ИДИОТ.
— Сколько уже можно искать, а? — Чимин говорит прямиком в бледные искусанные губы напротив. — Признаю: мы застряли в мёртвой точке, Юнги. Это всё выше моих сил, — и падает лбом на чужое плечо, громко вздыхая. Объятия Юнги от этих фраз становятся лишь крепче, он ползёт своими загребущими руками по хребту Чимина, осторожно зарывается в его волосы, что пахнут мандарином и сигаретами. Видимо, набирается последних капель отваги и решимости. — Я попробую поискать ещё, — уверенное. Чимин резко отстраняется и смотрит в глаза Юнги неверяще. Они близко-близко и так скорбяще далеко. Между ними кратер, разрыв, убойное течение реки. Никто не решается нырнуть в него первым. А потому Чимин вылезает из объятий и, небрежно растерев по коже соль, болезненно улыбается. Юнги идёт трещинами. Он не любит тень убитости, которая иногда ходит позади его золотого человека, его благословения, а потому он быстро поднимается и, бросив короткое «я скоро вернусь», уходит, забирая вместе с собой запах крови на лезвии катаны и все слёзы Чимина. А он, как только входная дверь закрывается, падает на пол счастливой морской звездой и хохочет. Так громко хохочет, что начинают болеть связки и голова. Но, чёрт, Юнги же такой замечательный! Он такой услужливый и главное — доверчивый. Как его такого можно не обожать, ну? Всё-таки он самый потрясающий пёс из всего семейства собачьих. Единственный и неповторимый экземпляр. Дорогого не сердцу и душе, но… но? Чему-то там ещё. Окей? Окей.***
Вокруг влажно, грязно и развязано — лопаются ртутные градусники всяких приличий. Неон топит чужие голые тела в собственных переливах, пока громкие биты музыки заставляют внутренности подёргиваться. Пахнет сексом и несочетаемыми ароматами духов — дорогих и не очень. Повсюду клейкие искусанные улыбки, блеск вспотевших тел и припудренные дурью носы. Вместо одежды — одна кожа, исцелованная, с отпечатками чужих ладоней, пальцев. Липко. Как будто тебя голого засунули в банку с джемом, а сверху ещё плотно завернули крышку, и теперь приходится тонуть в сладости, пропускать её через рот прямо в лёгкие, не закашливаясь. И это нисколько не причиняет боль, оно приятно, оно пробирает до самых костей и натягивает струну наслаждения внизу живота. Ещё пара минут, и та лопнет, разорвёт нагретое желание, которое выплеснется спермой в чужой натасканный на «глубокую глотку» рот. Чимин не стал изображать из себя верного дурачка, который с печальной мордашкой сидит на подоконнике и ждёт, когда из-за пелены сквозного дождя покажется его герой. Ну нет-нет! Что за хуйня? Когда новенький фотобук натёр на глазах мозоли, а на город опустились лёгкие сумерки, Чимин решил выбраться из конуры с распрекрасным ковром и ножами, воткнутыми в столешницу, под предлогом покупки сигарет. Правда-правда закончились! А потом, понимаете, ноги как-то странно маршрут проложили, понесли без спросов-расспросов вперёд, а глаза зацепились за вывеску уже знакомого, по кирпичикам изученного притона. И внезапно так захотелось в него заглянуть! Правда-правда внезапно! Да точно, оно было незапланированно. А то, что Чимин вырядился, как в последний раз, не считается, это тоже как-то случайно вышло. Любимые сапоги на каблуках, чёрные брюки свободного кроя, толстый ремень с застёжкой в виде змеи, накинутый на плечи кожаный изумрудный, а под ним корсет. Он угольного цвета, крепко затянут на спине, обтягивает, показывает совершенные изгибы тела. Его верхний край доходит лишь до груди, а потому соски видно каждому встречному, их бусины трутся о жёсткий пиджак, оттого встают и пиздец как бросаются в глаза, когда ветер думает разносить полы пиджака в разные стороны. Чимину ещё везёт, что завечерело, иначе в таком виде его бы давно успели заметить либо тревожные копы, либо раздражённые подобными выпадами люди. Однако это всё равно бы не остановило Чимина. Ему нравится так одеваться. Ему нравятся яркие костюмы, рубашки с хрупкими пуговицами, трещащие на бёдрах джинсы, даже юбки и топы ему нравятся, а ещё он совсем не