Искусители

Киришима появляется на пороге церкви незадолго до её закрытия и вслушивается в гробовую тишину — нет ни людей, ни работников. Так тихо, словно вход — это портал в чёрную дыру, где нет ни света, ни звука, ничего вообще. Он медленно прогуливается до стоящих ровными рядами лавочек и замечает чёрный силуэт, что склонил голову перед крестом. Остановившись между последними лавочками, он терпеливо ждёт, когда силуэт закончит свою молитву и заметит сверлящий его спину взгляд. Из-за угла появляется ещё одна фигура в чёрном. Пожилой мужчина подходит к одинокому силуэту, кладёт руку ему на плечо и шепчет что-то прямо на ухо, а после скрывается за могучими колоннами. Силуэт поднимает голову и медленно поворачивается, тут же цепляя взгляд Киришимы. Бакуго смотрит уверенно, с вызовом — так, как не положено священнику, но и Эйджиро здесь не для проповеди. — Здравствуй, сын божий, — говорит священник, направляясь к Киришиме плывущей походкой. — Чего ты ищешь в этот поздний час? — Вас, святой отец, — без секундного раздумья отвечает прихожанин. — Вы исповедовались? — Все мы не без греха, Киришима, — тоном наставника проговаривает Бакуго. — И в чём же ваш грех, святой отец? — Грех безверия, — практически шепчет священник. — И за это я должен извиняться перед Богом. — Это тяжкий грех, святой отец, — качает головой Киришима. — Боюсь, одной молитвой тут не помочь. — Что же ты посоветуешь, сын божий? — Бакуго заинтересованно наклоняет голову, и прихожанин самодовольно ухмыляется. — Насколько я знаю, истязания всё ещё считаются отличным способом откупиться на суде. — Глаза священника на секунду расширяются, после чего прищуриваются, а губы расплываются в наглой усмешке. Тогда Киришима резко делает невинное лицо, и Бакуго, в одну секунду поняв, в чём дело, принимает свой дежурный вид открытого и праведного священника. — Дети божьи, — обращается к ним пожилой священник, и Киришима чуть наклоняет голову в знак почтения, — уже очень поздно. — Простите, святой отец, — опускает глаза прихожанин. — Мне лишь… очень нужен совет. Боюсь, что сам я не справлюсь без божьей помощи. Священник тепло улыбается ему, пока Бакуго поражается актёрской игре прихожанина. Это ж надо так быстро переключиться с его обычного образа властелина мира на послушного верующего. — Если твоё сердце открыто, то никакой бес не сможет тобою овладеть, — говорит священник, и Бакуго согласно кивает, прижимая к груди тяжёлый крест. — Отец Катсуки, будьте доброжелательны и дайте страдающей душе совет Господа. — Конечно, отец Илларий, — беспрекословно соглашается Бакуго, и пожилой священник удаляется, оставляя их одних. — Где же вы будете искупать свои грехи, отец Катсуки? — возвращается в своё привычное состояние прихожанин, и священник усмехается. — Как и всегда, Киришима, — без капли сомнений говорит он. — В моём кабинете. Для тебя, сын божий, он открыт всегда.

***

Бакуго только успевает набросить рясу на икону, чтобы спрятаться от глаз Святого, и Киришима прижимает его к широкому рабочему столу, предварительно свалив с него всё мешающее. Священник перед ним абсолютно голый, только цепочка креста болтается на шее, но Эйджиро слишком нравится её натягивать, так что он её оставляет. Прижимается к голому телу со спины, хотя сам только скинул куртку, и Бакуго протирается ягодицами о его пах, призывая к скорейшему началу. — Позвольте угадать, святой отец, — выдыхает ему на ухо Киришима, и Катсуки откидывает голову ему на плечо, — возможно, вас с головой поглотила похоть? — Проделки самого Дьявола, — не спорит Бакуго, и прихожанин самодовольно усмехается. — Значит, даже у Дьявола есть вкус. Он отстраняется, проводя рукой по позвоночнику священника, и останавливается только у самых ягодиц, так и не дотронувшись до самого чувствительного места, а после надавливает, заставляя прижаться животом и грудью к деревянному столу. — Сколько же ударов вам понадобится, чтобы искупить свой грех, отец Катсуки? — Сын божий, всё зависит от того, какие удары. Бакуго иногда забывает, что нельзя провоцировать Киришиму Эйджиро. Рука звонко ударяется о его задницу, и Бакуго давится воздухом, не успев вдохнуть. Всё его тело дёрнулось вперёд, соски проехали по твёрдому дереву, а на ягодице тут же начал наливаться красный след. — Сколько таких ударов вы выдержите, отец Катсуки? — ухмыляется Киришима, облизывая губы, и Бакуго глухо выдыхает, хватаясь руками за край стола. — Двадцать. Двадцать ударов. — Всего двадцать? — дразнит Эйджиро, хватая его за покрасневшую ягодицу, и Бакуго резко выдыхает — ощущается так, будто к нему приложили раскалённую