Черная Далия

Люцифер не любит, когда его не слушают. Но ещё больше он ненавидит, когда кто-либо делает вид, что не слышит. Отец всегда учил его быть терпимее: сила дьявола в его ангельском терпении, и тот, кто умеет ждать — дождётся большего. А ещё отец учил его проявлять доброту лишь по отношению к своей семье. Люцифер научился только второму. — Дядь, ты что, совсем того? — брови Вики сходятся к переносице. Она едва сдерживается, чтобы не покрутить пальцем у виска. — Со шлюхами меня перепутал? Люциферу не нравится, как она выражается. Не нравится её синяя футболка, на которую он силится не смотреть — этот цвет раскрывает перед ним фотоснимки из далёкого прошлого: оттуда, где киты выбрасываются на огненный берег. Его не интересует её тело в принципе — лишь нужно убедиться, что на этом неинтересном-для-него-теле нет татуировок, которые обозначают её принадлежность другой семье. — Как давно ты работаешь в «Апокалипсисе»? — спрашивает он, не сводя с неё изучающих глаз. Вики скрещивает руки под грудью, пытается отгородиться, закрыться; потому что его взгляд, пронизывающий иглами кожу, её нервирует. А она нервирует его. Да, он погорячился, переборщил. Чему босс учил тебя, Люци? Терпение… Он бесшумно выдыхает. Ждёт её ответа; по его лицу никогда не понять, что он чувствует; не увидеть, что в момент её промедления Люцифер методично подкипает изнутри. Это длится недолго, — секунд десять, может, пятнадцать, — а затем она надменно, как ему кажется, оглядывает его и отвечает: — Я заменяла подругу один день. Честно. Ей незачем врать, как она сделала это в машине, когда сказала, что её отец — полицейский. Если бы эта малолетка была связана с копом, то её бы и близко не подпустили к клубу Чумы. Люцифер это понимает. На оголённых участках кожи нет татуировок с изображением змей, означающих, что девчонка является частью семьи Всадников. Но он всё равно сомневается. Опасается, что вполне оправдано: Всадникам в этом доме не место. Несмотря ни на что… — Всё? Я могу остаться одна? Дядя, мне надо в душ. Знай она об этой стороне закона, то вряд ли бы посмела явиться сюда. К тому же, он ведь не станет раздевать её насильно? Хотя мог бы, отдай отец один чёткий приказ. Все члены семьи подчиняются дону беспрекословно, не произнося ни единого возражения: если босс велит молчать — Люцифер молчит; если босс прикажет убить друга, который предал семью — Люцифер убьёт. У него грязные руки: по самый локоть в крови; такие же грязные, как и у всех членов организации. Даже ещё больше. Ведь мафия — это не игра, в которую захотел — поиграл, захотел — вышел. Остановить для себя это неугомонно вращающееся колесо можно только одним способом: своей смертью. Люцифер едва заметно кивает своим многочисленным мыслям. Ему плевать, что представляет из себя Вики — важно лишь то, чтобы она не оказалась принадлежащей другим. И он выяснит это во что бы то ни стало. Смерив её, застывшую посреди комнаты, последним внимательным взглядом, разворачивается и молча покидает гостевую комнату, чтобы обговорить свои догадки с отцом. Один коридор быстро сменяется другим; все цвета в этом доме тёмные, приглушенные, таинственные: уподобляющие хозяину. Он не замедляется, слыша за спиной стук каблуков, усиливающийся с каждой секундой. — Что случилось? — Ости нагоняет, равняет с ним шаг. Само совершенство. На ней, как обычно, тёмные вещи: облегающие кожаные штаны, шпильки — высокие, острые, лаковые; топ, где одна из бретелек полосой на лопатке перечёркивает тату в виде чёрного цветка. Этот рисунок, оставленный тонкой иглой на светлой коже, говорит о том, что в этом доме она — своя. Когда Ости впервые здесь появилась, то быстро привыкла к обстановке и к новой семье; они приняли её, а от дона она оказалась в полном восторге, хоть и знала, кем он является. — Я видел эту девчонку в клубе Всадников, — отвечает Люцифер, не поворачивая головы. — Должны ведь были проверить, — Ости заправляет гладкую прядь чёрных волос за ухо. — «Апокалипсис» легален, там работают посторонние, — они подходят к широкой лестнице, Люцифер механически подаёт ей ладонь. — Но Чума могла присматриваться к ней. В любом случае нужно узнать. Если она с ними, то придётся отправить её обратно. — Успокойся, Люци, — отвечает Ости, когда они останавливаются на первом