август 1991
Впереди маячат длинные выходные, которые чуть ли не всю столицу вынуждают сразу по окончании рабочего дня сесть в электрички и с несчетным количеством сумок умчать в ближайший загородный посёлок в нескольких километрах от пыльного МКАДа. Кому-то больше «везёт» — толкаясь не в вагоне поезда, а на дороге в окружении других драндулетов, москвичи за рулями «москвичей» мчат в деревни. Вите и Ане везёт не только с тем, что Пчёла на дачу Филатова подружку везёт на чёрной «бэхе», но и тем, что за границу Москвы они уезжают в середине рабочего дня, когда дороги ещё свободны, а Солнце бело и высоко. Валере четырнадцатого числа исполнилось двадцать три года. Размахнувшийся сразу и на празднование в ресторане, и на продолжение банкета в «узком кругу» в выходные дни, Филатов чуть заплетающимся языком друзей и их жен-невест-подружек пригласил на дачу в районе Щербинки. Женой похвастаться мог только Саша. Кос на вопрос о некой Бричкиной только отмахнулся и потянулся к ещё одной стопочке водки. Витя с Аней переглянулся за столом; его рука осторожно легла на тонкое колено девушки. Она ограничилась кроткой улыбкой и быстро отвела взор в сторону. Ещё не хватало, чтоб Саша увидел… — Отдохнём маленько, — уверяет Пчёла. Он так привык за считанные месяцы к рубашкам, каких раньше терпеть не мог, что теперь и на отдых едет в поло с короткими рукавами. — Там воздух чистый, речка рядом… Красота. — Я плавать не умею, — не к месту бросает Аня не столько с желанием Витину идиллию испортить, сколько с самой искренней невинностью и неким мандражом. Отчего-то дружеская ночевка на даче, на которой не будет чужих людей, где все — почти — по парам разобьются, Князевой кажется утопичной. А оттого и волнующей. Ветер свистит, сквозит в двух широко раскрытых окнах. Аня волосы пытается собрать, а они всё из-под зубчиков крабика убегают. Пчёла переключается на третью передачу. Голову поворачивает и уточняет: — Космос знает? — Нет, — с искренним удивлением Аня хлопает глазами, и из-под пальцев-спичек снова вырываются чёрные пряди. — А Космос-то тут причём? — А, так, — Витя машет рукой, и та пролетает мимо коробки передач на бедро Князевой. Она малость дергается — пока с непривычки, будто бы эти руки её в… других местах не трогали ещё. — У него история там такая… Как-то его батя на шашлыки взял, к своим дружкам-академикам. А там пацанов не было, одни девчонки, ну, Кос с ними и не нянчился, всё ко взрослым лез. И один из них, академиков, решил пойти, рыб попугать, Космос за ним. А он-то только в «лягушатнике» и плавал. Академик ему давай, мол, «это не серьёзно»… Предчувствуя развязку, Аня улыбается. Лёгкое платье на запах трепыхается, даже когда она сидит. — Где-то отыскали лодку. Сели, отплыли чуть. Ну, Коса тогда и кинули. Потом, когда всё кончилось, узналось, там глубина около двух метров была. Кос, конечно, орал, барахтался, а ему этот… блин, фамилию забыл… Завьялов, вроде, наставления ещё давал: жить хочешь — поплывёшь. — Кошмар, — качает она головой, а сама чувствует, что засмеяться хочет, хотя и не над чем. — Ему сколько лет было? — Завьялову? — Космосу! Витя улыбается, напоминая Ане человека, смеющегося над какой-то своей травмой, с какой обычно не живут. И с одной стороны, хочется по башке ему дать, чтоб не смеялся над ситуацией, над которой при другом раскладе можно было бы плакать, а с другой… сидит, молчит. И держится, чтоб самой не засмеяться. — Около пяти, наверно. — Безобразие, — снова Князева качает головой, ненадолго отворачивается. Мимо пролетает какой-то ориентир, и хочется верить, что хотя бы Витя следит за дорогой, а они не проезжают по ошибке какой-то важный поворот. — Юрий Ростиславович-то куда смотрел? — На мангал, — отвечает Пчёла, а когда замечает, как Аня глаза закатывает, то восклицает, похлопывая её по колену: — Ну, что за моська? Ты шашлыки дяди Юры ещё не пробовала! Такую свинину, кроме него, больше никто