Черная Далия

Знаете, что я с досадой поняла сегодня? То, что я до чёртиков боюсь летать на самолёте. Вот прямо до трясучки, до зубовного скрежета, до помутнения рассудка. По пути в Чикаго мы попали в зону турбулентности; и я, до искр под веками сжав глаза, судорожно вслушивалась, вылавливала лишь клацанье металлического замка своей дорожной сумки на багажной полке. А потом обнаружила, что всё это время тряски вцеплялась сведёнными пальцами в сморщенную руку бабки, облюбовавшей соседнее сиденье. Но ей, к счастью, было совершенно безразлично — она крепко спала, сидя в кресле, а рядом лежал её слуховой аппарат. Ничего не предвещало такой реакции, когда я собирала вещи, стараясь игнорировать любопытные расспросы матери. Она была не очень-то счастлива, что я покидаю дом. И особенно недовольна, узнав о моём тайнике под шаткой половой доской. Теперь в кармане — свёрнутые в трубочку — лежат последние двести баксов мелкими купюрами, которые я усердно копила, подрабатывая то тут, то там. Я также была спокойна, когда прощалась с Сэми. Кажется, он обрадовался даже больше меня, когда узнал, что нашлась неплохая работа. В груди теплело от мысли, что вскоре я смогу купить ему именно те препараты, которые назначены врачом, а не сомнительные дешёвые аналоги, что продаются в аптеке Браунсвилла. В общем, поплохело мне, только когда самолёт оторвался от земли; причём волной паники накрыло не сразу, а аккуратно так, постепенно, по нарастающей. Сначала опрокинула бокал ледяной воды, принесённый стюардессой; затем начала трясти ногой, будто в нервном тике, проклиная себя за несвойственный мандраж. А потом и вовсе словно отключилась от реальности, отделилась от тела, зависла где-то в пространстве. Это было ужасно. Я очухалась, лишь когда пилот объявил температуру воздуха в Чикаго. Аэропорт гудит голосами, шагами, колёсиками чемоданов; сверкает вечно сменяющимися рейсами на электронных табло; пестрит лавками с разнообразными сувенирами для туристов. Я никогда не была за пределами Нью-Йорка — теперь стою и пялюсь по сторонам, будто не в другом штате оказалась, а в ином мире. Пройдя через огромные стеклянные двери, оказываюсь на улице; вдыхаю порцию нагретого воздуха. И представляю: с этого мгновения начнётся моя новая жизнь. Или закончится старая, — хотя это звучит как-то не слишком позитивно. Возле аэропорта расположена парковка, сплошь занятая жёлтыми тачками с шашками на крышах; прохожу вдоль, несколько раз поправляя неудобную сумку на плече. Меня должны встретить, и почему-то в голове всплывает образ милой женщины, держащей табличку с именем в руках — на деле же мне преграждает путь огромный амбал в чёрном костюме. Без тени улыбки, даже не здороваясь, он произносит: — Вы Вики Уокер? Я киваю. Судя по всему, он и так знает ответ. Кинув ровное: «Идёмте за мной», следует в сторону припаркованной новенькой машины; и я на секунду теряюсь, когда он механическим, — словно заученным, — движением открывает для меня заднюю дверь. Всю дорогу амбал не произносит ни звука; я и сама не предпринимаю попыток его разговорить, потому что сижу, вжавшись в кожаную обивку, и пытаюсь поверить, что всё происходящее — не сон. За окном одна за другой сменяются главные улицы с кучей магазинов, разноцветных вывесок, витрин; вылавливаю взглядом переплетающиеся аллеи, всматриваюсь в слепящую синь между многочисленных небоскрёбов — там яркой, бликующей на солнце полосой, тянется озеро Мичиган. Надо же, я помню кое-что из уроков географии. Наверное, раскинувшийся вид способен вызвать восторг у любого. Кроме меня, разумеется. Потому что это всё очень странно; и чувство обеспокоенности, крепко засевшее где-то в районе горла, не даёт расслабиться и спокойно наслаждаться красивой картиной за окном. Будущий работодатель — явно не здоровенный мужик, что сейчас сосредоточенно таращится на дорогу своими тусклыми, близко посаженными глазами. Наверняка амбал — просто водитель. Да я и в тачке подобной сижу впервые: в нашей клоаке для нищих таких и близко не водится. Ладно, не впервые, — у мужика в перчатках была подобная. Мне готовы платить четыреста баксов в день — это в два раза больше