этаже, — я позвоню Чуме, разузнаю. Зачем ей скрывать? — буднично поправляет ворот на его идеально белой рубашке. — А если девчонка сама молчит, ты ведь не попросишь её раздеться. Она на секунду ловит его взгляд, который Люцифер отводит вверх; и её губы, накрашенные алой помадой, растягиваются в улыбке. — Ты уже попросил? — тихо смеётся, мягко, беззлобно, положив руки на его плечи. — Боже, Люци, ты неисправим. Не пугай её, а то подумает, что ты извращенец. Люциферу плевать, что она подумает. Но в последнее время он стал слишком осторожен: будто ждёт подвоха, ножа в спину, подлого плевка. Уже много лет между главными семьями колеблется звенящее своей неискренностью перемирие, которое не решается нарушать ни одна из сторон; все занимаются своими делами, даже периодически контактируют, словно приятели или старые друзья. Притворяются, что у них всё хорошо. Что нет никаких недомолвок и зависших в воздухе ссор. Всех всё устраивает. Да-да, между ними всё отлично; и никто не хочет мести, денег, больше влияния и нескончаемой власти. Почти никто. Каждый из них знает, что стоит кому-либо зажечь спичку меж пропитанными горючей ненавистью кланами — всё немедленно вспыхнет и сгорит дотла. Люцифер ощущает этот тянущийся, липкий, наигранный счастливый сценарий, их натянутые улыбки, льющиеся музыкой слова — как затишье перед бурей. Но вот готов ли он к этой буре? — Боссу расскажешь? — спрашивает Ости, на что получает его холодный кивок. — Увидимся на ужине.

***

Ну, что я вам говорила?! Дядя в перчатках — странный. Так я подумала при первой встрече. Но теперь уверена, что он не только странный, но ещё и с головой не дружит. Какого хрена он попросил меня раздеться? Не попросил — приказал! А я тупо пялилась, не понимая, как мне вообще реагировать на подобную хрень. Казалось бы, что когда растёшь в гетто среди преступников и бомжей, то красивый мужик вряд ли способен тебя напугать, но от его каменной физиономии у меня мурашки по коже, честное слово. Такое чувство, что он дряни против старения в лицо вколол, и теперь вся мимика отсутствует. Либо это смена обстановки так действует: вгоняет в тревожное состояние, когда чуть ли не вздрагиваешь от собственной тени. Я никогда не была за пределами Нью-Йорка; хотя, нет — вру. Как-то мы с мамой решили посетить пляж — я была ребёнком, и Ребекка ещё была похожа на человека, хотя уже втайне употребляла. Автостопом мы кое-как добрались до Нью-Джерси; мама тогда всю дорогу ругалась с парочкой престарелых жирдяев, которые нас подвозили, по причине того, какая музыка будет играть в вонючем салоне, — где обычно они, скорее всего, возили собак: там жутко несло псиной. Из-за перепалки, которая разгоралась с каждой минутой, нас высадили раньше, и пришлось почти час тащиться вдоль шоссе под палящим солнцем. Она нервно вела меня за запястье, едва не волоча за собой, так как я не успевала за её шагом. Хотелось попросить её идти медленнее, но я боялась, что мать отпустит мою руку и уйдёт вперёд, — лишь молча задирала голову и щурилась от ярких лучей, разглядывая её профиль. Она была красивой: мне нравилась шляпка с синей лентой вокруг тульи, нравились светлые волосы тёплого пшеничного цвета, и я с сожалением спрашивала себя: почему мы такие разные? Наверное, я пошла в отца, потому что с мамой меня объединял лишь общий оттенок глаз. У неё на плече висела большая сумка, куда она положила кока-колу и бутерброды — я уже вовсю представляла, как мы впервые в жизни устроим пикник; однако когда мы добрались-таки до пляжа, меня ждало полнейшее разочарование: берег был грязным, усыпанным разноцветными пакетами и пустыми бутылками; пригоршня каких-то мудаков жгли рядом костёр и отпускали в адрес мамы несколько пошлых шуточек, стоило нам пройти мимо. Дальше я чуть не споткнулась о голую бабу, которая загорала, лёжа на линялом полотенце и выставляя свои дряблые сиськи на солнце. Мужик из телека — ведущий еженедельной научной программы — говорил, что загар очень вреден, особенно для груди. Там показывали раковую опухоль и то, как она под действием ультрафиолетовых лучей прогрессирует и пожирает здоровые ткани. Отвратительно и мерзко, но я всегда смотрела эту передачу до конца. В общем, мы расположились подальше от женщины с подпёкшимися на солнце сиськами, достали еду, пялясь