Вы: Я долетела. Всё в порядке. Завтра позвоню тебе.
Конечно, я не буду писать ему о том, что эта семейка меня настораживает; не стану загружать его догадками и проблемами: у него своих по самую макушку. Упираюсь ладонями в подоконник; краду ещё несколько минут у времени, наблюдая за тем, как ночь обнимает своим одиночеством моё застывшее отражение на стекле. Надеюсь, что Сэми она сейчас дарит тепло и покой. Я по нему ужасно скучаю; не знаю даже, что будет со мной, если его свет вдруг погаснет. Боюсь, что тогда во мне больше не останется веры во что-то хорошее, не будет больше и крупицы надежды на справедливость этого мира. Эта грёбаная жизнь — лотерея, русская рулетка, полоса препятствий; и я должна сделать всё, что в моих силах, чтобы Сэми победил. Иначе сама останусь в беспросветной тьме. Ночь в новом доме выдаётся сложной — несколько часов я верчусь на постели, чтобы найти удобную позицию (какая ирония: на своей самой неудобной в мире кровати с провисшим матрасом я засыпала сразу, если этому не препятствовала мама, разумеется, а на королевском ложе, способном любому подарить комфортный сон, барахтаюсь и не могу сомкнуть глаз); ещё пару часов думаю о смысле бытия, вспоминая какие-то дебильные цитаты с уроков философии. Одна из подушек так пропахла парфюмом милашки, — до блевоты сладким ароматом роз, щекочущим ноздри, — что мне приходится швырнуть её в кресло. Кажется, на некоторое время я всё же проваливаюсь в зыбкий сон, но мозг не отключается вовсе — удерживает в реальности. А реальность моя — в странном доме. Когда первые лучи начинают пробиваться через стекло, то я уже таращусь в потолок, тревожно ожидая предстоящий день. Со вздохом поднимаю голову и мирюсь с тем, что отдохнуть не удастся; по крайней мере, пока. Нужно привести себя в чувства, быть бодрой: у меня нет права выглядеть уставшей сейчас. Впереди меня ждёт неделя работы, которая сулит хороший доход и огромный шаг на пути к достижению целей. От скуки начинаю ходить туда-сюда по комнате: я и сама не знаю, зачем это делаю — будто становится легче перенести ожидание. Кажется, дед говорил, что в доме есть бассейн — я могла бы воспользоваться благами; тем более он сам твердил, что дополнительного разрешения не требуется. Я соскучилась по солнечным лучам: в Нью-Йорке часто погода хмурая, а когда солнечные дни всё же выпадают, то и в те я не могу воспользоваться наконец-таки своим единственным купальником; просто потому, что будет ненормально щеголять в нём по грязным улицам гетто. Не знаю даже, зачем я его когда-то купила; может, привлекла низкая цена или в голову ударила идея о том, что было бы неплохо отправиться с Моникой на пляж. Быстро скинув мятую после ворочания в кровати футболку, подцепляю из сумки лямки купальника и натягиваю его на себя. Решаю, что всё же не стоит идти по дому полуобнажённой, потому надеваю сверху топик и шорты. Пусть ещё рано, и вряд ли кто-то увидит, но мало ли что; не хочется оказаться в неловкой ситуации. А после вчерашнего так подавно. Моника иногда называла меня не Вики, а Вик — намеренно мужским именем из-за размера моих сисек. Ну да, в сравнении с её шарами размера Е, я выгляжу плоской, хотя зад вроде бы нормальный. А ещё у меня чистая кожа и ровные зубы; думаю, это лучше, чем огромная грудь. В конце концов, сейчас увеличить её — совсем плёвое дело. Если есть деньги, конечно. Проскочив за дверь, я почти на носочках пробираюсь по коридору. Понятия не имею, где находятся комнаты странной семейки, но на всякий случай опасаюсь их разбудить. На улице светло, очень тихо и безлюдно, отчего представшая идеальная картина выглядит ещё более ненатуральной. Я брожу по огромному двору в попытке обнаружить бассейн, предполагая, что это будет нелегко; но, к моему удивлению, нахожу его