средней заработной платы. Почему человек такого уровня ищет работников через сраное агентство? Да ещё и в другом городе. В другом штате. Я так погружаюсь в мысли, что не замечаю, как оживлённые улицы сменяются трассой. Машина плавно движется по пустой ленте шоссе, где по обе стороны тянутся ровные стволы деревьев; и мои ногти непроизвольно впиваются в ладони, образуя лунки-вмятины. — Куда мы едем? — спрашиваю, подавшись чуть вперёд. Водитель молчит, крепче сжимает руль и медленно входит в поворот. С ужасом осознаю, что у меня даже мобильного нет, чтобы позвонить в 911. Сейчас среди вас найдутся умники, которые будут закатывать глаза, вздыхать и говорить о том, какая я тупоголовая, что поехала неизвестно куда; да ещё и без средств связи. Я обязательно приму к сведению все ваши запоздалые советы, вы ведь никогда не вляпываетесь в дерьмо. Никогда не ошибаетесь. Никогда не оказываетесь в тысяче миль от дома с двумястами баксов и мятной жвачкой в кармане кофты. Я за вас очень рада. Только эта история не о вас. Она обо мне, окей? Так что отложите свои дельные советы на верхнюю полку и забудьте о них до самого конца. — Куда мы едем? В агентстве сказали, что работодатель проживает в Чикаго, — сглотнув, вновь обращаюсь к амбалу в костюме. — Всё верно, — наконец отзывается он, кидая взгляд через зеркало заднего вида. — Лэйк Форест — это пригород. Мы уже приехали. Железные ворота открываются, как только тачка оказывается на подъездной дороге; а я какое-то время тупо хлопаю глазами, смотря на огромный домину, что распластался тёмно-серым каменным телом на территории. Окна бликуют на солнце, словно подмигивая мне; и по мере того, как мы приближаемся, эта махина становится всё больше и больше. Автомобиль плавно тормозит, амбал отстёгивает ремень безопасности, выходит и открывает мне дверь. Манерный, однако. Сосед Фрэнк никогда так не делал. Никто никогда так не делал. На улице встречает женщина в белом костюме. Она похожа на ангела: улыбается, сверкая зубами, — так сладко-сладко, аж блевать тянет. Останавливается, оценивая меня странным взглядом, — смесь жалости и интереса, — а затем вновь расплывается в улыбке. — Я рада приветствовать тебя, Вики, в доме семьи Моретти, — она наклоняет голову вбок, взмахивает рукой; амбал настойчиво отнимает сумку из моих пальцев и уходит вперёд. — Меня зовут Мисселина, я домоправительница, можешь обращаться по любым вопросам. Её мелодичный голос напоминает пение птиц, светлые волосы собраны в тугой пучок, на губах едва заметная помада. Это не какая-то там служанка, а явно крутая тётка. Домоправительница… Что вообще это значит? Начальница служанок или кто? Мисселина ведёт меня к дому; амбал совсем пропадает из поля зрения, уже скрывшись за входной дверью с моим багажом в огромных лапах. Территория напоминает картинку в диснеевском фильме: широкая, идеально чистая дорога, вымощенная камнем, с двух сторон обрамляется ровно подстриженными декоративными кустарниками; чуть дальше виднеются фонтаны, замысловатые скульптуры и много-много самых разнообразных цветов. Клянусь, здесь можно выстроить целый стадион и организовать чемпионат мира по футболу. Домоправительница буквально парит, будто не касаясь ногами дорожки. А я опасливо опускаю голову, чтобы проверить, не наследила ли я своими грязными кедами в этой скрипящей стерильности. Кажется, словно я даже своим дыханием порчу ауру, отравляю запах богатой жизни. — Геральд, я не буду обсуждать с тобой Тициана, это же полная безвкусица, — доносится из беседки чуть хрипловатый голос, когда мы проходим мимо. Я поворачиваю голову. В плетёных креслах с высокими спинками сидят двое мужчин. Один из них, — на вид лет пятидесяти, — в чёрных брюках, белой рубашке с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами, где на вороте небрежно висит галстук-бабочка. На его коленях, свернувшись в клубок, лежит толстый чёрный кот, которого он лениво гладит широкой ладонью. Второй, — чуть помладше, — крепкий мужик в отглаженном сером костюме, держит в руке книгу с красной обложкой; он ставит чайную кружку на поверхность низкого стола, расположенного между ними. Заметив нас, оба синхронно