не жарит! И Аня всё-таки смеется, наконец, так, что даже магнитола, и без того поющая не особо громко, затихает; её перебивает августовский ветер и хохот девушки. Витя только в ответ проводит языком по зубам, о чём-то своем думая, — скорее всего, о фирменной Холмогоровской свинине, какую Космос точно должен готовить не хуже своего папы — и тогда сворачивает с М-2 на какую-то просёлочную дорогу. У Князевой что-то в диафрагме сбивается в ком, когда она замечает мелькнувшую мимо табличку с относительно дружелюбным: «Добро пожаловать в Остафьево!». Губы вдруг делаются искусанными. — Так, к слову, — пытается себя Аня отвлечь, чтоб не начать хрустеть пальцами: — Космос теперь всех и каждого учит плавать так же, как учили плавать его? Витя кивает и сбавляет сильно скорость; по сельской тропе на «немце» больно не погоняешь. — Ага. Этакая возмездка. Дань предкам. Аня фыркает, а сама снова берётся волосы, пытаясь их как-то собрать: и без того стоит жара, с распущенными волосами обещало стать совсем туго. Си Си Кетч что-то поет задорно, когда Витя высовывает из окна руку и говорит, вроде, в шутку, а вроде и вполне серьёзно: — Так что хорошо, что Кос не в курсах. Я тебя сам плавать научу. — Я в комнате закроюсь, когда вы на речку пойдёте. — А что, — хмыкает Пчёла и, хлопнув по дверце машины, шикает: — Бляха-муха, горячая!.. — а потом всё-таки дополняет: — Я тебя с лодки кидать не буду. — Удивительное дело, — качает Князева головой, скалясь не со злости, не со страха, а от волнения; где-то из глубины садового общества уже слышится весёлая музыка. Или это уже чудится… — Хоть у кого-то остались мало-мальские представления о гуманности. Пчёла в ответ ей смеется, но будто хрипит, а потом кашляет. Аня себя на мысли ловит, что, если завтра и в самом деле потянет друзей на речку, то сымитирует солнечный удар. Или отравление — но тут будет потяжелее…***
— Ну, наконец-то!.. У ворот их встречают Фил и Саша. Двоюродный брат Ани курит, пока Валера, бросивший пагубную привычку примерно год назад, держится особняком. Когда по гравию начинают шуметь шины, бригадиры, одетые удивительно празднично для дачи, выходят на аллею. Недавний именинник распахивает ворота пошире и проходит на участок, Вите активно машет руками, чтоб тот ещё вперёд добавлял. Саша с огоньком сигареты между губ придерживает ворота, а когда Аня медленно проезжает мимо, пока Пчёла паркуется, то Князевой хочется сильнее на глаза надвинуть шляпу. И дело не в ней, не в Вите, и даже не в Саше… Сколько в его взгляде. Так смотреть… просто нельзя. Сразу всё признаешь, любое беззаконие на себя возьмёшь. Что, Саша сам такого не понимает? Аня не уверена, что находит в себе смелости выйти сама, — может, Витя за плечо трогает — но в какой-то момент открывает дверь. Ворота скрежещут, закрываясь; в воздухе будто больше свежести, хотя Солнце все ещё высоко, но и сразу же над ухом раздаётся высокий комариный писк. Князева отмахивается, чуть было не падает на Сашу, который рефлекторно сразу сжимает сестру под локтями: — Ты чего, Аньк? — Комары. — Ну, разумеется! — хмыкает Белый, и Аня под этой улыбкой как-то в ответ растягивает губы в что-то похожее. — Всё-таки, это мы к ним в гости приехали. — Да они везде, как дома. Витя открывает багажник, и Валера, потирая ладони выразительно, берёт сразу по два пакета с провизией, алкоголем в каждую руку. Проходит спешно мимо Ани и Саши, успевает коротко чмокнуть Князеву в щёку, какую девушка изнутри кусает, себя чувствуя в чём-то провинившийся: — Салют, Аня! — Привет, — возвращает девушка и только спустя пару секунд, когда Фил уже скидывает тапочки перед лестницей, ведущей на веранду, восклицает: — Ещё раз с днём рождения, Валера! Витя подходит ближе. Его рука мягко, подобно перу, ложится между лопаток девушки, и она подается ближе к Пчёле — будто он намагничен, а у Ани спина из металла. Вместе с тем и от Саши, который явно уже выпил пару «аперитивных» рюмашек, Князева отходит. Руки на локтях бригадир расслабляет позже, чем то следует сделать. Аня вздыхает глубоко, словно ей душно. Хотя, почему «словно»?.. — Здарова, — Витя первым руку протягивает. Белый снова с каким-то замедлением отвечает, прежде, чем с хлопком ударить по ладони Пчёлкина. Девушка вдруг замечает, что у неё ноги сильно напряжены, словно она дождаться не может, чтоб прочь убежать. — Ага. Вас только за смертью и посылать!.. — А что, все уже здесь? Саша кивает, и вместе с ним вверх-вниз скачет и оранжевый огонёк сигареты. — Только вас, родимых, и ждём! — Я только к полудню освободилась с работы, — оправдывается Аня сразу за себя и Витю, который без неё бы не поехал, даже если б девушка из театра вернуться смогла только к моменту, когда на дорогах стало бы не протолкнуться. А потом, когда осознает, что упоминает театр, снова покрывается потом. «Мамочки, лучше б молчала!» — Кстати, — Саша машет перед её лицом пальцем так, что Анна осознает, что и вправду лучше бы было прикусить язык. Ноги, напряженные, вмиг слабеют так, что, кажется, единственное, что держит в вертикальном положении — это Витина рука. А двоюродный брат кидает, но будто в угрожающей манере: — Молодец, что напомнила. Мы о театре ещё поговорим!.. — Посмотрим, — за неё отвечает Пчёла вдруг так, что Аня точно думает осесть на землю. В свежем воздухе больше влаги, а та так хорошо проводит электричество, что чуть ли не снопом искр выплескивается вокруг. Витя на Сашу давит взглядом — ведь знает, что Князева на работу каждое утро встает чуть ли не с мандражом, а на стенах «Софитов» пытается увидеть чужие уши и глаза. Белый давит в ответ — ведь знает, что театр — территория чистая. По крайней мере, по его словам. А Аня, между ними оказавшаяся, себя чувствует орехом, какой расколоть можно не то, что специальной давилкой, а зубами. Откуда-то из глубины груди поднимается кашель, и Князева, снова в губы впиваясь зубами, бросает: — Я Оле с Томой, пойду, помогу. И неосознанно ей на помощь приходит Валера, который уже с пустыми руками торопится за ещё парой-тройкой пакетов из Витиного багажника: — Да они уже всё приготовили, только на стол осталось накрыть. Кос уже бубнит, мол, мясо подгорает, так что вы вовремя! Давай-давай, мужики, пойдём, Вить, тебе штрафная, за опоздание!.. Веселье, кажется, только начинается.***
— …Этим днём, шестнадцатого августа, президент РСФСР Борис Ельцин отправился в Алма-Ату на встречу с Нурсултаном Назарбаевым. Главы республик планируют обсудить возможность сохранения Союза Советских Социалистических Республик и перспективы создания Союза Суверенных Государств… — Кос, выключи эту парашу, а, — кидает Белый, обнимая за плечо Ольгу. Тонкая, как тростинка, такая домашняя в красном платье в белый крупный горох, жена Саши его тыкает в ответ в бока, шепотом смеется, «указывая» не ругаться. А Белов только лицо хмурит: — Они и так с каждого утюга вечно одно и то же базарят, уж скоро уши в трубочку свернутся. Холмогоров, не только самый высокий, но и самый длиннорукий, привстает с места и, извиняясь перед Тамарой, которой голову надо пригнуть чуть ли не к тарелке, тянется к радиоприёмнику. Аня отводит в сторону свой стакан с домашним вином, чтоб не опрокинуть его содержимое кому-то на рубашку, а сама думает, что ей обсуждаемое на радио, телевидение и газетах не нравится. Совсем не нравится. Витя гладит так же по спине, как и до того — привычка, которая Ане очень нравится, и Пчёле тоже нравится. Кажется, реакция даже большее удовольствие доставляет. Восстанавливается тишина, и тому есть, как радость, так и тоска; с разных концов небольшого стола слышится как: — Наконец-то, тишина… Так и: — Ну, чего в тишине-то сидим? Что, на похоронах? У Князевой в горле встает ком из глотка воздуха, вина и мяса. Она сдерживается, чтоб не закашляться, и понимает через некоторые секунды, что говорят между собой Саша и Витя. Белого