на ленивые волны, — они то утаскивали мусор в мутный водоворот, то выплёвывали обратно, — и молча наблюдали, как солнце постепенно опускалось за горизонт, из которого торчала дымящаяся чёрной копотью труба. — Иди искупайся, Вики, — сказала она мне тогда. — Вода ведь грязная, — ответила я, непонимающе хлопая глазами. — Ничего не грязная, зайди подальше, там нормально будет, — Ребекка нервничала, теребила в руке пустую бутылку из-под газировки, сдирала с неё этикетку. — Мы что, зря столько ехали? Это ведь ты хотела на чёртов пляж! — Нельзя далеко, мама, я не умею плавать. — Это не проблема, — она достала из сумки спасательный круг и принялась быстро его надувать. — Вот. Иди, плавай. Мне не хотелось расстраивать её: казалось, что любое неосторожное слово способно ударить по накалённой нервной системе. Погода портилась так же стремительно, как и возрастало раздражение мамы — я, надев на себя розовую резиновую утку и сглотнув ком в горле, поплелась к берегу под её напряжённое молчание. Встала у мутной воды и обернулась, уловив одобрительный кивок и почти ласковое: «Давай, дочка, смелее». — Ну и куда ты отправляешь ребёнка, дебилка? — вдруг раздалось за спиной. — Такие волны, её же унесёт течением! Тётка уже прикрыла сиськи, потому я не сразу её узнала. Схватила меня за руку и повела обратно, возмущаясь безответственности матери. Надувной круг, опоясанный на моей талии, постепенно мягчал: оказалось, что в одном из швов было отверстие, выпускающее воздух. Интересно, знала ли мама о том, что он пропускает?.. А на обратном пути я заблевала чужую тачку, потому что от жары сэндвичи в маминой сумке успели испортиться. Вот как-то так. Но это путешествие другое. Здесь всё абсолютно по-иному. А к иному я не привыкла. Меня будто забросили в фильм, где люди в костюмах с иголочки гламурно курят на террасах, ездят на дорогих машинах, живут в домах с огромными голубыми бассейнами на территориях. Я чувствую себя чужой/лишней/совершенно не подходящей, но к хорошему быстро привыкаешь, ведь так? Если это и есть то хорошее, о котором часто говорят. Я закрываю дверь изнутри, с едва слышным щелчком проворачивая щеколду; одним движением снимаю футболку и небрежно швыряю её на ближайшее кресло. Зевая, иду в ванную, но быстро спохватываюсь и бегу обратно, чтобы сложить одежду. Даже стрёмно как-то устраивать бардак в этой голливудской комнате, где каждый угол вылизан до ослепительного блеска. По пути верчу головой по сторонам, разглядывая всё вокруг, и нащупываю пальцами дверную ручку. Принимая душ, долго вожусь с многочисленными баночками, где надписи на незнакомом языке не позволяют точно понять, что из них мыльный гель, а что — шампунь. Приходится действовать наугад, но даже если я вымою голову средством для тела, оно уж точно окажется лучше того разбодяженного дерьма за три бакса, которое я покупала на купоны, вырезанные из газет, в Dollar Tree. Вытираюсь мягким полотенцем, задерживая пушистый ворс у носа, вдыхаю запах; затем выхожу обратно в комнату и улыбаюсь, когда каменный пол приятно холодит ступни. После ухода дяди в комнате до сих пор висит мимолётный аромат его одеколона. Он пахнет именно так, как должен пахнуть красивый богатый мужик. В моём представлении. Интересно, он работает на мистера Кошелька или является его родственником? За окном плывёт медленный дрейф облаков, разрываемый опускающимся солнцем. Я ещё раз прохожусь по комнате, которая больше, чем мой дом, пытаясь найти хоть пылинку, хоть какой-то изъян. Она безупречна. Чёрт, такое чувство, что это происходит не со мной! Я так долго вертелась в нитях своей никчёмной жизни: не могу поверить, что узел распутается и удастся вырваться из этого кошмара. Достаю чистую одежду, — влезаю в джинсы и белую майку, — накидываю сверху тонкий голубой кардиган. А затем падаю на кровать, улыбаясь, как дурочка. Глажу ладонью покрывало, отмечая его мягкость; пялюсь в потолок. Сюда бы Сэми, и тогда всё окончательно встало бы на свои места: пазл сложился, защелкнулся идеальный круг. Нужно купить мобильный как можно скорее и связаться с ним: я обещала. А затем в один момент мне становится не так легко — улыбка резко сползает с лица, как только в голову вламываются воспоминания о маме. Наверное, она злится на меня — ходит кругами, бьётся в