Освоение Сибири

      — Тюмень, не молчи, — прохладная рука ненавязчиво касается острого плеча, стараясь обратить на себя внимание. Но жест остался незамеченным. А может и просто проигнорированным. Только спина слегка поднялась и снова низко опустилась от очередного грустного вздоха.       Май цвел ароматами пыли, сажи, солнца и редких цветов на деревьях. По всей стране недавно отгремела молния пронзительных новостей — война была выиграна. Красный флаг появился над Рейхстагом, армия врага бежала крохотными отрядами, стараясь спрятаться в лесах и полях Европы, осталась лишь пара дальневосточных последних штрихов. Светлая радость царила среди уставшего и измотанного народа, прозрачным эфиром витая по улицам городов, целых или же разбитых. Вера в лучшее будущее поднималась волнами в тех, кто чувствовал себя практически сломленными, омывая от печалей и страданий, принося облегчение.       А потом начали приходить похоронные листы.       В доме Тюмени не ждали плохих вестей. Поэтому ни у кого не было плохого предчувствия во время открытия плотного желтого конверта, все ждали лишь радостной весточки от друзей и семьи, что все же собралась и ушла воевать на фронт, покинув тылы. Отчего удар стал еще больнее, еще сильнее вонзил в сердца приговор сухих, черных чернил.       Тюмень почти не говорил с тех пор, как они получили письмо. Пара коротких фраз, относящихся к работе или чему-то абстрактному, и долгое, выматывающее молчание. Лишь сидел на кровати, обнимая собственные колени, и смотрел в окно, на мир, цветущий маем и победой. Никто не знал, что с ним. Никто не знал, как помочь и починить все так, чтобы вернулось обратно.       — Сегодня церемония… Нам придется пойти, — Тобольск открыл окно, впуская в комнату подобие свежего ветерка и глядя на нежные зеленые листочки кустов под окнами. — И тебе тоже.       В ответ снова молчание, полное безмолвного ничего. В нем даже не было осуждения, злости, горечи или плача. Это было просто молчание человека, которому нечего сказать в ответ на слова вокруг.       — Через час выходить. Не забудь… — едва слышно вздохнул Тобольск, открывая дверь и выходя из молчаливой спальни.       В остальной части квартиры было также тихо. Желтый листок, исписанный мертвыми словами, лежал на столе рядом с разорванным нетерпеливыми пальцами конвертом. Они так и не смогли его убрать, словно это лежал труп, гниющий и распадающийся.       Ее труп.       — Нужно успокоиться… — как на автомате пробурчал Тобольск, чувствуя, как щипет соленая влага в уголках глаз. Но вернуть прежний внутренний штиль не получалось. В душе бушевал шторм из тысячи воспоминаний и эмоций, солёные брызги катились из глаз, стекая по бледным щекам и падая на идеально чистый пол. Тобольск вдруг снова почувствовал себя одиноким маленьким мальчиком, который, едва зная жизнь, успел натворить такого, что оказался никому не нужен. Город согнулся пополам и сжал зубами большой палец, перекрывая путь болезненному рваному крику. Тюмени сейчас не лучше. А он держится. Хотя… Положа руку на сердце, Тобольску было бы спокойнее, если бы товарищ плакал, кричал или хоть как-то проявлял себя, продолжал казаться живым, хоть и скорбящим. Нет ничего страшнее отчуждённости родного человека. Впрочем, может и есть. Страшно потерять родного человека. Страшно до слёз, до криков, до дрожи в плечах и коленях, до посинения кончиков пальцев.       Страх. Боль. Отчаяние.       За всем театром чувств скрывалось лишь одно: привычный мир рушился. Где-то в глубине Тобольск понимал, что они все к этому привыкнут. Привыкнут к отсутствию ворчания, к тому, что не надо будет отколачивать лёд от мебели. Привыкнут к тому, что молчания станет чуточку больше. Но это потом. А сейчас всё сходило с ума…       Тобольск, стараясь не кряхтеть, выпрямился и вытер лицо рукавом, усилием воли заставляя душевные волны улечься. Хотя отголоски ещё оставались. И они обрели силу, стоило тёмно-фиолетовым глазам найти жёлтое пятно света на чистом светлом ковре.       