***
Посреди огромной кровати, к которой ведёт множество трубок капельниц и катетеров, Анабель выглядит сломанной и беспомощной. Она такая и есть. На островычерченном лице с провалами скул метельно-снежные глаза кажутся совсем уж огромными — даже пугающими. Но она всё ещё живая, укутанная одеялом с ног до головы, а тихое дыхание и писк приборов не позволяют комнате погрузиться в гробовую тишину. Сжав обессиленными трясущимися руками ладонь сына, Анабель подносит её к сухим губам; поднимает голову, оставляя на подушке вмятину; касается его горячей кожи. Он такой тёплый, согревающий, переполненный силой, с этого дня наделённый властью и огромной ответственностью. — Как всё прошло? — спрашивает мать; и голос её настолько тихий, что походит на шелест сухих листьев. — Как и должно было, — отвечает Мальбонте после небольшой паузы. Анабель кивает, всё ещё держит его руку, — такую большую и крепкую на фоне её собственной. Поправляет и без того идеальный манжет еле гнущимися пальцами, проводит по венам, пытается ещё что-то сказать; но она так слаба, что каждое слово — непосильный труд. Мальбонте берёт со стоящей рядом тумбы бокал, наполненный прозрачной водой, и позволяет матери сделать глоток через трубочку. — Поздравляю, сынок, — произносит она, оторвавшись от прохладной влаги. — Теперь ты главный в семье. Пусть отмеренное тебе время будет долгим. Ты ведь Гуэрра — так правь, как Гуэрра. Будь верным слову и справедливым, никогда не забывай о милосердии и доброте к людям, не позволяй тьме тебя поглотить и затуманить рассудок, принимай только взвешенные решения. И помни всё, чему отец учил тебя. — при воспоминании о муже Анабель улыбается, матовая плёнка на её губах трескается при этом непроизвольном движении. — Джек был хорошим дипломатом, будь, как он, ведь умение договариваться и идти на компромисс — это самое мощное оружие. Она не видит, как на лицо Мальбонте ложится тень презрительной усмешки. Он не согласен: в его глазах отец был слабым, жалким, бесхребетным. Он был размазнёй, об которую вытирают ноги; слишком честным, чтобы закатать рукава и взяться за дело, которое приумножит капитал; слишком трусливым, чтобы отомстить людям, которые придали его дочь публичному шельмованию. Во времена правления Джека Антарос прогибался под остальных и растерял своё влияние. Мальбонте не будет, как он. И кто из них теперь хуже? — Мими спускалась? — вдруг спрашивает мать, морщась и поднимаясь на острых локтях. — Нет. — Она совсем не выходит из комнаты, — Анабель пытается затянуть галстук на сыне, но едва может усидеть на месте; у неё нет сил, потому Маль перехватывает её тонкие пальцы. — Поговори с ней, она ведь твоя сестра. — Ложись, мама, — он укладывает её обратно, замирает на мгновение, а потом его губы касаются её лба. — Тебе нужно отдыхать. — Успею ещё отдохнуть, — улыбается, а в уголках глаз скапливаются блестящие слёзы. — Мне бы протянуть ещё, чтобы увидеть твою семью. Посмотреть на внуков, и можно будет умирать спокойно. Он отстраняется, — под рёбрами что-то откликается болью, — отводит глаза к окну; в черноте радужки даже зрачков не видно, ломаный луч уходящего солнца вспыхивает на цепочке у ворота; а потом Маль не церемонится — ставит перед фактом: — Спи. Я ухожу. Выйдя за дверь её комнаты, Мальбонте меняется по щелчку, моментально надевает новый образ, обрастает шипами. Выбирает нужную маску: холод, месть, разрушение, власть. Или это его настоящее лицо? Сейчас он спустится в зал переговоров, где его ожидают члены других правящих семей, и пройдётся по тонкому льду. Начнёт игру, где правила неизвестны; поставит всё на кон и заберёт стократно больше; будет искать козырь в рукаве, мухлевать, снимет со всех иллюзию брони — вместе с кожей, — покажет, что Антарос отныне другой. — Они ждут, босс, — отзывается Эрагон, как только Маль спускается с лестницы. — И ещё несколько наших друзей хотят встречи. — Сначала Далия и Всадники, — отвечает, на что консильери кивает и идёт следом. Маль думает, что пора бы сделать ремонт в зале переговоров: уж слишком тут всё напоминает об отце. Смешно и абсурдно, но каждый предмет кричит о нём, буквально сияет его именем. Несколько коротких рукопожатий, как жест истинного итальянца, — безмолвное утверждение о том, что каждый из них безоружен. Облачённую в чёрную кожу руку Маль держит на долю секунды дольше, уголок его губ вздрагивает; его не интересует Мартино: младший босс куда более любопытный экземпляр. Мальбонте уверен: наступит день, и они окажутся лицом к лицу без лишних глаз и защиты папочки. В этот миг чернильные цветы пеплом осыпятся к его ногам. — Прими поздравления от всей нашей семьи, — произносит Чума, усаживаясь на широкий стул. — Пусть твое лидерство принесёт вам наивысшее благо и новые выгодные сотрудничества. Она прилетела в Лас-Вегас со своим братом — Войной, который представляет из себя не больше, чем гору мышц. Полное отсутствие мозгов восполняет сестрица — она, конечно же, не упустит возможности урвать кусок пирога, даже если для этого потребуется выпустить кому-то кишки или выгрызть артерию. Для Всадников нет хороших и плохих дел. Есть прибыльные и неприбыльные. И они, безусловно, отцапали