истерике, ползает по полу на ободранных коленках, прилипает невидящим взглядом к окну в попытке заметить мой приближающийся силуэт, неизменно вычерченный на фоне хмурого гетто. Я никогда не ставила себя на её место, не хотела даже думать об этом; но, вероятно, это дерьмово — оказаться в её шкуре. Надо будет связаться с Фрэнком и попросить периодически заходить к ней, приносить еду. Ребекка ведь, как беспомощный ребёнок. Ребёнок, отмеряющий мою личную дозу боли, потрошащий мозги и жрущий их по чайной ложечке. Дело не только в наркотиках: она и без них всё детство не замечала меня, не заботилась, не интересовалась ничем. Своим равнодушием била наотмашь, а я подставляла вторую щёку. Я верила в неё — наивная дурочка, — убеждала себя, что сама виновата. Это же делала и она. Мне хотелось кричать, протестовать, резать руки, покрывать татуировками всё тело, сбривать волосы, чтобы хоть как-то привлечь её внимание. Потом появились наркотики; мне казалось, что мама стала веселее, добрее, будто эта дрянь выводила её из депрессии, снимала нервозность и стресс; и она стала мною крутить, а я расценивала эти жесты как знаки внимания. С этим наша жизнь окончательно рухнула и рассыпалась в пыль так, что теперь её не собрать. Несмотря ни на что, я не могу не думать о ней, не могу не беспокоиться и забыть, как она забывала обо мне. Давай, Вики, делай, как она. Делай ещё хуже! Стук в дверь прерывает мои размышления, и приходится подняться, чтобы открыть. На пороге стоит Мисселина. Её лицо — до того холодное и серьёзное — освещает добродушная улыбка. — Ужин, Вики. За всеми этими событиями я вовсе забыла о еде. Только сейчас понимаю, что голодна чертовски, и было бы неплохо набить скукожившийся желудок. Выхожу за ней в коридор, прикрыв за собой дверь, и плетусь следом. Стук каблуков тревожит тишину, отдаётся в каждом уголке, звенит под высоким потолком. — Я могу поесть и сразу вернуться в комнату? — интересуюсь, не сбавляя шага. — Конечно, — спокойно отвечает. — Как только синьор Моретти решит завершить ужин. — Я буду ужинать не с вами? — мои глаза округляются. — Но почему? Мисселина со вздохом останавливается, разворачивается ко мне лицом, и я вздрагиваю, когда она берёт меня за руки. — Ты познакомишься со всеми, — ровно произносит она. Закатанный рукав кремовой рубашки слегка поднимается, и я вижу очертания татуировки на белой коже. Это не вяжется с её ангельским образом. Совершенно. Разве ангелы делают тату? — Он ведь должен знать, кто будет работать в его доме. Мне отчего-то не хочется туда идти, но это шанс показать себя с хорошей стороны, если она вообще у меня есть. О чём дед будет меня спрашивать? О чём будет уместно спросить мне? Только бы это не затянулось надолго. Мисселина будто читает мои мысли по бегающему взгляду и добавляет: — Рассчитывай на два, может, три часа. Итальянский ужин может затянуться. — Мистер К… Моретти — итальянец? — прикусив язык, выдыхаю. Жесть, в моём окружении в основном цветные, а об итальянцах я знаю только то, что их называют макаронниками. Это вроде оскорбительно; только бы не выдать никаких сюрпризов. — Синьор — не мистер, — поправляет Мисселина. — Ему приятнее это обращение. Идём, не заставляй их ждать. Если хочешь произвести приятное впечатление, то запомни, что ты должна всегда быть пунктуальной. А ещё не лги и не подольщайся, он это не любит. Ангел с татуировкой пресекает мои дальнейшие расспросы, разворачивается и направляется дальше. Я начинаю тревожиться, когда мы спускаемся по лестнице; придерживаюсь за перила, чтобы не грохнуться на скользких натёртых ступенях, и перекладываю в голове варианты своего поведения на ужине. Хоть бы Кошелёк оказался адекватным дедом, и мне не пришлось сдерживать себя, чтобы не ляпнуть в лицо всё, что я думаю. Незаметно скрещиваю пальцы, пусть и вообще не верю в подобную хрень, но вдруг поможет. За длинным сервированным столом сидят шестеро: три мужчины и три женщины. Дед, увидев меня, приподнимается с места во главе стола. На нём брюки и рубашка, будто не дома ужинать собрался, а посещать светский приём. Все остальные такие же наглаженные и идеальные; наверное, такие люди не какают и не ковыряются в носу — эти вещи никак не вяжутся с лоском их образов. — Bella,садитесь, прошу, — он обходит стол, указывает ладонью