В тот день всё шло, как обычно, с единственной разницей: Тобольск хотел затеять уборку. Без Тюмени начинать войну против пыли и грязи не было смысла. Равно как и читать пришедшее издалека письмо в жёлтом конверте. Будто специально пришло оно в такой ясный солнечный день. На улице всё казалось золотым и блестящим, листва была словно ярче, небо такое голубое-голубое. Как на картинке. Как ненастоящее. Несмотря на довольно радостную обстановку, на душе было мерзко от странной неестественности мира. Чувство тревоги возрастало, стоило лишь взглянуть на конверт.       Тюмень пришёл быстро. Дождавшись, пока тот умоется и перекусит, как обычно рассказывая про свой день сквозь плотно набитый рот, из-за чего все слова смазывались в непонятную кашу с проблесками смысла, Тобольск показал письмо. На лице братишки появилась радостная гримаса, что в корне противоречило настроению самого Тобольска. Ножницы на кухне были слишком далеко для импульсивного города, отчего конверт порвался в грубых длинных пальцах, обнажая письмо, как разорванный фрукт обнажает свою мякоть. Письмо было на тонкой писчей бумаге, пожелтевшей от пыли, где среди полустертых печатных типовых строк черными чернилами были вписаны слова. Прочитали они практически одновременно, и горе также одновременно упало на плечи, заставив сесть. Шок. Неверие. Пожалуй, они были первыми, кто пробудился из чувств.       — Неправда… — как-то очень однозначно и тихо протянул Тюмень, кладя письмо на стол. — Шутка?..       — Если это шутка, то очень жестокая, — медленно проговорил Тобольск. — Да и… Вряд ли. Вон как всё… Официально…       Тогда не было слёз, не хотелось выть, рыдать. Было просто пусто, неверяще, непонятливо. Тобольск пытался заглушить эту пустоту бесполезной уборкой, одинаковой муторной работой и делами. Тюмень же всё чаще уходил в себя и, хоть так же продолжал ходить на работу, стал словно темной тенью. Тенью того, чего уже не было.       Деревянного пола коснулись босые ступни, а потом заскрипел старый водопроводный кран, включаясь. Пришедший на кухню Тюмень жадно пил прямо из-под крана, роняя капли на пол, свою одежду, на лицо и на руки. Тобольск торопливо шмыгнул носом, стараясь спрятать грусть, что пролилась по лицу слезами.       — Пойдем? Омск сказала, что идти надо за город, к лесу, я примерно понял куда… Лучше выйдем пораньше и не опоздаем, — он старался говорить буднично, будто они собирались в магазин. Оттягивание момента казалось глупой тактикой, но у него просто не было другой. Если старательно не замечать проблему, то, может, она исчезнет?..       В ответ была тишина. Тюмень наклонился над краном, позволяя воде стекать с лица большими каплями, похожими на слезы, но слишком мутными, чтобы быть ими. Шум разбивающегося о раковину потока заглушал все мысли в голове и, наверное, так было спокойнее, чем в тишине. В вечном шуме чужой жизни можно много что спрятать.       — Тюмень… — Тобольск подошел, поворачивая кран и выключая ледяную воду. Брат не отреагировал, продолжая стоять с закрытыми глазами. Лицо его казалось спокойным, но от того и менее привычным. Расслабленное, будто мертвое, не движимое ни одной эмоцией, оно просто было, но этого было недостаточно. — Давай поговорим? Мы можем обсудить это, мы поможем друг другу, вместе всегда легче… Ты сам так говорил, — младший осторожно положил ладонь на плечо, сжимая бледными пальцами. — Даже ей ты так говорил…       Чужое тело словно пробило током, сведя судорогой грудную клетку. Тюмень едва заметно поморщился, а потом повел плечами, то ли говоря что-то, то ли просто пытаясь убрать руку.       