май 1991
— Кого вам? — переспрашивает, чуть кряхтя от недавней простуды, пан Берзиньш из-за соседней стены, пока Князева сидит и сшивает вручную свой диплом. От страха запороть последний стежок у Ани аж руки ходуном ходят, и всё, что за пределами её рабочего стола находится, прекращает волновать. «В конце концов, у меня диплом идеальный — как минимум, в своём содержании. И жертвовать эстетической составляющей я просто не в праве!..» Она подправляет листы под дыроколом так, чтоб никакая из страниц не вылезла потом на сантиметр выше. Проверяет. Надеется на тихий ветер, который по закону подлости сейчас должен распахнуть створки и весь её диплом по комнате раскидать ворохом осеннего листопада. Удивительно, как с ладоней пот не капает. Но и это будет так ни к месту… Тапочки шаркают. Аня руки от дырокола предусмотрительно убирает, когда дверь раскрывается, и возле косяка появляется лицо, на котором прожитые десятилетия остаются явным следом. — Анъя, — привычным грубоватым акцентом Прибалтики пан Берзиньш уже не режет слух, как это было раньше. Она дёргает, молча, подбородком: — Там тебя к телефону просят. Князева быстренько со стула встаёт и на носочках пробегает мимо старика. Пани на кухне жарит хворост, отчего сладко пахнет сахарной пудрой, но Аня себе соврет, если скажет, что душно именно от рабочей газовой конфорки. «Инте? Перебесилась, успокоилась?» Трубка лежит на кровати, стоящей возле тумбочки, на которой привычно хранится сам телефон. Провод шнуром закручивается в спираль, какую Аня себе запрещает на пальцы крутить, и сама Князева опускается рядом. Во рту вместо слюны — пена. — Алло, — откликается в трубку голосом малость резковатым. Точно таким же, каким с ней говорила и сама Инте на прошлой неделе, когда их посиделка на кухне Берзиньш прервалась новостной сводкой, а дружескую беседу Дауринс, жаркая, как спичка и погода за окном, оборвала, превратив кухонный стол в трибуну политических дебатов. Как оказалось, Князева чуть ли не собственными руками порядка шестидесяти лет назад оккупировала Латвию. И ещё Литву с Эстонией. По крайней мере, в этом её обвинила Инте, которая в каблуки свои влетела до того, как Аня успела хоть как-то прекратить разногласия. Хлопок двери заменил тогда удар судейского молотка. И, вероятно, хорошего в некотором Анином злорадстве совсем нет, но губы сами по себе как-то поджимаются в желании поучительно помолчать. Не одной Инте же пользоваться этой техникой. Но в трубке не Дауринс. Должны пройти года за сигаретами и бутылками спиртного, чтоб у подруги сделался голос по-мужски хрипловатым. — Анька? И Князева по одному только этому имени её, которое себе позволяют только двое людей, всё понимает. Ей нет необходимости задавать уточняющий вопрос: «Кто говорит?». Зато есть необходимость ладонью упираться в матрац кровати, который под ней будто растворяется: — Сашка?.. Ей в трубку смеются. И Аня знает этот смех. Это — согласие. Ответ на все вопросы. Подумать только!.. — Привет из Москвы в Прибалтику! — Я тебя сто лет не слышала! — она подскакивает на месте так же резко, как и на кровать обратно падает, издеваясь над проводом, обмотанным изолентой. Но тогда до него дела нет. — Как ты?!.. — Да, как я… — с того города тянет Саша, а Аня вдруг себя ловит на мысли, что она некоторых слов Белова не услышит, чтобы он там не ответил ей. У Князевой в голове рисуется лицо старшего двоюродного брата, которого крайний раз она видела… когда? В восемьдесят седьмом! Сашка на выпускной её заскочил, когда Ане, наряженной в ажурный фартук поверх коричневого школьного платья, вручили золотую медаль, оглушительно громко просвистел в одобрении, за что потом от матери под рёбра получил локтем, и смотался до того, как закончилась торжественная часть. После вечером, переходящим в позднюю ночь, позвонил и спросил, не хочет ли Анька за школьные годы