Посторонние

      Ваньинь красив, когда распускает волосы. Когда этого не делает, тоже — но в такие редкие моменты Цзинь Гуанъяо чувствует, словно прикасается к чему-то важному и сокровенному. Не стянутые гуанем ниспадающие тёмные пряди как будто заставляют главу Цзян выглядеть спокойнее — а может, он и правда расслабляется, сидя вот так перед зеркалом в его покоях и на время позволяя себе не думать и не тревожиться ни о чём.       — Ты, кажется, собирался подбирать мне более интересную причёску, а не пялиться так, словно первый раз видишь, — или думать, но о вещах более приятных (а Гуанъяо хочется надеяться, что в глазах Ваньиня он хотя бы частично подходит под это определение), чем провинившиеся адепты, задирающие племянника ровесники и затяжные Советы, которые, и это он знает точно, Саньду Шэншоу по-своему недолюбливает.       — Как же я могу что-то подобрать, если не буду «пялиться»? — с усмешкой отвечает Гуанъяо, через зеркало замечая, как Ваньинь закатывает глаза.       — Я сейчас уйду.       — Нет-нет, постой. Дай мне одно мгновение.       Он наконец отрывает взгляд от мужчины и отходит, чтобы забрать с полки в другом конце комнаты неестественно скромную для роскоши Башни Кои шкатулку. Движением руки смахивает с крышки несуществующую пыль, после чего возвращается назад и, осторожно поставив вещь на пол рядом с Ваньинем, устраивается за его спиной. Тот сосредоточенно хмурится, переводя взгляд на шкатулку.       — Что это?       — Украшения. Хочу, чтобы ты примерил парочку. Тебе пойдёт.       Ваньинь на это коротко хмыкает и после недолгого молчания, во время которого Цзинь Гуанъяо уже начинает расчёсывать его, всё же тянется к предмету. И замирает, задерживая руку в паре цуней от крышки.       — Можно я… — неловко начинает он, и Цзинь Гуанъяо с лёгкой улыбкой кивает, не дожидаясь окончания фразы.       — Конечно.       Шкатулка открывается с едва слышным скрипом, и на свет показывается горка скрытых в ней украшений. Позолота и редкие камни сверкают в тусклом сиянии свечей — и Цзинь Гуанъяо кажется, что этот же блеск отражается в глазах Ваньиня, когда его брови коротко дёргаются не столько в удивлении, сколько в вопросе, подкреплённом саркастичной усмешкой.       — Да ты подготовился. Или всегда украшения жены держишь у себя?       — Нет. Украшения А-Су хранятся в её покоях, — и он бы рад тоже ответить шутя… Но сам не замечает, как голос вдруг становится тише. — Эти... Принадлежали матушке.       — О…       Ваньинь не произносит ни слова — но в его взгляде ярко читается внезапная неловкость, когда он невесомо, словно что-то очень хрупкое (или то, что вообще не заслуживает касания), трогает лежащую наверху крупную заколку в форме дракона. Цзинь Гуанъяо от этого действия вдруг чувствует так редко возникающую необходимость оправдаться.       — Я подумал... В твоих волосах могут красиво смотреться некоторые. Но если хочешь, могу убрать.       Он уже тянется закрыть шкатулку, унести, снова спрятать, чтобы не смущать другого — но Ваньинь вдруг перехватывает его руку. Всё ещё не глядя прямо на него, но и не давая забрать.       — Не нужно. Ты и так редко открываешь мне что-то вроде… Этого.       Он не уточняет, чего «этого», и, пожалуй, Гуанъяо ему за это даже благодарен. Казалось бы, украшения — мелочь. Они не рассказывают и половины того, что кроется в душе и о чём говорить не хочется, если рассказывают вообще что-то. И всё же… Слишком много воспоминаний они вызывают, горечью былого почти счастья отзываясь на языке.       Они молчат, пока Гуанъяо медленными и аккуратными движениями расчёсывает чужие волосы, распутывает редкие узелки. Краем глаза он замечает, как Ваньинь достаёт из шкатулки новое украшение, осторожно вертит его в руках, рассматривает. Это для него редкость: обычно он отдаёт предпочтение куда более простым вещам, а на всё, что хоть немного более затейливо, чем он привык, смотрит скептично и почти неодобрительно. Но сейчас что-то во взгляде, который Гуанъяо украдкой выхватывает в отражении, выражает интерес и как будто непонятный трепет. А может, он просто выдаёт желаемое за действительное.       — И всё же не понимаю, — наконец произносит Ваньинь, разглядывая тянущиеся по бокам от заколки тонкие золотистые цепочки, увешанные бусинами и тонкими подвесками. — Красиво, конечно, но ведь как в волосах путается. Неудобно, наверное... — он запинается, словно решая, стоит ли уточнять, или подбирая слово. А затем всё же добавляет, коротко и тихо, явно приходя к компромиссу с собой: — В процессе.       