развозит — хороший алкоголь, хорошая закуска и компания тому явно способствуют, а любое действие, идущее вразрез с его мелкими желаниями, раздражает. И Саша хмурит гладкое лицо, прижимает к себе Ольгу, словно защититься ею хочет, и тянет: — А чё, будем горлопанов этих слушать? — Почему «горлопанов»? — пытается сгладить острые углы Тамара, беря с тарелки канапе, и улыбается ласковейшим образом. — У нас тут много кассет стареньких. Можно что-нибудь из ретро… — Том, да я ж не про это, — снова хмурится, как от зубной боли, Саша. — Я просто не понимаю, что за потребность в шуме. И без того в городе вечная суматоха, а ещё и за городом, за обедом будет это… — и Белый первоклассно пародирует певцов, держа перед собой невидимый микрофон и выкрикивая что-то нечленораздельное. Оля смешок давит в салфетке. Ане вдруг становится душно, будто дача у Валеры не за МКАДом, а где-нибудь на Аравийском полуострове. Витя лицом не изменяется, только пальцами водит по Аниной спине, что-то вырисовывая. Рядом с ним, смотрящим прямо и непреклонно, но находящим время и возможность на ласку даже в такие моменты, хочется чувствовать спокойствие. И Князева чувствует. Но и брат не оставляет равнодушной. Саша размахивает руками и вздыхает: — Люди такими темпами разучатся общаться даже со своими родными!.. — чем-то он напоминает Князевой отца, таким, каким она его не успела застать. Но какая-то уверенность в ней живёт, твердя, что иногда и на покойного Игоря Станиславовича находило такое чувство… социальной справедливости. Она берёт стакан с минералкой заместо вина, чтоб голова к завтрашнему дню не разболелась. Белый вдруг переходит в нападение: — Анька, как в театре? Обжилась? И голова заместо того, чтоб разрываться грядущим утром, сильно пульсирует в тот момент. Стакан чуть было не падает из руки на скатерть, содержимым всё-таки проливаясь на платье и Витины брюки, но Анна его успевает словить. Но вот зато не успевает поймать сердце, падающее куда-то в пятки или ещё того ниже. Тома оглядывается на Валеру, когда замечает, как Пчёлкин, сидящий справа от Ани, приосанивается на раскладном стуле. Её собой будто прикрывает от Филатовых, когда Князева ставит стакан на стол и берёт волосы поправлять. Довольно скоро от себя откидывает прядь; этим волнения не уймёт, только остальным на него укажет. Лучше сидеть камнем. И таким же камнем разговаривать, быть, себя вести. — Нормально. Белый не верит. Какие-то секунды продолжает сидеть, руки раскинув по спинкам соседних стульев, а потом подается вперёд, локтями упираясь в стол. Аня держится, чтоб не дёрнуться назад. — Что там происходит сейчас? Девушка мысленно сердечно благодарит Тому, у которой на даче нашлась длинная скатерть. Под свисающими краями отлично прячутся ладони, сжимаясь в кулаки. Малость больно… И ладно. Голос не вовремя садится, но Князева считает, что если откашляется, то только себе хуже делает. — Ничего. То есть, постановку готовят. — К какому числу? — уточняет Оля довольно дружелюбно, догадываясь, что стоит вмешаться. Но лучше бы молчала; Князева в числах теряется. Становится жарко, и на спине, кажется, выступает душная испарина. Вспомнить бы, сегодня какое… — Семнадцатого премьера. Валера тогда хлопает ладонью по столу; водочка в его рюмке подскакивает и некоторыми капельками стекает по внешней стороне. — О, Ань, так это же завтра! — Ой, вы завтра, наверно, рано уедете!.. — ахает тогда сразу Тома и подскакивает, будто прямо сейчас, в начале шестого, собирается постелить в одной из комнат для Вити и Ани. — А вы точно успеете? Аня себя чувствует загнанной в угол. Догадывается, что следующей фразой к себе привлечёт сразу всеобщее внимание, что все сразу носы свои сунут, куда не надо, но всё-равно говорит: — Тома, сядь, не нужно… — Мы решили не идти на премьеру, — на помощь ей приходит Витя. Образуется тишина, такая, какую как прервать страшно, так и слушать её дальше. Космос