себе самую жирную на банкноты нишу — наркобизнес. Но и им нужны территории, нужны ресурсы, связи, которыми располагают другие семьи. И в том, что упёртый и принципиальный Джек — бывший глава Антароса — наконец-то ушёл на покой и уступил насиженное место своему молодому сыночку, Чума видит шанс для выгодного партнёрства. Конечно, она пришла в этот зал не для бессмысленного знакомства, как сделали это Мартино со своими консильери и подручным. Она пришла сюда, чтобы сделать особенное предложение, которое до этого дня оставалось отвергнутым. — Я надеюсь, что с появлением нового дона, доход Антароса глобально возрастёт, — добавляет она, кидая мимолётный взгляд на Люцифера, что не сводит с неё сосредоточенных глаз, потому что то, что Чума обещала при его визите в «Апокалипсис», сейчас крайне разнится с её словами. — Ты добьёшься большего уважения среди своих людей, если сможешь увеличить их заработок. Все любят деньги, Маль, когда они вступают в игру, то пора уже подумать и отойти от традиций и принципов. Мальбонте даже не моргает, пожирает каждое её слово. Конечно, он знает, к чему она неаккуратно ведёт. Все сидящие за столом это понимают. Чума разложена на его ладони, прибита к стене, сомневается, ищет намёк на одобрение во тьме его глаз, и, неизменно, находит. Это вызывает едва ли не детский восторг, который она безуспешно пытается скрыть. — Всё давно поделено, — вступает Мартино, его губы непроизвольно искажаются от возмущения. — Нашей договорённости много лет. Мы занимаемся исключительно оружием, Антарос — игорным бизнесом, Всадники — наркотиками. Наши дела не должны пересекаться, иначе всех ждёт печальный и бесславный конец, — он кладёт руки на глянцевый стол, упирается взглядом в Мальбонте. — Как ты думаешь, что сказал бы отец, если бы узнал, что ты взялся за вещества? Это грязный бизнес, он не стоит бесчестия. — Время моего отца вышло, — в голосе Маля металл и непоколебимость. Он уже выскреб лезвием ножа имя отца из рода. — К тому же последние годы он не мог рассуждать здраво. — Это выгодное сотрудничество, Мартино, — не может не повысить голос Чума. — Которое принесёт пользу и прибыль нам всем. У нас есть влияние в правоохранительных органах, есть опыт. У Антароса уйма нетронутых территорий, дилеров, которые сами по себе, — её глаза лихорадочно блестят. — Мы можем поставлять сюда ещё больше! Взять под контроль всех местных. Сейчас популярны синтетические вещества: соль, кристаллы, амфетамин. Но по-настоящему большие деньги приносят растения, — Чума умолкает, делает глоток воды, оставляя кроваво-красный след от помады на ободке высокого бокала. — У нас есть поля с каннабисом, с маком, — переводит взгляд на босса Чёрной Далии. — В Колумбии у тебя хорошая земля, Мартино, тропическая зона. Там выращивают кустарник Кока. Вкладываем сто тысяч — получаем миллион. Есть люди, которые готовы работать. Мы все будем в доле. — А ты уже всё вынюхала, — усмехается он, складывая пальцы пирамидкой под подбородком. — Сколько лет наши семьи пускали друг другу кровь? Сотню или, может быть, две? Я видел смерти своих близких с самых малых лет: мой дед получил шесть выстрелов в спину, когда вышел к лавке, чтобы купить пармезан для запечёных артишоков; через три дня его вдову, мою бабку — о, это был добрейшей души человек — нашли с перерезанным горлом в собственном доме; мой дядя вместе со всей семьёй погибли в авиакатастрофе на борту своего самолёта, неслучайно, конечно же; моего отца подставили, упекли за решётку и задушили в камере ещё до начала судебного разбирательства; в этот же день мою мать сбросили с яхты в Палермо; мой старший сын погиб при пожаре, из которого остальным еле удалось выбраться, — дон тихо тушит угли откровения, говорит это так просто, словно всё пережитое — лишь пройденный этап. — Вы тоже потеряли многих. Знаешь, Маль, когда это закончилось? Когда мы, став боссами, сели за этим самым столом с твоим отцом, — он переводит взгляд на Чуму и Войну, — и с вашей матерью, и стали разговаривать. Разделили дела и территории, перестали бесконечно цеплять друг друга. Люди злились, хотели расплаты за свои семьи, потому, разумеется, всё утихло не сразу, но постепенно ситуация нормализовалась, и сейчас мы живём в мире. Твои люди достойны мира, Мальбонте. Думаешь, твой провал не отразится на них? Соперничество, делёжка, каждый захочет урвать побольше — это мешает росту, обиды и споры приводят к неприятностям. — Это бизнес, — поднимает бровь Чума. — Работая вместе, мы увеличим производительность. Нужно быть на острие прогресса, — она откидывается на спинку, отбрасывает с лица упавшую жемчужную прядь и растягивается в улыбке. — Мы же не убийцы — просто хотим зарабатывать, оставь уже свои убеждения, сейчас не шестидесятые. Мартино не сдерживает усмешки: не был готов, хоть и в своей глубине ожидал такой исход. Что бы он не сказал сейчас — всё будет пустым. Винчесто скользит взглядом по присутствующим, в голове перебирает варианты, чертит линии, предвещает финал. — Это не прогресс, а грязные деньги. Наркота — красная тряпка для правительства. Нам не нужны открытые конфликты, — наконец отвечает Мартино. — Чего ты