Цвет солнца

      Сегодня он смотрел особо внимательно, и я гадал, что еще ему от меня нужно, но он решил оставить меня в покое.       — Ну, я бы посидел еще, но у меня куча дел, — сказал он, в конце фразы подняв голову чуть вверх, к первому этажу, куда у меня пока не было пропуска. Уходя, он с укоризной взглянул на крысу в клетке, о которой я сам успел позабыть, потому что она уснула. Никто из нас ничего не сказал.       Щелкнув замком снаружи, он оставил меня с моим голодом, о котором я тоже временно позабыл. Физические силы постепенно покидали тело, но оказалось, жалость к животному росла прямо пропорционально голоду. Свернувшаяся, как кошка, крыса мирно сопела во сне, будто не она еще недавно беспокойно носилась по тесной клетке, и даже вид ее толстого голого хвоста, который она обернула вокруг себя, как щит, не пугал меня так сильно, пока я не думал о том, чтобы его коснуться.       Только сейчас, осмелившись разглядеть ее, я заметил, какая она большая; куда крупнее той, которую я съел в прошлый раз, хотя и делал это с полузакрытыми глазами. В ней должно быть на четверть больше крови…       Вскоре часы наверху пробили полночь. Я не знал этого наверняка, но изначально считал, что бьют они именно в полночь — с чего бы часам оживиться в одиннадцать или в час ночи? Я перевернул страницу календаря, который Марк принес из моей квартиры и который выглядел странно неуместно в этом подвале. Марк избегал заговаривать со мной о чем-либо, что выходило за пределы моего маленького черно-багрового мирка, но, видимо, подумал, что глупо будет принести календарь и не сказать, какое сейчас число (сам я давно запутался, понятия не имея, как долго лежал в отключке). Наступило четырнадцатое июля.       В доме стояла странная тишина — Марк утверждал, что сильно занят, но после боя часов я больше не слышал ни его шагов, ни грохота невидимых мне предметов, хотя слух мой позволял улавливать даже пение сверчков в его саду. Я отчетливо слышал каждый штрих простого карандаша, когда попытался порисовать, но в доме — ничего. Тело непроизвольно содрогнулось — лето выдалось холодным, и обычно Марк затапливал камин, но не сегодня. Может, он отдыхает… а может, сидит где-то надо мной и прислушивается, желая знать, что же я делаю.       Я вновь услышал шум, по ощущениям, целую ночь спустя (не так уж много часов, учитывая, что стояло лето). Было похоже, что он открывает и закрывает крышку какого-то громоздкого ящика. Я никогда раньше не думал, как он спит; ко мне под землю не проникнет солнечный свет, но на верхнем этаже, если он не соврал насчет смертоносного эффекта солнечного света, нужна защита. Скорее всего, я слышал грохот крышки ежедневно, но не выделял его среди остального шума. Я представил гроб, стоящий в уголке комнаты, как настоящая кровать. Представил сундук с не менее плотной крышкой, но не предназначенный для того, чтобы уместить там человека, поэтому лежать там приходится, поджав ноги. Я даже представил шкаф, опущенный на пол дверцей вверх.       Мне не хотелось спать, еще меньше хотелось думать, но крыса спала спокойно, и теперь… я мог бы сказать, что она сводила меня с ума, но это не так. Я не помнил, сколько ночей не ел, но все, что я делал, я делал осознанно.       Когда часы пробили полдень, я открыл дверцу клетки. Все равно Марк их травит — я знал.

