сентябрь 1987
Аня понимает, что с Инте Дауринс подружится, сразу, как она к ней подсаживается в большом актовом зале, куда новоявленных первокурсников приглашают первого сентября для получения студенческих билетов. Инте светловолосая, она высоким голосом часто говорит на латышском, очаровательно себе под нос бубнит, вспоминая, что не все её понимают и тянет к Ане руку со скромным колечком на указательном пальце. Она мало похожа на будущую учительницу начальных классов — очень открытая, смелая и свободная для того эталона, который должен представать перед глазами о словах об «учительнице первой моей». Пересекаться будущий педагог и филолог должны редко, — не так много у них общих дисциплин, и сама Дауринс местная, в общежитии появляется редко — но они бросают вызов всем обстоятельствам и учат сразу два расписания: своё и новоявленной подруги. Инте не стесняется улыбаться Ане, много смеяться и переодеваться при ней. Инте не стесняется выходить за дверь, когда Князева ползёт к шкафу за вешалкой с тёмной водолазкой. Инте не стесняется гулять по набережным в коротких юбках, на каблуках и накрашенными красными губами. Аня ей временами даже завидует; какая она раскрепощённая… Инте даёт Ане посредственные уроки латышского языка за чашкой компота в столовой их учебного корпуса, а потом, когда у самой Дауринс уже язык заплетается, уводит её гулять по городу. Демонстрирует местные красоты, от которых у Князевой перехватывает напрочь дух, будто шпили местных замков, оставшихся со времён независимости Латвии, ей в диафрагму утыкаются, не давая полной грудью вздохнуть, и Инте Аню на фоне храмов, площадей и парковых дорожек фотографирует. Даже если Князева стесняется. Даугава мирно плещется, когда они с Инте проходят мимо.***
сентябрь 1988
— Видит Бог, Князева! — Инте плевать на установленные в библиотеке порядки, и она стопку Аниных книг бросает на стол, сотрясая пространство в округе. Даже пыль сыпется с полок. — Я когда-нибудь тебя в прямом смысле этого слова выкурю из комнаты! Князева в ответ дёргается лишь единожды — когда томики Гаспарова и Лотмана чуть было не падают ей на пальцы — и до того, как к ним с выговором выйдет Лариса Карловна, чеканит: — Бога нет, — пряча под ворот водолазки крестик. — И выкуривать меня не надо; и без того надоело каждую ночь от вопля сигнализации вскакивать, если кому-то из корпуса приспичит покурить, не открывая окна. Дауринс не крещеная, да и вообще не верующая, потому первую фразу, которая Аниных родных вводит в что-то, напоминающее эпилептический припадок, пропускает мимо ушей. Только садится на соседний стул и ноги скрашивает так, что с определенного ракурса можно увидеть её нижнее бельё. Князева пока учится только эти юбки носить, а ноги держит, как на плакате, призывающим за столом держать правильную осанку. — Вот мне и кажется, что тебя на улицу и можно выгнать только при помощи сигнализации! — выдвигает своё недовольство Инте ясным тезисом. Аня только на неё украдкой смотрит, как Ленин на буржуазию, и возвращается к учебнику по французской грамматике: — Ты в крайний раз из дома выбиралась, когда с общаги съезжала в ноябре! — Ты преувеличиваешь. Я выбралась из дома, сейчас же в библиотеке. Дауринс чуть было не плюется в манере настоящего сапожника: — Если б эта твоя библиотека была бы на лестничной клетке у Берзиньш, то тебя бы и на улице никто не видел, — она одновременно дуется и злится, но злость её коротка, как и взгляд какого-то очкастого студента из-за соседнего столика, впервые увидевшего женские ноги где-то, кроме журнала. Он краснеет. Инте же перевешивается через край стола и балансирует почти на Анином локте, малость канюча: — Князева, блин, ну, давай куда-нибудь сходим! Сто лет никуда не выбирались, а твои Наполеоны, — Дауринс захлопывает томик, второй раз за минуту почти отбивая Ане пальцы. — Подождут! Не убегут никуда!.. Князева оттого ненадолго задыхается. Никто ей здесь, в Риге, не грозит пальцем, веля домой возвращаться лишь с красным дипломом, но Аня за одиннадцать лет к иному результату, отличному от пятёрки, отвыкает напрочь. Самой противно иногда смотреть в тест, количества которых преподаватели не жалеют, и метаться между двумя ответами. — У меня завтра семинар, Инте. Оттачиваем использование вопросительных конструкций и пробуем читать на французском… — Эти твои конструкции что сегодня, что завтра будут одни и те же! — приводит подруга аргумент, с которым Анна не поспорит, но то признает, только скрепя сердце в домкраты. — А молодость у нас одна. Князева вздыхает, ожидая, когда из глубин коридоров, образованных шкафами, появится библиотекарша, в чьём генеалогическом древе точно были змеи. Аня объясняет свою уверенность свистяще-щипящими указами Ларисы Карловны быть потише, когда кто-то излишне громко «обогащается знаниями». Инте же просто женщину считает гадюкой. — Твоим конструкциям вообще повезло, — хмыкает Дауринс, наклоняя голову к плечику. У неё волосы мягкие, светлые, волнами гладят Аню по локтю, а ресницы!.. Князева иногда искренне не понимает, зачем Инте вообще нужна тушь. — Почему? — Они, по сути, вечно молодые. Аня ничего не говорит. Только бы не засмеяться и не сдаться Дауринс раньше времени!.. Сдержать давление в уголках губ непросто, но Князева держится из последних сил и, прикидываясь натурально оскорбленной, только хлопает пару раз глазами: — Да ну тебя. Инте вздыхает. Красивые глаза с красивыми ресницами закатывает к потолку, с которого болтается пока что не горящая цокольная лампочка. Ругается тихо на латышском. Аня показательно дуется, но как теннисистка, ей возвращает: — Сама зануда, — не отрывая взгляда от страниц с французскими строками. А французский сложный; пишется совсем не так, как говорится, много лишних букв, которые при произношении съедаются… Дауринс смеётся малость низко, что бывает, когда ей особо весело, и виском прижимается к Аниному плечу: — Вот, видишь, ты быстро учишься, nūģis. Так что… — её два пальца по столу ползут, напоминая человечка с ногами от ушей, и движутся к обложке учебника Князевой. — …всё ты выучишь. — Ты в этом так уверена? Дауринс снова оказывается ловчее Ани и книжку закрывает до того, как москвичка переборет свои рефлексы и ладонь злосчастную оставит между страниц. Методичка профессора с кафедры хлопает страницами, как птица — перьями. — На все сто, — почти поёт Дауринс, как соловей. Князева хмыкает, когда Инте в единую стопку собирает нужные ей книги, и бросает почти безапелляционное: — А я нет. — Ой, Аня, — цыкает она языком, хмурясь так, что на миг в самом деле становится страшно. — Уж сколько раз такое было, что ты трясёшься, будто ничего не знаешь, а потом с автоматом выходишь? Тебе той лихорадки в конце первого курса было мало? Аргумент с нервной лихорадкой, от которой у Князевой на неделю отсрочилась поездка домой — просто железный. Аня почти пропускает от Инте удар тонкой фехтовальной шпаги, но из игры ещё не выбывает. Только щурит в ответ глаза; Дауринс такого взора долго вытерпеть не может!.. — Надо быть в себе увереннее! Себе и своих мозгах. Теперь — точно туше. Аня мысленно Инте называет inficē, а, вскидывая на Дауринс голову: — Куда ты хотя бы хочешь меня утащить сегодня, м? — вместе с тем вскидывает и белый флаг. Инте тому едва ли не рукоплещет; чудо, что не прыгает на месте, превращая каблуки в кашу: — Сначала, так и быть, к тебе домой, — и под взглядом подруги, который, подчёркиваемый дугой вскинутой брови, становится совсем выразительным, поясняет: — Оставим книги. Или ты хочешь с этими баулами танцевать? Под «баулами» Инте имеет в виду учебники, какие в руки берёт и вверх поднимает, будто гантели. Аня улыбается, а вместе с тем вздыхает глубоко, как перед прыжком на глубину. Видать, сегодня не её взяла. Князева поднимается и рефлекторно опускает юбку вниз, хотя она и без того свободной тканью скользит по бёдрам. Обнимает ее за спину, когда в раскрытую сумку укладывает томик Лотмана, а свободной рукой щёлкает Дауринс по носу: — И чему ты, Инте, детей научишь? Та не теряется ничуть. Вскдываясь, приподнимает указательный палец и его подушечкой тычет туда, где у людей обычно восседают очки: — Жизни!.. Аня сомневается, что для детей подобное — жизнь, но ответ Инте ей нравится больше всего, что самой Князевой может в голову прийти. Дауринс же важно кивает и промеж столов идёт, как по подиуму. Очкарик роняет на пол челюсть. Аня вслед Инте, которая с амплитудой покачивания бёдер явно перебарщивает, смеётся. В такт княжескому смеху журчит в канале Даугава.***