быстрее, чем ожидала. Поблизости расположена кабинка из тонких деревянных реек, где можно оставить вещи. Там же полочка с чистыми полотенцами и разнообразными кремами. Сверхнаглость я проявляю, когда прихватываю один из них с собой, выбрав по запаху, потому что предназначения написаны не на английском. Что ж, буду надеяться, что он от загара, ведь погреться в ласковых утренних лучах хочется, а вот получить порцию раковых предпосылок — не очень. Подойдя ближе, замираю: я впервые вижу такой бассейн. Не сказать, что повидала множество, но моё представление о нём было несколько иным. Стенки и дно бассейна должны быть синего или голубого цвета, чтобы возникало ощущение вида чистой океанической воды. Здесь же он белый, и кажется, что стоит опуститься — искупаешься в молоке. Но и чёрное пятно на фоне всей этой белоснежной пучины тоже есть. Дядя. Он цепляется за поручень, взбирается по прикладной лестнице, и я теряюсь на миг, смотря, как по его рельефному телу стекают дорожки прозрачной воды: они блестят и переливаются в утреннем солнце, очерчивают мышцы и устремляются к ногам. Он либо живёт в спортзале, либо дьявол. Одним движением Люцифер подхватывает полотенце, вытирает лицо и промакивает голову, чуть взлохмачивая тёмные волосы. Он — чёртово божество. Я даже не знаю, что мне нравится больше: его идеальные пальцы или чёткие мышцы пресса под загорелой кожей, украшенной множеством татуировок. Струйка воды стекает по груди, животу, теряется, стремительно добираясь до плавок. Мокрая ткань облегает, можно увидеть подтянутый зад и очертания… ГОСПОДИ! Нельзя смотреть на его член! Нельзянельзянельзя! Чувствую, как по моему лицу ползут красные пятна. В горле пересыхает, и я слегка прокашливаюсь; усаживаясь на нагретый шезлонг, выдаю своё хриплое: «Доброе утро». Сначала кажется, будто он меня не слышит, но затем Люцифер отвечает сухим кивком. Будет нелепо сейчас убежать: дядя может подумать, что из-за него. И окажется прав. Странно, что я не испытывала чего-то даже немного приближенного к тому, что испытываю сейчас, при виде Мэтта. Хотя вся школа гудела о том, что капитан бейсбольной команды чертовски сексуален. Жесть, теперь меня потянуло на великовозрастных мужиков. Ладно, дядя не престарелый, но всё-таки на порядок старше меня. И у него есть жена, потому я не имею никакого права на струнную натянутость внизу живота. Люцифер бросает использованное полотенце в бак для белья, стоящий поблизости, одаряя моё тело странным сканирующим взглядом, затем садится на соседний шезлонг, откидывает голову и прикрывает глаза. Наверное, будь тут много мест, то дядя сел бы в отдалении, но шезлонга выставлено всего два. Я отвожу взгляд и хватаю бутылёк с кремом. Трясу продолговатый тюбик и непременно нахожу в этом движении пошлость, от которой сглатываю возникший в горле ком. Жесть, Вики, умерь свой пыл! Ругаю себя за импульсивную реакцию, но потом думаю, что я не каждый день вижу ТАКОЕ. Точнее, этого ТАКОГО я не видела никогда. Прихожу в себя, когда от резкого нажатия на пластик крышка вылетает, и пахнущий кокосом крем плюхается на бедро, отбрасывая брызги в стороны. — Вот дерьмище! — с досадой вырывается у меня. Дядя с обложки журнала поворачивает голову. На его лице нет ничего: ни удивления, ни упрёка. — Не выражайся, — только лишь произносит. Мне до жути хочется рассказать ему историю о том, как я наступила в дерьмо, которое, старательно потужившись, оставила собака Моники на школьном дворе. Или как Дэвид, с которым мы вместе посещали уроки химии, накурился травки в школьном туалете, а потом написал баллончиком на шкафчике Моники слово «Шалава». Тогда я была возмущена его поступком, а сейчас думаю, что не такой уж он и дебил. — Почему? — нашла что спросить. — Потому что я прошу тебя этого не