против укороченных платьев, при нагибе в которых хорошо видно твою задницу. А всякие побрякушки-блёстки-заколочки делают сердцу ещё приятнее. Они как бы ставят точку в образе. Например, сейчас Чимин надел свои любимые серёжки с крупными перламутровыми камнями. У перекупщиков он приобрёл их за безумную сумму. Но, блять, оно того стоило! Чимина возбуждает одна мысль о том, как он совершенно выглядит — у него, без шуток, прямо посередине людной улицы встаёт член. А он ещё и без нижнего белья. Вау! Вернее — что за кошмар! Именно поэтому пришлось заглянуть во внезапно возникший перед глазами притон. Да-да, именно поэтому! И волшебным образом его там уже ждали. Выстроившись, словно в очередь за изумрудом, за самым дорогим предметом роскоши, перед Чимином стояли шеренгой девушки и парни. Абсолютно голые. И пока дорогой гость, закинув ногу на ногу, курил ядрёные ментоловые сигареты, сидя в удобном кожаном кресле, они прилагали все старания, лишь бы ему одному понравиться. Если буфера, то самой привлекательной формы; если член, то обязательно толстый, длинный, со вкусно выделяющимися венками на стволе; если язык, то длинный, умелый, помогающий сперме съехать вниз по глотке; если задница, то уже разработанная, с симпатичной пробкой внутри, на конце которой блестит поддельный сапфир или какой-нибудь гранат; если ноги, то уже раздвинутые, открывающие вид на бритый лобок и привлекательную форму половых губ. Да уж, ну и ассортимент. Чимин медленно выдыхает дым и тушит сигарету об обивку кресла. А что, выбирать прямо-таки обязательно? Я всех беру! И все ему готовы с мольбой отдаться. Потому что Чимин — это толстый кошелёк, это искусный любовник, это тот, у кого по карманам рассыпаны дурь и ещё всякие забавные штучки, после которых потом долго-долго не отпускает. Он один из самых дорогих и долгожданных клиентов, он тот, кто никогда не обидит и примет чужие объятия с лёгкой такой усмешкой. И сейчас к Чимину тянутся десятки рук: они ползут, словно проворные змеи по его щиколоткам, бёдрам, поднимаются к плечам и, задевая бусины сосков, снимают кожаный пиджак. Голые ключицы привлекают взгляд и губы, на них расцветают следы помады и поцелуев, отпечатков зубов, которые оставили лёгкие укусы. Давно возбуждённый член подёргивается в штанах, он налит кровью и хочет разрядки, но окружившие Чимина люди не торопятся до сладостей, они смакуют каждый сантиметр чужого тела, облепляя его, словно внезапный снег. И повсюду вздохи, перебитый скулёж, звуки мокрых поцелуев и трущихся друг об друга тел. Свет приглушён, в помещении ни одного клиента — лишь Чимин сидит в кресле, словно на троне, и, запрокинув голову к потолку, обделанному бархатом, стонет, отдаёт всего себя веренице тёплых рук, которые, будто бы бестелые, выглядывают из темноты и выполняют любые пожелания. Они и причёску портят, и скребут ногтями по спине, оставляя полосы, и обводят контур лица нежно-нежно, и продолжают играться с сосками, и массируют мошонку через одежду. Чувствительность адовая. Все рецепторы напряжены, а лопатки сводит до хруста, когда чей-то язык, проколотый пирсингом, ведёт влажную дорожку от шеи и до самого пупка. Вес на собственном теле воспринимается иначе, конечности двигаются сами по себе, не совещаются, а хорошо слышимые шлепки тел друг об друга над ухом, заводят ещё больше. Чимин любит участвовать в подобном дерьме. Сука, как же оно ему по вкусу! Это, знаете, когда небо забрало у тебя все чувства, а ты приходишь в дешёвый притон и начинаешь раздвигать собственные и чужие ноги, начинаешь умело сосать члены и вбиваться в покладистые женские тела, которые отзываются на каждое касание. Тогда и кажется, что ты всё ещё человек, что ты до сих пор безмозглый дурак, букашка, ноготь Бога, завалившаяся под стол бусина и смерть тебя достойна. Было бы неплохо встретить её в позе течной суки, а потом со спермой на губах смеяться над всем мирозданием, которому, если честно, так похуй на тебя. Да и Чимину на него тоже. Оно взаимно. Чимин изгибается, когда его член