поднимают головы и смотрят так пристально, что я на миг теряюсь. Мисселина придерживает меня за локоть, вынуждая остановиться, а потом мужик с котом на коленях неожиданно произносит удивлённое: — Mamma mia, è una vera star. Что он там бормочет? Нихрена не понимаю. Взрослый мужик улыбается; смотрит открыто и ровно, однако есть в нём что-то пугающее. Мне кажется, или в глубине его цепких глаз слегка отливает красным? С явным сожалением на лице он перекладывает зевающего кота на край кресла и поднимается. Уверенной, неспешной походкой приближается и теперь кажется ещё старше. Не по возрасту — по статусу. Я понимаю, что именно этот мужчина и есть мой работодатель; и всеми силами пытаюсь не ляпнуть чего, чтобы король с позором не вышвырнул меня из своего замка сию же секунду. Конечно, лизать ему задницу я не собираюсь; но всё же понимаю, что престарелый дядька способен значительно улучшить мою жизнь. Исполнить все немногочисленные мечты. Прямо как волшебник из страны Оз. Как-то в детстве мы с Сэми нашли книгу в его доме на чердаке. Просидели на пыльном старом сундуке несколько часов, листая пожелтевшие страницы и разглядывая изображения; но, к сожалению, до конца сказку так и не удалось дочитать, так как последние листы были кем-то безжалостно вырваны. — Прошу прощения за мой внешний вид, — смотря прямо в глаза, говорит великий и ужасный. — Даже представить не мог, что в агентствах бывают такие девушки. Sei una bella ragazza. — он коротко наклоняет голову, затем представляется. — Мартино Моретти, глава этого дома. Мда, если он извиняется, то мне нужно уже упасть на колени — рядом с ним я чувствую себя замарашкой. Он, наверное, крупный бизнесмен. Или какой-то политик. Или нефтяной магнат. Да я вообще не представляю, где нужно работать, чтобы иметь такой дом. Вижу своё отражение в его глазах и кажется, будто я ещё меньше, чем есть на самом деле. Ещё никчёмнее. — Очень приятно. Вики. — Виктория, — вновь улыбается он. — Долетели без происшествий? Ненавижу, когда меня называют полным именем. Будь на его месте кто-то другой, то негативная реакция не заставила бы себя долго ждать. Но я ж не дура, чтобы кусать руку, которая меня кормит. Для мистера Кошелька я готова быть кем угодно. В пределах разумного, конечно. — Спасибо, долетела более, чем хорошо, — отвечаю и сглатываю подкативший ком к горлу при воспоминании о полёте. — Славно, — кивает он. — Мисселина, проводи синьорину в её комнату и введи в курс дела. Прежде, чем мы уходим, мистер ОгромнаяЗелёнаяКупюра произносит ещё что-то на неизвестном мне языке. Он не американец — это ясно. Испанец, что ли? Где девушек называют так пафосно: синьориной? Хотя, пофиг; не думаю, что я буду часто с ним пересекаться. Меня ведь прислали сюда ухаживать за садом, а значит, что все время буду проводить в компании земли, корней и веток. Поднявшись по широкому светлому крыльцу, Мисселина тянет стальное кольцо и открывает тяжелую дверь. При виде большого холла у меня слегка сохнет в горле, я нервно тереблю обёртку жвачки в кармане и следую за домоправительницей по коридору. — Твоя комната на третьем этаже, — произносит она не оборачиваясь, и поднимается по лестнице, которая далее разделяется ещё на несколько пролетов. Чувствую себя в Хогвартсе: будто сейчас ступени разверзнутся под ногами и мы поменяем направление. — Вещи уже там. Сейчас переоденешься и познакомишься с Йором — нашим садовником. Думаю, завтра ты уже сможешь приступить к работе. У меня начинает ломить шею от того, как я верчу головой по сторонам, разглядывая неприлично шикарную обстановку в доме. Наверняка этот Мартино грохнул кого-то, — а может быть даже не одного человека, — чтобы иметь столько денег. Потому что честным путём достичь такого уровня жизни невозможно. Смогла бы я убить кого-то из-за денег? Если бы прямо сейчас меня поставили перед выбором: жизнь человека или миллион баксов. Один человек, всего-навсего — и твоя собственная жизнь изменится навсегда. Чёрт! Да почему я вообще об этом думаю? Я здесь, чтобы стричь кусты и стоять кверху жопой в саду, не более. Оказавшись в комнате, прикусываю щёку с внутренней стороны, отчего на языке