Общежитие на улице Цесу превращается в муравейник. Из комнаты в комнату перебежками снуют студенты, и без того узкие коридоры невозможно пройти, не стукнув кого-то случайно локтём, а воздух пахнет хмельным. Аня, держась одной рукой за Инте, а второй — за свою юбку, что после поднятия по лестнице задралась до середины бедра, задаётся только двумя вопросами: Как жившие в общаге студенты ещё не лишились слуха, и что случилось с комендантом, который в обычный будний день ругал за включенный после отбоя свет? Когда мимо них пулей сквозь толпу проскакивает пара смутно знакомых мужских лиц, несущихся вниз с небольшим ящиком пива, Аня понимает; дедок, не открывавший загулявшим студентам двери после одиннадцати, явно в доле. Иначе допустить этот шалман бывшему командиру стройбата просто совесть не позволит. — Я понять не могу, — одна из дверей сбоку от Ани открывается. В коридор вываливаются два перепивших товарища, готовые кулаками помахать прямо в коридоре, хотя до того на потоковых лекциях Князева их видит исключительно закадычными друзьями. А из комнаты, откуда тафгаи выходят, качаясь, кто-то на гитаре бренчит, а кто-то подпевает… Аня слов не помнит, хотя мотив знакомый. Только на ухо правое ненадолго глохнет. Инте оборачивается, замирая у какой-то стены, и подбородком дёргает в уточнении. — Сегодня какой-то праздник? — Ага, — Дауринс беззаботно улыбается Ане в ответ. — Сегодня суббота! Князева мысленно закатывает глаза, борясь с желанием сделать это ещё и натурально. Но, чтоб Инте не обидеть, — хотя, не ясно, чем в самом деле Дауринс можно задеть, и возможно ли это в самом деле — она оглядывается по сторонам. Никого не ищет, но всё-таки подмечает: — Перваков не видно. — У них посвящение. В Юрмалу их увезли, как и всегда, картоху копать, — Дауринс смеется почти злорадно, чем в общем гуле общежития и не слышно, и Аня, лихо вспоминая заработанные на «сборе урожая» мозоли и прошлогоднюю простуду, едва не перешедшую пневмонию, её хохот поддерживает. — Не всё же нам в земле копаться! Соседняя дверь открывается ровно в тот момент, и за спиной у Инте вырисовывается знакомое, откровенно любимое лицо. Андрис, что в общежитии бывал так же часто, как и Инте, из тридцать пятой комнаты вываливается — можно подумать, что он намеренно подслушивает. Аня бы так и подумала, если б на этаже не стоял глушащий на оба уха сразу рёв, смех и гогот. Озолс с силой опускает ладонь на плечо Инте, заставляя её вздрогнуть и ругнуться громко на латышском — словом, до которого они с Аней ещё не доучились. Оборачиваясь, Дауринс клыками метится Андрису в кадык, но он успевает её задобрить бутылкой хмельного: — Инте, — говорит он, согласные буквы делая мягкими в силу своего акцента. — Если у тебя весь поток такой же, то в будущем ваша группа выпустит потерянное поколение детей. — А мы не в шестидесятых, — огрызается Инте, у которой до сих пор слабое сердце от испуга трепыхается, и пихает Озолса в бочину. Он, понимая, тянет бутылку и Ане. Она принимает, но только для того, чтоб пиво не выпало из ладони Андриса, не залило хмелем её начишенные перед выходом полусапожки. — Что хочу, то и говорю, — хмыкает Дауринс и, чокнувшись с двумя бутылками, поднимает свою тару над головой: — Спасибо Горбачу, Михаилу Сергеевичу. За перестройку! За Аниной спиной смеются, и она в какой-то миг ловит себя на мысли, что боится обернуться — будто за спиной стоять может кто-то из политбюро, кто принцип гласности и свободы не поддерживает и Инте за её не однозначные тосты планирует первым же поездом отправить в район Колымы. Горький ком встаёт в горле, и если б Князева пива отхлебнула до того, то не задалась бы сейчас вопросом, почему. Андрис смеется. Руку тянет. Над Аниным ухом раздается хлопок. Она сдерживается, чтоб не вздрогнуть слишком явно. — Отличный тост, — говорит мужской голос откуда-то из-за её спины, и она не успевает обернуться, как по правую руку от неё материализуется парень ей не знакомый, но знакомый, по всей видимости, Озолсу. Он высокий. Светловолосый. И глаза у него тоже светлые. Он пахнет приятно, собою может закрыть, если вдруг упадёт потолок. Одет свободно, на запястье — часы, кажущиеся дорогими, но наверняка не настоящие. Такое сочетание Аня где-то уже видела. Но сейчас, как никогда до того, потеют руки — что, кажется, прямо сейчас под ноги упадёт бутылка с пивом. А ком горечи сменяется сильной сухостью, которую слюна смочить не в состоянии. — Ты только ради этого пришёл? — смеется Андрис, продолжая опираясь щекой на плечо Инте, которая уже не так сильно хочет его расцарапать за глупую шутку. А светловолосый оглядывает Дауринс. Аню. Взгляд у него расслабленный. Но изучающий. Так читают книги. — Ну, — прозрачным намеком незнакомец разминает запястье, крутя им медленно. Князева замечает перевязку за рукавом яркой джинсовой куртки. — Если ты меня представишь, то я не расстроюсь. — Джентльмен, — смеется ни то над ним, ни то над всей ситуацией Озолс. Аня смотрит на шею его друга, но глаза поднимает так же быстро, как и опускает. А в груди тесно становится разом. — Девчат, это Улдис. Он с третьего курса, с физмата, — знакомит их Андрис тогда. Князева старается слушать, но будто глохнет, и пугается тому так, как, наверно, не напугалась бы, даже если вся Рига вскочила от воздушной сирены. Но гул общаги становится белым шумом, с каким ломается телевизор, когда Озолс, представив Инте, произносит её имя и указывает подбородком: — …А это Аня. — Аня? — Да, — проговаривает она самостоятельно, но вдруг ловит себя на мысли, что разговаривает, наверно, как больной ангиной. Хрипит, но сдерживается, чтоб не закашляться — и без того уже всё лежит на поверхности. — Я из Москвы приехала год назад, на филфаке учусь… Улдис на неё смотрит всё так же; одна страница сменяется другой. А у Ани оттого ноги вдруг будто ломаются, хрустя, и Князева из крайних сил сдерживается, чтоб не привалиться плечом к стене. Если Улдис курит, то от её шеи сможет прикурить, но только она думает о том, что он к ней наклонится — и воротничок блузки натурально обугливается. А он только кивает ей, взглядом опустившись до колен. Поднимая снова голову, выдерживает секунду. Две. Инте напряженно стоит, как охотник, боящийся ступить на сухой сук, какой, трескаясь, спугнёт добычу. Аня взгляда Дауринс не видит. И оттого не догадывается даже, как выражение лица подруги похоже на взор Улдиса. Он улыбается. Тянет к ней свою бутылку пива. — Ну, за знакомство? — и отпивает до того, как и ним со своими бутылками успеют дотянуться Андрис и Инте. И до того, как они успеют чокнуться в ответ, уходит. Так выразительно, что не понять его намёков равнозначно признаться в отсутствии мозгов. Аня смотрит ему вслед. В забитом коридоре он теряется почти сразу же, и оттого, чтоб пойти за ним следом, Князеву останавливает только то, что она сквозь всю толпу пьяных в двора и сопли студентов не пролезет. Слишком хилая; её задавят — и не заметят. Она отпивает, несколько спустя, пива. Оно горчит и в нос отдаёт неприятными газиками, и на горлышке бутылки остаётся красный след её помады, какую ещё не научилась не смазывать при еде и питье. Инте слюнявит палец, стирает Ане с подбородка красную полосу. В тот миг Князева старается на неё не смотреть. Даугава под ветром плещется, будто кипит.***
ноябрь 1988