сковородку. — Двадцать пять, — вздыхает он, готовясь к новому удару, но пока Киришима только щекочет раздражённую кожу. — Уже лучше. Только не забывайте считать, отец Катсуки, а то придётся начинать сначала. Бакуго кажется, что он может услышать, как замахивается Киришима, и через мгновение его ягодицу обдаёт дьявольским пламенем, а комната наполняется звонким хлопком и хриплым: — Два. — Ну уж нет, отец Катсуки, — качает головой Эйджиро, снова сжимая его ягодицы. — Это был «раз». А теперь нам придётся начать сначала. Бакуго мученически хнычет, но Киришима на это не ведётся. Священник возбуждается всё больше с каждой секундой, а это главный показатель. Вновь замахнувшись, прихожанин звонко шлёпает священника и, стоит тому выдохнуть «раз», ударяет тыльной стороной ладони по второй ягодице, наслаждаясь едва вырвавшимся из горла криком. Хорошо, что в это время в церкви уже никого не остаётся, а все священники расходятся по домам. — Два, — выдыхает Катсуки, и Киришима даёт ему немного отдышаться. Пока что. От каждого звонкого шлепка Бакуго потряхивает, его задница всё больше наливается красным цветом, ладонь Эйджиро начинает гореть, и ему это приносит неподдельное удовольствие. Если даже его ладонь стала такой чувствительной, то страшно представить, как сильно каждое прикосновение ощущает священник. Киришима наклоняется и проводит языком мокрую дорожку ровно посередине покрасневшей ягодицы, и Бакуго несдержанно стонет, царапая ногтями стол. Эйджиро усмехается, целует чувствительную кожу и кусает её — несильно, но достаточно, чтобы Катсуки тряхнуло на столе, а слух прихожанина поласкал непозволительно высокий крик. — Вы не назвали последнее число, святой отец. — Десять, — нервно выдыхает Бакуго, молясь всем существующим и несуществующим богам, чтобы отсчёт не пошёл сначала. — Что же делать, что же делать, — театрально задумывается Киришима. — Пощадить или казнить? — Пощадить, — проговаривает Катсуки, прижимаясь мокрым лбом к поверхности стола. Он чувствует, что как никогда близок к тому, чтобы перевозбудиться, потому что каждое касание прихожанина — не важно, на ягодицах, спине, ногах, где угодно — становится полноценным ударом тока, и Бакуго кажется, что в какой-то момент он просто отключится от удовольствия. — Даже не знаю, — вздыхает прихожанин, и священник поворачивается к нему, демонстрируя скопившиеся в глазах слёзы. — Киришима, пощади. Сглотнув, Эйджиро наклоняется к нему, поднимает его лицо кончиками пальцев и целует, не надавливая и не напирая. Бакуго плавится от такой смены настроения, слёзы удовольствия, смешанного с болью, скатываются по щекам, и Киришима собирает их губами. — Как скажете, отец Катсуки, — выдыхает он прямо на ухо, и священник облегчённо выдыхает, готовясь к новому удару. Шлепок, ещё один, ещё один… Киришима тяжело дышит, ему слишком жарко, открытый перед ним вид заводит похлеще любого порно, и он рывком снимает с себя футболку, впервые оголяясь перед Бакуго. Тот снова поворачивается, чтобы лицезреть долгожданную картину, но тут на него опускается тяжёлая рука прихожанина, и Катсуки… сбивается. Сбивается, когда пройдено уже больше половины. — Ай-яй-яй, — смеётся Эйджиро, поглаживая края расплывчатого красного пятна. — Как же так, отец Катсуки. Бакуго ударяет рукой по столу, обмякая. У него уже не хватает сил держаться на ногах — Киришиме приходится поддерживать его, чтобы он не упал из-за подгибающихся коленей, и ещё двадцать пять ударов отправят его не в рай, а сразу в ад и без обратного билета. Прихожанин целует его куда-то в спину, находя рукой возбуждённый член, делает несколько движений, а после, не дав священнику окончательно расслабиться, резко сжимает его у основания, мгновенно понижая температуру сразу на несколько градусов. — Сначала наказание, — говорит он возмущённому Бакуго и сразу шлёпает его по менее пострадавшей ягодице. — Один, — выдыхает Катсуки, схватившись за стол и уронив на него голову, и прихожанин довольно кивает. Киришима раскидывает удары по ягодицам и подрагивающим бёдрам, отчего священника потряхивает, а его крики становятся личной сладкой пыткой Эйджиро, что не может ничего сделать, пока не закончит воплощать свой план. Он даёт Бакуго немного времени между шлепками, чтобы тот мог отдышаться и хрипло выдохнуть нужное число, но на двадцати Катсуки напрочь забывает, какое число было до этого, бессильно стонет, едва не стекая со стола, но Киришима поддерживает его, подсказывает, прикусывая кожу на шее, и священник повторяет: — Двадцать. — Умница, — не удерживается от похвалы Киришима и тут же возвращается к своей