озирается, смотря то в одно лицо, то другое; Пчёла то говорит так резко и уверенно, будто это вовсе не их совместное с Аней решение, а его собственная прихоть, которой Князева безропотно подчиняется. Девушка не рискует первое время оторвать взгляд от ольхи, растущей за спиной Беловой. — Нормально, — Саша глаза чуть выкатывает, и Аня тогда только решает на него посмотреть. А брат… улыбается. Словно не всё слышит. — А чего так? Чуть хрипит. Анна себя чувствует так, словно вместо позвоночника у неё железная палка, которая не даёт согнуться. И не ясно, насколько это хорошо, что она плечи опустить не в состоянии. — Не хочу. Саша сразу ей в ответ спрашивает, возвращает, как мячик при подаче в игре в теннис: — Почему? — Не хочет, — снова за неё вступает Витя, как клинком рассекая: — Это весомая причина. Аня почти не дышит, боясь в воздухе учуять запах горючего, какое вспыхнет сразу, как чиркнет спичка. Безумно страшно, что Пчёла так же смело, так же нагло Саше отвечает, когда он с первого раза не понимает. Но до безумия приятно… Ольге, видимо, становится неудобно на отвердевшем Сашином плече. Она распрямляется, смотрит одновременно смело и неуверенно по сторонам. Аня ничем ей старается на этот взгляд не отвечать; не хватает ещё, чтоб кто-то подумал, будто ей в самом деле страшно!.. Саша головой качает. И сначала даже кажется, будто он на попятную пойдёт, если и продолжит этот разговор, с самого начала обречённый на «заход» в тупик, то не за столом. Но нет; Белов упрямо своё тянет: — И, чё, Ань… Долго ты будешь упираться? Подобное надо бы у Саши спросить. Князева молчит и хватает за ладонь Пчёлу, когда слышит его глубокий вздох, мол, «не надо, молчи, не сейчас, взгляни на него, что он сейчас поймёт». На Витю то действует так же успокаивающе, будто быка пытаются обмахать красной тряпкой. Белову молчание придаёт сил; в тишине услышавший то, что хочет слышать, Саня напирает дальше: — «Не хочу»… А надо! Ты с коллективом хоть волну поймай, а то, знаешь, и в самом деле, приходить будет не для чего. Аня взгляда не отрывает от лица брата, так смотрит, словно себе говорит, что сразу, как отвернётся — окаменеет. Даже если то и бред, Князева за него хватается так же сильно, как руку Вити под столом с длинной скатертью. Тома как-то вдруг белеет и Космосу что-то начинает беззвучно говорить. К счастью, Саша по сторонам не смотрит, а Холмогоров умеет читать по губам. Кос аккуратно привстает с места и чуть ли не на цыпочках идёт в сторону музыкального центра, на колонках которого стоит коробка с кассетами прошлых десятилетий. — А-то, знаешь, Ань, уж устроить я тебя устроил, а остальное, будь добра, сама. Не водить же мне тебя там под ручку и с остальными знакомить? — Спасибо тебе за это, Саша, — свести пытается конфликт на максимум, на ноль, хотя и не сразу осознает, как сильно жмёт по тормозам, что не планирует протягивать ручку с мизинцем брату. Ведь до сих пор трусит, до сих пор трясёт, когда проходит пункт охраны и чуть ли не бегом спешит в звукозаписывающую студию, где никого, кроме звукорежиссёра и не видит. Ведь до сих пор не получает радости от осознания, каким людям принадлежат «Софиты». Ей криминала хватает. И без того сложно бывает смотреть на Сашины часы и машину, трудно приходить в гости к Ольге и по нескольку минут стоять у подъезда шикарнейшей высотки. Тяжелее только те же самые материальные понты — иномарку последней модели, дорогие костюмы и квартиру на Остоженке — видеть у Вити. А тут ещё и театр, где на антракте весь контингент идёт не в буфет, а в закрытые для других коридоры и кабинеты, за дверями которых решаются вопросы на деньги, контрабанду и человеческие жизни. За это благодарит? В самом деле? — Да не за что, — хмыкает Саша, когда Космос в музыкальный центр пихает кассету «Комбинации». А потом, чуть подумав, Белый откидывается на стул, под скрип его спинки выдаёт сулящее: — Прям не знаю, в кого ты такая