Осень в Риге поздняя, и Ане даже жарко: после пар у неё лишь двадцать минут, чтоб дойти до книжной лавки, в которую она устроилась, чтоб хотя бы за квартиру с паном и пани Берзиньш расплачиваться без помощи матери. Добегает она до магазина вовремя, но пальто на ней делается таким жарким, что хочется его даже выбросить в первую попавшуюся урну. Но некогда; Князева резво переодевает обувь, успевает сделать три укуса бутерброда, какой ей пани Берзиньш в сумку всё-таки засунула, и идёт в зал — раскладывать книги, прибираться в отделах, помогать покупателям с поиском нужных им вещей… Аня завидует людям, кому хватает денег на оригинальные издания, на которые Князева втихаря слюной заходится. Одно-другое она сама купить может, но всё, что желает… не в состоянии. Потому, когда пол блестит, касса пересчитана, а посетителей — всего полтора человека, которых обслуживает старший консультант, Князева уходит в отдел классической литературы и читает… Ей нравится французское чтиво, но постепенно Анна себя готовит и к изучению немецкого, который выбирает себе на третий курс в качестве факультатива. Глаза ломаются, мозги кипят и язык сворачивается морским узлом, когда Аня смотрит на Гёте. Ей в школе говорили, что его «Фауст» во многом Булгакова вдохновил на «Мастера и Маргариту», и Князевой хочется, просто до слёз хочется в этом убедиться!.. Но «Фауста» прочесть мало. На русском — мало. На немецком — совсем по другому… В один из дней, когда Ригу затягивает всё-таки свинцовыми облаками с запада Балтики, а море плещется солёностью, раздаётся колокольчик. Аня стопку книг несёт обратно к шкафам разделов, откуда покупатели книги брали, но на кассе передумали — будь на то причина в виде изменившегося желания или пустого кармана. Это вторично. Князева не оглядывается. Если что, Варя, второй консультант, обслужит… Тяжело, но не так, чтоб спину срывать. Аня ставит стопку на небольшой столик, заходя в отдел, где проводит свободное от работы время; с высоких полок на неё взирают гиганты по типу Камю, Гюго и Буссенара, и пусть от творцов и не осталось ничего, кроме их творений, Анна перед стендом с классикой себя считает ничтожной букашкой. Сгладывает. Берёт книгу. Ставит томик Дюма между двумя его другими произведениями. Обложка твёрдая. Такую отпускать не хочется. — Где можно найти Ишлинского? — спрашивают у неё тогда за спиной. Анна наверх не лезла, но чувствует себя так, будто вниз летит. Желудок, лёгкие и диафрагму жжёт, когда она, разом места собственного уединения признавая ловушкой, оборачивается. Ну, не могла же она спутать?.. Улдис стоит перед ней, больше внимания уделяя стенду с литературой. А потом переводит взгляд. Князева в глаза ему боится смотреть, словно он — пёс, которого этим можно разозлить, но и не смотреть не удается. Оттого и бегает глазами вверх-вниз. И сердце, и линия пульса тоже — вверх-вниз. Вверх-вниз. И очень сильно вверх, и очень сильно вниз, когда уголки губ его вдруг дёргаются, будто их кто-то за нитки тянет вверх, а после поднимаются ещё выше. Улдис улыбается, когда спрашивает: — Аня? Имя помнит. А Аня своё, кажется, забывает. — Привет, Улдис. — Привет, — он на выдохах моргает забавно глазами, но у Князевой в лёгких воздуха мало, чтоб с того хотя бы улыбнуться. Она так и замирает у стены, за спину спрятав пустые руки. И хорошо, что пустые — хоть опереться удобно, и вниз сползти не так страшно… — Ты тут работаешь? — Аня кивает, себя ловя на мысли, что Улдис задаёт вопрос глупый. Но резонный. Спина её то рефлекторно расплявляется, то под собственной тяжестью становится более округлой. Молчит. Он тоже. Только улыбается всё ещё… — Давно? — Третий месяц. — Ничего себе, — он на плече поправляет спортивную сумку, которую Князева замечает только сейчас. А сумка крупная — туда, по идее, она целиком поместиться сможет, если сложится в три погибели. — А что ж я тебя раньше не видел? Аня за время, прошедшее с той короткой встречи, не занявшей и нескольких минут, голос Улдиса ничуть не забывает. Только кажется, что теперь, когда вокруг них тише, и он говорит тихо. А вместе с тем — низко. У Князевой оттого будто мурашки!.. — Не знаю, — она пялит глаза в пол, но поняв, что у неё сменная обувь в таком освещении будто грязная, спешно возвращается к столу, на котором стоит никуда не девшаяся стопка книг, какую надо по местам расставить. И сама не замечает, как начинает лепетать: — Мне здесь нравится, в окружении книг. Такая работа по мне, вот и решила подработать тут до того, как летом поставят практику. А, если удастся с куратором поговорить, то, может, мне работу здесь засчитают за отработку… Она берется за книги. Улдис их перехватывает. Аня оборачивается; горло высыхает напрочь, когда он рядом с ней оказывается. Так, что она водолазкой чувствует его плечо. — Куда нести? Он вопрос сопровождает улыбкой, и если сейчас бы Князевой в руки дали книгу, — любую, хоть оригинал Камю, хоть детский букварь — то она бы не прочитала ни слова. А Улдис взгляда не отводит. У Ани сохнут губы. — Туда… — она кивает в сторону, но после двух шагов Улдиса вдруг вскидывается, вспоминая о сумке на его плече: — Хотя, тебе тяжело, наверно? Отдай, я сама!.. — Фигня, — фыркает Улдис. Замирает, когда они оказываются у одной из полок, и Аня, смотрящая исподлобья, но ничуть не злобно, с его рук берёт книги, как милостыню, и раскладывает их по стелажам. Обложки разных цветов, но явно не красных, а потому оправдать румянец тем, что свет с потолка отражается на её лицо, Князева не сможет. Улдис чуть наклоняет голову в сторону. — На тренировке это — даже не разминка. На нас форма такая!.. Как ты, наверно, весом, так что это, — он книжки чуть вверх подкидывает. Аня сдерживается, чтоб не вскрикнуть. — Ни о чём. — Ты занимаешься?.. — Хоккеем, — подсказывает ей Улдис, и под одобрительный её вздох добавляет, малость красуясь: — Почти профессионально. За университет. Она тогда смотрит на него будто с новой стороны. У Ани воображение богатое, и ей представить Улдиса на льду не сложно; в голове рисуется картина трибун, заполненных фанатами с трещотками, стучалками и шарфиками, а игрок с фамилией Улдиса на спине и грохота арены не слышит, выезжает с шайбой вперёд, творит чудеса такие, какие вынуждают на ноги вскочить всех, даже болельщиков другой команды!.. Аня шутит: — Ты, значит, новый Третьяк? Или Харламов? — но понимает, что шутка её проваливается так же феерично, как ломается трухлявая дощечка моста под ногой путника. — Я полевой игрок. Нападающий, — Улдис говорит, как отрезает, и Аня почти может чувствовать холод, какой бывает у лезвия ножа. — Но ни Харламов, ни Третьяк мне не нравится. Спрашивать «почему» она не торопится. Только забывает, как до того дышала, не задумываясь о глотках воздуха. Стопка в руках Улдиса подходит к концу постепенно, и одна из крайних книг Анин взгляд цепляет особенно. Это «Чума» от Камю; Князева на неё давно смотрит, уже как месяц точно, и в перерывах втихаря читает, дойдя с постоянными паузами до двенадцатой страницы. Мало, она знает, но читать бегло без помощи переводчика ещё не в состоянии. Она ставит книгу с запозданием. Улдис поправляет сумку на плече так, что Князевой ненадолго становится всё-таки неловко; не стоило ему ей книжки тащить. Что он, в конце концов, Валера Филатов?.. — Ты книгу какую-то искал? — напоминает Аня и ему, и себе в надежде заполнить появившуюся пустоту словами, что спустя время не будут звучать неловко. Почти что оборачивается. Он ей руку кладёт на спину. Позвоночник оттого разом покорно прогибается так, что Князева грудью подаётся вперёд. Улдис её уводит к кассам, а Аня следом — как марионетка. Но идёт, даже не восклицая ничего. Даже толком не дыша. — Да я посмотрел, у тебя тут преимущественно романчики, — он похлопывает чуть по спине. Аня оттого вспыхивает, будто каждую из строчек она написала самостоятельно. — А мне нужен учебник по физике. Так, в библиотеку зайду. Он её подводит к кассе, стойка которой оклеена классическими красно-белыми плакатами, рассказывающими о прелестях Советского Союза и всех достоинствах новой политики СССР. Улдис протягивает