делать. Он что, преподаватель хороших манер? Его взгляд равнодушно скользит по моей ноге, отчего странное чувство проскальзывает змейкой вдоль позвоночника; упаковка сухих салфеток, подхваченная им со столика, падает рядом со мной на шезлонг. — Ты часто бываешь в Нью-Йорке? — интересуюсь я, избавляя кожу от пролитого крема с помощью белой салфетки. — Нечасто, — коротко отвечает он, совершенно не заинтересованный в беседе. — Жаль. Там продают самые вкусные пончики с глазурью. Мои любимые — с черничной начинкой. А ты любишь пончики? Он медленно скашивает глаза в мою сторону, и на секунду мне становится страшно. Несу какую-то чушь, пытаясь разговорить, чтобы заполнить это тяжелое, повисшее над нашими головами молчание хотя бы бессмысленной болтовнёй; но почти обнажённый мужик не собирается вести диалог. Ему наплевать. Люцифер буквально мгновение разглядывает моё лицо карими глазами, будто ища там подтверждение адекватности, отворачивается вновь и отвечает: — Нет. Пора уже взять в толк, что дядя не позволит мне нарушить его личную территорию, дотронуться до неприкосновенного пространства. Он отгородился высоким железным забором, пройти сквозь который могут только близкие ему люди. Его жена, например. Интересно, как они нашли друг друга? Не могу представить, как он ухаживает, дарит цветы, отвешивает слюнявые комплименты. Есть ощущение, что он это просто-напросто не умеет. Он же как глыба льда; замёрзшее пламя. Я поворачиваюсь на бок, уткнувшись щекой в подголовник; разглядываю его профиль. Вообще-то, даже несмотря на то, что он женат, пялиться мне никто не запрещал. Его грудь то поднимается, то опускается снова, так мерно и ритмично; по животу скользит ещё одна капля, отбрасывая слепящий блик в моё лицо, отчего в глазах пляшет золото, расходятся круги. Он сгибает ногу в колене, будто чувствует, что мой взгляд норовит добраться до его низа. Влажные плавки сбоку чуть сдвигаются — теперь можно увидеть след от резинки на коже, по которому вмиг хочется провести языком. В черноте татуировок рассматриваю узоры на его теле; они расплываются перед глазами, но мне без труда удаётся выхватить одну единственную — такую знакомую — среди росписи чернил. Чёрный цветок с заострёнными лепестками на плече, неизменно тот, который я видела на Лилу. И на Мисселине. Это так странно, словно какое-то клеймо или сектантский знак, но спросить отчего-то не решаюсь. Никуда не лезть — значит ни-ку-да. Люцифер снова поворачивает голову и устремляет взгляд прямиком на меня. На секунду кажется, будто его глаза пылают алым огнём, что отражается в воде, повисает в воздухе и потухает, оставив лишь взмах его чёрных ресниц. Я не могу пошевелиться; усталость одеялом накрывает плечи, когда он поднимается с шезлонга — на меня словно повесили якорь или придавили тяжёлым камнем. Люцифер садится рядом, его губы слегка приоткрыты — теперь я ловлю себя на мысли, что хочется протянуть руку и узнать, какие они на ощупь. Вот только привязанности мне не хватало! Чёртового восхищения. — Снимем это? — этот голос с хрипотцой вынуждает вздрогнуть. Момент, когда он пальцем оттягивает лямку купальника, переворачивает всё с ног на голову. Всё идёт не так, как должно. Не могу вымолвить ни слова: видится полным абсурдом то, что на его лице сейчас непривычная улыбка — ранее там и мускул не дрогнул, а тут он демонстрирует свои белые зубы. Люцифер распутывает узел на шее, не дожидается ответа, спускает верх купальника, пока я пытаюсь жадно впитать каждое лёгкое прикосновение горячих рук, что расходятся током по коже. Наклонившись, языком проводит по соску, и сделать вдох не получается, так как лёгкие сжимаются внутри от невозможности/нереальности происходящего. Я хочу его — эта мысль вырисовывается из ниоткуда, оплетается паутиной