выпить — он подъедет, в случае чего, Космос с ним, а с Космосом — коньяк. А после — вступительные в московские университеты, к которым у Ани никак не лежала душа… В череде подготовительных работ Князева как-то упустила момент, когда Сашке пришла повестка, а он, проявив восхитившую её осознанность, на следующий день явился в военкомат, где после короткой медкомиссии Белову вынесли и без того известный ему вердикт — годен. Анна недовольный взгляд топила в кружке тошнотворного чая, прятала его в страницах учебников, когда мама капала на мозги, причитая, как нехорошо поступила Князева, не явившись на вокзал Сашку провожать. И пока крёстный — Земля ему пухом… — яро «дочурку» защищал, абитуриентка точила язык о плотно сжатые зубы. Что ей там, на Павелецком, было делать-то? И без неё тесно — тётя Таня точно плакала, Сашины друзья там наверняка навели шалман, да и Лена устроила потоп… Аня сейчас только, сидя в спальне у пана Берзиньш, с трубкой, которая её соединяет с Москвой, куда дороги запылились от поднятой военной техникой грязи, понимает, что прошло аж четыре года. Саша два года, как дембельнулся. Она через двое суток окончит университет. Он сейчас точно совсем другой. Не такой, каким был раньше — это даже по голосу слышится. — …вот, отслужил, — донёсся голос Белова с того конца трубки. Аня в его слова вслушивается с таким интересом, будто сама об удачном окончании службы брата, проходившей аж на границе с Афганистаном, не знает. — Женюсь скоро! Князева ни с кем никогда не дралась, но готова поклясться — чувствует она сейчас себя так, будто ей со всей силы бьют в солнечное сплетение. А потом сразу накидываются с тёплыми объятьями и радостными воплями. — Чего?!.. — Ты чё там, Аньк, слышишь плохо? — смеётся Саша; Князевой такие слова не нравятся, она на них обычно закатывает глаза, но в тот раз всё иначе. Потому, что это Саша. Тот Саша, которого она четыре года в глаза не видела. Тот Саша, про которого и минуту назад не думала даже. Тот Саша, в звонок которого она до сих пор не верит. — Говорю: женюсь я! Окольцуюсь скоро! «Неужели Лена всё-таки дождалась?» — мысленно городит Аня, как в горячке, и сдерживается, чтоб то не спросить у самого Саши; если в самом деле Лена скоро будет Беловой, то некрасиво очень выйдет под сомнение ставить её любовь и терпение. Хотя Князева и слабо в них верила, когда училась в школе, а двоюродный брат в беседке в соседнем дворе тискал высокую, худую и всегда загорелую Лену за… всё, чем могла похвастаться девушка. — Я… Поздравляю, Саш!.. А Белов в трубку неожиданно фыркает так, что у Ани в голове даже появляется картина, как он, сидя на табуретке возле телефона, откидывается чуть назад и хлопает себя по колену в напускном недовольстве: — Пф-ф, Аньк, это чё, всё? Вся твоя радость? Князева себя тогда на мысли ловит, что у неё сердце нехорошо ёкает в смеси недовольства, смущения и злобы, но удивительным образом она оправдывается, подскакивая снова на кровати и голося в трубку не своим, а чужим тембром: — Да я просто даже не знаю, что сказать! Я всё ещё не могу поверить, что ты позвонил, а тут и женитьба… Саш, конечно, я безумно рада, и так хочу тебя сейчас обнять… — И я хочу, Анька, — Саша вдруг говорить начинает тише. Глубже. — Мы сколько с тобой не виделись, м? — Как я со школы выпустилась. Четыре года… — Четыре года, — вторит брат голосом таким, что у Князевой по рукам бегут мурашки от того, как сильно она вдумывается в числа, даты и времена. Четыре года… — Ахереть, Ань, четыре года!.. Я два года уже как с армейки вернулся, а ты так и не вылезла из своей Латвии, ни разу ж я тебя не увидел. Ты ж сейчас, наверно, вообще другой человек! — Да, — не находит иных слов Аня, тупя взгляд на ручку комода пани Берзиньш. — Постарела я, Саш. — Дурёха, — Белов в сердцах в трубку цыкает языком. — Постарела она… От женихов, наверно, отбоя