Ане «Чуму» и, спрашивая, просит: — Сколько? Князева привыкает, — не в первый раз она отдаёт покупателям книги, на которые смотрит сама, — но каждый раз чувствует себя так, будто от её сердца отрывают кусочек. Работа вынуждает сдержать сопли, слёзы, и Аня, заходя за стойку, смотрит на оборот обложки. — Три, двадцать. Улдис ненадолго замирает, и Князева это выражение лица прекрасно знает — не в первый, опять-таки, раз, она возвращает книгу на место только потому, что стоимость оказывается выше привычных семидесяти копеек. Но он, что-то подумав, достаёт всё-таки из кармана три рубля. Аня ждёт двадцати копеек сверху. Хоккеист ищет. Параллельно повествует: — У нас восьмого числа игра. Рубимся с командой из морской академии, — и, укладывая на подставку для мелочи копейки, спрашивает: — Посмотреть хоккей хочешь? И снова у Ани в горле — пустыня. Князева пересчитывает деньги, но в монетах путается на второй же попытке и, надеясь, что ни она, ни Улдис не обсчитались, складывает мелочь в кассу. — Не знаю, — признаётся, утыкаясь взглядом в отсеки аппарата. — Я никогда не ходила, даже не знаю, что там да как… — Всё просто, — уверяет её Улдис и улыбается. Аня того не видит, продолжая смотреть на купюру в рубль, но слышит. — Увидишь на льду «красного» с восьмёркой на спине — и сразу начинай хлопать. Князева хмыкает и радуется тому, что успела деньги взять за минуту до того — сейчас бы решилась считать сумму, то руки бы точно в предательстве растеряли все монетки по полу. Нога сама по себе за её спиной начинает рисовать полукруг, когда Аня задаёт вопрос, ответ на который уже, кажется, знает: — А кто под восьмым? — Улдис Барда. Знаешь такого? Она снова хмыкает. Все органы скручиваются в узлы, а кости — в пыль стираются, когда Аня, так и не найдя в себе смелости поднять лицо и продемонстрировать Улдису красные от смущения щёки, уводит взгляд куда-то в сторону. Протягивает «Чуму»; великая грусть не так уж и сильно душит… Барде её такого молчаливого ответа — за глаза. Он берёт Камю. Объясняет: — Играем в физкомплексе на Весмасе. Начало в шесть, но лучше подойди на полчасика раньше, к раскатке. Я тебе подскажу, на какие места лучше сесть. — Разве рассадка не по билетам? — Вход свободный. На всякий случай студак возьми. Молчит. Смотрит — Аня того не видит, но знает. Потому, что чувствует. Руки, которыми она упирается в столешницу, должны заскрипеть и заскользить по дереву оттого, насколько они увлажнены. Но Князева из крайних сил сдерживается, чтоб не дать ему своё обещание присутствовать — вдруг не сможет? Хотя, хоккей она никогда не смотрела… — Давай, — Улдис ни то прощается, ни то за неё принимает решение, и оба варианта Аню заставляют вскинуть голову в страхе, что сейчас всё кончится. А Барда уже у выхода. На дощечке под мелочь он оставляет «Чуму». Князева с места подрывается, будто в магазине Улдис оставляет ключи или кошелёк: — Подожди, Улдис, книга!.. — Потом расскажешь, чем там всё кончилось, — напоследок бросает Барда. А после стреляет так, как, наверно, шайбой не каждый раз метится по воротам соперника. Он ей подмигивает. Прежде, чем Аня это осознает, Улдис уходит, и, без сомнений — за ним остаётся последнее слово. За ним… А Князева так и остаётся в книжной лавке, стоя со взброшенной рукой. «Чума» едва не выпадает из ладони, когда проходит один миг, второй, третий, а до Ани наконец-то доходит, что это — его подарок для неё. Первый… Даугава шумит, будто на ней работает во всю мощь электростанция.***
апрель 1989
В Риге тепло настолько, что Анна ходит уже в юбке. Такой, которая её ноги подчеркивает, но которая лишает Улдиса какого-либо права фантазировать. У неё тонкие колени, какие Барда рукой без труда обхватывает, когда усаживает девчонку на стол. Аня разводит ноги, с ним целуясь, позволяя стоять к ней лицом, почти полностью выпивать её дыхание. Это заводит. Но каждый раз, когда руки Улдиса с колен поднимаются вверх по ногам, надеясь погреться под её юбкой, дёргается, будто Князеву бьёт током, и соскакивает. Не только с его крючка. Просто соскакивает с самого Барды. Он просит как-то раз её, чтоб Аня дала знать, если в её планах секс идёт следующим пунктом после свадьбы — чтоб не тратить ни её, ни своё время. А потом уходит в раздевалку физкультурного комплекса, готовый драться за кубок города. Аня остаётся на трибунах, но целый матч смотрит лишь на центральный круг вбрасывания — когда команда Улдиса играет в большинстве, когда кучкуются на «пятачке», когда уходят на перерыв. Смотрит и думает… Она думает об этом, даже когда Улдис впервые на ней. Впервые не только он. На ней кто-то вообще впервые. Аня не знает, куда деть руки, как ровно дышать, чтоб каждый толчок Барды не сопровождался её болезненным скулежом, чтоб раскачивающееся над ней лицо не глядело так хмуро… А принимать его в себя действительно больно… …Он стоит у окна в своей комнате. На Барде — только полотенце. Аня в душе была первой, но всё-равно хочет ещё отлучиться в ванную. Потому, что её изнутри пятнает эта тишина, которая — как та самая тишина, возникающая после удара судейского молотка: она что-то сделала не так. Ему не понравилось. Иначе бы он… сделал что-то после. Или бы сказал… Улдис мысли её подтверждает, когда, раскачавшись с пятки на носок, перекатывается по всей ступне. Он не поворачивается к Аней лицом — разговаривает больше с улицей, чем с ней. — Можно было, всё-таки, не лежать бревном, — замечает Барда, и слова его тянущей болью отдают в нижнюю часть живота. Князева смотрит на спортивную спину, под которой перекатываются натренированные мышцы. Улдис так красив; теперь — особенно… — Прости, — у Ани голос ломается, сохнет и напоминает песок, который песчинками должен приятно гладить. Но к мокрым волосам Барды этот самый песок прилипает. — Я… для меня такое впервые. — Я заметил. Улдису не нужно оборачиваться. Он не маленький — знает, что по волшебству пятнышко крови, какое протекло под Князеву, не пропадёт. Не маленький, оттого и скалится — полный, блять, восторг!.. Вот чего она так ломалась. Просто целка. Спать на кровавом Барда станет, только если его отправят на фронт куда-нибудь в гремящий военными канонадами Афганистан, но у Улдиса, как у студента очного отделения, отсрочка. А значит мать, стирая бельё, увидит… Только этого не хватает. Для полного счастья… — Почему не сказала? — Я не знала. — Что ты «не знала»? — оборачивается он тогда через плечо; ответ у Ани такой, что Барде хочется во всю глотку заржать. — Что тебя никто не трахал? Или что бывает, когда это происходит? Князева на него смотрит. Ему не понравилось, — успокаивает себя Аня, оправдывая вместе с тем Улдиса, — оттого он и злится. Да ещё и испачканное бельё не добавляет радости… Она понимает. Позволяет злиться, сколько то потребуется, и поднимается с кровати. В нижнем белье она красотка — Барда соврёт, если будет думать иначе. И если б не окровавленное «ложе», то, может, он бы ей попытался повторно показать, как ему нравится… — Прости, — повторяет она и идёт за своей юбкой, длина которой Улдису под подкорку мозга и запустила чертей, вынуждающих эту самую юбку задрать. Надевает её на небольшие, но упругие бёдра. — Давай я у себя отстираю бельё. — Ещё чего, — хмыкает Барда, отворачиваясь. Идея Князевой, справедливости ради, ему нравится, — вопросов с матерью будет меньше — но он же джентльмен. Аня улыбается ему в спину, хотя он того и не увидит. И сердце ноет одновременно болью и подобием облегчения. Так, как, наверно, должно ныть, когда что-то обязательное нужно сделать впервые. И дальше обещает быть проще… В её голове — колеблющиеся весы. И когда попытки поймать равновесие уже не оправдывают себя, Князева на носочках всё-таки ступает к Улдису. Чтоб со спины обнять… Ничего, что у него спина сырая, а ей ещё на автобусе ехать к дому пани Берзиньш. Ане мешают. Не Барда. В дверном механизме ворочается ключ. Князева замирает на месте — будто квартира, в которой она стоит, это её собственная квартира, и в замке сейчас