сомнений, зарастает настойчивыми убеждениями о том, что это неправильно. Его горящая уверенностью ладонь тем временем спускается по напряжённому животу; он обводит языком соски, цепляет зубами, оставляя влажную полосу на груди, скользит к шее, захватывает мочку уха и тихо шепчет: — Раздвинь ноги, если хочешь, чтобы я тебя поласкал. И я делаю это без раздумий. Почему каждая чёртова клетка тела мне не принадлежит? Дядя, который-не-для-неудачниц-вроде-меня, сдвигает ткань моих трусиков и разводит пальцами складки. Накрывает с головой от осознания происходящего; он надавливает на клитор, массирует, растирает — настойчиво, властно, немного грубо. Напряжённые пальцы чиркают по дереву шезлонга, тело так и норовит выгнуться, когда он легко и быстро вводит внутрь. Я боюсь спугнуть момент стоном, оттого кусаю губы, совершенно не чувствуя боли. Все ощущения сейчас там, внизу, где он растягивает меня, и хочется одномоментно поставить весь внешний мир на паузу. В глазах неистово темнеет. Люцифер сгибает пальцы внутри, усмехается, когда протяжный выдох доносится из моего рта, и разбивает меня окончательно, расстреливает обоймой слов, наклонившись и вновь прошептав: — Хочу войти в тебя сзади… Я резко подскакиваю, едва не упав с места — перед взором плывёт какая-то муть, и я не сразу понимаю, что происходит. Темнота постепенно рассеивается, но я всё так же задыхаюсь, озираюсь ошарашенно, часто моргаю. Это был сон, какой кошмар! Меня трахнули во сне! Жесть! Дядя ставит большой зонт надо мной и ровно спрашивает: — Всё нормально? Нет! — Ага, — отвечаю пересохшими губами. — Я… Я… Чёрт! — резко поднимаюсь с шезлонга, сжимая ноги. — Извини. Я пойду. Разворачиваюсь спиной, сгорая от стыда, и желаю побыстрее спрятаться в своей дурацкой шикарной комнате. Встать под душ, смыть остатки сновидения, охладить горящую кожу, но мысли бешено скачут туда-сюда, а Люцифер так и стоит, рассматривая меня взглядом «я-знаю-что-ты-меня-хочешь». Позорище! Затем подхватывает свой мобильный со столика и кидает равнодушное: — Идём. Только не это. Так, нужно успокоиться; это безумие какое-то: возможно, форма шизофрении или другого расстройства. Интересно, Моника испытывала то же самое перед тем, как переспать с Робом? Она так напилась на выпускном, думаю, что вовсе не могла в тот момент здраво мыслить. Да и Роб с дядей близко не стоит. Он молчаливо ждёт, пока я сдвинусь с места, натяну одежду и последую за ним. Тряхнув головой, выдыхаю, стараясь поймать утекающие сквозь пальцы мысли, взять себя в руки в конце концов! — Я поняла, — говорю медленно, идя рядом с ним по дорожке, ведущей к дому. — Ты, наверное, соблюдаешь специальную диету, — дядя поворачивается, опять глядит на меня косо, и я спешу закончить: — для спортсменов. Круто выглядишь. Резко замолкаю. Боже, Вики, ты идиотка. Решила отвлечься от темы члена дяди на его же фигуру. Гениально. Люцифер держит каменную маску секунды две, а потом откровенно ухмыляется и тихо хмыкает. Надо же, он и так умеет? Его лицо способно двигаться! — Предпочитаю не ограничивать себя ни в чём, — он говорит с таким видом, будто я заподозрила его в чём-то нехорошем. В моей голове даже эта простая фраза, сказанная им, приобретает вульгарный оттенок пошлости; и я снова чувствую, как вспыхиваю жаром стыда. Больше всего на свете мне сейчас хочется стать невидимкой. Сорваться с места и убежать в свою комнату, намеренно не закрыв за собой дверь. — А вот мой бывший — Мэтт — соблюдал диету из пива, — не знаю зачем продолжаю тараторить: ему точно похер на мою жизнь, а тупая шутка не вызывает и тени улыбки. — Хотя капитан бейсбольной команды. И кобель, — добавляю и понимаю, что длинный язык — мой самый злейший враг. Молчание. Звук наших шагов едва слышен, а дом тем временем начинает