трусиха… Всё решено, Анька. Живи и радуйся, а ты!.. Трясёшься по каморкам. Прям удивительно. — Саня… — Ой, Сашенька, — прерывает Витю Ольга, предчувствуя запах жареного. Она обнимает мужа выше локтя, так, чтоб сразу и внимание привлечь, и, в случае чего, на руке Белого повиснуть. — Пошли потанцуем, а! Два голоса с колонок поют про простую русскую девчонку, что никогда не была за границей, но при этом мечтает о ПМЖ на Ямайке. Тома приходит на помощь и задорно смеется, идя танцевать к подзывающему всех и каждого Космосу. Аня краем глаза смотрит на Витю, а у него челюсть вдруг такой заметной делается… Саша смеется с полуприкрытыми глазами, когда Оля чуть ли не силой его тащит из-за стола: — Всё-таки, не хотите вы разговаривать…***
В окне Ани свет горит, и Вите это не нравится. Ещё меньше ему нравится, что ставни приоткрыты; Князеву не пугает даже бессоная — из-за жужжащих над ухом комаров — ночь, в приоритет она ставит желание быть в курсе. Упрямая. Не для девушки разговор явно. Кровососущие твари от Пчёлы планируют оставить, кажется, только кожу с костями. Иначе он не знает, почему каждую минуту бьёт себя то по руке, то по спине. Возле лампочки, прикрученной с наружней стороны дома, вьются мотыльки, мошкара и прочая живность. Вроде, Фил и Кос, друг друга пытающиеся перепить, разошлись в половине первого. Оля к тому моменту уже дважды возвращала компанейского Сашу из-за стола в постель. Наконец, ко второму часу ночи в доме наступает тишина, прерываемая лишь храпом Холмогорова, который на правах «холостяка» спит на сложенном диване в гостиной. А Витя спать не может. Недовольство не даёт. Зато Белый, видать, без задних ног дрыхнет. Конечно, он же святыня во плоти; сестру устроил, а ещё и переживал, чего это она не шастает по каждой из премьер. Свой долг, считается, выполнил. Прохлада ночной августовской ночи холодит кожу. Пчёла греется сигаретами. Ждёт на улице, догадываясь, что в скором времени всё выпитое и выжранное попросится наружу. И тогда-то уж поговорят, что не отвлечёт ни полная пакетов машина, ни песня «Комбинации». Так и происходит. Витя в темноте щурит глаза на циферблат часов, а когда слышит скрип входной двери, то уже плевать ему на время. Саша глаза толком не открывает, — видимо, наощупь хочет дойти до туалета — но всё-таки моргает подряд несколько раз, когда в ночном-утреннем тумане замечает Пчёлу на качелях в саду: — О, — вскидывает брови бригадир. — Ты чё здесь? — и до того, как Витя решает, надо ли Саше вообще что-то объяснять, поддакивает: — Хотя, молодец, джентльмен, даме кровать уступил… — Сань, чё ты сегодня за столом нёс? Белов аж на месте останавливается, будто ему ноги бетоном заливают. И снова промаргивается: — А чё я нёс? — Херню полную. Пчёла встает с качелей, и те скрипят. Будет просто Манной Небесной, если Аня не слышит ни открытия двери, ни визга креплений, ни этого их с Саней разговора. А Белый, кажется, начинает просыпаться. Трёт глаза, а они будто из-за того краснеют. — Ты нахер всё это про театр вообще начал? «Обжилась», «подружилась»? Чё за внезапно проснувшийся интерес. — Пчёлкин, спокуха, — Белый должен руки вскинуть в пацифистском жесте, но вместо того, конечно же, блять, стоит скалой. — Чё сейчас-то начинается? Почему «внезапно проснувшийся»? Я за сеструху так-то волнуюсь… — Волнуется он, — фыркает Пчёла и на дорожку из плит выбрасывает окурок. — Лучше б ты волновался, что ей там не нравится. Сань, «Софиты» — это не драмкружок при школе, мы оба это знаем. Там такие схемы сейчас вертятся… А ты туда сестру пихаешь и потом ещё удивляешься, что она там сидит тише воды, ниже травы. Нормально разве? — Мне надо было её реально какой-нибудь библиотекаршей пихнуть в какой-нибудь архив на отшибе? — огрызается Белый, из себя выходя. — Чтоб сидела, до самой смерти карточки перебирала и на всяких сопляков в читальных залах шикала? — Да лучше б ты не трогал её вообще. Саша бензину проливает