шумит воровская отмычка. У неё кровь отливает от лица и конечностей, делая их жутко холодными, и на обернувшегося Улдиса она смотрит, как на единственного защитника. А он таковым и является — не только в момент, когда к ним ломятся. — Твою мать, — шипит Барда и смотрит на часы. Полтретьего. Блять, проморгали. Он шипит через поджатые челюсти так, что чуть ли не пар валит. Потуже прячет конец полотенца и переступает через Анину кофточку. От стен отскакивает указ Улдиса: — Сиди и не высовывайся. И за ним хлопает дверь, ударяя по косяку так, что Аня смогла бы не дёрнуться, только если б у неё не работали рефлексы. Барда выходит в прихожую. Мать там стоит с покупками, которые так и не ставит на пуфик у входа. И тут Улдис понимает, что, какую бы легенду не сочинил на ходу, — хоть отложенные пары, хоть отменённая тренировка, хоть плохое самочувствие — мать не поверит. Потому, что её сын не ходит в лодочках тридцать седьмого размера. Это провал. Улдис это понимает. Это понимает и мать. Смотрит так, что ему самому хочется спрятаться в комнате у себя, последовав собственному совету, сидеть и не высовываться. Барда себя чувствует так, словно спор с со-командниками устраивает, и только разводит руками в сторону — мол, сама, мамочка, всё видишь. Она поджимает губы, накрашенные тёмной помадой, будто гуталином, и кивает в сторону двери его спальни. Короткие кудрявые волосы дёргаются нервно, как паруса на мачтах, когда на латышском хлёстко спрашивает: — Там? — Улдис кивает с торможением в секунду. Она вздыхает и выдыхает шумно, но руки себе освобождает и резко взмахивает рукой: — Выводи её. — Мам. — Давай-давай. Дверь открывается. Ане хватает аккуратности, чтоб без лишнего шороха застегнуть на себе кофточку и предстать перед матерью Улдиса одетой, а не в неглиже. Барде оттого хоть чуточку легче становится; ещё б Князева успела простыню отстирать, цены бы ей не было!.. Князева стоит рядом с Улдисом. Потом поднимает взгляд на его мать, а она чем-то напоминает неформалку в возрасте — её губы чёрные, как волосы у Ани, и взгляд такой недовольный… Хотя, причину последнего Князева понимает прекрасно. Аня оглядывается на Улдиса. Его плечо становится от Князевой дальше. Сам он — ближе к косяку двери, нежели к ней. Она понимает… Даугава остаётся холодной, хотя ветер тёплый.***
май 1989
Голова забита курсовой работой, которая у Улдиса по всем срокам горит. Ещё и погода, как на зло, прямо-таки шепчет настоящим дьяволом на левое ухо — зовёт выйти, погулять, пошататься по улицам… И Барда выходит. Потому, что курсач — это не диплом, может и подождать. И добротные плюс двадцать два в Риге продержатся ещё не долго — уже к выходным обещают град. Тогда-то и напишет этот курсач… Он сидит на скамейке на Бривибасе. Вокруг — вся прелесть жизни; возле его лавочки голуби пытаются из шелухи семечек что-то выклевать, у автомата с газированной водой выстраивается очередь, а продавщицу с мороженым оккупируют дети. Всё так беззаботно, когда светит Солнце… В такие моменты аж жить хочется. Мимо Улдиса проходит девушка в развивающейся белой юбке. У неё загорелые ноги, которые контрастируют с тканью, и не проводить её взглядом Барда не может — он же всё-таки джентльмен!.. Дверь переговорного пункта открывается. Аня, меньше десяти минут назад взлетевшая по ступенькам, к Улдису спускается так, будто её пиками в спину гонят. Она опускается на скамейку рядом с ним. Барда тогда встаёт; если что, то смотрел он не на ноги, а на юбку — Ане такая тоже подойдёт. — Пойдём, — зовёт её за собой. В этот раз, слава Богу, Князевой не надо, как маленькой, давать руку, чтоб она всё-таки пошла за ним. Улдис делает несколько шагов. Каблуки по брусчатке не стучат, и он тогда, готовый силой Аню дёрнуть, если та захочет вдруг кабениться, разворачивается снова. И без того на улице жарко, так и в груди начинает собираться жар от раздражения. — Ну, чего опять? Он встаёт перед ней, руками упирается себе в колени. Аня не поднимает лица долгую секунду — на неё не похоже. Не сказать, что Улдиса это прямо-таки сильно беспокоит, но вот так стоять перед ней и пальцем в небо тыкать, пытаясь понять, какая вожжа на этот раз попала Князевой под хвост, он хочет меньше всего… Она шмыгает носом. Звучит так, будто кто-то из бассейна воду спускает. Барда вздыхает, а когда Аня на него поднимает глаза — заплаканные и красные, как ягоды смородины, он понимает — походу, на этой скамейке они застряли надолго. — У меня… — Князева серьёзно гнусавит, словно у неё гайморит запущенный, и сглатывает со слезами сопли. Улдис не знает, что противнее. — …крёстный, в Афгане… — Ну, — кивает он, хотя и догадывается, что не рыдала бы Аня на весь Бривибас, если б псевдо-батька был жив-здоров. Сжимается что-то нехорошо. Нехорошо, но очень коротко. А Князева платок теряет где-то, видать, потому что руками начинает вытирать побежавшие по щекам слёзы. Трясётся цуциком, когда выдавливает: — …убили!.. И для Улдиса начинается оперетта. Аня, страшное слово вслух произнося, в истерику впадает по щелчку пальцев и рыдать начинает так, что услышать должны все в радиусе километра — даже те, у кого со слухом плохо. Барда её придерживает за плечи, чтоб Князева по скамейке на брусчатку не сползла, — ведь не в себе, не заметит, если на колени упадёт — и потрепывает по локтю. Он её слов не понимает, они тонут, как камешки тонут в море. А Анна заливается слезами, и лишь изредка можно выхватить что-то. напоминающее отрывки её фраз: «…как отец был…», «…на похороны не попала…»… Грустно, конечно. Улдис смерть не любит, да и мало её кто может любить, и слышать слёзы-сопли Князевой, которой теперь не до прогулки будет, и даже не до него, не особо Барде нравится, но он держит за плечо. Всё ещё держит. Хотя Аня в слезах и рвётся прочь — так отчаянно, что Улдис её действительно может отпустить. Хотя б для того, чтоб ей попало, и она наконец успокоилась. Но Князева продолжает колыхаться на его груди, как листочек, из последних сил держащийся на веточке. Улдиса скорбь отпускает быстро, потому, что за место неё приходит облегчение, — то самое, из разряда «Слава Богу, что нас не коснулось» — и по истечении, наверно, двух минут у Барды уши вянут. В труху. Мимо проходит пара девчонок. Радостные, дышащие жизнью, смеющиеся только от того, как им ветер треплет волосы. Будто поцелованные богиней радости, они сами её возносят вокруг, и, конечно, не обратить внимания на слёзные стоны не могут. Смотрят. Осторожно пялятся на Аню. На Улдиса. Смущаются и уходят быстрее, чем шли до того. Каблучки стучат чаще. Барда двух барышням снова смотрят в след. — Всё-всё, — успокаивающе он трёт её по плечу, но Князевой всё мало. Будто у неё лёгкие раскрываются шире, и она на полных вдохах и выдохах плачет до тех пор, пока не начнётся кашель. И этим Аня раздражает. Она — как траур, который не чтишь потому, что равнодушен к трагедии, которая произошла на другом конце Земли. Ему дела нет. А она заставляет слезами за это чувствовать стыд. А стыдиться по чьей-то указке Барда разучился ещё в школе. Он крепче её руку сжимает; Князева в последнее время стала походить на клюшку. Худая, угловатая… — Аня, кончай уже, — приказывает, но его слова — снова мимо ушей, которые будто беруши затыкают. Она обнимает его за талию, задыхаясь, колышется, лицом впечатываясь в майку. Барде и без того душно. Он языком утыкается с силой в нёбо; с ней разговаривать — всё равно, что горохом в стену пулять. — Князева, — переходит тогда в шипение над самым ухом, и руку с плеча переносит на хвост, за который держится кулаком. Чуть дёргает — волосы ей рвать не будет, но от плеча своего оторвёт. Она скулит, шипит и стонет, но то не топит сердце. Улдису её потёкшая тушь противна. Как и сырость на его майке. — Хватит меня позорить, — указывает тогда, чувствуя, как жжет нутро в гневе жизни, какой Анин батя уже не познает никогда. — Ты на кого похожа? Взгляни на себя — взрослая девка, а ведёшь себя, как малявка! Сейчас потоп устроишь, Балтика, блин, из