проникает в чей-то влажный рот, когда задницу сжимает крепкая рука, оставляя на ней красные следы. Корсет переехал, его шнурки болтаются, свисают с кресла на пол, а штаны давно уже где-то в стороне. Одни серёжки бряцают в такт движениям головы, блестят и цепляют своим напыщенным видом. Ловкие руки этих украшений не касаются — они знают, что за подобные выкрутасы их могу хорошенько покусать. Чимин дорожит своим золотом и камнями, он помнит их цену, помнит цену каждого. Но себе цены не назначает. Получается, бесплатный? Или же настолько дорогой, что таких цифр ещё не придумали? Но местным цифры безынтересны: они лишь рвутся до вкусного медового тела, до возможности обладать и в тоже время самим принадлежать. Потому что принадлежать Пак Чимину — это восторг высшей пробы, это незабываемый пик жизни, это то, после чего уже ничего лучше не встретишь. Так все думают. Чимин не хочет спорить, опровергать и вспоминать прошлое. Заместо этого он позволяет себе многое — как и всегда, впрочем, — он, вкусный, голый, устраивается на чужих мужских бёдрах, елозит по ним, собирая задницей липкую смазку. Тело под ним ждёт продолжения, оно жаждет оторвать лакомый кусочек, а Чимин сегодня не жадничает: он осторожно насаживается на крупный член, поджимает губы и блаженно выдыхает, когда тот входит в него до конца. Пальцы на ногах подрагивают, капли предэякулята пачкают живот какого-то безликого паренька, а рука тянется к пиджаку, к его карману, в котором лежит небольшой пакетик чистого, белоснежного порошка. Дышать тяжело, задница пока привыкает, а значит, можно воспользовался паузой, а потому Чимин облизывает палец и суёт его в пакетик, собирая им дурь. Такую чудесную и без всяких примесей. Сейчас оно редкость. В основном поставщики разбавляют всякий наркотик, экономят, боясь, что совсем скоро перекроют последние каналы сбыта. Но Чимин умный мальчик, и он нашёл, с кого можно стрясти полноценную дозу. Набрав на палец дури, он принимается втирать её в собственные дёсны, а заодно медленно двигаться на члене. Парню под ним вся эта картина очень даже нравится, потому он хрипит и лишь сильнее сжимает загорелые бёдра своего недобога. А к Чимину тем временем сзади подбирается ещё одно тело. Спиной он ощущает мышцы, часто-часто вздымающуюся грудную клетку и тайное желание быть вовлечённым во всеобщий процесс. А ничего не жалко! Чимин хихикает и, засунув палец с новой дозой дури в рот партнёру, что лежит под ним, принимается втирать наркотик тому в дёсны. Очень мокро и горячо. А парень за спиной без лишних вопросов и позволений, слегка наклоняет Чимина вперёд, тем самым открывая обзор на его покрасневшую дырочку. Ну и, конечно, логично, что он решит слегка потеснить чужой член и попробовать вставить ещё и свой. Чимин лишь оборачивается через плечо и кивает, мол, давай-давай, я жду, и ещё так повиливает задницей — приглашает. Неизвестный, но желанный громко сглатывает и пытается протолкнуть в анус головку своего члена. Чимина же кроет молниеносно. Его толком не растянули, не добавили смазки, да никто даже про презервативы не вякнул — м-м-м, ЗППП одобряет такие выходки, — зато какое от всего этого наслаждение. Чимин и сам не успевает понять, как его накрывает волна оргазма, как его разрывает от наполненности, когда второй член окончательно входит и сразу же проезжается по простате. В уголках глаз собираются слёзы, и оно не от боли, которая, конечно же, нихуёво так ощущается, а от осознания того, что именно сейчас делают с Чимином. Наверное, это самая глубокая стадия извращения, когда от осознания боли получаешь ещё большее наслаждение, нежели от самого процесса. И стоны неприкрыто слетают с губ, пока в него вдалбливаются со спины, пока парень, утонувший в пелене экстаза, изливается в него же, из-за чего помещение наполняют ещё более громкие и влажные звуки. И они здесь не одни такие. На расстоянии руки ещё пять подобных парочек, которые трахаются, как в последний раз, захлёбываются в разного рода жидкостях и не просто стонут, а уже вопят от