хочешь, Маль? Твой отец продолжил дело семьи, строил игровую империю, вкладывал огромные деньги. Ты ещё молод и неопытен, сейчас ты опьянён соблазном, ибо всем известно, что наркотрафик — та статья доходов, которая в разы жирнее любых казино. Но думаешь, это стоит того, чтобы ставить под удар свою семью? Ответь мне откровенно, ты понимаешь, что это прямая дорога в ад? На несколько долгих секунд в зале повисает тяжёлое молчание. Винчесто чуть наклоняется к дону, его губы едва шевелятся, передают пару коротких слов, но Мартино почти не слышит. Вглядывается в глаза Мальбонте, но тот не балансирует, не держится на грани. Неужели он видит в новом боссе другой семьи дурачка? Неужели всё дело в деньгах? Нет. Что-то чёрное плетётся во тьме его глаз, разливается отравленной пеной. Жаждущий денег дон — не самое худшее, что могло случиться с Антаросом. Мальбонте — гораздо хуже. Он ставит руки на стол; чуть подаётся вперёд, не разрывая зрительного контакта; а потом произносит так, словно, кроме них, в зале больше никого нет: — Для того, чтобы каждый получил то, что заслуживает, я готов спуститься в ад. Искры напряжения, висевшие в воздухе между ними, падают, тлеют, утрачивают свет. Чума прячет свою довольную улыбку за очередным глотком воды: сегодня она одержала маленькую победу. Но ведь победы временны, как и поражения. — Мы рады такому сотрудничеству, — произносит Война, стуча толстыми пальцами по деревянной поверхности стола. Чума кидает на него взгляд. Она всегда считала его тупоголовым качком, потому не особо радуется, когда на важных переговорах брат открывает рот. Закидывает ногу на ногу, принимает расслабленную позу, скользя взглядом по верхушке семьи Чёрная Далия. Консильери ей неинтересен. Ей забавно наблюдать, как босс и его сын пытаются удержать маску хладнокровия на лицах. — Меня всегда так веселит то, что ты пытаешься строить из себя хорошего папочку, Мартино, — ухмыляется она уже более едко. — А прибыль с продажи незаконного оружия ты не считаешь грязной? Или ты отходишь от дел? — облизывает губы, делает глоток, скорее чтобы оттянуть время. — Говорят, ты вкладываешь в строительство почти все деньги, это ты так стараешься отмыться? А твой сыночек знает, что, например, ваши машины, которые выезжают из Сицилии, якобы перевозя оливковое масло, на самом деле доверху забиты взрывчаткой и контрабандой, или он думает, что ты добропорядочный бизнесмен? В таком случае, когда он займёт твоё место, то подожмёт хвост, как трусливый зайчик, — заливается коротким смехом. — А я люблю зверушек. Чума цепляет Люцифера взглядом, жаждет его реакции, но не получает желаемого. И ей, и её брату очень интересно знать, что будет, если он потеряет контроль, покажет свою вторую ипостась; Чума уверена: такая у него есть. Оттого ей ещё больше хочется призвать в холодное море безудержный шторм. — Подбирай выражения, в такой манере вести диалог ты можешь со своими братьями, но никак не со мной, — босс глядит на Чуму в упор, отчего та теряется на секунду. — Я занял место дона, когда ты был ещё мальчишкой, Мальбонте, — говорит Мартино, чуть качнув головой, — и могу с уверенностью сказать, что твоя сила сможет проявиться не в экстремальных ситуациях, а в умении их избегать, — поднимается с места, то же делают и его люди. — Если ты принял решение тесно контактировать с другой семьёй и вести с ней дела, я желаю, чтобы ваше партнёрство не привело к плачевным результатам. И главное, чтобы оно не касалось моей семьи. Они удаляются неспешно, не ожидая пуль в спину, и не подозревают, что вместе с хлопком двери кое-кто уже взвёл курок.***
Полдня я плутаю по магазинам с Евой, Лилу и Ости. Один отдел сменяется другим, пестрит разными нарядами, слепит глаза украшениями. Здесь все продавцы услужливые, улыбчивые, красивые, будто при устройстве на работу проходят строгий фейсконтроль. Я торчу в примерочной и пялюсь на кучу одежды, что принесла Лилу со словами: «В этом ты будешь выглядеть сногсшибательно». Честно говоря, мне не хочется тратить ни одного бакса из заработанных денег на платье; особенно зная, что надену его всего раз, а потом оно будет висеть в шкафу, как музейный экспонат. В сад к Йору ведь не нацеплю, а больше ходить мне некуда. Но Ости с Евой сказали, что переживать на этот счёт не стоит. — Вики, ну ты выходишь? — верещит за дверцей Лилу. — Мы уже выбрали. Давай скорее. Я нехотя натягиваю на себя одно из предложенных платьев, путаясь в застёжках и ремешках; из ткани торчат какие-то перья, которые так и норовят попасть в рот, заставляя меня плеваться и морщиться. Веду молнию, расположенную на боку, вверх, выхватывая взглядом белый ценник. Жесть, это что, номер телефона? Не может этот кошмар от пьяного слепого дизайнера столько стоить. — Это шикарно! — едва не подпрыгивает Лилу, когда я выхожу с лицом «за что мне это всё?». На ней розовое платье в пол; от обилия страз, сияющих в ярком свете ламп, свисающих с высокого потолка, мне приходится прикрыть глаза. Она походит на диско-шар. Точнее, на диско-палку, судя по её комплекции. Милашка красивая, но вот со вкусом у неё совсем дерьмово. — Я похожа на балерину недоделанную, — отвечаю, разглядывая в зеркале