Часы на стене кухни отсчитали полдень. Пора было собираться на похороны. У них не было каких-то особо красивых, парадных одежд. Пара чистых рубашек, почти новые брюки, Тобольск надел черный галстук. Ничего выдающегося, ничего особенного, просто обычная рабочая одежда. Они как будто собирались пойти и хорошенько потрудиться, а не проводить в последний путь ту, что начинала путь вместе с ними. В этом тоже был какой-то обман самих себя, попытка утаить от сознания тяжелый, простой и до боли всем ясный факт смерти.       Чем дальше шли города, тем больше портилась погода. Свет солнца утонул в черноте туч, тёмные деревья кланялись сильному холодному ветру. Где-то вдали ухнуло. «Гроза будет» — про себя отметил Тобольск, обхватывая себя руками. Тюмень, казалось, не замечал непогоды. Засунув руки в карманы брюк, он продолжал шагать, глядя перед собой каким-то одновременно и пустым, и сосредоточенным взглядом. Он будто задумался о чем-то, требующем немедленного решения. И ни ветер, ни далекие предвестники грозы не могли отвлечь его.       Внезапно сзади раздались шаги. Города обернулись. Навстречу им шли двое: Свердловск с неизменно убранными в пучок волосами, в черном траурном платье и с какими-то бумагами в руках, и Челябинск, тоже явно подавленный.       — Э-э-э… — неуверенно протянул Тобольск, забывая все основы дипломатии. — Вы…       — Туда же, куда и вы, — кивнула девушка и остановилась, дыша с каким-то хриплым присвистом. Выглядела она, впрочем, довольно здоровой, если не обращать на вечных спутников заводской работы: грубые израненные руки, мешки под глазами, бледное лицо и опухающие от долгого стояния ноги. — Гроза собирается…       — Может, до дождя успеем… — Челябинск покосился на Тюмень, который, остановившись чуть в стороне ото всех, смотрел на серые тучи, окрашивающиеся в чернильный синий. Взгляд парня казался расфокусированным, будто он смотрел не на то, что в небе, а на то, что за ним. — А с ним…       — Ему больнее нас всех. Но это пройдет. Все проходит, — одернула его Свердловск, прижимая поближе к груди бумаги, играющиеся с ветром. — Идемте. Я договорилась, чтобы Омск встретила нас и тех, кто… Приедет. Она лучше знает, куда идти.       Шли они в тишине. Говорить особо было не о чем — о делах и работе не хотелось, а о причине их сбора вместе и подавно. Было грустно осознавать, что за такое большое время вместе они собираются лишь потому, что одной из них уже нет с ними. Неужели нельзя было придумать более приятные причины? Собираться чаще, видеться больше? Столько возможностей кажутся упущенными, когда понимаешь, что чего-то или кого-то лишился. В народе правильно говорят: что имеешь не хранишь, потерявши — плачешь.       Вскоре тропинка оборвалась. Дальше перед городами простиралась суровая чаща. Свободно мчащийся среди верхушек сосен ветер разносил устрашающие раскаты всем обитателям леса и пришедшим сюда незваным гостям.       Где-то слева что-то хрустнуло, зашуршало, и на свет выбралась запыхавшаяся девушка с растрёпанными волосами, никак не прибранными, и опухшими глазами.       — Ой, вы уже… здесь… — тихонько пробормотала она, часто выдыхая. Не дав остальным опомниться, Омск зашагала вперёд. — Скорей, уже почти пришли.       Компания петляла по лесу, следуя за своей проводницей. Она уверенно огибала толстые стволы, перешагивала через выступающие корни, будто не раз здесь бывала. Тобольск с содроганием догадывался, в какое место из ведут. Может, и Тюмень помнил, но лицо братишки не выражало ничего.       Через некоторое время города вышли на большую опушку, где их уже ждали. В общей мертвой атмосфере здесь таился чужой шепот, негромкие утешения, всхлипы и плач, причитания и молчаливое непонимание. Все говорили тихо, будто боялись нарушить какой-то негласный закон, царящий на небольшой опушке.       