место, расположенное на другом конце, — прямо напротив него. Пару секунд я мешкаюсь, Мисселина незаметно подталкивает в спину, вынуждая идти дальше. — Смелее. Ты сделаешь нам приятно, если скрасишь ужин своим присутствием. — Кошелёк мягко улыбается. — Позвольте представить Викторию, теперь она будет работать и жить в этом доме. Дед отставляет тяжелый стул и придвигает обратно, когда я опускаюсь на мягкое сидение. Бросает несколько слов на итальянском, отходит и останавливается за спиной огненной женщины со шрамом на лице, которую я видела в саду среди моря чёрных лепестков. — Это моя жена — Ева, — говорит хозяин дома, и она приветственно кивает. — Добро пожаловать, Виктория, — её голос бархатом стелется по пространству. Такой приятный, немного низкий, завораживающий. Стараюсь не разглядывать глубокий изъян, оставленный пламенем на коже; не пялиться, как идиотка; не показывать любопытство и проскальзывающую жалость. Пытаюсь выстроить в своей голове оптимальный план дальнейших действий, расслабиться; не вести себя так, будто я чем-то хуже, не реагировать враждебно. Так, спокойно, на вид они вполне дружелюбно настроены. И это мой шанс выбраться из задницы, в которой я барахтаюсь. Кажется, дед не прочь замараться и протянуть мне свою тёплую ладонь. — Мой сын — Люцифер, — произносит и, встав за спиной дяди, кладёт ладонь на его плечо. Сын. Сейчас, находясь рядом, они похожи чертами лиц, но их выражением — нет. Дядя — просто жуткий сноб; а может, и Кошелёк такой же — просто предпочитает скрывать это за маской доброго заботливого папаши. На мгновение мы встречаемся глазами; его взгляд совершенно ничего не выражает, он не обращает на меня ровным счётом никакого внимания. Словно меня здесь вообще нет. Для него. Только сейчас замечаю, что на Люцифере нет перчаток, и мне даже странно видеть его руки. Я уже успела навыдумывать, что может скрываться под чёрной кожей: протезы, шрамы, волосатые пальцы, обгрызенные ногти. Но нет. Это красивые руки красивого мужика: ровные длинные пальцы, чуть выступающие полосы вен, татуировки. Чёрт, Вики, не пялиться, не пялиться, не пялиться! — Ости — моя невестка, — дед легко, словно тонкую бумагу, разрывает моё любование, становясь за спиной девушки, сидящей рядом с дядей. — Невестка — это жена сына? — мда. Вот, первое, что я произношу в их присутствии, будто только это волнует. Да с такими удивлением и надеждой в голосе, словно хочу, чтобы у Кошелька был ещё один сын, и чёртова красотка, при виде которой хочется сказать: «Воу, полегче», оказалась его женой, а не дяди уже-не-в-перчатках. Она очень-очень-очень красивая. И сексуальная. Глаза её — такие зелёные-зелёные, словно отблески изумрудов — смотрят открыто; уголок красных губ приподнимается, не злобно, а так, будто она рада меня видеть. Почему? — Да, — блять. — Ости — жена Люцифера. Иначе и быть не могло. Да и вообще, какая мне разница, в самом деле? Они идеально смотрятся рядом, будто нарисованные художником; пара, которой хочется любоваться. Что ж, совет да любовь, дядя. Любопытно, а она в курсе, что он раздевает персонал? — Это Лилу, — отец красивого мужика с красивыми пальцами и красивой женой указывает на светловолосую девушку. На вид она милая: улыбается, поднимает руку в приветственном жесте. Дочь? Племянница? Молодая любовница? Ваш вариант? — Думаю, вы с ней подружитесь. — только лишь добавляет он и делает шаг в сторону патлатого мужика, сидящего дальше. — Винчесто, мой помощник и друг. Боже, кто придумывает эти имена? Жесть какая. — У вас большая семья, — отвечаю как можно более дружелюбно. — О, это ещё не все, — Кошелёк опускается на стул. — Ади и Геральд не смогли сегодня присутствовать, но и их я вам обязательно представлю, Виктория. Честно, я такая уставшая и голодная, что мечтаю просто сунуть в рот жирнющий гамбургер, с которого соус будет стекать по пальцам, запить всё это дело ледяной колой и лечь спать. Но деда и его семейку не интересуют мои планы и желания, а работники дома тем временем подают еду. Ева говорит, что это называется антипасто — то, что едят перед первым блюдом. Непонятные закуски на подносах, овощи, мясо, оливки. А ещё сыры — некоторые из них воняют, будто протухшие носки какого-то бомжа, — так что я невольно морщусь от подкатившей к горлу тошноты и отодвигаю