своё белое платье с пышной юбкой, из которой торчат дурацкие ленты. На груди так и вовсе нашиты щекочущие шею перья. — Или на драную курицу. — Это новая коллекция, — цокает Лилу. Кажется, она чувствует себя уязвленной моим колким высказыванием. — Зато ты будешь выделяться. — Оно мне не нравится. Чуть в отдалении на небольшом коричневом диване сидит Ева — тёмно-зелёное платье, облегающее фигуру точно вторая кожа, длинные белые перчатки, идеально ровные уложенные волосы. Ости тоже не уступает — в винном платье на тонких бретельках с вырезом до середины бедра она ещё больше напоминает красотку с обложки. “Красивая жена красивого дяди” — я помню. В птичьем прикиде я чувствую себя глупо и готова провалиться сквозь землю прямо сейчас. — Примерь другие, а я поищу ещё что-то, раз ты такая привередливая, — укоризненно фыркает Лилу, одаривая меня слегка надменным взглядом; вскидывает подбородок и удаляется, стуча дурацкими каблуками. В примерочной меня одолевает ещё большее беспросветное уныние, а ворох шмоток не вызывает ничего, кроме отвращения. Я скидываю куриный наряд со своего тела и опускаюсь на мягкий стул, услышав трель мобильного в кармане своей кофты. Номер, высветившийся на экране, мгновенно приводит в чувство; клянусь, за этот звонок и голос из трубки я готова отдать всё, что у меня есть. Например, свои единственные кеды. — Сэми, ты чего не отвечал на звонки? — смахнув по дисплею, тут же отвечаю, улыбаясь, как дурочка. — Привет. Приболел немного, но сейчас уже всё в порядке, — он кашляет приглушённо, отведя мобильный от уха, а потом продолжает: — Как ты? — Вроде бы ничего, — стараюсь произнести уверенно, но голос отчего-то вздрагивает. — Я в Вегасе. Повисает тишина — на миг даже кажется, что связь прервалась, но затем раздаётся его хриплый вдох. — Ты ведь улетела в Чикаго? Вики, ты что-то недоговариваешь? — Это долгая и странная история,— понижаю голос, стараясь говорить как можно тише. — Я пока сама ощущаю себя, будто во сне, никак не могу поверить, что всё резко изменилось. Обязательно расскажу, когда будет возможность. Слыша звук вскрывающейся пластиковой упаковки и постукивание, я кусаю губы, представляя, как Сэми сейчас сидит за маленьким столом в убогой полутёмной кухне, где по углам чернеет разводами плесень, и насыпает в старую чашку отсыревшие кукурузные хлопья. Мне становится стыдно, что я здесь, примеряю наряды за дохрена долларов, а он вынужден есть дешёвое дерьмо из магазина для отрыжек человечества. Так не должно быть. Незаслуженно. Несправедливо. Нечестно. — Ребекка приходила, — продолжает он немного опасливо. — Спрашивала, не знаю ли я, куда именно ты отправилась, — Сэми умолкает, а дальше переходит на шёпот: — Вики, она думает, будто ты уехала, чтобы… Ну, продавать своё тело. Зашибись. Мама, как всегда, обо мне самого лучшего мнения — я даже не удивляюсь. Не хочу её видеть. Да-да, Ребекка — моя мать, и я знаю, что должна быть рядом с ней; но при мысли о возвращении домой и ярком воспоминании о гетто, моё нутро наполняется густым ядовитым туманом. Я не хочу обратно. Не желаю видеть мать. О, представляю, в каком приступе бился бы помешанный на своей семье дед, скажи я ему об этом. — И Моника приезжала, искала тебя. Ещё одна. Но если маму я не хотела видеть вовсе, то с Моникой, наверное, нужно поговорить. Я не дала ей возможности объясниться, к тому же вряд ли это было возможно в том состоянии, в котором она пребывала. Мы ведь дружили столько лет… Я не знаю, что делать в такой ситуации — мне не у кого спросить, не к кому прийти за советом; а грузить этим Сэми, учитывая, что он угасает с каждым днём, тем более желания не возникает. Стук в деревянную перегородку вырывает из мыслей. Подскочив на месте, до боли в ладони сжимаю мобильный и быстро говорю: — Спасибо, что позвонил. Я очень рада была тебя услышать, но сейчас мне нужно идти. Свяжусь с тобой при первой же возможности. Сэми снова молчит. Он меня чувствует, даже через трубку, звуковые волны, тысячи миль. И проговаривает хриплое: — Будь осторожна. Услышав короткие гудки, я откладываю телефон в сторону и открываю дверь, высовывая голову. Ости держит тонкую вешалку на вытянутом пальце — на ней чёрное платье, будто сделанное из единого куска струящейся ткани. Позади стоит Лилу; я поражаюсь тому, что из Милашки-которая-всегда-рада-помочь она так быстро превратилась в Надменно-смотрящую-суку. — Попробуй это, — Красотка протягивает мне наряд, который буквально кричит: «Купи меня». — С твоим ростом желательно носить платья в пол или мини. Короткое лучше не надевать на такие вечера, а вот это вполне подойдёт. Бюстгальтер сними, с таким платьем он не нужен, к тому же у тебя хорошая грудь. Она вручает одежду, отходит, затем приносит пару обуви и отдаёт мне. При виде высокого каблука хочется плакать, но вечернее платье с кроссовками и правда будет смотреться странно. Ну какого чёрта они вообще меня с собой потащили? Почему незнакомые люди добры и приветливы? Так не бывает. По крайней мере, в моём мире. Скрывшись за дверью, я борюсь с сомнениями какое-то время, а потом скидываю лифчик и надеваю платье глубокого чёрного цвета. Оно длинное, полностью