нет. Аня сдерживается, чтоб не возмутиться; что ж это такое, что ж у всех всё вокруг одних только женихов крутится?!.. — Ну, перестань! У меня тут диплом, через сутки защищать! — И чё? Моя вон, и со мной гуляет, и консерваторию заканчивает. «Лена ж никогда играть и петь не умела…» — Мне они не нужны, — отрезает тогда Аня до того, как разговор их дойдет до сенса сватания по телефону, а затянувшийся шрам распорется и трупным гноем выйдет наружу. Хотя, кажется, опоздала: в горле горько становится несмотря на то, что до того Аня имя Улдиса научилась переносить нормально, не кривить лицо, не мочить слезами глаза… — Ну, Ань, так тоже нельзя… — Давай лучше о тебе… — Нет уж, — взвихряется вдруг Белов. — Стрелки не переводи! Я тебе вообще зачем звоню… Аня эхом у Саши — подумать только, в самом деле, Саша, братец, а ведь ей казалось, что Белов давным давно про неё забыл, уверенный, что Князева потерялась в рижских библиотеках — переспрашивает: «Зачем?», но спрашивает скорее для приличия. Потому, что ей если и интересно с Сашей поговорить, то о нём. Чего-то интересного — реально интересного для Сашки, который после армии навряд ли пошёл на учёбу — в Аниной жизни не так много. А то, что может Белова увлечь и заинтересовать, Аня под пытками не выдаст. Она пальцем мнёт небольшой синяк на локте, пока Саша пальцами перестукивает по деревянной поверхности, будто думает. И Анна смекает, что он в самом деле над чем-то рассуждает, когда спрашивает, но вместе с тем будто утверждает: — Ты в конце мая, в числах двадцать пятых, чё, свободна? — Да, вроде… — Приезжай тогда. Князева не сразу даже понимает, куда Саша её зовёт. Хотя и в мозгах своих не сомневается, но скорее уж себя «глупой» назовёт, чем подумает, что Белов в самом деле ей предлагает. Она неожиданно заливисто смеётся, когда неверяще спрашивает: — Куда? А Белов даже не улыбается. Это по ответу его понятно: — В Москву, — и говорит он это так, что Аня даже видит, как взмывают его брови, лоб сходится в неглубоких морщинках, а глаза чуть выкатываются наружу. Князева оттого смеётся даже веселее, чем от мыслей, что ей Белов предлагает. А брата её смех, кажется, всерьёз оскорбляет, и он в трубке вскидывается, возмущаясь: — Не, Аньк, погоди, чего смешного? Ты думаешь, это я шучу, или чё? А она сама не понимает, отчего смеётся. Как будто от стресса. Эдакая защитная реакция тела на раздражитель, появившийся извне. Или, чего уж там искать какие-то сложные оправдания?.. Она в самом деле думает, что Саша шутит. Потому, что представляет, будто бы сразу после защиты диплома чемодан зажмёт подмышкой, в зубы схватит связку любимых книг на французском и немецком языках и прыгнет в самолёт. И всё бы ничего. Но Анне месяца три придется откладывать стипендию и зарплату, полученную с работы в магазине и университетской библиотеке сразу, чтоб взять себе авиабилет «Рига-Москва». И что самое даже обидное — к моменту, когда она накопит, инфляция все её старания сотрёт в порошок, и всё, что Князева с деньгами сможет сделать — так это высморкаться. Та же самая ситуация складывается и с железнодорожным транспортом. И с попутками, в которые Анна сядет, когда на планете не останется психов и маньяков — то есть, никогда. — Сашка, — только и смеётся она на выдохах, роняя подбородок на грудь и им же ударяя себя по ключицам. — Не, Ань, ты, чё, мне не веришь? — Дело не в этом… — Так какие проблемы? Аня молчит, хотя и быстро понимает, что это — не самый лучший способ уйти от ответа. Но лучше варианта, где она Саше канючит о ситуации в стране, о падении советского рубля и росте цен, который она — без пяти минут бакалавр, живущий в другом городе, другой республике, на чьих улицах уже который месяц проходят забастовки — не в силе выдержать. Ещё подумает, будто бы у него выпрашивает «трансфер». На его же свадьбу. Будто у Белова и без того трат