От того, как неловко и почти смущённо звучит это, Цзинь Гуанъяо на мгновение замирает. А затем неслышно смеётся, понимая, к чему клонит собеседник, мягко хватается за его плечи и утыкается лбом в макушку, надеясь так скрыть посетившую губы усмешку.       — Главе Цзян, видно, никогда не приходилось бывать в публичных домах, — возможно, слишком весело произносит он и чуть приподнимает голову, вновь давая себе взглянуть в зеркало, чтобы увидеть, как глаза Ваньиня начинают бегать то ли в возмущении, то ли в ещё каком-то чувстве, более подходящем медленно розовеющим щекам.       — Почему ты говоришь это так, словно мне должно быть стыдно из-за этого? — тело под его руками напрягается, но Ваньинь остаётся на месте, сбегать не собирается — только фыркает, показывая, насколько чужое предположение оскорбительно.       — О, я вовсе не это имею в виду. Просто это объясняет твоё недоумение, — Гуанъяо усмехается уже более явно и окончательно выпрямляется, снова возвращаясь к волосам. — Не во все публичные дома приходят, чтобы скрасить одиночество в постели. Известно ли тебе, например, что весенние девы часто знают куда больше многих благородных дам?       — Куда уж мне, неискушённому! — от того, чтобы эмоционально всплеснуть руками, Ваньиня удерживает лишь всё ещё остающаяся в них заколка, которая вовсе не так хрупка, как он её оберегает.       — Я серьёзно, — Цзинь Гуанъяо говорит почти с укором и лёгким касанием к подбородку заставляет Ваньиня чуть повернуть голову, чтобы дать себе доступ к прядям у виска. — В хорошие публичные дома приходят за усладой для глаз и светскими беседами. Хотя соглашусь, тех, кто предпочитает всему этому более приземлённые удовольствия, хватает — для них тоже есть места. И именно эти люди в своих рассказах путают понятия, даже не пытаясь понять разницу между нюй-куй и проституткой.       — Выходит, публичный дом, в котором рос ты — хороший? — с сомнением, но уже спокойнее произносит Ваньинь, и в этот момент в его голосе правда звучит интерес. Это должно бы радовать — но почему-то вновь отзывается в сердце уколом горечи.       — Приличный. Был, — он зачем-то уточняет — и скрывает лицо за упавшей на него чёлкой, когда наклоняется за шпилькой. Выбирает он её намеренно долго и выпрямляется окончательно лишь тогда, когда удаётся вернуть себе прежнюю невозмутимость, позволяющую продолжить рассказывать так, словно сам он не имеет ко всему этому никакого отношения. — Не каждая цветочная дева пускала к себе в постель. Да и те, кто пускал, позволяли это далеко не каждому. А вот музыка, танцы, стихи, рассуждения о философии и истории... Всего этого было там очень много. Временами задержишься случайно под дверью, послушаешь — и узнаешь что-то новое. Мне не приходилось ещё встречать более образованных женщин.       — Раз уж они такие прекрасные и непорочные, как ты расписываешь, неужели не могли найти себе иного места для работы? Хотя бы для того, чтобы избежать косых взглядов? — без осуждения спрашивает Ваньинь, и от его наивности снова хочется усмехнуться.       — Неужели ты думаешь, что в такие места приходят от хорошей жизни? У многих и вовсе нет выбора. Девочек отдают в цветочные дома детьми, чтобы ещё с этого времени начать учить всему, что необходимо. Мало кто спрашивает об их желаниях.       — Врёшь... — Ваньинь хмурится недоверчиво и пытается повернуться, но его удерживают касанием руки и коротким «не дёргайся». Он подчиняется, но дышит шумно и даже недовольно. — Не могут родители своего ребёнка...       — Могут, — неожиданно категорично отрезает Гуанъяо, не дослушивая. — По многим причинам. Кто-то страдает от бедности и надеется избавиться от лишнего рта, заодно получив неплохую сумму от публичного дома. Кто-то — хочет обеспечить дочери богатство в будущем.       — Странный способ, — во взгляд Ваньиня снова возвращается недоверие, а разом с ним — озадаченность. И, пожалуй, Гуанъяо понимает, почему в нём, так дорожащем остатками своей семьи, отзывается это так неоднозначно.       — Мужчины часто бывают жадны до внимания, — поясняет он, собирая чужие волосы в высокий хвост и приглаживая грозящиеся вылезти и всё испортить пряди. — Состоятельный господин, посещая публичный дом, вполне может положить глаз на красивую и образованную девушку, которая порадовать может и танцем, и песней, и беседой. Раз к ней придёт, второй… И, если повезёт, заберёт её к себе, выплатив долг за обучение, и будет содержать как личную «развлекательницу» — а может, даже женится. Неплохой вариант, да?       — А если не повезёт? — спрашивает Ваньинь, и Цзинь Гуанъяо на мгновение замирает, едва успев потянуться к замысловатому украшению в его руках. Он забирает заколку заторможенно, устраивает её в волосах уже не так уверенно, как мог бы. И отвечает только после долгой паузы, тихо и почти бесцветно:       — Если не повезёт... Может быть всякое.       