скрывающее ноги, но оголяющее спину до самой поясницы. Безбожно красивое и чертовски дорогое. Это настолько непривычное зрелище, что я судорожно тру глаза: если так пойдёт и дальше, то я сойду с ума. В последний раз я надевала платье на выпускной, — и то не своё, а одолженное у Моники. Такое блядское, что пришлось изрядно налакаться, чтобы расслабиться и не чувствовать себя, словно товар на витрине. — Ну вот, другое дело, — довольно говорит Ости, как только я выхожу из примерочной. — Если нравится, то я пойду оплачу. Ева, сидящая на диване, чуть вытягивает шею и одобрительно качает головой. — Абсолютно обычное, — вставляет Лилу, презрительно кривя блестящие губы. — Она сольётся с остальными. — Не обязательно надевать на себя всё и сразу, чтобы выделиться, Лилу, — отмахивается Ости. — Так что, ещё укладка, пара штрихов и в казино?***
Чтобы добраться до места, нам требуется почти час пробираться через огромную пробку в центре Лас-Вегаса. Я почти припадаю лбом к прохладному стеклу, когда мы проезжаем вдоль усыпанных разноцветными огнями улиц; всё мелькает перед глазами и смазывается так, что я не успеваю выхватывать детали. Здесь так оживлённо, так ярко, что от вспышек света мутнеет в глазах. Прежде я видела этот город только по телеку, однако в жизни здесь ещё красивее. Горящее неоновыми кабинками колесо обозрения также привлекает моё внимание; Ева рассказывает, что это один из самых больших аттракционов в мире. По обе стороны широкой дороги, подобно осенним грибам, тянутся огромные, разросшиеся повсюду отели-казино — мигают вывесками, слепят, приглашают войти и оставить там кучу денег. Боюсь даже представить, сколько люди проигрывают там ежедневно. Честно сказать, я никогда не понимала, как можно вот так взять и отдать свои деньги какому-то кретину в перчатках (я сейчас не про дядю, а про крупье. И, да, дядя — не кретин). Серьёзно, азарт — это ведь тот же наркотик: стоит начать и выйдешь с пустыми карманами. Хотя я понимаю, почему люди здесь так быстро утопают в водовороте куража — такой атмосферы беззаботности, денег и веселья я не ощущала прежде нигде. Говорят, Вегас — город грехов. Предаваться здесь грехопадению я точно не собираюсь, как и расслабляться; радуюсь, что мне в голову пришла хоть одна здравая идея за последние несколько дней. А ещё хреновы чёрные туфли на моих ногах чертовски неудобные, потому я собираюсь войти и сразу же усадить свой зад в какой-то дальний угол, чтобы никто не видел моей эпичной походки на этих ходулях. Около девяти часов вечера мы останавливаемся у высокого здания с толстыми каменными колоннами; я выхожу вслед за Лилу, прежде не видевшая ничего подобного, верчу головой по сторонам и словно врастаю в асфальт. Наверное, есть в этом городе своё очарование, но меня будто душит эта театральная глянцевость; сковывает со всех сторон и выбрасывает, словно мусор. Ловлю своё отражение в окне дорогого авто — ну просто лишний человек, — а Ости легко касается пальцами моего локтя, вынуждая не отставать. Возле широких дверей нас встречает широкоплечий мужик в смокинге, почтительно склоняет голову и вежливо тянет своим глубоким баритоном: — Хорошего отдыха, дамы. У меня перехватывает дыхание, когда мы входим внутрь, и оставшиеся крупицы уверенности задорно машут мне ручкой. Здесь много людей из другого мира. Того, откуда денежный дед и вся его элитная шайка. Всюду столы, рядом с которыми стоят строгие крупье; приглушённая, едва слышная музыка, размеренные голоса сливаются в один сплошной гул; высокие потолки украшает лепнина; официанты с подносами, заставленными искрящимися бокалами с шампанским и закусками; чуть дальше линия бара, где женщины в роскошных платьях разговаривают, смеются, поднимая фужеры. Я ощущаю реальность яркими отрывистыми вспышками, криво накромсанной кинолентой голливудского фильма, к тому же приходится контролировать каждый шаг, чтобы удержаться на отвратительных каблуках. — Я найду Мартино, — говорит Ева, уходя вперёд. И Лилу, смерив нас с Ости каким-то странным взглядом и откинув белые волосы за плечи, устремляется следом за ней. Она злится. Из-за платья; из-за того, что в дороге я обсуждала с Ости недавно вышедший фильм ужасов. Лилу это не понравилось, судя по её многозначительным взглядам. — Сходим за выпивкой, — говорит дядина красотка. — В соседнем зале игровые автоматы, если хочешь, можем пойти туда. — Да мне всё равно, я не собираюсь играть, — отвечаю, едва успевая перебирать ногами. Ости пожимает плечами, пробирается по залу; иногда кивает, улыбаясь кому-то из знакомых. Цепляет два бокала с подноса и один из них протягивает мне. Стекло ледяное, и струйки воды стекают по пальцам, стоит мне прикоснуться к коктейлю. За столами располагаются и мужчины, и женщины; иногда мне кажется, что некоторых из них я видела по телеку, либо это моё воспалённое воображение играет со мной злые шутки. Улыбчивый крупье выдаёт Ости стопку зелёных фишек; она подносит бокал с маргаритой к губам, слизывая кристаллики соли с ободка, и кладёт несколько чипов на стол, где расположена какая-то хренотень в виде таблицы с цифрами; худощавый мужик в белых перчатках, похожий на Сквидварда из мультфильма, произносит: — Ставка на первую дюжину принята.***