мало. — Так, Князева, — вдруг с серьёзностью, которой Анна в голосе брата не знала, не слышала никогда, Саша хрипит, будто кашляет: — Ты ж на улице Акас живёшь? Она враз тогда замирает. Как до той минуты дышала? Не помнит. Просто сидит и вдруг осознает, что потрескивания в трубке сливаются со стуком крови, бьющей по ушам, как по бетонным стенам. Глухо и больно. — Да… — Ну. Двадцать третий дом, седьмая квартира, правильно? У Анны нехорошо холодеет спина и, вообще, всё нутро вдруг будто сворачивается узлом. Рот сам по себе открывается, как у рыбы, выброшенной на берег, а Князева думает, думает, пытается понять, но не понимает, как… — Тебе мама про мой адрес проговорилась, так ведь? Саша молчит секунду. Две. Потом так же, как и сама Аня несколько секунд назад, ей в трубку смеётся, заливаясь. И только теперь, кажется, Князева понимает, как это звучит со стороны. — Ну, типа, да, она. «Вот ведь мама!..» — Короче, раз адрес верный, — откашлявшись как следует, Саша откидывается на кресле, и это Анна снова скорее видит, чем слышит. — Я тебе там билетик отправил. Точнее, деньжат. Тебе получить надо только и билет взять. Аня мыслями берёт свои слова обратно; вот сейчас её будто бьют в солнечное сплетение. Мысли в голове будто связываются в узелки, отчего черепушка, кажется, расколется прямо сейчас. — Саш, — у Князевой враз потеют ладони, и голос так ни к месту начинает дрожать, чего она не успевает скрыть. А брат только в трубку угукает, спрашивая, когда Аня, не веря, себя саму щипает за бедро: — Ты серьёзно сейчас? В трубке смех. Девушка на какой-то миг допускает даже, что это она сама смеётся. От нервов. — Я когда-нибудь не отвечал за свои слова, Аньк? Аня того не может исключать, как и не вправе полностью Саше доверять в этом, кажется, явно риторическом вопросе. Но того она ему сейчас не скажет. Только подожмёт губы, предчувствуя что-то вроде бабочек в животе, каким там места нет абсолютно, но бабочки не от любви, а от самой простой… радости. — Алё, — окликает её в какой-то миг Саша, когда у порога спальни появляется пан Берзиньш. И пусть звонят не с его телефона, он назидательно Ане стучит по собственному запястью, на котором по авторской задумке должны восседать часы. — Аньк, ты там вообще живая? Она снова коротко смеётся, снова от нервов, когда с места подскакивает: — Да-да, я тут! — Ты, может, хоть расскажешь, как у тебя жизнь? А-то чё всё обо мне да обо мне… — Саш, мне тут, на самом деле, идти уже надо, — бормочет Анна одновременно взбудоражено и с тем подавлено, бросая из-под ресниц взгляд на пана Берзиньш, и пусть знает, что он навряд ли даст ещё несколько минут на «поболтать», надежда в ней живёт непростительно долго, пока Князева подбирает «уважительную» причину сбросить звонок, какой и утром-то сегодня не ждала: — Мне завтра надо уже защиту репетировать, времени впритык… — Эх, бляха-муха!.. — в сердцах восклицает Саша, но довольно скоро он в минусе находит плюс, чем нисколько не отличается от того Белова, которым Аня его и запомнила, уезжая в Латвию: — Ладно, тогда при личной встрече мне всё расскажешь. Гуд? Аня замолкает только потому, что перед ней снова появляется его лицо. Лицо, которое наверняка потеряло былую юношескую полноту, которое стало острым и скуластым, как у его отца. И улыбка… Сашка много чем мог измениться. Но не улыбкой. Аня в этом уверена так же, как и в своём красном дипломе. — Хорошо, Саш. — Черкани там где-нибудь мой телефон, — напоследок указ даёт Белов, и Ане остаётся только радоваться, что о связи за неё поволновался сам Саша. Хотя, это и нужнее ей, Ане. — Свяжешься со мной, когда деньги получишь, я тебя по датам сориентирую, когда лучше прилететь. Пан Берзиньш хмурит густые седые брови, когда Анна, извиняющимся взглядом ему в лицо стреляет, и на обратной стороне сборника сканвордов пишет под Сашкину диктовку номер его телефона — причем, телефона сотового. — …какие две цифры на конце? Пять-семь? — Восемь. Восемь! — Записала… — исправляет Анна номер, поверх семи рисуя перевёрнутую бесконечность много-много раз, пока за ней нельзя будет вообще увидеть что-то, кроме «восьми». И молчит в трубку. И ещё бы помолчала с Сашей на проводе. Ещё бы молчала, пока Рижский залив не заволновался, как всегда бывало ближе к вечеру, а Даугава не стала зеркалом, отражающим чёрные от ночи небеса. Пан Берзиньш кашляет так выразительно, что Анна не осознает, почему у неё не дрогнули от испуга плечи. — Саш, прости, пора… — Ничё страшного, Аньк, пока, — только бросает Белов так, словно в самом деле ничего страшного не произошло. А для Ани в таком внезапном расставании даже бо́льшая боль, чем при внезапной встрече… И она почти что опускает трубку, как вдруг Сашка оттуда её напоследок окликает: — Давай, Аньк, пригоняй. Мы соскучились тут все. И сбрасывает, не давая ей даже шанса отказаться, поставить его слова под сомнения. И, чёрт возьми, Аня терпеть не может, когда за неё решают. Но Белову — в силу долгой разлуки — выписывает карт-бланш на наглости. Эдакий свадебный подарок. Она трубку опускает на дисковый телефон вплоть до щелчка, а потом, вспомнив, что за ней наблюдает пара стариковских глаз, вскидывается мысленно и с вполне искренним: — Простите, пан, это брат, — пытается выскользнуть к себе в комнату, за дверью которой её ожидает почти что сшитый диплом и тишина, в которой родится много мыслей. Но Берзиньш у порога становится скалой, чего в его возрасте вряд ли ждёшь. Аня останавливается, а сердце по инерции рвётся вперёд, из-за чего бьётся сильно по грудной клетке. С таких ударов начинается тахикардия. Но Князева только поднимает глаза на старика, который уши балтийским акцентом режет – не так, как минуты три назад: — Анъя, сегодня уже двенадцатое число. Она знает. Сама прекрасно понимает, что крайний срок оплаты за комнату просрочила аж на трое суток. Понимает… Но не наскребла. Давно бы заплатила, если б Берзиньш не подняли стоимость за комнату. А так… не хватает. Чуть-чуть. — Да, пан, — она не сама глаза косит, они сами бегут куда-то в стороны, прочь от взгляда Берзиньш, который частенько смотрит исподлобья, к чему можно выработать иммунитет. Но не когда он так смотрит из-за задержанной «квартплаты». Анна себя тогда сразу нахлебницей чувствует, которая только и делает, что на шее у стариков сидит и потолок разукрашивает плевками. — Я… скоро принесу. Аванс должны выдать где-то к двадцатым числам. К двадцатым числам — это поздно. Особенно если учесть, что деньги уже как неделю у пана должны быть. Анна знает, знает, ей самой хочется много-много раз извиниться и в следующую же секунду пойти на сверхурочную смену, чтоб хоть как-то вырваться из ямы инфляции, в которую угодила, как и любой советский рядовой гражданин… Берзиньш от двери отходит. А когда Анна, не красная, но горячая от стыда мимо протискивается обратно в комнату, он в след ей бросает строгое: — Смотри мне, Анъя!.. Князева вдруг очень ни к месту вспоминает, что точного её адреса в Москве не знали.***
— Значит, всё-таки уезжаешь. Людей на станции железнодорожного вокзала немного, хотя электричка до аэропорта в сравнении с теми же «бомбилами» вариант куда более дешёвый. Анна в волнении, которое всеми силами пытается выдать за нетерпение, проходится чуть взад-вперед вдоль перрона, перед Инте, которая её чемодан использует заместо стула. Дауринс курит. Смотрит со злобой. Аня искренне не понимает, на кой чёрт она вызвалась её провожать, если до сих пор обижена. — Съезжу, — отвечает в какой-то момент Князева, бросив взгляд на табло ожидания. Электричка должна была подойти к восьми — сорока двум, но на горизонте её видно не было, и диспетчер станции молчит, колонки будто умерли, и хотя редко можно было хоть что-то из них разобрать, но это было