берегов выйдет. — Улдис… — Успокойся сейчас же, — шипит и всё-таки руку опускает ниже. Натяжение в хвосте растёт, и Аня вынуждена голову запрокинуть так сильно, чтоб вытекшие из глаз слёзы «втекли» обратно. А Князева его, видать, не слышит; сопит, как старая больная псина. Аж бесит. — Я не хочу, чтоб на тебя смотрели, как на истеричку. Не хватало ещё, чтоб косились. Или ты думаешь, кому-то, кроме меня, есть дело, чё там у тебя произошло? Он резко отпускает хвост. Аня дёргается, распрямляясь, и затихает, видать, оттого, что страх лишиться пышной шевелюры сдавливает Князевой горлышко. Смотрит глазами, что от слёз становятся шире. Барду потряхивает малость: — Дорогая, — он шепчет, как доверяет великую тайну, а глаза у него горят, как облитые ацетоном. — Всем срать, почему ты на скамеечке в припадке бьёшься. Но зато каждый, кто мимо прошёл, наверняка подумал, как же жалко это всё со стороны выглядит. Как просьба пожалеть и сделать вид, типа кому-то не всё равно. Это — хуже попрошайничества. И до того, как Князева его из себя выведет, — а она планирует, Улдис это по дёрнувшемуся рту видит — он встаёт и на скамейке её оставляет. Пусть выдохнется, раз ей не нравится, что её пытались утешить… Барда идёт к набережной, как они и планировали. Идёт в своём темпе — не бежит, но и не тормозит намеренно, не даёт Ане лишней форы. Она и без того её не заслужила… Через минуту-другую за спиной Улдиса стучат каблуки, а всхлипы так редки, что почти не заметны. Даугава темна.***
сентябрь 1989
— Ты думаешь, что это — нормально? Инте любит рубить с горяча, и этим она часто себе доставляет проблем. Аня её старается сдерживать, чтоб Дауринс в какой-то момент не отхватила, но, поедая во втором часу ночи торт на кухне дома пана и пани Берзиньш вместе с Инте, Князева осознаёт — ей нечего сказать. Её день рождения остался позади, и первый день девятнадцати Князевой принёс одно большое разочарование, повязанное красной лентой с бантиком. Инте, Андрис, Карл и Ласма к ней приехали в полночь. Принялись её имя кричать так, что подняли половину дома на уши, и прекратили хлопать, только когда именинница спустилась и под рукоплескание друзей задула на торте свечи. Улдиса с ними не было. И, если забегать наперёд, он не пришёл и на празднование Аниного дня рождения — как бы Князева не оправдывалась перед Инте, выразительно качающей головой, не убеждала, что «сейчас-сейчас, он будет!..». Бежать до его дома было долго. Каждый раз, когда Аня звонила с автомата, трубку поднимала мать Улдиса, с которой она так и не разговаривала после той первой встречи — когда её, отчитав за легкомысленность, выгнали, едва дав впрыгнуть в каблуки. Порцию Барды по итогу отдали обслуживающей их официантке. Инте не стесняется спать с Аней в одной кровати. Князева знает, что сегодня спать не будет, поэтому соглашается на ночевку с Дауринс. Ночью, смыв косметику и малость протрезвев, они перед сном решают нарушить закон — то есть, наесться сладкого — и поглощают остатки праздничного торта. А он шоколадный, вкусный… Аж удивительно, каким блатом обладала неприметная с виду Ласма! Дауринс пакетированный чай любит, а Аню от него тошнит больше, чем от любого алкоголя. Она на Инте старается сильно не смотреть — потому, что каждый случайный взгляд Дауринс воспримет, как указ Улдиса поносить такими словами, которые, по-хорошему, стоит покрыть громким «пи-ик»ом. А Аня и без того знает, что Дауринс ей скажет… — Вы, так-то, почти год встречаетесь, — невесть кому напоминает Инте данность, которой Князевой и без того уже много раз в лицо ткнула. — Что, он, можно подумать, забыл? Или что? Я просто не знаю, что должно случиться, чтоб он за сутки вообще не объявился!.. — Мало ли, что могло случиться, — Аня вилкой возит по тарелке, размазывает бисквит по фаянсу. — Может, заболел, или сборы хоккейные, или их куратор собирал для встречи — у него же выпускной год, всё серьёзно. — Ага, — Инте кривит рот, будто в чае у неё перец. — Настолько серьёзно, что жопу от стула не оторвал, чтоб хотя бы позвонить? — Зачем ты так… — А, что, мне его защищать? — хмыкает Дауринс. Закуривает. Это её новая вредная привычка. Аня молча пальцем тычет в окно, указывая курить в форточку; ни она, ни пани Берзиньш не переносят табака. Будущая учительница стряхивает пепел в рижскую ночь, когда делает затяжку и резко оборачивается: — Вы, вообще, ещё встречаетесь? — Конечно, — Аню будто ознобом передёргивает от этого вопроса. — А, что, не должны? — Откуда я знаю, — огрызается Инте в ответ и выкуривает из сигареты новую тягу. Она говорит обиженно, но причину Князева знает: — Ты ж всё в тайне держишь, как КГБ, не мычишь, не телишься; не ясно, что у вас там происходит. Всё нормально, или уже давно развод и девичья фамилия… Аня ест торт, а он уже в горло не лезет. Она Инте любит, но, в самом деле, если ей поставят ультиматум — доверить Дауринс свои переживания относительно Улдиса или потерять её навеки, то Князева начнёт себя приучать к жизни без подруги. Потому, что их различия в характере на руку лишь иногда. Инте духом сильная. Она — человек, не обременяющий себя временем. У неё всё происходит спешно, будто у Дауринс жизнь горит, и всё нужно решать здесь и сейчас. Она способна вознести до небес за один поступок. А за один проступок с этих самых небес и опрокинет. Аня под такими людьми, у которых в руках всё решается за мгновения, прогибается часто потому, что её попросту восхищает, как легко они принимают решения. Она так делать не может, и даже если жизнь горит, Князева, вероятно, задохнётся угарным газом прежде, чем сделает выбор — бежать или тушить. Инте просто переспорит Аню, если она ей расскажет что-то, что касается лишь её и Улдиса. И того Князева не хотела. Не хотела и не хочет — не потому, что боится разочароваться. А потому, что скорее поступит так, как того захочется Дауринс. Она её любит. Но марионеткой для рижанки не станет. Потому проще молчать. Кусать язык. Думать одной. Князева моет тарелки из-под торта, оставляя Инте только её отравленное пойло, которое кем-то зовётся «чаем». Вытирает руки насухо, как хирург перед операцией, и говорит, будто взмахивает невидимым скальпелем: — Я с ним завтра поговорю. Инте только кивает. Докуривает; сигарета щелчком отправляется за оконную раму: — Флаг в руки… …На следующий день, перед тем, как пан Берзиньш на почту пойдёт за пенсией, Аня у него просит позвонить по телефону, стоящему в спальне у стариков. Ей дают добро, и поворот ключа в двери это согласие подтверждает, как печатью. Князева сидит на кровати со стороны пани столько, что в какой-то момент у неё замерзают ноги. Тишина не торопит, но давит на уши так, что должны лопнуть барабанные перепонки. И сердце кровь качает спешно, так, что внутреннее её артериальное давление сопротивляется. В какой-то момент, когда за окном птица щебечет, Аня осознает, что никогда Улдису не наберёт, если сейчас не осмелится, и тогда трубку хватает спешно — будто у неё все тридцать три несчастья сразу: пожар, грабёж и приступ эпилепсии. Звонит. Цифры скачут перед глазами, и Князева решает их закрыть. Тьма просторнее, чем спальня Берзиньш, и этим легче не становится — Аня будто теряется, стараясь идти на гудки… Когда ей отвечают, то кровать пропадает из-под Князевой. Она летит в пустоту. — Алло, — берёт Улдис, а не его мать. Ане это кажется хорошим знаком, и она вздыхает глубже. Гортань дрожит. — Улдис… — А, Аня, — он откликается и не понять, что он вкладывает в эту «данность». — Привет. — Привет… — она говорит, как эхо, и с каждым слогом она звучит всё тише. Ком в горле, которого не ждёт, очень не кстати давит. — Ты как? — Да нормально. А что? Как бы Князева не старалась оградить себя от влияния настроя Инте, Дауринс её прошлой ночью всё-таки поджигает огнем женской обиды. Аня выпаливает до того, как перефразирует свой тезис во что-то менее обвинительное: — Просто, ты меня вчера не поздравил… — А, — Улдису не нужно лишних секунд, чтоб смутиться. Аня