белый рыхлый кусок к краю тарелки, подальше от своего носа. Идеальный дядя с идеальной женой о чём-то тихо переговариваются, и я стараюсь не смотреть в их сторону, но всё равно пялюсь. Бесит. Дед болтает без умолку, а обесцвеченная милашка ему поддакивает при каждом слове, смеётся заливисто, подносит прозрачный бокал с вином к персиковым губам. На ней такая дерьмовая кофточка. Замечаю, что Винчесто как-то странно рассматривает меня; но всякий раз, когда я ловлю его изучающий взгляд, он быстро прерывает зрительный контакт и отводит глаза в сторону. — Виктория, — вдруг обращается дед, — расскажите нам о себе, чем вы увлекаетесь, как любите проводить свободное время? Кусок сухаря, который они назвали брускетта, от неожиданности застревает в горле, отчего я закашливаюсь; запиваю огромным глотком воды, звук которого, кажется, слышат все сидящие за столом. Чёрт, я не увлекаюсь ничем. У меня нет абсолютно никакого таланта: ни слуха, ни голоса, ни умения рисовать. Никогда не было ни времени, ни желания чем-либо заниматься. Бесталанная пустышка. — Вы любите музыку? — подхватывает моё замешательство Ева, разрезая кусочек помидора на своей тарелке. — Или кино? На нулевом этаже есть кинотеатр, мы часто проводим там время. — Да, было бы замечательно и сегодня туда спуститься, — встревает Лилу. — Я столько фильмов сохранила, что можно всю ночь смотреть. Мы же можем это себе позволить, да, отец? — Так Лилу — ваша дочь? — интересуюсь я, хотя мне по большому счету плевать. — Просто вы не представили её. — Не родная, — поправляет Кошелёк, на что милашка в кофте с дурацким воротничком на секунду кривит губы. — Но это не меняет моего расположения к ней, люблю её как собственное дитя, — он коротко улыбается ей, делает глоток вина и продолжает: — В доме есть бассейн, кинотеатр, бильярд, сауна, теннисный корт… Вы можете пользоваться всем без предварительного разрешения, Виктория. Он протирает тканевой салфеткой рот, упирается в спинку массивного стула, не сводя с меня пытливых глаз. Тем временем на столе появляются новые блюда: макароны невиданной формы в разных соусах; морепродукты, которые я терпеть не могу; мясо, шкварчащее на металлических подносах. А мне теперь ещё больше хочется гамбургер. Чёрт, мне просто хочется спрятаться от этих людей. — Не нравится итальянская кухня? — спрашивает патлатый мужик. Винчесто, вроде бы, или как там его. — Я обычно ем другую пищу, — произношу я. — Пробовать что-то новое — это ведь замечательно, — добавляет, а дед сосредоточенно смотрит то на него, то на меня, словно размышляя о чём-то. — Хочу тебя кое о чём попросить, босс, — сбавив тон, произносит Винчесто, боковым зрением видя, как Люцифер выходит за дверь кабинета. — Винчесто, друг мой, проси о чём пожелаешь. О чём пожелаешь… Дон всё для него сделает, потому что ценит; считает настоящим другом, ведь столько лет знакомы, столько повидали, столько прошли вместе. По головам, втаптывая ботинками, утапливая в кровавых водах. Спиной к спине даже в самые трудные моменты. Когда погиб отец, то у Мартино, ставшего новым боссом, не было никаких сомнений по поводу того, кто будет его консильери. Иного варианта он даже рассматривать не мог — всех держал на расстоянии двух выстрелов. Винчесто всё делает блестяще: в нём терпение, рассудительность, хладнокровие, преданность. И босс знает, что он отдаст всё во благо семьи. Точнее, уже отдал. Жизнь. Посвятил организации всё своё время, жертвуя личным, ведь любить ему некого. И некогда. Он отрезает все нити, которые к нему ведут, вплетает их в сердце чужой семьи. И все, кто знает его, всегда говорят: далеко пойдёт. В тени босса, разумеется. — Я узнал кое-что недавно, — начинает Винчесто, проводит ладонью по лицу, мечтает стереть осевшее на коже чувство вины. — Помнишь пансионат недалеко от Нью-Йорка, в который вложился твой отец, когда я был солдатом? — Допустим. — Он послал туда меня, я познакомился с дочерью священника, — Винчесто отводит взгляд, а дон лишь молча ждёт и не понимает, почему советник пребывает в несвойственном ему волнении. — И переспал с ней. Просто интим, ничего более, у меня даже мысли не было, чтобы строить отношения, сам понимаешь, времена были нестабильные, какая семья, если каждый мой день мог стать последним. — шумно выдыхает, устало