оживать: в одной из комнат раскрываются занавески, на террасу выходит патлатый мужик, держа в руке небольшую чашку; слышится шуршание колёс по асфальту, механический звук открывающихся ворот. Я пытаюсь разглядеть тачку, но с крыльца, на которое мы поднимаемся, это сделать невозможно. — Геральд приехал, — дядя открывает мне дверь. — Ты познакомишься с ним позже. — Он тоже ваш родственник? — интересуюсь я, входя внутрь. — Можно и так сказать. Люцифер собирается уйти, а я делаю очередную вселенскую тупость, когда пытаюсь оттянуть момент нашего пребывания рядом, продолжая разговор: — Я к тебе в машину не специально тогда запрыгнула, — произношу я и безуспешно ищу заинтересованность в его лице. — Вот как, — разворачивается, его многозначительный взгляд заставляет чувствовать себя дурой. — Да. Какой-то урод напал на меня. Я из клуба шла, а он следом увязался. В переулке догнал, вытащил деньги и мобильный, а потом начал лапать, — эмоционально всплёскиваю руками, вовсе утрачивая способность подбирать выражения, а брови дяди слегка приподнимаются. — Короче, я ему коленом двинула и бежать, а тут твоя тачка. Да я и сообразить не успела, что делаю. Ещё не хватало, чтобы ублюдок какой-то с анакондой на голове добился желаемого. И отца у меня нет, я про полицейского сказала на всякий случай. Вдруг ты псих и по пакетам меня расфасуешь. — Анакондой? — пропускает мимо последние слова. — Ага. Ну или какая-то такая змея, — я провожу пальцем по голове, показывая расположение. Дядя кивает, слегка сжимает губы, словно ему известно больше, чем он показывает. Мне срочно нужно уносить ноги, пока не выпалила ещё что-нибудь; встать под душ, смочить горло — просто вскинуть голову, открыть рот и ловить языком струи холодной воды из-под потолка, где расположена лейка. Извращение какое-то… Нет, извращение сейчас стоит передо мной, водит чёрными зрачками по моему лицу, опирается рукой в натёртые до блеска деревянные перила и произносит: — Мать никогда не рассказывала тебе об отце? Хочется сказать ему что-то остроумно-язвительное, но всё же лучше так не делать, наверное. Потому просто складываю руки под грудью и отвечаю: — Нет. — И ты не пыталась узнать? — Нет, — говорю более резко. — Я пойду, мне нужно работать. В его руке оживает мобильный, дядя бросает короткое: «Удачи» и переводит внимание на вибрирующий гаджет. Слава несуществующим богам, что он поворачивается ко мне спиной и уходит — теперь я не буду париться по поводу того, что кто-то пялится на мой зад. Хотя, у дяди жена, словно с разворота плейбоя, — сдался ему мой зад. Нужно сматываться побыстрее, пока все элитные обитатели этого пафосного логова не увидели меня полуголой. Привести себя в порядок, смирно дождаться Мисселину и начать первый РАБОЧИЙ день. Я ведь для этого сюда приехала, а не смотреть эротические сны с татуированным мужиком в главной роли. Следующий выдох даётся гораздо легче, когда дядя скрывается за очередным лестничным пролётом. Что ж, ладно, пора начать новую главу. Новыми чернилами. С новой страницы. Всем привет. Меня зовут Вики Уокер и это моя новая жизнь…***
Если бы Гатто мог говорить, то стал бы главной целью всех конкурентов Мартино, ведь живёт в этом доме больше пятнадцати лет; для него все двери открыты, он видел и слышал слишком много. Присутствовал, когда доном принимались все самые сложные решения. К примеру, он знает, как в прошлом году босс наладил контрабанду оружия в Швецию: лысоватый мужик из Еврокомиссии оказался очень сговорчивым. Он видел, как босс, пребывая в неописуемой ярости много лет назад, приказал наказать тех, кто публично обесчестил дочь главы Антароса. Он знает расположение всех мест сбора и хранения боевого оружия. И легальных, и нелегальных. Он в курсе, что в ящике своего стола дон хранит