накатившего, ударившего в голову блаженства. Да, оргии — это действительно то, на что Чимин готов круглые сутки любоваться. Именно «любоваться». Здесь нет места стыду, нет места секретам и сокрытию эмоций. Люди наслаждаются людьми, не любят, но хотят быть любимыми. Конечно, через секс сложно говорить о высоких чувствах — а в этой комнате, тем более, одна грязь, — но даже так, все они пытаются и срываются в горячих поцелуях, которые переносят ДНК ужасного одиночества. Чимин знает, что один из них. И не чурается: позволяет вдалбливаться в себя, быть искусанным и кусать, сбивчиво вгрызаться в чужие губы и облизывать кровь с прикушенного языка. Вкусно. Боже, как всё это вкусно! Уже третий по счёту оргазм настигает волнообразно, но всё также сильно. Крыша ползёт вниз, внутри всё пульсирует, а держать спину ровно получается уже херово. Потому Чимин, прильнув к телу, которое неустанно его трахает сзади, шепчет: «Давай, продолжай, хочу ещё глубже». И никто его не смеет ослушаться. Здесь же всё на добровольной основе, на хороших тонах — здоровые отношения, получается? Здоровые отношения? Чимин гортанно стонет и елозит затылком по чужому плечу. Придут же смешные мысли. Да ещё в такой момент. Прямо всё настроение портят, а потому рука вновь тянется за порошком. Правда, вдруг останавливаться в секунде замешательства и пробежавшего по голой коже холодка. Густая слюна медленно сползает по охрипшему горлу, пока дверь в комнату одиночно скрипит. Скрипит тихо, но Чимину кажется, что ужасно громко, оттого он морщится и бросает недовольный взгляд на непрошеного гостя. А от гостя почему-то знакомо пахнет кровью и наточенным железом катаны. Ох. Юнги. Милый Юнги. Я уже и забыл про тебя… Псинка. По запаху нашла? Спермы? Пота? Или же духов? Хах… Юнги, словно посланник из Преисподней, застывает в тени, не имея возможности сказать и слова. В его пустых глазах отражается, как Чимин сидит на каком-то парне, а сзади в него долбится другой молодняк, ещё и за загривок кусает. А вокруг такая же ситуация: мокро-влажно, горячо-отважно. Вместо музыки разношёрстные стоны, вместо света искры под веками в момент оргазма. Забавно получается: пока Юнги третьи сутки подряд шерстит город, зажимает кракеров в переулках, думая о том, как бы угодить Чимину, как бы вернуть его улыбку на пухлые губы, тот самый Чимин вовсю развлекается в поношенном притоне, рассаднике дряни, после которой дохнут через неделю. Обидно ли за такое отношение? Ну, знаете, есть немного. Настолько немного, что рукоять катаны вновь греет ладонь, а такая безнадёжная, отчаянная злость плещется в пустых глазах. Вау. Какая эмоция! Чимин внимательно наблюдает за всем этим и — специально, нарочито жёстко и со стоном — насаживается на два члена, облизнув верхнюю губу с налётом порошка. Оно была жирная точка. Собачку раздразнили, собачку расстроил собственный хозяин, что теперь с гадкой улыбкой на лице смотрит, как катана ровненько разрезает тело симпатичной блондинки. Юнги рушит своё отчаянье на головы несчастных — он смерч, он великий библейский потоп, он тьма. Он есть сама Смерть. Никакого сострадания и милости, жалости и сочувствия. Царство истошных криков, перекошенных в страхе лиц его не задевает. Юнги руководит ненависть, великая злоба, и она словно из большущего котла выливается на местных, она без разбору рубит тела, обрызгивает стены и пол кровью. И насыщения ей нет. Любое движение и всхлип равносильны летальному исходу, а мольбы о пощаде — двойной порции ужасающей боли. Никто даже не пытается бежать, сопротивляться или же звать на помощь. Юнги — искусный дирижёр — клинком рубит головы и конечности, пронзает глотки и сердца, его не обогнёшь и не обманешь. У Чимина с лица не сходит улыбка. Он наблюдает, как Юнги аккуратненько, с точностью ювелира перерезает горло чьей-то невинной души и смахивает кровь с катаны на лицо следующей жертвы. Его отчаянье так прекрасно, оно полно очарования и некого больного шика. Повсюду отрубленные конечности и вывалившиеся органы — вот печень, а вот