Люцифер нервно постукивает пальцем по красному дереву барной стойки, утопает в тревожных мыслях и никак не может отбиться от утягивающих в плен щупалец мерзкой тревоги. В последнее время он сам не свой, постоянно копается в себе; иногда кажется, что у него — медленно, но верно — едет крыша. Наверное, надо расслабиться? Ничего ведь страшного не произошло. Пока. Но почему тогда он чувствует стелющееся внутри обречение, оплетающее его горло тугой петлёй? Это место ему не нравится. Слишком не любит игры: покер, салочки, блэкджек, прятки, человеческие чувства. Люцифер поворачивает голову. Неподалёку — возле игрового стола — взглядом вылавливает Ости, и непроизвольно хмыкает, когда узнаёт в стоящей рядом с ней Вики. Она улыбается, сжимает пальцами высокий бокал, иногда прикладывая его к губам и делая маленький глоток, а потом разворачивается и проходит к таблице для ставок, демонстрируя свою обнажённую спину. Люцифер коротко ухмыляется. И вроде бы хочет отвернуться, но всё же смотрит-смотрит-смотрит, а она ведёт плечами, словно чувствует и пытается сбросить с себя его прилипший взгляд. Он ведь не ожидал, что она оденется в костюм монашки? Уж лучше бы так и сделала. А при идеальном развитии событий — вообще не появлялась в их жизни. Она не должна здесь быть; это неправильно, сломано, перекручено. Но будто у загнанной в ловушку птицы есть выбор. — Обиделся? — Чума неожиданно касается плеча, и Люцифер наконец отвлекается, обрывая тянущиеся нити мыслей. — Не нравится мне твой папаша, ну что поделать. Она садится на соседний барный стул, небрежно взмахивает пальцем, и бармен тут же ставит перед ней бокал с янтарным ароматным виски на деревянную стойку. Всадница вынимает сигарету, зажимает тонкий фильтр в уголке алых губ. — Ты ошибаешься, если думаешь, что меня так просто обидеть, — не просто, но на секунду у него появляется ускользающее желание вырвать её длинный язык. Люцифер щелкает зажигалкой, прикуривая и слыша её шумную затяжку. — Делай что хочешь, нас это не касается. Чума поднимает голову, выдыхая тонкую струю белого дыма в опьянённое азартом пространство, усмехается и делает несколько больших глотков, опустошая бокал полностью. Второй не заставляет себя долго ждать и вновь оказывается в её изящной руке. — Где твоя жена? — интересуется она, прокручивая крепкий алкоголь на дне широкого хайбола. — На рулетке, — бросает он. — Ты в курсе, что рядом с «Апокалипсисом» твои же люди занимаются мелкими разбоями? Она поднимает бровь. Опрокидывает бокал. Берёт очередную порцию, будто желает скорее напиться, расслабить напряжённое тело, заглушить мысли. Разворачивается на крутящемся красном стуле и вытягивает руку по поверхности стойки, по которой от запястья до плеча плетётся чёрно-красная татуировка в виде змеи. — Не может быть, — выплёвывает слова вперемешку с дымом. — Может, — равнодушно отвечает Люцифер. — Контролируй это, если не хочешь проблем. Чума фыркает, нервно крутится снова, высматривает кого-то в толпе, и теперь можно заметить на её лице предвкушающую улыбку. В её горле приятно щекочет то ли от радости, то ли от нахлынувшего бесконтрольного желания. В лёгких вместе с сигаретным дымом закручивается торнадо, способное разворотить её грудную клетку в любой момент. Она тычет окурком в пустую тяжелую пепельницу, облизывает губы, начинает нервничать больше и, тряхнув затуманенной алкоголем головой, поднимается с места. Чума никогда не прощается; сжав губы и одёрнув платье, движется по большому залу, иногда задевает плечом стоящих людей. Но ей-то всё равно: нужно пробраться поближе, чтобы как можно лучше рассмотреть самое заветное, главное, недоступное. Как же её это бесит! — Скучаешь? — она садится на диван, обтянутый материалом в цвет её кровавой помады и платья, делает несколько шажков пальцами по плечу Мальбонте, ногтями впиваясь в ткань его белой рубашки. — С тобой приятно иметь дело. — Ты ещё не знаешь, каково иметь со мной дело, — хмыкает он, не поворачиваясь. Она пьяная до чёртиков, тут и догадываться не нужно — достаточно одного взгляда, чтобы это понять. Вероятно потому, что до виски в компании Люцифера там были ещё шампанское и ликер, приторный вкус которых она до сих пор чувствует на кончике языка. — Начало уже положено. Расслабься, просто будем делать свою работу. Правда, иногда приходится надирать кому-нибудь задницы, но это так — детали, — усмехается Чума, вглядываясь в поглощённую азартом толпу. — Я привезла тебе кое-что, — это вызывает в нём смесь интереса и раздражения, но она выцепляет лишь первое и спешит продолжить: — Зверушек. Маль наконец устремляет в её сторону свои затянутые тьмой глаза и недоумённо поднимает брови. — Ты привезла с собой шлюх? — Моделей! — отвечает громче, возмущённая его высказыванием. Она так напилась, что уже с трудом себя контролирует. — Говоришь это с таким видом, будто они гейши, — он прикладывает ладонь к глазам, проводит по лицу. Снимает очередную маску? — Меня не интересуют шлюхи. — Ты не знаешь, от чего отказываешься, — Чума придвигается ближе, едва не пристраивается у него под боком. — Посмотри туда, — она кивает в сторону