И думать об этом совсем не хочется. Потому что и матушке в своё время не повезло.       Когда её обучение подошло к концу, внимание на неё долго не обращали. Она оставалась работать в публичном доме, была даже популярна в определённых кругах — но никто не оставался с ней дольше одного вечера. До того самого момента, пока не появился один, клявшийся в вечной любви и ослепивший надеждой о своём возвращении в будущем. Тот, кого она подпустила близко, позволив коснуться непристойнее, чем того требует светская беседа. И подписав себе приговор своим доверием.       Иногда Цзинь Гуанъяо кажется, что всё это того не стоило. Его жизнь, теперешний его пост — слишком мелко для того, что матушке пришлось заплатить. Не доверься она тогда, всё было бы иначе. Ей не пришлось бы терпеть лишения, воспитывая его, не пришлось бы сносить насмешки за свою веру в человека, видеть которого пришлось лишь несколько дней. Может, нашёлся бы другой мужчина, который если и не полюбил бы по-настоящему, то мог бы забрать к себе, заставить забыть о необходимости каждый день видеть множество сменяющих друг друга лиц — в реальности, а не в далёких и несбыточных мечтах. Или, может, не траться она на то, чтобы растить сына, смогла бы скопить достаточно, чтобы оплатить обучение и заняться чем-то другим. Может, тогда бы ей не пришлось уйти из жизни так рано.       — Так, я совсем забил тебе голову ненужной информацией, — встряхнув головой, Цзинь Гуанъяо заставляет себя вернуться в реальность. Всё это прошлое, с обидами которого он давно поквитался. И это совсем не то, что хочется нести в свои покои, пока в них есть ещё кто-то. Он несколько раз поправляет перекрутившиеся в волосах подвески, а затем всё же переводит взгляд на зеркало, замечая, что Ваньинь туда уже давно не смотрит, думая о чём-то своём. — Посмотри лучше на себя.       Мягким движением руки Гуанъяо приподнимает его за подбородок, заставляя поднять голову. Ваньинь переводит взгляд на зеркало медленно, словно нехотя — и застывает, стоит глазам встретиться с его собственным отражением.       Причёска, которую Гуанъяо сделал, не очень сложная — но после привычного строгого пучка всё же кажется очень красивой. От виска и чуть выше по лбу слева отходят две тонкие косички, сплетаются в одну и прячутся в высоко завязанном хвосте, увенчанном крупной, но от этого не кажущейся менее изящной золотой заколкой. Тёмные гладкие волосы спускаются по шее до самых лопаток, глаз цепляется за мелькающие среди прядей золотые цепочки — и Цзинь Гуанъяо усмехается почти самодовольно, замечая, что Ваньинь наконец-то любуется собой, а не отводит взгляд от зеркала почти в отвращении.       — Красиво, — выдыхает Ваньинь и чуть поворачивает голову, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон. Никогда прежде не удавалось заметить в нём такого интереса к себе. — Я даже почти готов спросить, как ты это сделал, чтобы взять на вооружение.       — Не надо, — отвечает Гуанъяо резче, чем хотелось бы. И этим заставляет Ваньиня оторваться от зеркала и повернуться к нему. Хвост чуть съезжает на бок, но это вовсе не портит, даже наоборот.       — Разве не ты меня уговаривал сменить причёску? — мужчина насмешливо-недоверчиво дёргает бровями и кажется, что в этот момент становится ещё краше.       — Тебе идёт даже больше, чем я предполагал, — губы Цзинь Гуанъяо трогает привычная улыбка, и он садится рядом чуть более расслабленно. А затем протягивает руку вперёд и нежно оглаживает острую линию подбородка, совсем не скрывая внезапно проснувшейся игривости во взгляде. — Все будут слишком заняты разглядыванием тебя, чтобы быть способными услышать хоть одно сказанное тобой слово.       — Так и скажи, что боишься, что на меня положит глаз кто-то другой, — Ваньинь усмехатся, показывая кончики зубов — и Цзинь Гуанъяо едва сопротивляется желанию прикусить губу. Глупости, конечно, не боится! Просто осознавать, что таким, расслабленным, бросающимся беззлобными остротами, хоть немного уверенным по-настоящему, а не напоказ, Ваньиня видит только он (ему хочется на это надеяться), по-своему приятно.       — Не знал, что смена причёски подарит тебе столько уверенности, — Гуанъяо придвигается чуть ближе, губами ловя короткий выдох. Кто бы знал, как он любит такие моменты…       — Тебе нравится, — в серых глазах сверкает молния, когда брови Ваньиня дёргаются вверх в незлобной насмешке. И это становится последней каплей.       — Однозначно, — шумно выдыхает Цзинь Гуанъяо — и подаётся вперёд, наконец окончательно сокращая расстояние между ними.