откидывается на спинку кресла, смотря в стену невидящим взглядом. — Я был слишком молод, слишком глуп, Мартино. Oh, mio Dio, я переспал с ней и просто уехал, даже не подозревая, что она забеременеет. Дон не может сдержать неприятного удивления, складывает руки на полированном столе, напрягается, выжидающе/угрожающе молчит. Рассказ переходит в трепещущую для него тему. Тему родных и семьи. Мартино за своих любому пушку в глотку засунет и устроит фейерверк из мозгов. — Недавно я вспомнил о ней. Не знаю, почему — наш мозг странная штука, но её образ, — той девчонки, Ребекки, — всплыл в памяти, и я решил разузнать, как сложилась её жизнь. Чистое любопытство, только и всего, — Винчесто подаётся ближе, кладёт локти на стол, сбавляет тон голоса, словно опасается этих слов: — У меня есть дочь. Как оказалось. Дон поднимает брови, хмурится, сжимает челюсть, но советник продолжает: — Сомнений быть не может. Я наблюдал за ней, сделал тест ДНК с помощью приборов, которые мне передали из школьной столовой. Приехал, встретился с Ребеккой, но это уже не тот человек… Она больна, зависима. Увидела меня, вспомнила сразу, начала кричать, истерить о том, чтобы я и близко не подходил… — Ты оставил свою семью? — холодно перебивает Мартино. — Да, — выдыхает горечью. Одним резким движением дон бьет друга по лицу. Такая оскорбительная/презирающая/честная пощечина, которую он не смог сдержать, оставляет на лице советника пылающее пятно. — Я хочу всё исправить, — вновь обращается к нему. — Я хочу всё исправить, — передразнивает дон и резко поднимается с кресла. — Почему ты не там? Почему до сих пор не представил мне свою дочь, porca vacca?! — А как ты себе это представляешь? Я ведь не подойду к восемнадцатилетней дочери и не скажу: «Привет, я твой папа». Винчесто не верит в сказки, не может предвидеть её реакции. Тот, кто всегда так просто и обыденно говорит о страшных вещах, сейчас банально трусит. Подумать только, советник дона мафии боится собственную дочь! — Гнусный поступок. Абсолютно не мужской, — бросает босс, отходя к окну. — Ты должен заботиться о них. Кто не проводит время с семьей — тот не мужчина. Женщины и дети могут быть беспечными, мужчина — нет. Винчесто не спорит. Знает ведь, что неправ; понимает: ошибся. Ему до перерезанного горла хочется повернуть время вспять и поступить иначе. Не спать с дочкой того священника. Не втягивать теперь уже родившегося ребенка в свою жизнь; спрятать себя так, чтобы никто не мог дотянуться. Ведь хлипкое равновесие рано или поздно поползёт по швам, рассыплется на атомы. Винчесто уверен. — Я столько лет помогаю тебе, Мартино, — говорит он, смотрит другу в спину, наблюдает за призрачной струёй дыма, исходящей от сигареты в его руке. — Помоги и ты мне сейчас, дай совет. Не как босс, как друг. Дон не оборачивается. Глядит в окно, выдыхает летучий никотин — своё вечное успокоение, — машинально водит пальцами, словно неосознанно перебирает чётки мыслей. — Не беспокойся, твоя дочь будет здесь, рядом с тобой. Познакомишься с ней, узнаешь поближе, а потом всё расскажешь. Ты посвятил много времени организации, теперь посвяти его своему ребёнку, ведь ради них мы живём. Она станет твоей путеводной звездой. Как тебе это, старик? Патлатый мужик кивает мне, побуждая всё же попробовать предложенную еду. Я с долей непонятной брезгливости, за которую сама себя мысленно ругаю, серебряной вилкой вожу длинные спагетти по дну тарелки, а потом спрашиваю: — У вас есть кетчуп? Привлекаю внимание странной семейки. Вот, точно — они либо сектанты, либо извращенцы. Даже не знаю, что лучше. Дед растягивается в улыбке и отвечает: — Наши приёмы пищи не сопровождаются данным соусом, но если вы, звездочка, желаете, то завтра же кетчуп будет на столе. Чего он такой добренький? — Точно, я бы тоже хотела картошку фри с кетчупом! — довольно добавляет Лилу. Глава любопытной семейки кивает, едва заметно взмахивает пальцами, и служанка разливает вино по блестящим бокалам. Отчего-то беспокоит то, что дядя не удостаивает меня абсолютно никаким вниманием — сидит себе, ковыряется вилкой в тарелке, иногда переговариваясь с женой. Нет, я не расстраиваюсь: в конце концов, зачем ему со мной разговаривать? Он — лев на вершине пищевой цепочки и мелких сошек — вроде меня — считает ничтожными