разливается металлический вкус. Больно. Значит, не сплю. Значит, всё ещё жива. Если здесь всем работникам выделяют такие апартаменты, то это, безусловно, рай. А такие, как я, в рай не попадают; не потому что плохая, нет, — оттого что неудачница, и денег на входной билет мне не хватит. А лузеров нигде не ждут с распростёртыми объятиями. Даже на фейсконтроле небес сидят циничные уроды, которые развернут подобных мне и пнут под зад. Резким движением расстёгиваю молнию дорожной сумки, выуживаю оттуда комки вещей и бросаю их на кровать, пытаясь найти хоть что-то подходящее. Так, нужно настроиться держать язык за зубами, чтобы не вляпаться в очередное дерьмо. Понимаю, вы не поверите, но вообще-то у меня есть способности к умению промолчать, если требуется. Когда мне было, вроде бы, лет двенадцать, — мама свалила из дома на несколько месяцев, и, благодаря учителям в школе, я загремела в приют. Я действительно наивно полагала, что останусь там ненадолго и покорно потащилась с вещами в эти стены, совсем не ожидая, что жесть начнётся с самого первого дня. Именно там я поняла, что люди — это самые жестокие звери на планете. Особенно подростки, у которых в башке полнейший бедлам; да ещё и с логикой нелады. Вики ненавидит сиротский приют каждой клеткой своего вечно недоедающего организма, мечтает исчезнуть, — выйти за стены и бежать, бежать, бежать куда угодно, — но не может. Потому что маленькая, потому что не способна выжить в жестоком мире больших людей. Но среди взбесившихся, готовых убивать/истязать/издеваться подростков — может вполне. Она непослушная, непокорная, дикая, постоянно лезет, везде вставляет своё непрошенное едкое слово. Воспитатели и кучка озверевших без родительской ласки детишек её терпеть не могут. Вики не такая, как все: цокает презрительно, смотрит исподлобья; говорит плохие слова, за что получает то по лицу, то в живот, то по рукам. Но ей ведь на это плевать — толку-то, если она считает себя правой в любой ситуации. Никогда не просит остановиться, молча терпит, — ночью пробирается в медпункт, чтобы достать белые бинты и шипящую на ранах перекись. Она такая мелкая и юркая, что в любую щель пролезет за тем, что поможет залечить раны; а наутро всё начнётся по новой. Вики вдавливают в холодную стену, сжимают шею, хлещут по лицу, таскают за волосы; ярость моментально подкатывает к горлу, но она лишь отбивается; так сильно, что её едва удерживают несколько человек. Ну надо же, сколько в ней прыти. Удивительно, что кровью ещё не захлебнулась, стараясь дождаться непутёвую мать, которая ушла в загул с очередным своим воздыхателем. Ребекка обязательно вот-вот вернётся, ведь не оставит её здесь надолго? Наивная. В спешке натянув вещи, торопливо выхожу из комнаты. Мисселина отталкивается от стены, к которой прижималась спиной, её глаза слегка округляются при виде моего наряда. — Ты в таком виде собралась идти в сад? — удивлённо произносит она, рассматривая мои шорты, которые едва выглядывают из-под широкой синей футболки с обшарпанной надписью «Я голосую за рампа», доставшейся мне в избирательном участке. Трампа, на самом деле; просто буква «Т» отвалилась при первой же стирке. А я ведь только ради бесплатной футболки и попёрлась голосовать. И тут неудача, как обычно. — Жара на улице, — пожимаю плечами. Вообще-то это единственные шмотки для здешней погоды, которые имеются среди вороха одежды в моей сумке. Парить зад в штанах вовсе не хочется, да и кто там меня увидит? Мисселина качает головой и вздыхает, затем разворачивается на каблуках и ждёт, пока я последую за ней. Когда мы выходим на задний двор, — если это вообще можно так назвать, — из моего рта непроизвольно доносится одно единственное слово: “ОХРЕНЕТЬ!” — на что Мисселина укоризненно сверлит меня своими глазами цвета спокойного моря, но это не мешает мне вновь разомкнуть губы и изумлённо пялиться по сторонам. Это не сад, а огромный парк с оранжереями, розариями, плодовыми насаждениями и аллеями. Я таких цветов даже по телеку не видела, и, сказать честно, понятия не имею, как нужно за ними ухаживать. Это вам не замызганные цветки-ромашки в саду мистера Робинсона. В одном