прямо-таки видит, как он распрямляет плечи в манере Цезаря: — Ну, да, я знаю. И тогда даже бесконечность, куда она проваливается, распадается на куски, отправляя её в новый полёт пустоты. Она не сразу осознаёт, что слышит, а когда осознаёт, то будто открывается внутреннее кровотечение; жар печёт лоб, а ноги хочется под себя подогнуть, чтоб не было так холодно. Обида вынуждает раскрыть рот и уточнить: — Почему? И ответа, звучащего из трубки, Аня даже ничуть не могла предположить. Её будто бьют хлыстами: — А ты меня поздравляла? — Что?.. — переспрашивает она до того, как успеет прикусить язык, и отвечает быстрее, чем Улдис ей скажет что-нибудь из разряда: «Через пле-что». — Да, поздравляла, конечно. — А я вот не помню. Если ноги холодные, то до них, по сути, кровь не доходит. Они, по сути, Аниного веса не должны выдержать, но она подскакивает: — Как не помнишь? Я же тебе звонила!.. — Вот, — подмечает Улдис, наверняка вскидывая палец. — Вот это важное замечание — «звонила». Князева искренне не понимает, что не так, и в голове взрываются бенгальскими огоньками нервные окончания. Запах этой гари радости никакой не приносит. — А что, хорошо устроилась, — хмыкает Барда в трубку так, что Аня снова оседает на кровать, не чувствуя сердца в груди. — Сама позвонила разочек на три минуты, и всё — долг выполнен. А мне надо подарок искать, время тратить — ведь звонок тебя не устраивает. У Ани слова пропадают так, что первая реакция — на все его обвинения согласием ответить. Но язык прилипает всем телом к нёбу, и Князева какой-то время сказать ничего не может — только «а»кает, пытаясь собрать все мысли в единый тезис. Когда это происходит, и она, чувствуя себя затратной, восклицает: — Что ты такое говоришь? Я же всегда уезжаю на лето, ты же знаешь, домой!.. Я не могла тебя поздравить иначе, как не по телефону. — Уезжаешь. А к Андрису на двадцать лет ты из Москвы своей припёрлась. — Да потому, что у Андриса день рождения двадцать девятого августа! — восклицает Аня, только через несколько минут осознав, как грубо с ней разговаривает Барда сейчас. — Я после двадцатых чисел в Ригу всегда возвращаюсь, Улдис!.. Ну, что, я разве виновата, что ты в июле родился? — Нет, — Князева знает эту интонацию; он губу оттопыривает, готовясь совершать приём из разряда «туше». — И я тоже не виноват, что ты не брала трубку, когда я тебе звонил. Он сбрасывает. Князева глохнет, а после всего сказанного себя чувствует слишком дешевой, или, точнее сказать, дорогой даже для бесконечных коротких гудков. На душе погано, грязно — будто одновременно плюют и ноги вытирают о что-то жизненно важное. Аня осознает, что плачет, когда опускает часто пиликающую трубку к телефону. Пластик скрежещет о пластик. Девятнадцать лет её ломают с самых первых дней. Даугава смешивает себя с дождём.***
декабрь 1989
Аня понимает, что что-то не так, сразу же, как Инте подсаживается рядом. Обычно Дауринс влетает ураганом, на своём пути готовая смести всё, что задержит хоть на миг. А в этот раз она к ней за столик опускается осторожно, будто она себе все ноги переломала, и их хирурги по частям собирали, как самый увлекательный пазл. И на Князеву смотрит, как сапёр смотрит на два провода, не зная, какой ему перерезать, чтоб выжить. Ане начало такое не нравится, и она пытается лицо спрятать за «Товарищами» Ремарка — при печати допускается дефект, и какое-то слово печатается неясно. У Князевой нутро под рёбра забивается. — Инте, — она не спрашивает, а просто окликает. А Инте белая, как недавно выпавший впервые снег, и красные губы на её лице не привлекают, а напротив, подчёркивают её пугающую бледность. — Ань. Я его с другой девкой видела. Князевой не нужно спрашивать, о ком говорит Дауринс — в последнее время Инте все их разговоры свела к одному человеку, и противиться тому долго у Ани не вышло. Она говорит про Улдиса. Аня пытается понять, что чувствует, когда смотрит за окно. Там снег сыпется ровно, красиво — как в снежном шаре, каким хвастается Ласма, чьего отца отправляли в командировку в Польшу. Пытается и… не понимает. Просто потому, что сквозит не только в раме, но и в груди. Князева приподнимает уголок губ. Второй остаётся неподвижным, отчего улыбка кривая. Со стороны на неё посмотреть — и первым делом думать про инсульт. — Инте, — позвать её даже по имени тяжело, а когда на Аню смотрят глазами одновременно пустыми и бешеными, то в груди совсем уж печёт. Князева вздыхает, а на выдохе дрожит: — Ты его не любишь, но это не даёт тебе права его клеветать… А Дауринс даже не вспыхивает. Даже не возмущается, не подскакивает со стула и не начинает курить. Удивительно. Анна на неё снизу-вверх смотрит и, боясь предстать слабой в её глазах, отворачивается опять к страницам, какие когда-то давно на машинке печатал сам Ремарк. В носу нехорошо чешется, когда Дауринс горячо плюется: — Я бы хотела, чтоб я его в самом деле клеветала!.. — а потом наклоняется грудью к столу, чтоб заглянуть в лицо, опущенное к страницам. А роман-то, кажется, сейчас от лица Князевой вспыхнет и обуглится. — Но, Ань, я его видела. Он с какой-то шваброй в дёсна лобзался у общаги. Аня только усмехается: ни то с нарисованной воображением картины, как Улдис целует настоящую половую щётку по типу веника, ни то с мыслей, что на Цесу забыла Дауринс, живущая отнюдь не по соседству, и что там было делать Барде, с его-то рижской пропиской… Усмехается, но ничего не говорит. Ей диафрагму жжёт, будто к груди прислоняют раскалённый треугольник утюга. Анна губы расклеивает, когда Инте, молчание её приняв болезнее любого крика, слёз и потока ответных оскорблений, кладёт руку на ладонь. — Ты не могла обознаться? — спрашивает Князева лишь одно, пока горло не сузится до ширины спички. — Не могла, — головой качает с сожалением Дауринс. — Я эту вырвиглазную спортсумку не могла ни с чьей другой спутать. Аня лишь потом, когда захочется от боли, обиды и унижения полезть на стену, догадается, почему так спокойно выслушивает Инте, наносящей нокаутирующий удар ровно по стёклам розовых очков. Не беснуется, не стонет и не рыдает только потому, что мысль о новой любви Улдиса всё чаще появляется в голове — и пусть Князева её постоянно отгоняет, после перерыва в неделю между их встречами, что раньше были каждодневными, не замечать их невозможно. Она догадывается… Но чутью не доверяет. И это потом станет больно. А сейчас — аффект, шок. При таком люди не всегда обращают внимание на поломанные конечности, а тут — какой-то обман. Подумаешь… Инте прижимается виском к её локтю. Она напоминает кошку, а они, согласно поверьям, тянутся к тем, у кого что-то болит. И если это так, то через день-другой, когда голова, на которую приходится удар, вернёт себе чувствительность, расколется напополам, Ане нужно будет уснуть и проснуться с Дауринс на груди. Она тихо предлагает тоном отчаянным, каким мученикам на смертном одре предлагают вколоть ампулу морфия: — Хочешь, проверим его? — Как? — хмыкает Анна, себе смешком раздирая в мясо гортань, и потом только понимает, что Улдис — не станок на заводе, не машина, только что выпущенная с конвейера, чтоб на нём устраивать проверки. Дауринс пожимает в неведении плечами, но сразу после отвечает: — Есть у меня на втором курсе одна знакомая… …Всё так вульгарно и примитивно, что даже пошло, но Аня соглашается. Они с Инте накануне зачётов — у Князевой на носу основы немецкой филологии, у Дауринс — педагогическая психология — идут в небольшое кафе у университета, где себе заказывают по чашке чая. Чай невкусный и дорогой, что Князевой становится ещё одной каплей дёгтя, и надежды у неё теплятся только на то, что Лида с юрфака зря сидит за столиком у стены, откуда Зиновьеву отлично видно, а ей Аню — не видать. Ей хочется верить, что Улдис не придёт — не потому, что ему Лида не понравится, а Лида не понравиться не может, она очень красивая, даже Аня на неё смотрит, как Инте иногда восхищенно ахает на фотографии Монро. Князевой хочется верить, что Улдис не придёт