за обедом. Витя спичкой чиркает сейчас. Белов тогда вдруг пихает Пчёлу от себя, а тот поддается. Отступает на несколько шагов, но только для того, чтоб взять разгон и приготовиться прыгнуть в другой момент. — Не трогал я её. И чё? — пучит глаза Белов, разводя в стороны руками. — Два месяца Князева только и делала, что по собеседованиям без толку бегала. Такую жизнь мне надо было сестре устроить? Слова, какие Витя в голове прогнал не один раз за «праздничным» ужином, — что Аня сто раз говорила, что нелегала не хотела, боялась, что теперь кто угодно, но не Саша, её в этот самый нелегал и посадивший, имеет моральное право шутить над её боязливостью, — из головы пропадают. Они — дым от сигарет. Их нет и не было. Есть только пульс в ушах и рык, вырвавшийся откуда-то из горла: — Сука!.. Он первым бьёт Сашу по лицу кулаком. Попадает по брови, а когда по инерции летит чуть вперёд, натыкается на поднятое Беловым колено. И тогда в ответ прилетает кулак куда-то в район вовремя закрытого рта. Витя за занавеской замечает колыхание.***
В доме переполох, но Аня ничего не говорит. Только слушает, как через несколько стен Оля что-то шепотом в голову вбивает Саше истинами, которые до Белова через кулаки не смог — точнее, не успел — донести Пчёла. Князева стоит, прижавшись спиной к дверцам вещевого шкафа — ждёт, когда освободится аптечка; Филатовой в срочном порядке требуется успокоительное. Князева красивая. Пижама в виде халатика, какой Пчёле понравилось срывать и на пол бросать, осталась у Ани в квартире на Скаковой, здесь она пользуется старенькими Томкиными шортами и Витиной футболкой с эмблемой «ЦСКА». Он болеет за «Динамо». Она не говорит ничего. Только лицо у Князевой кажется совсем бледным даже в тёплом освещении. Не выспалась вчера, сегодня явно не спала. Ещё теперь и рожу Пчёле будет по частям собирать. Не позавидуешь. А Пчёлкин и не завидует. Только себя ловит на мысли, что благоговеет перед Незабудкой. За то, что делает, чего бы не стала делать, если бы… что? Не хотела, не умела, не могла? Не должна была? А она ему что-то должна?.. Витя сказать ей хочет, что… Точнее, как он Князеву… — Не сейчас, — качает головой Аня до того, как Пчёла перебарывает неприятную пульсацию в разбитой губе. Витя не спорит. Хотя бы сейчас. В какой-то момент, когда даже княжеское терпение приближается почти к нулевой отметке, а часы показывают уже без четверти три, дверь приоткрывается. Аня, которая у стены стоит, видит испуганное лицо Тамары. Пчёла видит только её руку, тянущую аптечку. — Ой, Анечка, кошмар… — ахает Филатова. Девушка только кивает и забирает медикаменты; от Тамары чувствуется небольшой перегар, перекрытый ароматом валерьянки. — Всё у вас хорошо? Помощь нужна? — Я сама, — Князева первым делом к двери подходит, чтоб дверь закрыть. — Спокойной ночи, Том. — Да куда уж там, — снова ахает она в ответ, но всё-таки уходит к себе. Витя за девушкой наблюдает. Она на тумбочке раскладывает бинты, перекись, какие-то мази с таким знанием, словно медицинский оканчивала. Пчёла не говорит ничего. Только послушно запрокидывает голову, когда Аня к нему подходит с ватой, смоченной в водке. Она проводит по битой губе, из неё вымывая мелкий мусор. Щиплет сильно. Витя старается и виду не подать, но, когда Аня дует на рану, понимает, что храбрится не для кого. Стон давит, а сам крепче обнимает Князеву за талию. Она смотрит… осуждающе. В то же время смиренно. А когда убирает вату, какой «обеззараживает» битую в кровь губу, то Витя заглядывает в лицо ей глубже, как будто в книге пытается найти скрытый смысл. Аня в каком-то не самом здоровом смысле благодарна. Но вслух того она не скажет. Потому, что за насилие благодарить… не будет. Никогда. — У Саши входит в привычку бить тебе лицо, — единственное, что Анна говорит перед тем, как Витя крепче её перехватывает за бёдра и к себе тянет, ухом прижимаясь к плоскому животу. Губа почти не болит.