отбросами. Презирает; думает, что они ничего не стоят, ни на что не годятся — просто пыль под ногами, жалкие блохи. Зато теперь у меня появилась цель. Доказать дяде, что он неправ. — Ваша мама не беспокоится, что вы покинули дом? — спрашивает Кошелёк, чем вводит меня в неприятное замешательство. — Вы позвонили ей по прилёте? От его вопроса я начинаю быстро-быстро моргать: то ли от того, что глаза защипало, то ли чтобы оттянуть свой ответ. — Я потеряла мобильный. Свяжусь с ней, как только приобрету новый, — нет, я позвоню только Сэми: голос Ребекки я не хочу слышать. И боюсь. — Мама беспокоится, да, — я сжимаю вилку рукой, и, кажется, каждый сидящий замечает мою вспыхнувшую взволнованность. — Обязательно сделайте это, ведь семья занимает значительное место на шкале ценностей любого уважающего себя человека. Крайне важно проводить время со своими родными. Вот у вас, Виктория, есть какое-то воспоминание, которое принесло вам наибольшую радость? Наверняка оно связано с вашей семьёй. Добрый дед вдруг резко начинает раздражать. И вроде бы он ни при чём, весь такой в белом пальто, и не имеет совершенно никакого отношения к тому дерьмищу, что творится в моей жизни. Это не он обрюхатил мою мать, чтобы впоследствии она родила ненавистную дочку и винила её во всех грехах. Не он подсадил её на наркоту. Не он тот чёрный парень, который увозит Ребекку на тачке непонятно куда, а потом она возвращается вся в синяках и ссадинах. Но я не могу заставить себя не беситься от того, что все они здесь: в тепле, в огромном доме, красиво одетые, с улыбками на лицах. Мне хочется накричать на них; вывести из блаженства, в котором они пребывают, сбить эту спесь с лоснящихся лиц; показать, что есть и другая жизнь. Раскрыть их грёбаные глаза! — У меня сложные отношения с матерью, отца нет, я никогда его не видела и не хочу видеть, надеюсь, что его уже кто-нибудь укокошил или он сам сдох в грязной подворотне. Я могу вернуться в комнату? Или хотите позадавать ещё вопросы и узнать о моей сладкой жизни? — выдыхаю, смотрю сквозь, замечая, как руки дрожат. — Простите, но я очень устала после перелёта, к тому же смена часового пояса сказывается. — Конечно, — он откладывает приборы на стол, лицо становится серьёзным. Остальные молчат, словно разговаривать могут только после его разрешения. — Виктория, я никогда бы не решился ставить вас в неловкое положение, мне просто нужно убедиться, что у вас всё в порядке. В ходе нашей короткой дискуссии мне стало предельно ясно, что эта тема для вас затруднительна. Я приношу свои извинения, можете быть уверены, что впредь такого не повторится. Бросаю своё короткое «угу» и поднимаюсь со стула, противно шаркая ножкой о каменный пол. Никто не произносит ни слова, пока я пересекаю просторную гостиную и ступаю на лестницу. Больно прикусываю губу до крови, словно наказывая себя за дурное поведение. Ну потому что сколько уже можно быть такой? Странно, что он не вышвырнул меня прямо сейчас. Что-что, а грубить и провоцировать людей я умею. Влетаю в комнату, хлопаю дверью, на ходу к окну достаю сигарету, буквально вгрызаюсь в фильтр и дрожащими пальцами щёлкаю кнопкой зажигалки. В таком нервозе я не могу трезво мыслить. Мне нужен Сэми: он способен привести в равновесие одним своим присутствием. Что бы он сделал? Принёс из холодильника пачку отвратительно-химозного сока, включил видеоигру и сидел сзади, гладя по волосам, пока я яростно управляюсь с джойстиком и полоскаю персонажей на экране телека на чём свет стоит. Вцепившись в прохладный подоконник, стою неизвестно сколько, а потом резко вздрагиваю от настойчивого стука в дверь. Я здесь — никто. Поэтому игнорировать пришедшего не представляется возможным. Открываю окно шире, взмахивая руками, чтобы выветрить накопившийся дым. Мне стыдно за это, как будто опасаюсь, что меня поймают; как будто кому-то есть дело до того, что я травлю себя этой дрянью. Как будто кому-то есть до меня дело в принципе. Направляюсь к двери, нехотя открываю и не могу скрыть удивления. Не знаю даже, хорошо это или плохо. Друг или враг? Чёрное или белое? — Ты почти ничего не ела на ужине, — произносит Лилу, держа в одной руке тарелку с аппетитными кусочками пиццы, в другой — графин с лимонадом, искрящийся кубиками льда. — Устроим пижамную вечеринку? Поболтаем?