начало кишки, — но от подобных эпизодов комок тошноты глотку не давит. Хотя запашок в помещении стоит тот ещё. Его нельзя описать каким-либо прилагательным. Такое нужно самому рецептором уловить. И больше никогда ни с чем не перепутаешь. Кровавое марево застилает обзор. Смерть ходит близко. Она перед кончиком кокаинового носа машет катаной. А сзади уже валится трупом хорошо пристроившийся мальчишка. Его член ещё недолго сохраняет возбуждение, но в итоге всё равно обмякает и с влажным шлепком выходит из разработанной дырочки Чимина. Тот вздрагивает. Фу, как неприятно. Ещё и вся спина в горячей крови, словно какой-то неуклюжий художник пролил банку с краской. Да только краска — увы? — иной консистенции. Последним — как бы на закуску — Юнги оставил лежащего под Чимином. Он и без того весь бледный, вздрагивает с перекошенным ртом. Кричать не может — наркотик парализует психику, не позволяя до конца понять страх. Оно и к лучшему. Чимин, пока катана заносится над головой последней цели разъярённого плача, в последний раз виляет бёдрами, елозит по чужому члену и закрывает глаза, чувствуя, как кровь окропляет лицо, склеивает пушистые ресницы и помадой ложится на губы. Голова молодого паренька, который не заслужил подобной смерти, отскакивает в сторону, катится по полу, словно кочан капусты. Чимин разлепляет веки и со смешком обращает свой взгляд в сторону Юнги. Тот смотрит на него свысока, делает крохотные шаги, оттого густая вязкая жидкость хлюпает под его подошвой. Красные ручейки повсюду, части разных тел составляют какую-то свою головоломку. Чимин не смелится гадать. Всё это месиво вокруг его нисколько не интересует, он лишь осторожненько приподнимается с тела под собой и, выпрямившись, являет святого себя всему миру. Торс залит кровью, та змейками ползёт по бёдрам, кружит вокруг лодыжек, а из задницы вытекает чужая сперма, успевшая слегка поостыть, все губы в ранах, плечи и шея искусаны, а зрачки расширены. Вот это настоящее искусство! В руках Юнги дрожит катана. Не убьёт. Просто не сможет. Не дорос ещё до таких побед. Потому Чимин ядовито хихикает и, словно обольстительный демон, тянет руки к своему дорогому пёсику. Ну же, ну же, погавкал ради меня, побесился, теперь давай, приходи в себя. Приходи в меня. Ты же всем уже отомстил, теперь настало время получать приз за первенство — трофей. Юнги шумно вдыхает воздух и на несколько секунд прикрывает веки. Зрачки под ними бегают, как два таракана, вены на окровавленных руках напряжённо вздуты, а плечи ходят ходуном — видимо, убивать людей — тяжёлый труд. Юнги в этом деле мастак. Он болен обожанием трупов и истошных криков, давно слетел с катушек, растерял парочку важных запчастей из механизма головы. Чимин этим всем умело пользуется. И, конечно же, Юнги сдаётся: он бросает катану к чужому дырявому телу — мол, сторожи пока, — а сам грубо хватает Чимина за руку и прижимает к себе. От его волос больше не пахнет кондиционером, а с шеи исчез мандариновый шлейф, настроение податливое, а выражение лица самое прекрасное. Юнги зарывается носом в его перепачканные волосы. Блонд вытеснил жгучий цвет смерти. Это, получается, окрашивание от самого Ада? Юнги хватает волосы пятернёй и оттягивает голову Чимина назад, хочет видеть его наглые глазки. А в них всё тот же опасный блеск. От такого захочешь — не откажешься. Ещё и эта покладистость добивает, она ставит жирную точку в очередной истории издёвок над Мин Юнги. — Что же ты такой грустный? — спрашивает Чимин, нисколько не пытаясь вырваться из грубой хватки. Он лишь кладёт руки на чужие плечи, вонзая в них ногти. — Сколько дел натворил, а всё ещё дозволяешь себе ходить с кислой миной, — подаётся чуть вперёд и скалится. — Ну чего же ты? Опять слабость верх взяла? И вот это, конечно, было лишнее. На Юнги подобные выражения влияют плохо. Он сразу же срывается с цепи — псина всё-таки, — валит Чимина на лопатки прямо рядом с трупом молодого безголового паренька, вдавливает своим весом в залитый кровью бетонный пол, а руками крепко