из живых растительных лабиринтов мы находим садовника. Он отвлекается от срезания куста, стирает пот со лба белым платком и поднимает на меня взгляд. Интересно, как скоро он поймёт, что я ничего не умею? Через минуту или чуть больше? Нужно шевелить мозгами и пытаться задержаться здесь как можно дольше. — Йор, это Вики, я говорила о ней, — Мисселина останавливается между нами, взмахивает изящной рукой. — Покажи ей сад, а с завтрашнего дня она будет работать под твоим руководством, — и разворачивается ко мне. — После иди в свою комнату, чуть позже я позову тебя на ужин. Интересно, что едят в этом доме? Уж точно не жрут то просроченное дерьмо, которое я покупала в сраном гетто. Не дождавшись ответа, Мисселина уже цокает каблуками по дорожке в сторону дома. Йор снимает перчатки и оглядывает меня, хмуря и без того морщинистый лоб, не скрывая своего неодобрения. — Завтра наденешь специальную форму, — садовник выпрямляется, надевает шляпу и просит пройти с ним, чтобы показать округу. — С какими растениями ты предпочитаешь работать? И что надо ответить? С теми, которые просто растут? Которые не нужно поливать и пересаживать? Йор и без слов понимает моё замешательство, чуть замедляет шаг и произносит: — Честно сказать, у меня нет нехватки рук в саду, но раз уж синьор тебя нанял, то нужно уметь выполнять хотя бы элементарные поручения. — Я готова учиться, — отвечаю решительным тоном. И да, — черт возьми, да! — я готова научиться чему угодно, хоть стоять на одном пальце вверх ногами, лишь бы меня оставили в этом доме и регулярно платили обещанную сумму. Йор ведёт по тропе, взмахивает руками по сторонам, указывает на растения и упоминает их названия: нежные лилии, колючие агавы, шафрановые тюльпаны, хрупкие орхидеи. Чуть дальше деревья с тяжелыми яблоками и сочными персиками; аппетитные плоды так красиво свисают на ветвях, тянутся к земле, переливаются в лучах солнца, что кажется, будто сорвав их — совершишь самый страшный грех. Они на своём месте, в привычной среде; и я даже опасаюсь смотреть, — словно мой взгляд для них оскорбителен. Иногда задаюсь немым вопросом, на который у меня нет ответа: почему я намеренно делю людей на классы, почему порой считаю себя хуже других? Шею сдавливает невидимый ошейник, — мною же выдуманный, — душит, заставляет биться, злиться, хрипеть. Я в постоянной схватке — не могу расслабиться, не могу перестать думать о завтрашнем дне, стараюсь ухватиться за любую возможность. Из раза в раз эта выматывающая война с обстоятельствами начинается заново; и я, конечно же, позорно проигрываю, разбиваюсь, утираю злые слёзы изрезанными осколками жизни ладонями. А потом встаю и повторяю всё вновь. Потому что смириться и сдаться — это слишком легко. Сложнее — доказать, что ты не отброс со дна пищевой цепочки. Что ты ещё чего-то стоишь. Что в праве существовать в этом мире и быть его неотъемлемой частью. Я останавливаюсь, взглядом выхватывая среди сочно-зёленой листвы, приятно щекочущей своим запахом все точки-рецепторы, ещё одно насаждение. Ковёр из цветов. Чёрных. Таких завораживающих, что в хаосе этих острых чернильных лепестков не разобрать ни формы, ни размера бутонов. Они сгущают тени, переплетаются между собой, образуя непроглядный мрак бесформенной черноты, среди которой стоит женщина. Её слегка всклокоченные от тёплого ветра рыжие волосы кажутся живым огнём; настоящим адским пламенем, искрящим в дневном свете. — А это что? — засмотревшись, спрашиваю. — Чёрная Далия, — отвечает Йор. — Специально выведенный сорт. Хозяйка сама за ними ухаживает. Она замечает меня. Медленно поворачивает голову, встречается со мной глазами, и на миг сводит горло при виде второй половины её лица. Там кожа покрыта глубоким выцветшим шрамом, ползущим по шее, ныряющим под тонкую ткань шарфа. Становится тревожно. Я столько дерьма повидала, что, казалось бы, уже ничем не проймешь; но почему меня так пугает женщина в чёрных цветах, пылающая в своём же огне? Приглушённый голос Йора, тонкой струйкой льющийся на фоне моих мечущихся мыслей, кажется настоящим островком спокойствия и безмятежности. — Не нужно смотреть так. Это некультурно, как