***

      Он оживился ровно через сутки — когда пробила полночь. Обычно в это время он давно на ногах, — у меня часов не было, но мне казалось, что он встает, едва солнце заходит за горизонт. Неудивительно. В июле ночь идет на увеличение, но все еще коротка.       Не успели часы замолкнуть, как крышка хлопнула. Звон последнего боя еще отзывался эхом в стенах, когда он прошел через пространство, которое я заочно считал кухней или гостиной, и принялся открывать погреб. Я бы подумал, что он проспал (почему нет?) и теперь, разбуженный первым громким «бом-м-м-м», бросился проверять, как окружающий мир обходится без него; но это предположение плохо вязалось с тем, что прошлой ночью он бодрствовал, однако словно забыл о моем существовании. И с тем, что — я мог ошибаться, но в то же время знал, что прав — зашевелился он примерно за полсекунды до этого самого «бом-м-м», будто лежал в своем ящике с наручными часами на запястье и светил на циферблат карманным фонариком, чтобы выйти в определенный час.       Поверх застегнутой на все пуговицы белой рубашки, делавшей его похожим на прилежного студента, на нем был свитер. Он сжимал под мышкой второй, с длинными болтавшимися рукавами, с виду — толще и теплее, чем у него.       — Одень, — прохрипел он, кинув свитер на кровать. Рукава распластались по сбитой простыне, как руки огромной тряпичной куклы. Клянусь, я едва его не поправил, хотя никогда сильно не придирался к тому, помнит ли человек правило русского языка про «одеть-надеть». Я сказал очередное «спасибо», пока он не решил прочесть мои мысли (я начал забывать, что он на это способен). Я охотно натянул свитер поверх рубашки — без камина холод достигал каждой частички этого дома, а руки мои казались не теплее безжизненных стен погреба. Если бы в помещении был сквозняк, потоки воздуха ощущались бы, как миллионы осколков стекла, вонзающихся в тело.       Он уселся на край кровати, с которой я уже мог вставать, но надолго меня пока не хватало. Звучит драматично, но я начинал сомневаться, что силы когда-нибудь вернутся ко мне. Марк говорил, что я стал его первым опытом обращения, поэтому он тоже ничего не понимает и лишь хочет, чтобы я «хорошо питался». Но так ли это было на самом деле?       «Я не знаю, что с тобой будет», — вдруг заявил он. Он не использовал свою якобы-отнимающую-много-энергии телепатию с первого дня, как я очнулся, и я предпочел бы, чтобы не использовал и дальше, хотя не знал, как облечь в слова чувство дискомфорта, которое я испытывал. Его безмолвная реплика заползла в мою голову так внезапно, что я даже не сразу понял ее суть.       Я осмелился поднять на него глаза — что бы я ни испытывал, взгляд мой не выражал ничего. Я не отличался живой мимикой, даже в моменты, когда все внутри меня переворачивалось с ног на голову.       Он перевел взгляд на пустую клетку на прикроватной тумбочке, затем отыскал глазами крысу — труп лежал на полу, полностью обескровленный. Вопреки его наставлениям, я продолжил сосать кровь, даже когда сердцебиение остановилось и вкус изменился, и потом меня еще долго тошнило. Я боялся, что вырвет, но обошлось.       «Что ты будешь делать, если я тебя отпущу? — спросил он, не глядя в глаза, будто разговаривал не со мной, будто я его вовсе не интересовал. — Будешь ловить крыс в темных переулках? Или голодать?»       Я молчал — мой инстинкт самосохранения подсказывал, что это лучше любого из ответов, которые приходили мне в голову. Марк тем временем встал, вынул из кармана одноразовый пакет, громко шуршащий от любого прикосновения, как пачка чипсов, просунул туда руку и сквозь него обхватил безжизненное тельце крысы. Ее хвост, уже не казавшийся таким длинным, свисал, как толстая веревка.       «Только не говори, что выйдешь на солнце, чтобы убить себя, — продолжал он. — Думаю, ты предпочтешь жить, даже если придется питаться несчастными животными, сбегающимися к мусорным бакам». Он вывернул пакет наизнанку, и труп оказался внутри. Он завязал узелок. Я не собирался спорить — он был абсолютно прав.       «Послушай меня, Гриша, — продолжил он неожиданно серьезно, так же не желая говорить вслух и не встречаясь со мной глазами. — Со мной тебе будет лучше. Ты бы не выжил в своем человеческом серьезном мире. Ты избегал похода к врачу, пока тревожный болевой симптом не довел тебя до паники, но, знаешь, даже если бы врачи тебя спасли, позже ты сгубил бы себя сам. Я же не просто тебя спас, я буквально дал тебе новую жизнь; другую, но жизнь. Я надеюсь, что передал и свою силу, что ты поправишься и ощутишь ее, и не надо будет соблюдать диеты и избегать пламени обычной свечки, потому что его свет обжигает твою кожу. Но этот подвал — единственная реальность, с которой ты в состоянии справиться. Может, я отпустил бы тебя на волю, если б был уверен, что ты не выскочишь на солнце чисто случайно… Ребенок, выросший в инфантильного взрослого. — Было странно слышать это от того, кто выглядел едва ли на девятнадцать. Я до сих пор не мог привыкнуть. — И знаешь что? Именно поэтому ты не сможешь сбежать».       Свободной рукой он вдруг потянулся к моему календарю и перевернул страницу вчерашнего дня, на протяжении которого его в буквальном смысле было не видно и не слышно.       — Я сожалею, что не пришел вчера, — вдруг сказал он вслух. — Это был нехороший день. В ближайшее время этого не повторится.       Я и впрямь мог поверить, что ему жаль, однако это не прозвучало как извинение. Скорее сухое изложение обстоятельств, с которым при всем желании ничего не можешь поделать.       — Почему день был нехороший? — решился спросить я. Не столько потому что мой распорядок дня отныне был связан с его, — я был бы рад не видеть Марка еще сутки, — но и желая перевести тему.       Он взглянул на меня так мрачно, как не смотрел никогда, но я решил не отворачиваться. Ему могло не понравиться, что его жест не впечатлил меня, — думаю, на его месте я бы чувствовал раздражение, — но, если бы я отвернулся и взял слова назад, он бы меня не уважал. Эти предположения брались из ниоткуда и могли быть лишь догадками, но в глубине души я понимал, что это и есть моя доля телепатии.       — Не люблю цифру четыре, — просто ответил он. — Нехорошее число.       — Вот как.       Я застыл, не ожидавший получить ответ и удивленный этим даже больше, чем содержанием. Если вчера было четырнадцатое, значит ли, что каждое четвертое и двадцать четвертое число будет происходить то же самое? Походит на тяжелое проявление обсессивно-компульсивного расстройства. Знал ли он, что это такое?       Мне вспомнилось старое поверье о вампирах, о котором мне однажды рассказал знакомый (он увлекался этой темой настолько, что носил белую рубашку, воображая себя вампиром из 18го века). Он рассказывал, что вампирам хочется... считать определенные вещи. Все пуговицы на одежде, висящей в прихожей. Все драгоценные камни в ювелирном магазине. Все красные шары на новогодней елке. Интересно, проявится ли у меня подобное?       Он пошатнулся на пути к лестнице. Пакет болтался в его руке. Он встал, видимо, размышляя, как лучше забраться на первый этаж — сперва закинуть пакет с его содержимым наверх или зажать в зубах и взбираться так. Я принял его пошатывание за результат утомительной практики телепатии, и не ожидал, что он снова «заговорит». На сей раз — стоя ко мне спиной.       «Разве не страшно тебе было проживать эту жизнь? Разве ты не прятался в творчество, как страус прячет голову в песок? Разве не выстроил вокруг себя стену из своих картинок, желая, чтобы ужасы реального мира тебя не коснулись? Вот только ты сам понимал, что реальность — ураган с шаровыми молниями, и она унесет твои холсты в воздух, они не защитят тебя.       Тебе нужен я. Тебе нужен этот дом, эта комната, даже если сам ты со мной не согласен. Это единственная реальность, которая тебе под силу».       Расслабленным движением, будто и не выдавал этого поэтичного монолога, он все же подбросил пакет с моей жертвой вверх, как волейбольный мячик в корзину. Та приземлилась на старый деревянный пол, который скрипел, когда по нему ходили. Марк стал подниматься следом, так и не взглянув в мою сторону.