лучше полной тишины. Дауринс молчит. Аня мельком пытается у себя спросить, о чём подруга думает, но раньше, чем придумает хоть один вариант, себя одергивает; Инте так смотрит… С таким взглядом не думают о чём-то хорошем. — И что там делать будешь? Князева вскидывает плечами и бросает взгляд туда, откуда должна показаться морда электрички. А у того конца горизонта пусто. Если что-то случилось, какая-то авария на путях… На машине Анна уже не успеет. Да и, если честно, по деньгам не потянет. — С родными увижусь. Дауринс стряхивает пепел с таким ядовитым смешком, будто табак её никотином травит настолько, что он аж каплями стекает с языка: — Что-то я не помню, чтоб ты до этого так рвалась с ними увидеться. Анна ничего не отвечает. Только вглядывается в мелкое туманное зарево открытой станции, моля увидеть через пелену отблеск мощный фар. А Дауринс терпеть не может, когда её игнорируют: — Ты же с матерью в контрах. Князевой этот довод нечем крыть. Инте сразу заходит с козырей, да и вообще ощущение, будто бы жульничает. — У меня двоюродный брат женится, Дауринс. А я его с того момента, как школу окончила, не видела. Инте в психозе, который до того скрывала успешно курением, вдруг выбрасывает окурок куда-то на рельсы. Бычок у самого края перрона отскакивает, и будто есть ещё надежда, что он не упадёт, но ветер его подталкивает. Если бы электрички ходили на, например, порохе, то весь железнодорожный вокзал бы взлетел к чертям. — Уже слышала я про этого твоего Сашу, — выплёвывает ядом Дауринс; шпильки, на которых она умела не то, что ходить, а танцевать, по перрону стучат в такт её злобному бубнежу под нос: — Брат — просёк Арбат… Анна на освободившийся чемодан ставит свою ручную кладь, проверяя всё, что может потребоваться в ближайшие три часа: билет, кошелечек, паспорт… Перебирает то, что уже не один десяток раз проверила. Это успокаивает. Сохраняет нервные клетки. А их Инте беспощадно расстреливает: — Ты не вернёшься обратно. — Вернусь, — отрицает Анна так спокойно, что не поверить её словам нельзя. А она только снаружи спокойна, внутри какое-то безумное негодование, какое хочется на Инте обрушить. Что за бред она вообще несёт? В чем пытается обвинить, или убедить? Как ей не вернуться, если с собой взяла вещей на недели-полторы максимум, если на работе отпросилась до начала июня лишь, если книги её все остались в комнате у пана Берзиньш, за которую до сих пор не заплатила? Все дороги ведут в Москву, а оттуда — обратно в Ригу, после кратенькой гулянки. И Дауринс должна это понимать; ведь явно не без царя в голове… Но подругу не переубедить; руки сложив на осиную талию, Инте качает блондинистой головой: — Не вернёшься, — и рубит вдруг, будто на плахе с палачом соревнуется, кто резче отсечёт голову: — Тут будет уже не Союз. Анне терпеть эти революционные настроения надоедает. — Я тебе секрет открою, — она распрямляет плечи. Ноги так и несут её к Инте, и руки чешутся от желания схватить Дауринс за плечи, встряхнуть, но Князева руки занимает тем, что в ладони берёт ведро цемента, которым заливает ноги. Чтоб не дёрнулась даже. — Даже в Эстонии всё ещё Союз. — Ненадолго это, — Дауринс сопротивление встречает передовым авангардом, который готов к любому натиску. И Аня мыслями ей отдаёт должное. — Ты сама видишь, что творится: что Эстония, что у нас… Уже и Литва подключается. Так что, красного октября в этом году тут уже не будет. Не сказать, что Анна уже была в том возрасте, когда день революции она отмечала вместе со всей страной, но слышать от Инте такие же резкие настрои, которыми пестрели в семнадцатом году газеты, ей не особо нравится. Может, потому, что в них есть недюжинная доля правды, что не много хороших вещей сейчас в Союзе, пытающегося построить коммунизм, но к девяносто первому году скатившемуся в нищету и криминал… Вдали блестят фары электрички до