задаче. После пресловутого «двадцать пять» Бакуго стонет в потолок. Ему нечем дышать в маленькой комнате, донельзя пропитанной запахом секса и его криками, он словно задыхается от собственного возбуждения, всё его тело горит и даже не думает остывать, особенно когда Киришима переворачивает его на спину и прижимается пахом к его паху, давая почувствовать, что не только священник находится на грани. — Ради бога, дьявола и всех сопутствующих, скажи, что ты растянут, — вздыхает Киришима, поднимая его ноги и утыкаясь лбом в сгиб колена. Катсуки усмехается, и прихожанин заинтересованно приподнимает брови, заглядывая в горящие кровавым пламенем глаза. Священник облизывает собственные пальцы, не разрывая зрительный контакт, рисует влажную дорожку от подбородка до лобка, словно Киришиме недостаточно произошедшего до этого, чтобы заработать каменный стояк. Пальцы касаются его собственного ануса, Бакуго чуть сгибает ноги, выставляя вход напоказ, и раздвигает его двумя пальцами, похабно усмехаясь. Он очень часто забывает, что нельзя провоцировать Киришиму Эйджиро. Прихожанин резко входит в него, хватая за плечи и поднимая, чтобы прижаться сильнее, крепче. Ноги Бакуго сцепляются за его спиной, руки обхватывают шею, а лицо утыкается ему в горячее плечо. Киришима тяжело дышит ему в волосы, резко толкаясь внутрь, пока Катсуки хрипло стонет, сильнее цепляясь за него всеми конечностями. Разгорячённая кожа ягодиц вспыхивает при каждом ударе, заставляя Бакуго дрожать и всхлипывать, и прихожанин сдерживает себя из последних сил, чтобы входить не до конца и не ударять Катсуки лишний раз. Священник прикусывает кожу у него на шее, ногтями царапая затылок, когда Киришима водит рукой по его члену, и всё его тело содрогается в оргазменной судороге, сопровождаемой длинным стоном. Прихожанин выходит из него и начинает надрачивать сам себе, выцеловывая шею и ключицы едва живого Бакуго. Ему не требуется много времени, чтобы кончить — слишком уж возбуждающим получилось наказание, и он хрипло рычит в шею священника, закрывая глаза. По телу густым мёдом разливается сонливость, и Катсуки закрывает глаза, откидываясь обратно на стол. Дерево обжигает покрасневшие ягодицы, и он чуть вздрагивает от этого, но всё же расслабляется, не чувствуя никаких сил подниматься и что-либо предпринимать. Киришима опирается руками на стол, всё ещё переживая моменты наслаждения. Чуть повернувшись, Бакуго проводит рукой по его торсу, впервые касаясь голой кожи, что обычно тщательно спрятана под одеждой, и живот Киришимы покрывается мелкими мурашками. Прихожанин поднимает на него свой дьявольский взгляд, наклоняется, прикусывает нижнюю губу священника, прежде чем поцеловать его. Потому что нет ничего лучше, чем растягивать призрачное удовольствие, пока голова ещё не наполнилась тысячью навязчивых мыслей, пока вместо окружающего мира сплошная чёрная дыра, поглотившая всё, кроме их двоих и старого стола, явно недовольного подобным обращением. Киришима остаётся без футболки, пока они курят у приоткрытого окна, рядом с ним Бакуго, но в одной только незастёгнутой рубашке, которую вытащил из дряблого узкого шкафа. Его рабочий день как священника окончен, больше нет нужды носить отвратительные церковные одежды, жаль только, что работа верующего не подчиняется рабочим часам. — Не расскажешь, как так вышло, что приходится раскаиваться перед Богом за то, что в него не веришь? — спрашивает Киришима, смотря куда-то в окно, сбрасывая пепел с сигареты на подоконник, и Бакуго неприязненно пожимает плечами. — Религиозная семья. — Мм, — почти понимающе тянет Эйджиро. — Понятно. Бакуго выдыхает дым в потолок, чувствуя, что расслабление расходится по тему тёмно-серыми ядовитыми волнами. Ему не холодно даже без одежды, он облокачивается на каменную стену и бросает взгляд на тело Киришимы — редкое зрелище, уж слишком тот любит оставаться при полном параде. — И как так вышло, что тот, кто ненавидит подчиняться, обслуживает пьяниц в баре? Киришима усмехается — в точку. Деревья за окном шелестят своей листвой, и кажется, словно они перешёптываются, обсуждая каждое их слово. — Я их не обслуживаю, я ими управляю, — говорит он словно в пустоту, и Катсуки хмыкает. — Ещё бы. Эйджиро дожидается, когда Бакуго переоденется, уже стоя у двери в своей кожаной куртке, и они вместе выбираются из церкви в абсолютной тишине, чтобы не привлекать внимание даже дежурящих под потолком пауков. Они расходятся в разные стороны на перекрёстке, не сказав другу ничего вроде «пока» или «до встречи». В конце концов, какой смысл прощаться, если они увидятся уже совсем скоро.