минимум. Я отворачиваюсь, отсекаю зрительный контакт и ругаю себя, что сделала это столь резко. Мне становится стыдно, и мерзко скребёт на душе. Надо было что-то сказать: поздороваться например. Помахать ей рукой? П-ф-ф, ну ты и дура, Вики. — Что с ней случилось? — говорю, прикусывая язык. Понимаю, что не должна спрашивать — это не моё дело. Я здесь прислуга, и точка. А то возомнила опять невесть что. — Несчастный случай, — неожиданно отвечает Йор. — Много лет назад здесь был страшный пожар, синьора едва не погибла. — затем делает шаг вперёд. — Идём дальше. Битый час мы бродим по саду, так и не сумев обойти всю территорию. Йор рассказывает увлекательно, и у меня не возникает никаких сомнений в том, что из него получился бы отличный учитель. Похоже, что ему чертовски нравится его работа. С такой заботой он касается деревьев, будто они живые и вот-вот ласково дотронутся в ответ. Пока он бесконечно говорит и говорит, водит ладонями по сторонам, улыбается, мой мозг лихорадочно пытается придумать, как бы себя зарекомендовать и выставить в лучшем свете. Потому что я же Вики. Вечно проигравшая/позабытая/отвергнутая жизнью. Пережёванная и выплюнутая. Растоптанная и размазанная. Но всё ещё живая. После познавательной экскурсии Йор назначает время, к которому я должна появиться во дворе. Я бреду к дому и старательно перекладываю в голове варианты: за красивые глазки надолго меня не оставят, поразить всех своими умениями в области садоводства тоже не получится, давить на жалость также не мой вариант. Остаётся учиться и, скрестив пальцы, молиться о том, чтобы не выпнули. Это ведь шанс, так? Кто-то всемогущий сделал на меня ставку, и я не дам ему проиграть. Даже если сложно — это ничего. Нужно мало говорить — больше делать; ещё больше — стараться. В какой-то момент я начинаю чувствовать на себе чей-то пронзительный взгляд. Это липкое ощущение нарастает по мере моего приближения к дому. Бегающими глазами перебираю все окна, террасы, — и в одном из проёмов сразу же узнаю того, с кем столкнулась накануне. Череп на шее, перчатки, каменное лицо. О нет, нет, нет. Мужик из клуба пялится на меня сквозь прозрачное стекло на втором этаже. Этот тяжелый взгляд не предвещает ничего хорошего. Какова вероятность совершенно случайно встретить одного человека в разных городах? По-моему, вероятность охеренно мала. Так как это произошло? Параллели снова близки к единой точке координат, вопреки всем законам. Долбаная аксиома, которую не нужно доказывать. Я опускаю голову, хмурюсь и ускоряю шаг. В доме тихо — лишь слышно отдалённое гудение какого-то кухонного прибора и гулкое тиканье массивных каменных часов. Стрелка вздрагивает, ползёт, отмеряет минуты. Удерживаюсь за прохладные перила; взбираюсь по широким ступеням, стараясь вспомнить путь до комнаты. В поле зрения ничего, кроме длинного коридора, освещаемого лишь сиянием массивных аквариумов, стоящих вдоль стен, где чёрные угри описывают бесконечные восьмёрки, отбрасывая мрачные движущиеся тени по всему пространству. Здесь — в этом помещении без окон — не понять, какое время суток. Я цепляюсь за дверную ручку, проскальзываю в предоставленную мне комнату, но закрыть за собой так и не удаётся, потому что в щель протискивается чужая ладонь, обтянутая чёрной кожей. — Это моя комната, — неуверенно-возмущённо произношу. Мистер в перчатках — он что, и подтирается в них? — пропускает мои слова мимо ушей, или вовсе их не слышит — раскрывает дверь шире и бесцеремонно входит следом. Пристально смотрит, словно пытается вывернуть наружу все мои секреты. Можно ли взглядом снять кожу? Вытащить органы? Покопаться в мозгах? Вполне, потому что я это физически чувствую. — Ничего не хочешь рассказать? — спрашивает тоном не терпящим возражений. Теряюсь, не могу это контролировать, отчего-то сбивается дыхание, а я только и делаю, что открываю и закрываю рот, не издавая при этом ни звука, слегка пятясь назад. — Разденься. Наверное, со стороны моё удивлённое выражение лица выглядит капец как тупо. — Ты плохо слышишь? — его бровь немного приподнимается, но лицо остаётся неподвижным. — Сними одежду. — Чё? Мне сейчас его послать или попозже?