аэропорта. Анна тому как одинаково сильно радуется, так и пугается. Когда к перрону подойдёт — назад дороги не будет. Это, кажется, и Инте понимает; она оборачивается почти что кругом и чуть было не падает на каблуках, когда подходит к Ане с решительностью, с которой обычно заносят над чужой головой кулак: — Тебе в самом деле нужно уезжать?! Она об этом уже спрашивала. Как только узнала. На следующий день. Когда Анна собирала вещи. Когда гуляла вдоль набережной Даугавы с дипломом подмышкой. И вот снова. Князева замок на чемодане дёргает, проверяя, а потом на Инте голову вскидывает. Она почти что натурально горит. Анна едва ли не вспыхивает за ней, когда говорит: — Мне же там самое место, разве нет? — Дауринс припоминая её же слова, какие в сердцах рижанка бросала не раз. И это срабатывает. Инте так и замирает с разведёнными в стороны руками, пока за спиной её тарахтит поезд, тормозя постепенно, и в тот момент Дауринс ужасно похожа на Лилиан из «Жизнь взаймы» — кажется, что первее неё, Анны, бросится в поезд, а Князеву в Риге оставит, что для Инте — один большой санаторий для туберкулёзников. Но вдруг что-то происходит. Будто трескается стеклянная карнавальная маска, приклеенная к лицу Инте, и та ещё не обрушивается, но сквозь трещины видно её настоящее лицо. Виден тот взгляд, которым она смотрела, когда Анна чуть ли не на стену была готова лезть от упоминаний одной фамилии Улдиса. Это боль. Такая же сильная, как и у неё. Князева на неё смотрит. Ждёт. Потому, что она сама уже сделала не один первый шаг к примерению, и без того стоит почти вплотную к ней, ждёт, когда Инте протянет мировую. Но Дауринс колеблется; в такт её пульсу подрагивает пухлая губа. К чёрту. Анна чемодан берёт и направляется к остановившейся электричке, чьи двери открывает, ругаясь на латышском, тучная проводница. Инте её дёргает грубо за запястье и разворачивает так, что Князевой просто не успеть никак выставить руки, не оттолкнуть Дауринс. А она и не даст. Хватается, будто насмерть держит. И Аня, вроде, так давно не чувствовала её объятий, ей не щекотало нос кудрями Инте, что даже забывается, с какой силой Дауринс может стиснуть в руках — этих тоненьких ручках, которые не всегда в состоянии донести из библиотеки стопку учебников… Князева, когда ей рёбра тупой жгучей болью сводит от крепкого объятья, и понимает, что так её Инте никогда не обнимала. Она знает, что это значит. Но и Дауринс должна понимать, что Аня уже не в том возрасте, чтоб заместо полноценного извинения принимать объятья и нарезанные яблоки. Потому и молчит. Руки по швам. Подбородок ввысь, где до её лица не дотянутся мягкие волосы Инте. Дауринс уже не маленькая. Пусть хоть к третьему десятку научится говорить: «Прости». — Ладно, — в какой-то момент, кажется, поняв, что бесполезно, рижанка всё-таки отходит. Даже не столько отходит, сколько отталкивается от Ани, которую только что обнимала до боли в рёбрах. — Катись в свою Москву. Князева себя на мысли ловит, что упала бы, если б была в неудобной обуви. И вместе с тем усмехается; что и требовалось доказать. Временами Инте такой ребёнок… Она не видит больше смысла стоять и что-то Инте объяснять. Не видит смысла тянуть к ней раскинутые руки. Не видит смысла даже прощаться. Не видит смысла даже смотреть на Дауринс сейчас, когда она, как туча — хмурая оттого, что её посредственное предложение закрыть топор войны, ей же и начатой, отклонили. Анна заходит в электричку. Почему-то пустую. И садится тогда у дальней от перрона стороны. Чтоб в окне рассматривать прощающуюся с ней — на время, не навсегда — Ригу, а не силуэт Инте, выкованный из диковинного треснувшего стекла. Готовит билет на электричку. Достаёт из сумки «Похитителей бриллиантов» и упирается взглядом в слова, какие знала, прекрасно знала. Но в тот миг забыла. Анне тяжело. Но почему-то вместе с тем так спокойно…