фотографию в рамке: на ней его жена смеётся заливисто, — её лицо чистое, светлое, без уносящих в прошлое следов, — а по бокам жмутся двое их сыновей. Когда никого нет, Мартино вынимает фотокарточку, сжимает пальцами, и глаза его становятся тёмными, прикрытыми занавесом беспросветной печали. А потом он бесконечно курит-курит-курит одну за одной, так что гранёная пепельница заполняется до краёв буквально за час. И тогда он кажется таким уязвимым, застывшим, стеклянным. Его ударь — разлетится чёрным хрусталём по паркету. Этот миг кратковременной слабости, которую дон себе позволяет крайне редко, может увидеть только Гатто. Как жаль, что Гатто всего лишь кот. В такие моменты он быстро улавливает настроение дона, прыгает на колени, трётся о живот, ластится к рукам. Слышит его тихое отчаяние. Эта скорбь ощущается в горьком ванильном дыме, что поднимается в воздух и висит где-то на уровне головы, опутывает серой паутиной, прорастает под кожей; и так по кругу. Но босс справится, выдержит, отложит свои воспоминания, закроет чёрную коробку, спрячет от себя самого. Пообещает, что больше не станет об этом думать, но тут же сдастся — станет, ещё как. Гатто очень любит лежать, свернувшись клубочком на окне, и нежиться в солнечных лучах. Ещё он любит, когда дон гладит его чёрную блестящую шёрстку — он прикрывает глаза и мурлычет, стоит боссу провести широкой ладонью от головы до хвоста. Кот потягивается на подоконнике, лениво следит за мельтешащей за окном птицей. Он уже не так игрив, как раньше: охотничий инстинкт с течением времени совсем притупился. Гатто стар, и зрение уже ни к чёрту, но всё-таки он может разглядеть, как за стеклом Вики плетётся за Йором по саду. Вроде бы она даже слушает его внимательно, впитывает каждое слово; бесконечно кивает, подтверждая, что понимает его. Садовник доволен ею, её старанием и умением слушать, улыбается тепло, хвалит. Так с виду не скажешь, что её жизнь — одна сплошная чёрная полоса, и существует она на вечном адреналине и какой-то неведомой дополнительной энергии: все раны быстро заживают; и вот, вроде бы, всё снова ничего. Йор накидывает шляпу, велит ждать и уходит, а Вики крутится неугомонно, разглядывает всё, цепляется за Далии, и лицо её превращается в огромный знак вопроса. Такого интереса Гатто не встречал. Он упирается лапами в стекло, когда Вики подходит к цветам, хриплое: «Мяу» как предостережение; как знак, что нельзя, нельзя их трогать. А она присаживается рядом, наклоняется, и чёрные волосы сливаются со тьмой лепестков. Кот скребёт когтями по стеклу: противно так, звонко, оставляя полосы на прозрачной глади, будто она услышит и отойдёт подальше оттуда, где семя прорастает ядом. Это было бы идеально. Вики чуть ли не подскакивает, когда слышит приближение Йора — в несколько прыжков оказывается там, где стояла. Садовник взмахивает рукой, призывая пройти с ним, и его подопечная смиренно плетётся следом, на ходу поправляя форменную одежду. Гатто фыркает, чихает, вальяжно сходит с подоконника и перебирает лапами по коридору. Он так ловко научился открывать все двери, которые не заперты, проскальзывать в щели, протискиваться везде: вот и сейчас преодолевает гостиную, не отказав себе в удовольствии поточить когти о дорогой ковёр и пару раз ударить лапой по сочным листьям комнатного цветка, стоящего в глиняном кашпо на полу. Трётся головой об угол двери так, что ухо заламывается; стряхивает чёрную шерсть, которую прислуга, конечно же, приберёт в кратчайшие сроки; и спускается в зал, уже слыша голос своего хозяина. Кот любит только дона, а дон любит только свою семью. Это его Ахиллесова пята, слабое место, чтобы иссушить из него всю жизненную силу: вовсе необязательно его убивать — достаточно просто добраться до них. — Завтра мы летим в