барной стойки, огибающий четверть игрового зала. — Вон та блондинка в светлом платье. Это Анастейша — моя самая лучшая кошечка, — Чума наклоняется ещё ближе, шепча в его ухо: — Делюсь самым дорогим, цени это, Маль. Он отводит её цепкую руку от своего плеча, кидает незаинтересованный взгляд в сторону бара, чтобы посмотреть на то, что Чума так рьяно пытается подложить в его постель. Ну, или не в постель, а на стол. Он может сделать всё что угодно: прижать к стенке, связать руки, обхватить шею, делать ей больно, брать грубо — Чуме нет до этого дела. Платье на Анастейше сияет в свете огромных люстр, переливается точно так же, как пузырьки шампанского в изящном фужере. Длинные волосы; нежное кружево туфель, чуть выступающих, стоит ей сделать шаг в сторону; тонкий браслет искрится на запястье, прокатывается по руке, когда она тянется за высоким наполненным бокалом. — Просто подойди к ней, если надумаешь, — довольно добавляет Чума, видя, как он жрёт её взглядом. Возможно, он сделает это позже. Кто же здесь устоит? Всадница отстраняется, облокачивается на спинку, закидывает ногу на ногу, и вырез ткани обнажает стройное бедро. Щупает жадными глазами Ости, стоящую возле крутящейся рулетки, и снова её перемыкает. Губы сжимаются, пальцы смыкаются на спинке дивана, впиваются в прочную ткань. Чума уже вся извелась, а эта сучка даже не смотрит в её сторону. Как обычно. Вечно строит из себя недотрогу, но вкус её мягкой кожи на губах всё ещё слишком реален. Слишком отравлен. — Ещё виски, — рявкает она тощему официанту в зелёном жилете. Она забавляет Маля, разжигает искры злорадства; и эта увлечённость — зараза, что поселилась в Чуме, хоть она это и отрицает — вынуждает его откровенно усмехнуться. Она качает ногой, задумчиво накручивает пепельный локон на палец, пытается справиться с нарастающим раздражением, зудящим в области горла; опрокидывает бокал с терпким напитком, чтобы смыть этот острый налёт. Дальше Малю неинтересно. Абсолютно безразлично, что там у них за душевные страсти с… Его внимание сужается, наточенным лезвием вонзается в одну точку; и Маль встряхивает головой, желая избавиться от наваждения. Да что там ему показалось? Она так похожа на… Вики отводит прядь волос за ухо, и аккуратные бриллианты блестят на её серьгах. Пальцами крепко сжимает бокал, пытается улыбнуться, нервничает, бегает зрачками по залу. Маль видит её насквозь. Как он думает. Бабочка в стеклянной банке, за которой приятно наблюдать. Вся на каком-то скотче держится, кажется ему переломанной, сшитой, собранной из миллиардов мелких частиц, бесшарнирной глиняной куклой. Пересохшие губы приоткрываются, и она медленно скользит по ним языком. Ости что-то шепчет, наклоняясь ближе, а Вики лишь кивает и обречённо смотрит вслед её удаляющейся спине, словно то, что сдерживало всполохи волнения, разлетелось вдребезги. Теперь она выстраивает вокруг себя стену, прикрывает своё состояние; но это неважно: ему нравится броня. Маль разберёт её по кирпичикам. — Ладно, не скучай, — бросает Чума и поднимается с места. Она так пьяна, что Мальбонте приходится придержать её за локоть, чтобы та не рухнула ему на колени. — Всё нормально! Чума раздражённо отдёргивает руку. Кажется, если бы в её пальцах сейчас был грифельный карандаш, то он бы разлетелся к чертям. Ведёт себя, как малолетка, ей-богу; тащится следом за Ости, стараясь быть тише, чтобы та не заметила. Огибает людей, иногда придерживаясь за ломберные столы, на ходу подхватывает хрустальный фужер с холодным шампанским с этажерки. Ости идёт быстро, качает бёдрами, приковывает к себе чужие взгляды; и Чума, раздираемая какой-то маниакальной жаждой, ускоряет шаг, врезается острыми каблуками в мраморный пол, нагоняет почти в коридоре, совсем не заботясь о том, что их могут увидеть. Просто настолько пьяная, что совершенно плевать. — Так и будешь от меня бегать? — цедит сквозь зубы и хватает за запястье так резко, что Ости ощутимо вздрагивает. Чума прижимает её к каменной стене, расплескав содержимое бокала на дорогое платье. — Мартино не учил тебя здороваться со старыми знакомыми?***
За соседним столом крупье с невозмутимым видом запускает рулетку: она крутится быстро — цвета и цифры смазываются, — затем замедляется, а когда стрелка останавливается, то мужик, напряжённо нависший над колесом, заходится криком восторга — едва слюной не брызжет в свою подружку, говоря, что это она принесла ему удачу. Взрослый человек, вроде бы, а верещит, как ребёнок при виде фальшивого Санты. У меня голова идёт кругом от всей этой какофонии звуков и запахов, накрывает волной вымученных улыбок и дешёвого лицемерия. Тянет курить. Хочется скинуть сраные туфли. Там смеются, тут шелестят картами, здесь стучит шарик на неугомонно вращающейся рулетке. Ещё и Ости ушла в туалет и как сквозь землю провалилась. На втором этаже стоит Кошелёк, о чём-то говоря с Евой. Лилу вообще потерялась окончательно, хотя я видела, как минут пятнадцать назад она проходила в компании двух парней-близнецов. Нужно было не ехать… Ну почему все хорошие идеи приходят в голову так поздно? — Вы не играете, — раздаётся голос рядом со мной. Громко чертыхнувшись, я поворачиваюсь