случая, невыносимого, невозможного. И наконец она здесь, с ним — единственное, что осталось. Больше незачем её хранить. «Десять», — думает он, и всё прекращается.