Лас-Вегас, — произносит Мартино, сидя на одном из диванов, что стоят чёрным кожаным квадратом. — Будем надеяться, что новый босс не принесёт проблем, что он достойный сын своего покойного отца. — Здорово! — отзывается Лилу, на что привлекает общее внимание и незаметный лишь для неё укор во взгляде дона. От её восклика даже кот поджимает уши. — Я давно не была в Вегасе, а на посвящении нового босса вообще никогда. — Мы летим втроём, — отрезает Мартино. Лилу никогда не решится спорить. Хотя иногда перебарщивает в своей способности лизать задницу. Босс это терпеть не может, ну как до неё не дойдёт? Она отводит взгляд, хватается за нижнюю пуговицу на кофточке, вертит тонкими пальцами. Дону не нравится её излишняя болтливость, он её избаловал, не дисциплинировал, не заставил ходить по струнке, а теперь, вот, пожинает кислые плоды воспитания. Люцифер знает, что нельзя разбрасываться словами, что важно вести себя достойно даже в провокационных ситуациях. Дон его так выдрессировал, накалил, расчленил, оставил стигматы в ладонях, что порой Еве хочется выбить из него весь годами копившийся холод. — Женщинам там не место, — добавляет Винчесто, почти бесшумно отбивая ритм на гладком подлокотнике. Сегодня роковой день. Н-е-п-р-а-в-и-л-ь-н-ы-й. День, когда привычный сценарий идёт наоборот. На чёрно-серый холст проливают яркую краску, а она стекает, тянется кривыми линиями, заливает пол, расходится лужей. Ядовито-красной. — Мы могли бы полететь тоже, без присутствия на переговорах, разумеется, — вмешивается Ева, вглядываясь в лицо мужа, настойчиво выворачивая из него одобрение. — Развеяться, посетить новые места, пока вы будете в доме Гуэрра. А присоединиться уже после торжественной части. Их семье будет приятно, что мероприятие посетили все, они уже давно не враги нам. Нужно показать, что мы пришли с миром и уважением к их новому боссу. Ости напряжённо молчит. Может быть, когда придёт время, и Люцифер поведёт семью, то она тоже будет иметь больше власти, чем все остальные женщины. Так заведено, что жена дона — просто жена, не более: никаких вопросов она не решает. Но Ева порой умудряется направлять мужа, невзначай подталкивать к определённым выборам. Ости понимает: это чертовски сложно. — Я не знаю, чего от него ожидать, — Мартино монотонно гладит кота, залезшего на колени, иногда отвлекаясь на то, чтобы почесать его за ухом. — Почему ты ждёшь подвоха? Джон был честным и справедливым доном. Уверена, он научил сына чтить и соблюдать омерту . Он не воспитал бы глупца и не оставил семью в его руках. Мы обязаны лично принести соболезнования и поздравить нового босса, это наш жест уважения, только и всего. Забудь старые обиды, Мартино. — Я забыл их давно, — настаивает он. Может, и так. Но они ведь в чёрной коробке, рядом с карточками, знаками, срывами, бесконечными сигаретами. Чего это он? Ну кто в здравом уме полезет в горячий спор? И молодой босс Антароса не решится, ведь не хочет нажить себе кучу врагов. — Это и отличный способ провести вместе время, — несмело добавляет Лилу и ловит взгляд Люцифера. Она знает, что этот взгляд не предвещает ничего хорошего, к тому же Ости незаметно толкает её локтем в бок, намекая, чтобы та заткнулась наконец. — Мы можем взять с собой и Вики. Пусть она проведёт выходные с отцом. При упоминании её имени внутри у советника что-то разбивается вдребезги, а затем собирается вновь. Выстраивается пазлом, придаёт сил, или наоборот — забирает оставшиеся. Он подаётся к дону, чтобы прошептать. Винчесто вечно говорит так, что не слышно, почти не двигая губами; потому никто не знает их тайн. Даже Люцифер. Даже кот. Мартино тихо выдыхает, задумчиво прикасается к подбородку, а затем отвечает: — Собирайтесь. Посетите… как там это называется у молодёжи? Афтерпати?