держится за чужую шею. Шею цвета мёда. В ответ ему лишь хриплый смех. Чимин кладёт болт на проблемы с головой своего давнего напарника. Нет, ну а что он может сделать? Чем поможет? Повсюду трупы со стеклянными глазами, а Чимин, придавленный Юнги, мокнет в их крови ещё больше, он пропитывается ей, словно бисквит сиропом, не собираясь выбираться и бежать прочь. Нет резона. Да и не в догонялки же им играть? Но во что тогда? Получается, в любовь-ненависть? Хотя какая ещё здесь «любовь»? Юнги — видимо, окончательно выживший из ума — одним рывком переворачивает Чимина на живот и, прибив щекой к кровавому бетону, разводит ему ноги. Ого! Далеко псинка пойдёт. Когда отчаянье и злоба поглощает тебя, то все механизмы саморегуляции выключаются и можно всякого дерьма натворить. Последствия потом долго расхлёбывать, а бывает так, что и вовсе и не разгрести. Но Чимин не собирается жаловаться. Он давно утонул. Не только в этом общем потоке тёплой крови, но и в океане жизни. А потому всего лишь вскрикивает, когда Юнги входит в него резко и одним толчком, выгибается, словно кошка, и немножечко задыхается. Никаких тебе, Чимин, презервативов и ласк. Все движения грубые, прикосновения рук небрежные, а глаза покрыты плёнкой ярости. (Кажется, кое-кому забыли сделать прививку от бешенства). Юнги только и делает, что вредит телу под собой, а когда слух акцентируется на влажных звуках, которые издаёт переполненная спермой задница Чимина — чужой спермой, — то он лишь увеличивает темп и размах толчков, пока ладонями сминает мёд кожи, чуть ли не кости ломает, а зубами вгрызается в свежие укусы на шее. Боль за боль? Как-то слишком по-детски. Чимину ведь ни черта не мучительно. Он, наоборот, лишь громче стонет и шире разводит ноги — до хруста, — позволяет натягивать себя на чужой член, словно игрушку какую-то. Он играет по правилам Юнги, так достоверно делает вид, что проигрывает, и когда его вновь грубо хватают за волосы, лишь вскрикивает, чувствуя, как совсем скоро разум и тело настигнет оргазм. Юнги тоже недолго ещё продержится. У него и так дела плохи: связь с реальностью потеряна, вся одежда испачкана кровью и агрессией, перед глазами сейчас явно не растраханная дырочка Чимина, а флешбэк того, как в него одновременно входят два незнакомца, обнимают и целуют в кокаиновую губу. Завидно? Без слов ясно, что да, завидно. И месть не спасла от ощущения себя в списке проигравших. Причём давно проигравших. Тут хоть литрами литров кровь лей, а Чимин всё также будет не рядом, всё также будет где-то не здесь. И сколько бы Юнги ни бегал по городу, сколько бы ни умирал, сколько бы ни воевал из-за умоляющих монологов этого подлеца, а он за это ближе к нему не станет, он, кажется, ещё дальше убежит. Все эти содранные локти, колени, убитые криками связки и стёртая в мясо кожа ануса — обязательно пройдут. Отпечатки смоются, укусы исчезнут, сперма вытечет по внутренней стороне бедра — не останется никаких подтверждений того, что Чимин сейчас сам насаживается на член Юнги, сжимает его внутри себя и дышит часто-часто, пуская струйку слюны из приоткрытого рта. Чимин размазан по кровавому бетону, будто бы слегка подтаявшее масло, он кусает губу и смотрит на лежащие рядышком трупы, что недавно так сладко обнимали и любили своего гостя. Эх, вы уж простите моего пёсика, что-то он сегодня совсем разошёлся… И новый мощный толчок вновь заставляет выгнуться, умолять не выходить, кончить внутрь и заразить каким-нибудь дерьмом, после которого начнёшь пропагандировать здоровый секс с презервативом. Юнги и не против: он наивно полагает, что таким образом отыграется, хотя больно делает лишь себе. У Чимина вообще очередной приход. Пока кожа на руках стёрта под кости, он только и делает, что вертит задницей и пытается собрать разъезжающиеся в стороны по лужам крови колени. Больно? Да ни черта же! Перед глазами всё мутно — зрачки расширены и не реагируют на свет, — всё сконцентрировано на возбуждении и настигающем оргазме. Его подбрасывает из реальности в не, дико