и приходится хорошенько задрать голову, чтобы рассмотреть подошедшего. Кто это? Когда он приблизился? Как давно наблюдает? Меня охватывает необъяснимая паника, и кажется, что этот шкаф меня сейчас сожрёт. Вот прямо через секунду разорвёт на мелкие кусочки и в рот. — Мисс? — наклоняет голову, с интересом тараща на меня свои чёрные глазища. Я всматриваюсь в эти радужки, там так темно… Как в преисподней. Или как в заднице чёрного парня. И голос его отчего-то не позволяет спокойно вдохнуть. — Просто Вики, — я отступаю на шаг. — Ви-ки, — тянет моё имя по слогам, словно режет; пережёвывает, хрустит буквами на белых зубах. — С кем вы здесь? Его рука проскальзывает по лакированной поверхности стола, и это простое движение такое коварное/зловещее/заставляющее затаить дыхание, что где-то внутри меня с треском перегорает лампочка. Хочется набрать полную ванну ледяной воды, погрузиться в неё с головой, распахнуть глаза и пялиться в потолок, но вместо этого я жадно вдыхаю еле уловимый запах его парфюма. Такой дымный, тяжёлый, кожаный в начале, но прорастающий в лёгких тяжелыми ягодными плодами. Чёрно-красными, как черешня. Лишь только надкуси — и захлебнёшься в ядовито-терпком соке. — Я пришла с синьором Моретти, — проталкиваю образовавшийся в глотке противный комок. Да не пошёл бы ты на хер? — Я работаю у него. Похоже, мистеру Шкафу нравится такой ответ: его губы искажаются в усмешке; и я окончательно вмерзаю пятками в пол, чувствуя, как в ушах трубит тревога. Твою мать, где Ости? — Прелестно, — он касается холодными пальцами моей талии, оставляя на коже кусочки льда; слегка подталкивает к столу. — Давайте сыграем. — Я не люблю такие игры. — отвечаю, отшатываясь в сторону. — Вы не пробовали, — настаивает Шкаф и одним взглядом велит крупье удалиться. Значит, он здесь не просто посетитель. Да, с таким не может быть связано слово «просто», ни в каких вариациях. — Рулетку обожают все, нужно просто начать, запустить колесо, сделать свою ставку. Он так выделяет последнее слово, что оно звучит зловеще, будто в нём заложен иной смысл. Становится по другую сторону, кладёт несколько фишек и прокатывает их по гладкой поверхности так, что они оказываются возле моей руки. — Все ставки размещаются на игровом поле, — он проводит пальцами, не касаясь стола. — Здесь расположены цифры от одного до тридцати шести, в верхней части находится зеро, есть поля четные и нечетные, красные и чёрные. Чем точнее к конкретному числу ставка, тем больше по ней выигрыш, — Шкаф ловко отделяет жестами колонки и поля, объясняя, но взгляд не отрывается от моего лица. — Самый большой выигрыш тридцать пять к одному. Если вы хотите поставить сразу на два числа, то нужно положить фишку на черту, разделяющую два номера на разметке, но и выигрыш в таком случае меньше. Можно ставить на цвет, на колонку, на дюжину… — То есть если я поставлю сто долларов на цифру, то могу забрать три с половиной тысячи? — сама не замечаю, как жёлтая, приятная на ощупь фишка оказывается сжата между пальцев. — Плюс поставленные сто, — кивает он, медленно моргая. — Чип в ваших руках номиналом в тысячу. — Шанс слишком мал. Лучше ставить на цвет. — В таком случае выигрыш будет всего лишь один к одному, — Шкаф перекатывает белый шарик в ладони. — Некоторые осторожничают, чтобы не проиграть. Играя осторожно, ты однозначно проиграешь, Ви-ки, — он ухмыляется снова, прокручивая моё имя на языке. — На число. Какое вам нравится? Может, семнадцать? — он легко ведёт пальцами в самый центр поля. — Ведь это самая популярная ставка в рулетке. Однажды миллиардер Майк Эшли вошёл в лондонское казино, поставил на любимое число агента ноль-ноль-семь, выиграл более полутора миллионов долларов и скромно удалился. Шкаф заговаривает меня, оплетает паутиной слов, — и непонятны его намерения; фиг знает, о чём думают эти мажоры; от его взгляда, скользящего чёрной дымкой по коже, становится остро и холодно, потому внезапно вспыхнувший голос дяди сейчас оказывается для меня настоящим спасением, надувным кругом, — надеюсь, он не окажется дырявым, — непозволяющим утонуть в затягивающей воронке низкого тембра. — Пора уезжать, — он останавливается рядом и перчатка, коснувшаяся моего локтя, неестественно горячая. Кажется, он чем-то обеспокоен. Шкаф откладывает шарик, упирается ладонями в стол, отчего мышцы под его рубашкой слегка напрягаются, чуть склоняет голову вбок и отвечает: — Так скоро? А как же покер, Люцифер? Может, как в старые-добрые? — В другой раз. Звук бьющегося стекла привлекает всеобщее внимание, вслед за ним звонкий шлепок; и люди, что не ушли в игру с головой, начинают оборачиваться, взглядом искать неуклюжего официанта, но находят застывшую в арке коридора Ости. Её лицо серое, бескровное — зубы так сжаты, что черты лица заострились. Она делает шаг, а дальше белобрысая дылда, которую я видела в клубе, злобно кидает вдогонку: — Прекрати вести себя, как сука! Треш, да что вообще происходит? Что бы ни было, но деду, стоящему на втором этаже, это не нравится. Он пялится вниз с брезгливо-разочарованным выражением лица, а затем убирает руку с каменных перил, подаёт Еве локоть, и их фигуры размываются в тени.