не потому, что у него тренировка. Князевой ещё хочется верить, что Улдис не придёт, потому что любит её. А «швабра» у общежития — ошибка… Он приходит. Лида, верно ждущая из армии своего солдата, разом тогда лицом ощетинивается и уходит, будто это её кавалер проваливает «проверку». Перед тем, как махнуть по лицу Барды длинным рыжим хвостом, она тычет пальцем в стену, где Инте скорбно курит. Аня сидит рядом. Смотрит, как табак горит на кончике сигареты Дауринс, и обещает, что, если Барда сейчас попытается из воды выйти сухим, на неё стрелки переведёт, виня за проверку, она… вероятно, позволит себя прогнуть. Только потому, что это будет не так больно, как перерубать всё, что связывало. Но Улдис стоит на месте. Смотрит, ожидая взгляда. Князева старается не отворачиваться от тюля занавесок, старается даже не моргать, чтоб по щекам лишние слёзы не потекли, но глаза так и сохнут, всё перед ними так и скачет… Она слышит, как хлопает во второй раз входная дверь. Барда не пытается ей склеить розовые очки, слишком мелкие стёкла при этом вогнав в роговицы. Оставляет всё, как данность, какую уже не оспорит. И это, наверно, единственное, за что Улдиса стоит благодарить. Даугава покрывается льдами.***
январь 1990
— Ну, где наша золотая стипендиантка!.. Андрис «по-мужски» заходит первым в Анину комнату, в которой царит чистота. У Озолса в руках бутылка вина, на которую даже пан Берзиньш — трезвенник до мозга костей — закрывает глаза, на правах хозяина из правила делая исключение. Князева сидит на кровати. В ногах у неё — конспекты, потерявшие свою актуальность до следующей сессии, в руках — подушка и книга. «Чума». Инте у порога топчется. Аня, взгляд переводя, замечает на локте у Дауринс руку пани Берзиньш. Андрис, отвлекая, лопочет что-то про то, какая Князева умница, уже третий семестр держится на ленинской стипендии, но Ане даже прислушиваться к беседам Инте и хозяйки её комнаты. Всё ведь и без того понятно: «Инте, дорогая, я уже за неё беспокоюсь, она на улицу даже толком не выходит, домой отказалась ехать. Вы уж разговорите её, а то сердце не на месте!..» Инте кивает. Аня книгу откладывает в сторону, и ей будто из ниоткуда прилетает мысленная пощёчина, вынуждающая задаться вопросом: а не слишком ли она о себе высокого мнения? Пани Берзиньш-то что? Ей же лучше — деньги за аренду продолжают идти, лишая необходимости выживать на одну только пенсию по выслуге лет… А уж какая разница, чем Аня в этой комнате занимается? Дауринс за собой запирает дверь. На улице тёплая, но неприятно мокрая зима — шубка Инте, точнее, её мамы, на самой учительнице сидит прекрасно, и только тающий снег шерстинки делает мокрыми иголочками меха. — Ты, что, знала, что мы придём? — хохочет беззаботно Дауринс, открывая форточку и закуривая в неё. — Чистота, порядок… Мы так с матерью перед Пасхой только прибираемся! Она коленками стоит на стуле, чтоб до щёлочки дотянуться и не провонять чужие занавески, пока Андрис из авоськи достаёт всё, что они смогли получить по вернувшимся — впервые, после блокады — талонам. Яблоки, груши, чай… Даже конфеты. Раритет!.. Но вино — между прочим, с Грузинской ССР — затмевает всё, что стоит на её рабочем столе. — Гастроном ограбили, что ли? — Да ну тебя, — смеется Озолс заразительно. Князева же не смеется — потому, что в самом деле не понимает, за чей счёт банкет. — По профсоюзной линии... договорились. Это нам, скажем так, за хорошую учёбу. — Вот тебе и «сухой закон». Инте юркает из Аниной комнаты, чтоб из серванта Берзиньш позаимствовать фужеры. Князевой пить не хочется, но Андрис уже откупоривает бутылку и, пока Дауринс перестукивается пустыми бокалами в гостиной, жирным, как масло, намёком, косит глазами: — На городской ёлке до сих пор гуляют. Сходишь с нами завтра? — До восьмого марта, что ли, будут отмечать? — хмыкает Анна и с отрывного календаря срывает два листка, какие в прошлые дни забыла сорвать. — Уж двадцать пятое число на дворе… И Новый год кончился, и старый Новый год… Инте внутрь заходит, как юла — волчком она кружится между стулом, кроватью и столом, расставляя по последнему бокалы: — Аня, если не мы, то никто другой нам праздник и не устроит никогда! «Так, понятно. Психологическая «поддержка» с выездом на дом» — Слушайте, — Аня, посмеиваясь, вскидывает в капитуляции руки, но Инте уже берёт налитый для неё бокал. На Князеву смотрит, хлопая ресницами. — Я, конечно, тронута, что вам не всё равно, но мне всего этого тоже не надо, — она руками обводит стол и ладонями указывает за свою спину. Простейшая навигация, и не понять траекторию движения в сторону выхода должен только крайний тупица. В мозгах Андриса, Инте Князева не сомневается. — У меня всё нормально. Дауринс и Озолс переглядываются, а после делают то, что крайним делом должны делать. Они прикидываются дураками. — Конечно, нормально, — согласно кивает Инте и тянет Ане её бокал. Князева не берет. Даже если он содержимым расплескается по ковру. — А что не нормального? Дауринс пытается не сыпать соли на рану, но попыткой подчеркнуть, что всё «нормально», эту рану только сильнее ковыряет. А вместо анестетика использует вино. Андрис ей, как медбрат, помогает больше гноя занести: — Да, Ань. Просто ты что-то дома засиделась, вот мы и решили: если не Магомед идёт к горе, тогда гора идёт к Магомеду. «А что не нормального?», «Просто ты что-то дома засиделась…». Аня молчит, губы кусает и снаружи, и изнутри. Она в «отшельничестве» проводит почти месяц, а этого нервам хватает, чтоб забыть о социализации. Князева почти дикарит; ей эта спонтанная посиделка приятного мало делает. А только нутро сжимается, вспыхивая угольком — для неё банкет, как проявление жалости. А жалость — как собственная, так и чужая — ей с недавних пор отвратительна. Она себя за грубость позже возненавидит. Но сейчас качает головой и говорит одно: — Вон. И тишина звенит в ушах, как-то бывает после нокаута. Андрис так и замирает с бокалом, какой едва не роняет, и смотрит на Аню. На Инте. У Дауринс поджимаются красные губы — в тон с вином в фуршете. У Князевой колит в рёбрах. Уверена, что закричит, если ребята в темпе вальса не начнут собираться через миг. А они не начинают. Только Инте забирает у Андриса бокал. — Выйди. У Озолса глаза по пять копеек. Ане его охота поторопить, потому, что избавившись от одного, она выгнать сможет и вторую — пусть и со временем. Андрис же на выход не торопиться. — А? — А, «Бэ»! — восклицает разом Инте и ставит бокалы на стол, освободившимися руками начинает Андриса пихать в локти. — Говорю, у нас тут женский разговор, выйди, покури, воздухом подыши! — Я же не курю! Дауринс ему в руки умудряется пихнуть пачку «Явы» и зажигалку — так сказать, подарок с барского плеча — и окончательно выталкивает Андриса за порог Аниной спальни: — Пора начинать! И все возмущения Озолса оставляет за дверью. Они звучат глухо, а спустя какое-то время и вовсе пропадают под шум чьих-то шагов — Андрис, кажется, в самом деле решает проветрить содержимое черепной коробки. Оставшись с Инте один на один, Аня уже меньше сомневается в своём успехе, но сомнения её такие же хмурые, как и уверенность Дауринс — непоколебима; раз она смогла Озолса выкурить, то где вероятность, что не сможет следом за ним отправить и Князеву? Аня злится, но злость её тиха, как горенье поленьев в камине — если внимания не обращать, если заслон с трубы снять, то можно и не заметить. Инте замечает, но предпочитает игнорировать. Она только к столу оборачивается. Берёт бокал вина, чокается с бутылкой и делает большой глоток, каким обычно пьют соки. Дауринс даже не закусывает яблоком. Анна пялится в поверхность шкафа, чтоб не усмехнуться Инте в спину. А Дауринс запоздалым тостом говорит, смотря на мокрые сугробы за окном: — Нельзя, блин, тебе, Князева, влюбляться… В человеке растворяешься. Опасно. Вот помяни моё слово, Князева… — она берёт ни то её бокал, ни то Андриса. Снова бьёт ножкой по горлышку бутылки. — Нельзя. Даугава стоит толстым льдом.