трясёт, пока собственная сперма пачкает и без того грязный пол. Отвратительный коктейль. Но блевать не тянет: Чимин лишь продолжает елозить на члене, грязно стонать и принимать синяки от чужих рук на своём теле, как нечто обязательное. Взгляд уже абсолютно замылен, в ушах звенит, а щёки искусаны изнутри. Юнги тоже, впрочем, ходит по краешку. Рассудка? И это тоже. Он хочет обладать Чимином в одиночку, не привык делиться. Наверное, потому что рос одним ребёнком в семье. Все беды, как известно, именно оттуда. Он грубо хватает Чимина за бёдра и резко насаживает на себя, глубоко-глубоко, что у последнего искры и слёзы из глаз скачут. Его заполняет спермой, она хлюпает и вытекает, когда Юнги вытаскивает член. Чимин же, не в силах удержать равновесие, падает на бетон и пытается отдышаться. Его прошибает током, потрясывает, пока сердце в ушах долбится. Никаких вам поцелуев, никаких клятв и нежных объятий. Одна чёрствая действительность, где в тишине изуродованной комнатушки притона стынут два живых тела. У Юнги глаза бегают от одного угла к другому. Сожалеет ли? Нет. Просто немного пришёл в себя и теперь боится взглянуть на Чимина, который, тяжело дыша, облизывает с губ чужую металлическую кровь. На его спине алая кожа стянута, на руках раны, из задницы стекает белёсая сперма, но губы изломаны в улыбке, в такой укоризненной усмешке, мол, знаю я, чего ты хотел добиться, но нихуя же у тебя не вышло. Потому что ты слабый.Слабый, слабый, слабый, слабый. СЛАБЫЙ. ЮНГИ, БОЖЕ, ТЫ ТАКОЙ СЛАБЫЙ.
И Юнги, конечно, этих слов не слышит, но отчётливо читает бегущей строкой в глазах с широкими зрачками напротив. А потому его ломает. Он мешком тухлого мяса медленно оседает на пол, скользит ладонями по местной грязи, чувствует, как внутри — в желудке или же кармашке печени — плодятся тараканы, как они своими усищами щекочут завтрак, добродушно упрашивая его выйти вон. Это такой удел слабого, да? Всё-таки правду говорит взгляд Чимина? Юнги очень бы не хотелось данное признавать, он же так многострадально старался стать лучшей версией себя, выстругать из прошлой кожуры то, что одному пареньку со странными пристрастиями придётся по вкусу. Путь был долгим и мучительным. Даже пришлось наловчиться убивать и быть убитым, искусно владеть катаной и не бояться собственного отражения на её лезвии. И неужели то, что Юнги с Чимином сделал минутами ранее — это тоже часть плана по самосовершенствованию? Ну нет, конечно. Нет-нет. Юнги, будучи контрактором, ни черта не понимает собственных эмоций, но по примеру прошлого, когда он всё ещё был обычным человеком, понимает, что катастрофично облажался. Чимин ведь может его бросить! Развернуться, махнуть рукой и уйти на своих любимых каблуках далеко-далеко, ни разу не обернувшись. Страшно! Это же страх, да? Юнги хлопает круглыми глазищами и сжимает руки в кулаки. Ну уж нет. Я ещё не такой бесполезный, каким могу показаться на первый взгляд! — В Системе есть прорехи, и они находятся в Нижнем Городе, — начинает Юнги, а Чимин в этот же момент удивлённо вскидывает брови и приподнимается с бетона. Ага, нашёлся! Нашёлся недочёт! — То есть, чтобы дотянуться до неба, нам нужно найти нечто под землёй? — хрипит вопросом. Юнги лишь утвердительно кивает. Эта информация стопроцентная. Больше и лучше неё уже ничего не найти. Чимин ему секундно улыбается, но тут же роняет уголки губ и цокает. — Под землёй даже балета нет. А, ну да, нет его там. Но Юнги не может этого произнести вслух. Чимин же и не ждёт продолжения диалога. Он, скользя на крови, поднимается с пола и, прихрамывая — полный грязи и нечистот, — плетётся к выходу. А после, полностью голым, вытраханным, исчезает в неизвестном направлении. Обошлись без прощаний. Юнги не смеет тянуть рук ему вслед. И без того достаточно дерьма наворотил. Потому он продолжает лежать между изуродованных трупов — притворяется подобным им, — на полу вмиг ставшего тихим притона, смотреть в перепачканный потолок и думать о пустоте в своей голове. И всё-таки — сожалеешь? Да нет, конечно.