Сев прямо на землю, плакала Кемерово. Ее волосы разметались по начавшей зеленеть траве, походя на мертвых белых змей. Слезы текли по лицу, не смотря на все старания девушки их утереть или спрятать за внешней бравадой. Завидев пришедших, она вяло махнула рукой, а потом взгляд ее снова стал влажным и она уткнулась им в колени смазывая ладонями текущие из глаз соленоватые, теплые ручейки. Рядом с ней стояли буряты: старший брат Бурятия, средний — Агинский и младший — Иркутск. Они выглядели не менее поникшими, но робко пытались утешить девушку, вытирая ей слезы и что-то ободряюще шепча на смеси своего и русского языков. Кемерово сбивчиво кивала, закидывая за спину длинные волосы, но потом начинала плакать снова.       — Оставьте ее, пусть выплачется… — неуверенно покачал головой Красноярск, глядя на бесполезные попытки утешения. Он чувствовал себя скорее не печальным, а разочарованным в том, что происходит на поляне. Будто Сибирь подвела их всех и его лично таким поступком. Разве не говорили они с ней о том, что жизнь ценна, даже если ты бессмертен?..       В стороне от небольшого круга стояли и другие. Томск, которая нервно теребила собственные волосы, причесывая их пальцами, негромко общалась о чем-то с Казанью, единственной приехавшей с той стороны Урала. Татарка выглядела бледной, на лице у нее были медленно заживающие раны, но спина осталась все также пряма, а голос почти не дрожал. На голове у нее был повязан платок, скрывающий смоляные волосы. Рядом с ними молча стояли еще две фигуры — Саха, опирающийся рукой на небольшой столик со скромной едой для поминок, а также Дальний Восток. Выглядели они мрачно, но смотрели почему-то в стороны друг от друга, словно пребывали в ссоре. На них чуть странно косились стоящие у деревьев алтайские братья — Алтай, резко схуднувший за годы войны, и Алтайский, пытающийся держаться и даже улыбающийся, правда, лишь на несколько секунд, чтобы потом снова поникнуть.       — Вы последние… — раздался негромкий голос. Россия, приехавший вместе с телом в закрытом гробу, казался смертельно уставшим. Война отпечаталась в каждой его черте, покрыв вуалью смерти побледневшую кожу, обострившиеся черта лица, грязную одежду и израненные руки. Глаза у него покраснели от слез, но сейчас в них была какая-то молчаливая решительность. Как перед последним прыжком.       — Пришлось немного задержаться. Вот, как ты просил, — Свердловск передала бумаги, что несла в руках. — Как вы тут?.. Все готово?       — Да, — глухо проговорил Союз, забирая бумаги. — Давайте начинать.       Свердловск отошла к компании вокруг Кемерово, что-то тихонько сказав им. Парни помогли плачущей девушке подняться с земли, придерживая длинные волосы, измазанные в земле и лесном мусоре. Совсем как в детстве. Давным-давно.       Собравшиеся подошли к могиле, в которой уже лежал деревянный гроб. Земляные стенки нависали над последним домом, словно пытаясь сожрать и растворить в себе. Кемерово снова тихо заплакала, закрывая себе рот, чтобы не мешать.       — Товарищи! — твёрдым голосом начал Иван, нервно приглаживая рукой волосы и глядя на собравшихся. — Наша семья понесла огромную потерю, лишившись важной своей составляющей. Сегодня мы навсегда прощаемся с Сибирью, — пальцы нервно стиснули пряжку ремня, до рези сжимая неровные грани металла. — Мы многое прошли вместе с ней. И также вместе мы проводим её в последний путь.       В голове молнией мелькнуло воспоминание, тут же пропадая. Он так и не смог сказать им, из-за чего. Не смог рассказать того, что рассказала ему она. Боялся реакции, боялся ненависти? Или просто… Не хотел.       — Сибирь погибла, исполняя долг Отчизне, — продолжил Союз, а в горле запершило. Слишком буквальная фраза. — Ее подвиг, как множество других, привел нас к недавней победе. Это был один маленький шаг большого пути защиты всей нашей семьи. Сейчас он говорил спокойно, но тогда хотелось кричать. Зачем она спасала его, зачем рискнула своей уже конечной, хрупкой жизнью ради него?.. Вопросы, на которые она, хрипло смеясь, уже никогда не ответит, оставив их угадывать самим.       «Может, она просто хотела защитить меня?..»       — И пусть жизнь ее оборвалась… Она всегда будет в наших сердцах, — Иван опустил голову, вздыхая. Минута молчания тяжестью отдавалась на сердце и горечью — на языке. Тихие всхлипы, шум ветра в верхушках деревьев и скрип древней коры нарушал их тишину, но природе не прикажешь замолкнуть. С карканьем где-то в воздух поднялись вороны. Гроза все приближалась, заставляя небеса темнеть, наливаться печалью.       — Тюмень… — негромко и уже не так официально позвал Брагинский. Парень молча подошел, косясь на их старшего и вопросительно приподнимая бровь, рассеченную шрамом практически пополам. Союз молча протянул ему горсть земли, что лежала рядом с вырытой могилой большой и громоздкой кучей. В погребении всегда был тот, кто первым кидал землю на гроб. Мало кто помнил, откуда взялась эта традиция, но так делали многие. Словно прощание, словно точка в чьей-то жизни, которую следовало поставить ныне живущим. Тюмень молча взял горсть, сжимая пальцами чуть влажную, рассыпающуюся сероватую почву. Они были в лесу, и тут редко когда хоронили людей. Впрочем, однажды тут уже стояла могила, украшенная васильками.       Теперь будет еще одна.       Город подошел к краю вырытой ямы, глядя на простенький деревянный гроб с аккуратно нарисованным на нем крестом. Ничем не примечательный, ничем не отличающийся, такой же как у многих, что пропали и погибли на войне. Раз пришли все в равных условиях, то и уйдут также.       Поднявшийся порыв ветра тронул короткие темные волосы, по-сестрински зачесывая их в сторону, встрепывая и лишая хоть какого покоя.       — Ты тогда сказала, что мы встретимся, — раздался хриплый голос, грубоватый после долгого молчания в своей комнате. — Я буду ждать.       Горсть земли отлетела куда-то в сторону, рассыпаясь песком и оставаясь на пальцах серой грязью. Тюмень развернулся спиной к могиле, плечом отталкивая стоящего за ним Тобольска и выходя из толпы у могилы. Вслед за ним протянулось молчание, но никто не остановил его, не тронул, задерживая на месте. Ветер поднялся сильнее, ударяя плетьми по лицам и телам, зашумели деревья, почтительно кивая кому-то невидимому.       — Тюмень…       Парень нервно дернул плечом, засовывая руки в карманы и уходя в сторону леса, откуда они сюда и пришли. Лицо его нахмуренно смотрело вперед, а зубы прикусывали нижнюю губу — он боялся разрыдаться перед всеми.       Холодное прикосновение лесной чащи ладонями провело по телу, выкрадывая крохи тепла. Город не знал, куда шел, бездумно перешагивая через бревна и коряги, обходя кусты и уворачиваясь от ветвей. Может, он просто уходил от своих мыслей, от этой могилы в лесной чаще, которая никогда не будет для него «ее могилой». Тучи нависли уже над самой головой, едва не лопая свои пушистые животы об острые верхушки сосен. Ветер гнал облака дальше, а все вокруг дрожало, застыв в предвкушении ужаса.       На нос осторожно опустилась белая снежинка, тут же тая от касания. Тюмень удивленно моргнул, переводя взгляд на талую слезинку, оставшуюся на коже, но тут же вторая такая упала на щеку. А потом третья, четвертая, двадцатая. Снежный вихрь поднялся, причесывая нежные березы и густые, разлапистые кусты, когда город вышел в редкий подлесок. Снег ударил по щеке колючей волной, но Тюмень только улыбнулся, выдыхая облачко пара в холодный воздух.       — Привет, сестра…